Дилан Томас родился 27 октября 1914 в небольшом приморском городке Суонси (Уэльс, графство Гламоргеншен, ранее Кармантеншир). Стихи начал писать в одиннадцать лет. В шестнадцать лет отправился на заработки, работал репортером в местной газете «Саус Уэльс дейли пост». Тогда же в периодических изданиях стали публиковаться его стихи. В 19 лет бросает репортерскую работу и отправляется в Лондон, где обращает на себя внимание в богемных кругах. В 1934 выходит его первая книга "18 стихотворений", которая приносит двадцатилетнему автору известность. В то время как видные поэты 1930-х занимались социальными проблемами, Томас стал писать о природе человека, особенно о его бессознательном начале. Центральная тема Томаса – круговорот рождения и смерти, проблема бытия и небытия. Уже в первом сборнике проявилась характерная черта его творчества – сложный, музыкальный, на первый взгляд, алогичный поэтический язык, где образы наплывают друг на друга, взаимопротивореча, сменяясь в причудливых метафорах. Он много и с успехом выступает на публике, имеет шумный успех, в то же время постоянно пишет. За первым сборником последовал следующий: "Двадцать пять стихотворений" (Twenty-Five Poems, 1936), в котором его творческая манера приобретает более зрелый характер, синтаксис и образность усложняются. Сам поэт называл свои стихи «заявлениями по дороге к могиле», в которых отчаяние и надежда, жизнь и смерть, любовь и мрак переплетены в сложнейших метафорах, сотканных из простых и привычных каждому человеку понятий. В его стихах заметен пантеистический взгляд на жизнь, проникновение в архетипическую сущность мифа, многозначность и возможность разнообразных интерпретаций текста. Параллельно пишет прозу и в 1934 работает над составлением сборника рассказов. В том же году женится и вместе с женой уезжает в рыбачью деревушку Ларн в Уэлльсе, где, не считая частых поездок, и проводит всю жизнь, неизменно туда возвращаясь. В 1939 вышел сборник "Карта любви", в который вошли стихи и проза: 16 стихотворений и 7 рассказов, своеобразные стихи в прозе, главные действующие лица которых – сумасшедшие, дети и поэты, с которыми происходят фантастические, почти сюрреалистически ужасные события. Когда началась Вторая мировая война, Томас постоянно выступал на радио (его не взяли на фронт по состоянию здоровья), читал свои и чужие стихи, прозу, его выступления были очень популярны. В 1940 выходит цикл рассказов "Портрет художника в щенячестве" (намек на Портрет художника в юностиПортрета начинает работу над так и оставшимся незаконченным, «бесконечным» (по его же выражению) романом "Приключения со сменой кожи", носящим отчасти автобиографический характер. Главный герой – молодой человек, отправившийся из провинции в столицу, попадающий в разнообразные абсурдные и нелепые ситуации. В прозе язык Томаса реалистичен и прозрачен, точен и доступен, но за этой ясностью скрываются мистические глубины бытия, темная тайна жизни, обволакивающая человеческое существование. А в одном из писем он утверждал: «...каждое мое стихотворение должно стать приютом образов. Я создаю один образ, хотя «создавать», пожалуй, не то слово; вероятно, я сначала позволяю образу проникнуть в меня, а затем наделяю его всем интеллектуальным и эмоциональным, чем владею...». И еще: «...мой дидактический метод, в том смысле, в каком я его понимаю, есть созидание и разрушение образов, вырастающих из одного общего зерна, которое одновременно обладает и созидательной, и разрушительной силой». Умер в Нью-Йорке 9 ноября 1953 от пневмонии, осложненной алкоголизмом. Похоронен в Ларне. По некоторым сведениям, его последние слова были «И это всё, что я сделал в 39 лет». Стихи и проза Дилана Томаса, дерзкого экспериментатора и новатора в литературе, переводились и переводятся, несмотря на сложность его поэтики, на многие языки, в том числе на русский. В России в основном известны прозаические переводы Томаса, поскольку перевод его стихов удается немногим. В США известный певец Боб Дилан (Циммерман) взял себе псевдоним именно в честь Дилана Томаса.
Избранное
* * *
...Особенно, когда октябрьский ветер
Мне пальцами морозными взъерошит
Копну волос, и пойман хищным солнцем,
Под птичий крик я берегом бреду,
А тень моя, похожая на краба,
Вороний кашель слышит в сучьях сонных,
И вздрогнув, переполненное сердце
Всю кровь стихов расплещет на ходу –
Я заточён в словесную тюрьму,
Когда на горизонте, как деревья,
Бредут болтливые фигуры женщин,
А в парке – звёздная возня детей...
И я творю тебя из буков звонких,
Из дуба басовитого, из корня
Терновника, или из этих древних
Солёных волн – из тёмных их речей.
И папоротник маятником бьётся:
Раскрой мне этот нервный смысл времён,
Смысл диска, вспыхивающего рассветом,
Смысл флюгера, что стонет от ветров, –
И снова я творю тебя из пенья
Лужаек, шорохов травы осенней,
Из говорящего в ресницах ветра,
Да из вороньих криков и грехов.
Особенно когда октябрьский ветер...
И я творю тебя из заклинаний
Осенних паучков, холмов Уэльса,
Где репы жёлтые ерошат землю,
Из бессердечных слов, пустых страниц –
В химической крови всплывает ярость,
Я берегом морским иду и слышу
Опять невнятное галденье птиц.
* * *
В начале – три луча одной звезды,
Улыбка света на лице пустом,
Укорененье воздуха; а в нём –
Ветвящейся материи спираль,
И первосолнца круглый циферблат
Вращал неразделённо Рай и Ад.
В начале – бледное факсимиле
В три слога, как неясная улыбка,
Как оттиск на поверхности воды,
И отчеканивался лик луны;
Кровь, по кресту стекавшая в Грааль,
Оставила на облачке следы.
В начале пламя яркое взвило
Из искр – все бури, грозы и шторма,
Трехглазой, алой вспышкой расцвело
Над струями крутящихся морей;
Насосы-корни гнали в стебли трав
Масла таинственные из камней.
В начале было Слово. Было Слово.
Оно сквозь плотность световых лучей
Дыханием тумана и дождя
Все смыслы слов из бездны извлекло,
И расцвело само, переводя
Для сердца суть рождений и смертей.
В начале был незримый, тайный разум,
Отлившийся в мыслительный процесс,
Но до того, до разветвлений солнца,
До дрожи вен сплетённых – до всего
Кровь разнесла по всем потокам света
Корявые прообразы любви.
* * *
Да было ль время скрипочек когда-то,
В руках забавников, ходивших по канату,
Тех, что, играя детям, утоляли
Свои ненастоящие печали?
Они могли над вымыслами плакать,
Над книжными страницами, однако
Подножку время им в пути подставило,
И прежней безопасности не стало:
Ведь безопасна только неизвестность,
И только у безруких руки чисты,
Не знает боли призрак бестелесный,
Слепой же – зорче зрячих, как известно.
* * *
Как мечтал я удрать подальше
От непрестанных выкриков страха,
От шипенья потёртой фальши,
Звучавшей страшней и страшней,
Когда заваливались мои вечера
За холмы, в глубины морей.
Как мечтал я подальше смыться
От приветствий, давно прилипших к ушам,
От призраков, которые в воздухе кишат,
От призрачных теней на страницах,
От звонков, от записок, от хождения по гостям...
Я мечтал удрать, но боюсь того,
Что какая-то свежая, весенняя жизнь
Может вылупиться, словно из лопнувших почек,
Из шипенья старой потёртой лжи –
И в небо искры взовьются с треском,
А я останусь – полуслепой,
И со мной будет тот же страх ночной,
Да поджатые губы над телефонной трубкой...
Да приподнятая шляпа, что над волосами дрожит,
Нет, уж лучше бы смерть, пролетая,
Случайно задела меня крылом.
Только так я был бы уверен в том,
Что умру не от полу-условностей, полу-лжи.
* * *
Над морем жёлтым и тяжёлым,
Лежим мы на морском песке.
И насмехаемся над теми, кто плывёт,
Смеясь, по зову вен, по алой их реке:
Они выкапывают ямки слов,
И в слово тень цикады превращают...
Смертельна тяжесть моря и песков,
И надмогильный камень беспощаден.
Зов цвета, к нам приходит с тёмным ветром,
Желаньем ярким и тяжелым,
И тяжесть гравия подобна смерти,
И злое море кажется весёлым.
Со всех сторон спит лунное молчанье,
И тени тихие, творя прилив,
Окутывают лунные каналы.
Творец прилива сух и молчалив,
Но он между пустыней и штормами
Излечит боль, рождённую водой
В небесной музыке, звучащей над песками,
И монотонной как покой.
Песок звучит печальной и тяжелой
Весёлостью пустынных берегов,
А мы лежим на этой желтой, голой
Ничейной полосе – владении песков,
Следя за желтизной, желая чтобы ветер
Унёс пески и утопил скалу,
Но как бесплодны пожеланья эти!
Не защититься от зовущей мглу
Багрово угрожающей скалы!
Лежим и наблюдаем желтизну
Пока золотоносная погода
(О, кровь, ещё играющая в сердце!)
Не уничтожит сердце и холмы ...
* * *
Одиноко моё ремесло,
Искусство тихих ночей.
Когда яростна только луна,
А любовники обнимают в постели
Свои горести и печали,
Я тружусь в ликующем свете
Не для суетных комплиментов,
Не за славу и не за хлеб,
И не ради аплодисментов
В светлом вызолоченном зале,
А за тот гонорар, что едва ли
Кто-нибудь разглядеть сумеет
В тайных глубинах души.
Не для презревших луну,
Не для суетных, не для гордых,
Я пишу на пенных страницах
Не для тех мертвецов, которым
Подавай псалмы с соловьями,
А для тех, кто хмельными руками
Обнимает в постели горе
В тихих глубинах ночей,
Кто, не слышал и не услышит
Вовеки моих речей.
* * *
Дайте мне маску – скрыться от соглядатаев ваших ничтожных,
От фарфоровых этих зрачков, от очков-крючков,
Чтобы укрыть бунтарство за детской невинной рожицей,
Чтобы мой штык – язык – спрятать в келье под сводом нёба,
Чтобы звучали слова льстивой флейтой, извилистой ложью –
Только бы скрыть сверканье ума за приличием равнодушия
И обмануть, убедить в своей заурядности лезущих в душу!
Так – с ресниц показное (вызванное белладонной) горе вдовцов
Прикрывает истинный яд,
тех, которые на самом деле сухими глазами
На толпу хнычущих лицемеров глядят,
На их кривые усмешки, тщательно прикрытые рукавами...
* * *
Когда-то был этот цвет цветом обычных слов,
Они заливали с самой банальной стороны мой стол,
Потому что школа, привычно и скучно маячила в поле,
И всё звучало, как положено в школе, – не более,
И, как на обычном фото, резвилась стайка девочек чёрно-белых...
Нет! Я обязан перекроить эти ландшафтики в тонах пастельных,
Ведь когда-то мы пацанами у пруда в два пальца свистели,
Кидаясь камушками в любовников на их травяных постелях,
И тени деревьев над ними казались словами, смысл которых рассеян,
А лампа молнии была слишком резким словом для бедолаг,
Вот так же новый мой стих разделается с прежним стихом,
Чтоб каждый кинутый камень
Стал налету разматывающим смыслы клубком!
* * *
Когда я встал, город устал
Но не перестал
Говорить на всех своих языках:
Птицы, часы с разных сторон
И колокольный звон...
Змеящуюся толпу оглушает он.
Саламандра в пламени – кочерга –
Дырявит мой сон...
Море, которое рядом, разгоняет бесов и жаб
(К радости баб),
А кто-то, с кривым садовым ножом,
В лужу крови своей погружён...
Кто он? Дублёр времён?
От рассвета отрезал сон,
Бородой как лезвием вооружён,
Или картинка из книги он?
Вот он последнюю змею отрубил,
Как тонкую веточку, чей язык
Истёрся в наждачных объятьях травы.
Каждое утро – это я, а не вы, –
То на тот, то на этот бок,
Я, в постели ворочающийся Бог,
Иногда добрый, злой иногда,
С лицом, изменчивым, как вода,
Я всех разнодышащих создаю,
Всех, за кем глаза смерти следят:
И мамонта, и воробьёв водопад,
И бурундука, и змею,
И всеобщую землю,– листья летят
Вскачь... Словно утки, лодки кружат
По воде.
Так вот:
Просыпаясь, я слышу Земли приход,
Через звуки города в воздухе, где
Совсем простой, не пророческий сон,
Кричит, что мой городок осуждён,
Что трещит по швам, что раскалывается он...
Часы говорят: «Нет времён»
«Нет Бога» откликаются колокола.
А я натягиваю саван на островки,
И ракушки на сомкнутых веках глаз,
Поют как медные пятаки.
Мне понравилось!