Поедем в Царское село,
Свободны, веселы и пьяны!
(Осип Мандельштам)
Я приехала в Царское Село осенью. Волшебное сочетание времени и места! Прямо напротив окон аудитории золотились старинные деревья Царскосельского парка. Небесная синева и кудрявая роскошь осенних деревьев повторялись в дворцовых синих стенах с позолоченными барочными барельефами . Издали они смотрелись сказочно красиво, а вблизи осеннее умирание обветшалого дворца, ожидавшего реставрации, вторило последнему всплеску красок природы в предчувствии зимнего сна. Парк манил как магнитом. Всю осень я проводила в нем каждую свободную минуту. Лицей, закругленным боком напоминавший корму галеона, соединялся со дворцом крытой галереей-мостиком, словно корабельным трапом. Лицей ничем не напоминал о «смуглом отроке». Молодой Пушкин сидел поодаль на садовой скамье. Его изящный черный силуэт напоминал рисунки пером на полях рукописи. Он встречал приезжавшие из города экскурсионные автобусы. Мы же видели все с «черного хода». В перерывах между лекциями выскакивали из распахнутых дверей дворцовых оранжерей, перебегали дорогу и ныряли в арку садового павильона.
Буйное золото деревьев смыкалось над головой, осыпая опавшими листьями. Они шуршали под ногами, а в лужицах отражались клочки синего неба. В этом было больше Пушкина, чем в Лицее. «Унылая пора, очей очарованье...» Очарованные, мы бродили по аллеям, вдруг натыкаясь на мраморный мостик или гранитную плиту с памятной надписью о прошедшем сражении. Мраморный мостик отражался в озерной воде, множа колонны и арки.
На Нее мы не натыкались, а просто оказывались вдруг перед камнем, на котором Она сидела, следя, как вода вытекает из разбитого кувшина. Для нас Она была не просто «Девушкой с кувшином», а таинственной вечно молодой повелительницей времени, словно родилась не в мастерской Соколова, а тысячелетия назад в Древней Греции. И юный Пушкин видел Ее такой же... На человека всегда сильно действует журчащая вода, она, подобно струйке песка в песочных часах, олицетворяет текущую в прошлое реку времени. Девушка вечно печалилась над утратой прошедших мгновений, но нас молодость спасала от меланхолии.
|
Уже кленовые листы (Анна Ахматова ) |
Мы уходили вглубь парка, вдыхая запахи прелых листьев и сырой земли. Раз в неделю к ним добавлялся ароматный дымок горящих костров. Весь курс выходил на субботники. Мы сгребали листья в большие кучи, поджигали их, и парк окутывался дымовой завесой, приобретая нереальность, подчеркнутую перекличкой молодых голосов. Мы начинали чувствовать себя ежиками в тумане, пока ветерок не уносил дым в сторону Александровского парка..
Царскосельский парк был для нас и гостиной, и столовой, здесь, прямо на аллеях, мы перед зачетом быстро перечитывали конспекты, здесь обсуждали прочитанные книги, здесь меня, ярую поклонницу московской Марины Цветаевой, соблазняли стихами петербуржской Анны Ахматовой.
Обедать мы предпочитали не в институтской столовой, а в «Серой радости». Дело в том, что в нашей группе странным образом сконцентрировались не только ценители русской поэзии, но одновременно и любители братьев Стругацких. А как еще могла бы называться «Пельменная» в парковом павильоне из старого камня, как не «Серая радость», передавая в названии и убогость общепита, и нашу снисходительную терпимость к качеству ее деликатесов, и радость по поводу относительной дешевизны сытных порций пельменей, сдобренных щедро сметаной и дармовой горчицей. Мы торопливо жевали пельмени, обмениваясь впечатлениями от тайком прочитанной во время лекции рукописи «Гадких лебедей», и это странным образом не противоречило духу Царскосельского парка. Казалось, в нем до сих пор валялся забытый Пушкиным «растрепанный томик Парни» вместо причесанного наставника юношества - «Телемака».
Встречи тоже происходили в парке. У всех были излюбленные статуи, у которых назначались свидания. Я предпочитала мраморную Галатею с красивым безмятежным лицом, которая почему-то внушала уверенность, что я остаюсь под присмотром и охраной божества.
До самого снега парк был нашим вторым домом, и лишь когда вечерело, отправлялись мы через весь городок в свое жилище, заходя по дороге в магазин Густерина, называемый так всеми жителями по имени прежнего его владельца. Там мы брали по сто граммов докторской колбасы на бутерброды к завтраку, баночки португальских сардин, маслины, которые кроме нас никто не отваживался покупать, и пачку индийского чая со слоном. За кофе мы всегда ездили в Елисеевский магазин. Дома бабушка моей однокурсницы и закадычной подруги Натальи фыркала на наши изыски, ставила на стол сковороду жареной картошки и миску с квашеной капустой. Мы ни от чего не отказывались. За разговорами о высокой поэзии, о новинках из «Иностранной литературы» и обсуждением посещения театров и филармонии съедалось все.
Первая осень в Царском Селе прошла как Болдинская осень Пушкина – так же плодотворно и замечательно интересно.
Я побывала там через много лет и не узнавала места, исхоженные сотни раз, знакомые до мельчайших подробностей, связанные с лучшими днями юности. Не было старинного парка, вековых деревьев, таинственного сумрака аллей и поэзии. Деревья спилили, заменив их молодыми подстриженными липами, по старым чертежам восстановили регулярный сад, но очарование старого парка было утрачено. Отреставрированный дворец сверкал свежей краской и новой позолотой, по дорожкам проходили европейские туристы, деловито сравнивая Екатерининский дворец с Версалем и Сан Суси. До Лицея им дела не было. Печально. Я шла по аллее и читала сама себе стихи Анны Ахматовой, которую за это время оценила и полюбила наравне с Мариной Цветаевой:
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли, Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ Одичалые розы пурпурным шиповником стали, А лицейские гимны все так же заздравно звучат. Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою, Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, - И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою Очертанья живые моих Царскосельских садов. |
Екатерининский парк
Александровский парк
Баболовский парк