I
Сочельник. На улице стоит трескучий мороз. Обледенелые деревья согнулись под тяжестью прозрачного льда, напоминая причудливые карамельные изделия. Сгорбленные по-стариковски ели то и дело похрустывают ветвями в свете ночных фонарей. Массивные клены застыли в холодных гладких латах и грустно роняют обломанные ветки себе под ноги на жесткую шершавую серо-белую корку из грязи и снега. Покрытые инеем парковые скамейки тихонько притулились под навесом из ветвей возле пустых жестяных урн. И фонари, нехотя одаривающие случайных прохожих своим тусклым светом, молча тянутся по аллеям сонного парка длинными белесыми леденцами с импровизированной бородой из сосулек. Но стоит выйти из этого пустынного темного царства, как в нос ударяет пряный запах выпечки: корица и ваниль заключили сегодня союз и витают в воздухе, фактически оккупировав все свободное пространство бакалей и булочных.
Из окон льется теплый желто-розовый свет. Бегают дети, ходят прохожие, туда-сюда проезжают экипажи, запряженные вороными лошадьми. Иной раз из трактира к ним наперерез выпрыгивает какой-нибудь хмельной мужичонка в рваном тулупе. И тогда лошади в испуге встают на дыбы. Перепуганные пассажиры вместе со свирепым извозчиком бранят почем зря незадачливую жертву обстоятельств и трактирной «паленой» водки. Возница не упускает случая стегануть пьяницу кнутом, чтобы в другой раз неповадно было. Быть может, шевельнется что-то в мозгу, и на Рождество одним трупом будет меньше. Хотя, сколько не учи – один черт, они гибнут под колесами экипажа. Судьба у них такая. Как ни крути.
Группа молодых парней и девчонок в ярких нарядах ходит по улице колядовать. Их веселое праздничное пение и смешные красные колпаки с белыми помпончиками несут в себе дух праздника: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля», – молодые звонкие голоса разносятся по всей округе. Они заглушают пьяные песенные вопли и другой малоприятный шум. Только «Тра-ля-ля... ля-ля... ля-ля» и ничего больше. И на душе как-то теплее от этого пения. Но это временно. Это пройдет.
Дома ждет запах сургуча и мандаринов, хвои и парафина, традиционный салат «русский Оливье» с майонезом «Провансаль», что отдает уксусом, и мясо по-французски (все с тем же майонезом), коньяк, порезанный тонкими дольками лимон и плитка шоколада в качестве десерта. После будет обжигающий черный чай с двумя ложками сахара и ворох бумаг на письменном столе как завершающий штрих к праздничному ужину. В открытое окно выброшу связку пожелтевших писем, предам огню записки на салфетках и прочее ненужное. И пусть прохожий в лисьем полушубке удивится моему внезапному душевному порыву. Пусть измученная чернилами бумага раскиснет в талом киселе утренних луж и гулко зачавкает под ногами безразличных ранних скитальцев да дворников. Завтра Рождество, а это означает, что миру явят того, кто придет и все поправит. Значит, сегодня можно на миг сойти с ума, выбить ногой дверь скучной, обыденной реальности, погрузиться в сказку и всего на пару минут почувствовать себя Гоголем. А поутру с похмелья дивиться произошедшему.
Завтра мороз сойдет на нет. Деревья на короткое время освободятся от оков, воспрянут духом, вознесут свои ветви к небу да поплачут украдкой над потерянными вечером конечностями.
Очнется ото сна удушливый кашель с кровью. Легкие словно наполнятся ватой. Тело разобьет ломота, и мягкая прохладная слабость пригвоздит налившуюся тяжестью голову к подушке. Крепкий растворимый кофе из далекой Японии (с красной этикеткой на банке) исправит положение. Ледяная вода ободряюще польется из крана в белоснежную раковину. В обшарпанной ванной будет по-зимнему холодно. Придется звонить управдому, чтобы тот шел пинать ногами спящего кочегара Василия, которому как всегда плохо «после вчерашнего». И весь дом, в который раз, будет скидываться ему на опохмел, состоящий из литра водки и незатейливой закуски: черного засохшего хлеба, печеной картошки и двух луковиц среднего размера. От недостатка тепла люди становятся излишне мягкими и податливыми, как пластилин. Тем более что замену Василию найти можно, но всем станет только хуже. Иной кочегар с бодуна и дом спалить может, а этот – проверенный десятилетием безупречной работы. Так что для хорошего человека ничего не жалко. Лишь бы дом был цел.
Я буду стоять на лестнице вместе с другими жильцами. Вместе с ними буду дышать плесневым прогорклым воздухом.
Вот моя рука опускает в шапку управдома заветные гроши. Он как всегда мрачен и неразговорчив. На нем надета кожаная тужурка, рваные мятые полосатые брюки и кирзовые сапоги. Не хватает только нагана на поясе. А так бравый революционер. За его спиной неловко мнутся его помощники – местная шпана, корчащая из себя таких же бравых революционеров, но, по сути, они уголовники и быдло. От всех разит прокисшими щами и сыростью. Глядя на них, в горле встает жесткий солоноватый ком. Хочется зайтись кашлем. Очень хочется, но чувство собственного достоинства не позволяет этого сделать. Греховная гордыня не позволяет проявить тщедушной слабости. Нет, только не при них. Нельзя. Ни в коем случае! Лучше мучительная смерть, чем наглые кривые ухмылки и напускное сострадание. Чем жалость, такая вот безысходная, что возникает к бродячим собакам, одиноким котятам и пенсионерам из далекой губернии.
В кармане заблудился окровавленный липкий платок. Хочется курить и кашлять. Еще хочется вывернуть наизнанку легкие и почистить их от скопившейся в глубинах пыли. Не судьба.
Еще пара минут бесполезной болтовни: заготовленные фразы, лицемерные улыбки, натужный смех, неуместный сарказм, чопорные леди в полуобморочном состоянии и вечно лающие мелкие шавки у них на руках – бессмысленные, трусливые, нежизнеспособные существа – очередная малопонятная дань моде. Интеллигент-неврастеник и сосед пропойца сошлись в споре на грани поножовщины. Суматоха. Шум. Кого-то спускают с лестницы. Слышно, как человеческое тело ударяется о мраморный пол.
Но я уже далеко от этого безумия. Меня от него отделяет входная дверь. Я стою, прижавшись к ней спиной. Мою спину пронизывает холод. И кашель рвется наружу вместе с бурыми сгустками крови. Следом идет желтоватая слизь. Колючая боль разрывает желудок. Прихожая кружится вокруг меня, смазанная, она играет разноцветными красками. Сознание покидает меня. А дальше час или два беспамятства, жар, озноб, легкие судороги по всему телу, бессвязный поток бреда и крика. На это давно перестали обращать вниманиие. Даже в стенку давно никто не стучит, потому что знают – бесполезно.
В следующий миг дрожащие руки сжимают фарфоровую чашку с синим цветочным орнаментом. Горечь во рту. Преодолевшая границы тошнота. Улыбчивое лицо Карла. Его добрые глаза и такая родная отеческая улыбка, как у Фрэнка Синатры. И кашель...
– Пей, пей. Тебе вредно так вот.
– А тебе? Выпей и ты глоток этого зелья, а я на тебя посмотрю.
– Нет, спасибо. Я воздержусь.
– Почему же?
– Ну как... Все лучшее – детям.
– Детям?
– Ага.
– Это я-то ребенок?
– Ну а кто же? Так глупо отключиться и даже не закрыть дверь на щеколду. Вот это как?
– Иди к черту. И это травяное пойло возьми с собой... И горите оба в аду. А лучше гори ты один в этом травяном вареве. Ненавижу!
– Спасибо за добрые слова, Ольга Йозефовна Штернберг. Ты само добродушие. Не бойся, вместе гореть будем. Я прослежу.
– Меня убивают в тебе две вещи, Карл. Первое – твое жизнерадостное настроение, даже когда кажется, что вот оно все...
– А второе?
– Твоя сияющая улыбка голливудской звезды. Ненавижу...
– Ну-ну. Улыбайся – это всех раздражает. Даже тебя. Это стимулирует, знаешь ли.
– Ты тарантул с лицом ангела.
– Я знаю. Ладно, вставай. Попьем чаю?
– Лучше водки.
– Никакой водки. Чай!
С этими словами Карл подхватил меня как пушинку и на руках понес на кухню. Грубо усадил за стол и принялся нагло хозяйничать, словно он у себя дома.
На нем надет строгий черный костюм. Седые волосы, еще сохранившие у корней признаки жгучего брюнета, аккуратно зализаны назад. Немного бледное меланхоличное лицо отставного придворного, закрученные усики и неизменная бородка, подернутая сединой. Он не меняется. Сколько себя помню, он выглядит именно так. Кажется, у него нет возраста. На вид ему лет тридцать, а сколько на самом деле – знает только он и Создатель. Уж десять лет как знакомы, а я все не решаюсь спросить про возраст. Все равно наверняка отшутится. Я его хорошо знаю. Даже лучше чем себя. Чертов дамский угодник.
– О чем думаешь?
– О Вселенной.
– Лучше б о материале для завтрашней статьи подумала. Вообще, как у нас со сплетнями? Апельсинов на коне? Лененид Коршенов все так же агитирует и печатает заметки о недалеком прошлом? А может быть, наш самодержец обзавелся злобным близнецом? Ничего от меня не таи! И мяса побольше! Например, промышляет ли графиня Аволакич каннибализмом до сих пор? Страдает ли писатель Осокин приступами извращенного садизма? Подорожает ли водка? Правда ли, что вчера в соседней подворотне трое рюмочных товарищей съели дворника? Пойдет ли Мармышкин на второй срок? Расстрелян ли декабрист Ходовский с товарищем? А? Я тебя спрашиваю? Ты у нас пресса или чахоточная барышня в припадке?
– И то, и другое. Ты готовил чай? Вот и готовь!
– С материалом не густо? Понимаю. А как у нас с личной жизнью?
– Иди-ка ты, сын мой, со своим травяным варевом. И по контексту слова сам подбери. Хорошо? Мне так паршиво, что мысли в голове путаются. А тут ты пристал со своими сплетнями.
– Кстати, с Рождеством!
– Ах, да. Я и забыла. Ну-с, кажется, кто-то обещал праздничный ужин? И?
– Обещал – будет.
– Или опять на горизонте возникла симпатичная юбка?
– Оль, ты за кого меня принимаешь?
– Седина в бороду...
– И как только не стыдно?
– А тебе не стыдно за каждой юбкой волочиться?
– Неа.
– И ведь никакая холера тебя не берет.
– Я держу себя в тонусе. В отличие от тебя. Пьешь, куришь, кашляешь кровью, а потом валяешься в прихожей, как мешок картошки. А тебе всего двадцать девять!
– А тебе сколько? Ну?
– Мне вечно восемнадцать. А так, я стар... я очень стар... я очень-очень стар. Старенький я. Вот и прожигаю остатки жизни в кабаках да домах терпимости с Жоржеттами и Жанеттами. Мне можно. А ты вперед меня в могилу лезешь. Ну, и где уважение к моим сединам? Где? Я тебя спрашиваю?!
– А кто не пьет? Покажи!
– Не пьют только покойники. Они в глубокой завязке от всего. Даже от жизни. На их костях археологи танцуют pogo-dance [1] и закладывают за воротник с ловкостью балалаечника на свадьбе. А вот с огненной водой ты поосторожнее... Здоровье у тебя не такое крепкое.
– А как иначе жить в этом террариуме?
– С улыбкой! – Карл улыбнулся своей фирменной улыбкой.
– Скрой с глаз этот ужас. Тошнит.
– Тебя тошнит совсем от другого.
– «Другого» найдешь в шкафу. Его скелет мне достался от Апельсинова.
– Вот! Пошел жир! Дальше! Еще! Давай-давай! – С чайником в руках Карл резко развернулся и с ловкостью мартовского кота прыгнул на стул. Развернув его на сто восемьдесят градусов, он уселся, опершись свободной рукой на спинку стула и положив свой подбородок на тыльную сторону ладони.
– Чаю?
С этими словами он отсалютовал мне чайником.
– Погоди, я чашки достану...
– Не-не-не! Пара прыжков по кухне – и вот уже на столе аккуратно разложено печенье, пара конфет, чашки с чаем, серебряный портсигар и зажигалка. – Так, курить мы не будем.
С этими словами он достал свернутую в трубочку десятидолларовую купюру. С ловкостью уличного мага он извлек из нагрудного кармана пластиковую карту Handwerker Card [2] и прямоугольное зеркальце, бережно завернутое в носовой платок. Портсигар раскрылся, и оттуда посыпался подозрительный белый порошок.
– Ты опять за старое?
– Это «подарок» от моего братца бездаря. Не пропадать же добру? Я ж его, дурака, спасаю от этой отравы. Да мне памятник ставить надо!
– И молоко бесплатно.
– И его!
– Делай свое мерзкое дело. Не хочу на это смотреть.
– Ну и не смотри. У нас вся свободная журналистика на это сквозь пальцы смотрит.
– У нас вся свободная журналистика сидит на этом! Где ты видел либерального журналиста без этой гадости?
– В морге. Лет эдак двадцать назад. Правда, его застрелили... Вот недавно твоему коллеге пальцы сломали, голову проломили, а после покарали... хм... жестоко и цинично. Гречкина. Помнишь такого?
– Да, помню. После этого показательного избиения все стали как шелковые. Ходят по струнке, как гусары – с высоко поднятой головой. Ну и?
– Как?! Ты не слышала обличающую речь Лененида?! Ох он и расстарался. Читал по бумажке, как диктор с нашего радио. Пыхтел, сопел и исходил всем, чем только мог.
– А то! Шкура-то не казенная. Вдруг когда-нибудь сам окажется на месте Гречкина? Так хоть поблажку сделают за выслугу перед почтенной публикой.
– Будешь?
– Нет, я лучше чайком...
– Как хочешь.
Пауза. Дальше все уже понятно. Излишне говорить о вреде веществ полусинтетического происхождения. Бессмысленны разговоры о вреде здоровью, расшатанной нервной системе и разрушенном мозге. [3]
– И не страшно?
– Чего?
– Что мозги вытекут от этой дряни.
– Страшно. Но, как говориться, все мы ходим под Богом. Кстати, напротив главного храма недавно открыли очередной дом терпимости. Ничего святого в людях! Вот он их и не берет к себе. На кой ляд ему эти гулящие, пропойные и деклассированные элементы отечественного гламура? – Рано или поздно...
– Вот тогда и поговорим.
– С кем?
– С моим душеприказчиком. Я даже разрешаю тебе плюнуть на мою могилу.
– Десять против одного, что ты первым плюнешь на мою могилу.
– Пари?
– Пари.
– Я не спорю с народом и женщинами. Так что извини.
– А с кем споришь?
– Более ни с кем.
– А раньше?
– Раньше с алкоголичкой Эллой спорил. В молодости. Ну, та дрянная бездарная писака постбальзаковского возраста. Да с ее подругами – морфинистками, кокаинщицами, и прочим сбродом. В общем, с элитой спорил я.
– Они же женщины!
– Они уже давно не женщины.
– А кто? Мужчины?
– Они же вашего Василия перепьют. И мозг у них давно в кашу превратился. Ты только вчитайся в их бредни! И это они называют «женским» романом! «Легкая литература»! Каковы? А?
– Тебе не нравятся очень любовные романы?
– Романы нравятся. Очень любовные – тоже.
– Так в чем же дело?
– В дозах их «вдохновения». Я бы давно издох, а они еще книжки при этом пишут!
– У них просто очень богатый внутренний мир.
– На пару миллионов долларов...
– Что?
– Внутренний мир. Обогатили они его за эти годы разной гадостью типа той, что в портсигаре.
– Тебя это волнует? У нас каждый второй такой. А в независимой прессе – каждый первый. И писатели устремились за ними. Вон уже черновики принялись публиковать один за другим.
– Один парень как-то сдал редактору ворох разрозненных записок. Даже на салфетках и туалетной бумаге. Его вся наша интеллигенция до сих пор перечитывает. Какая книга вышла!
– Так это у них в Америке. У нас не дотягивают.
– А как же Василий Окненякул?
– Косноязычный бред доморощенного фельдшера.
– Ты не права. Он неплохо пишет.
– Не плохо, а очень плохо. Трехгрошовые романы и я писать могу.
– И где они?
– В помойке.
– Где та помойка?
– В моем подсознании. Что ты пристал ко мне? У меня непереносимость отечественных бумагомарателей местного пошиба. Один написал слезливую истории о том, как какой-то шизофреник старушку топором порешил, а после на этой почве сошел с ума и прикончил еще полгорода в извращенной форме. А потом жандармы его распяли на главной площади. И все кончилось массовым жертвоприношением парнокопытных животных на улицах Москвы. И это финал? Это финал?!
– Это очень хороший финал.
– А вот эти вот бредни о патруле? «Потупив взор, мы крутим руль. Берегись маньяк – ночной патруль!». И конца не видно этому многотомнику.
– А что по этому поводу думает Лев Николаевич?
– А Лев Николаевич на даче устроил пасеку. У него очень правильные пчелы делают очень правильный мед. Так что ему не до современной литературы. Ну, ты понял, да?
– Пчелы... И этот туда же. Эпидемия. 
– Дай ты старику отдохнуть от жизни мирской.
– Но пчелы...
– Адаптация пчел – дело сложное и хлопотное. Тебе не понять.[4]
– Да не так уж я и стар.
– Ты как вино.
– С годами все кислее?
– Нет, с годами расцветаешь, как вкусовой букет какого-нибудь Chablis.
– О Франция! О парижанки!
Карл мечтательно уставился в потолок.
– Так, с материалом у нас что?
– Ты опять завел старую пластинку?
– Мне-то все равно, а тебе влетит. Вот увидишь!
– А давай позвоним Апельсинову и Коршенову?
– И что мы им скажем?
– Пригласим на марш.
– И?
– Обоих. В одно и то же время и место.
– Они же убьют друг друга. Чего стоит лозунг Коршенова: «Moscow for all»! [5]
– А чего стоит лозунг Апельсинова: «Niggaz for all! Collect and share»! [6]
– Мне кажется, они оба наркоманы...
– А мне не кажется – я знаю.
– И эти люди...
– Да, эти люди вершат судьбы толпы, да, эти люди крутят народом, разжигая братоубийственную. А чем им еще себя занять? Алкоголем? Скучно. А так хоть повод есть. К тому же под любое резонансное убийство всегда можно организовать шествие. А там хоть трава не расти. Убивай, жги, грабь – все одно всех в кутузку.
– И дубиной по башке.
– И по почкам.
– И по печени...
– По всей конституции.
– Им себя не жалко?
– А зарплату отрабатывать кто будет? Я вот тоже недаром свой хлеб ем. Думаешь, приятно писать обо всех этих светских львах и львицах во главе с этим любителем niggaz? Наверное, считаешь, мне нравится копаться во всем этом?
– Зачем ты пошла в журналистику тогда?
– Любопытство сгубило кошку.
– И не только кошку. Гречкина вот сгубила.
– И меня губит.
– Тебя чахотка губит, алкоголь и сигареты.
– Мне уже все равно.
– А...
Неожиданно в прихожей раздался телефонный звонок.
– Я сейчас.
Карл молча проводил меня взглядом.
В прихожей телефон разрывался от трелей. И кому неймется в этот выходной праздничный день?
Делать нечего – сняла трубку.
– Алло?
– Привет, Оленька, солнце мое. Это я – твой начальник. Помнишь меня?
– Вениамин Николаевич, Вы ли это?
– Я, голубушка. У меня для тебя пренеприятное известие. У нас минус один госпиталь. [7]
– Как?
– А вот так.
– Когда?
– А шут его знает. Ты же знаешь, что у них там полный бардак и безвластие.
– Кто?
– Граф.
– Граф?
– Тот самый. В общем, убит. Генерал Ермолаев тяжело ранен. Кто с кем воюет – непонятно. [8]
– А я тут причем?
– А ты у нас поедешь... Куда ты у нас поедешь? Правильно! Никуда! Сиди дома, и даже думать не смей высовывать нос на улицу.
– Почему?
– Ты у нас как? С мозгами или без? У нас же народные волнения с завтрашнего дня. Марши, шествия, демонстрации. Коршенов звонил. Говорит, что митинг проведет.
– А Апельсинов?
– Какой Апельсинов? Ты что? Это вчерашний день. Вот Лененид... Короче, с завтрашнего дня все полосы мы занимаем под народный праведный гнев. И не спорь! Твоя светская хроника на ближайшую неделю никому не сдалась. Тут происходят вещи посерьезней. Крестьяне бастуют – толпами ходят. Ты где живешь?
– В Москве.
– А, в Москве. Да, Москва не Россия, но нужно же быть в курсе событий! Жандармы тушат отдаленные губернии, гнев народный унимают, а ты?
– Что я?
– Апельсинов, Апельсинов, – передразнил меня начальник.
– Ладно.
– Что ладно?
– Ваше слово – закон.
– И завтра чтобы дома сидела!
– Хорошо.
– И сиди тихо. Я не хочу потерять ценного сотрудника.
– Меня, что ли?
– Тебя, голубушка, тебя. Тебя всем жалко, чахоточную такую. Охрана не бьет, министры жалостливо смотрят. Любят тебя, жалеют. Материал ценный подкидывают.
– Да пошел ты, Веня...
Короткие гудки.
Пожалел волк овцу...
Вернувшись на кухню, я застала Карла, смакующего дольку лимона. На столе стоял графин с коньяком и рюмка.
– Кто там был? – живо поинтересовался Карл.
– Товарищ «Вэ».
– Чего хотел?
– Да волнения, говорит.
– Волнения?
– В отдаленных губерниях.
– Ах, вот оно что. Да, слышал. Поэтому и пришел. А ты не в курсе?
– Нет.
– И хорошо.
– У нас минус один госпиталь. Генерал тяжело ранен, граф убит.
– Слышал... – как-то странно произнес Карл.
– И?
– И все. Политика – грязное дело. Не суйся туда, Оленька. Побурлит, побурлит, да успокоится.
– А если революция?
– А мы на вашу революцию – контрреволюцией. И черкесов с шашками!
– Ты серьезно?
– Сам не знаю. В голове шумит – обстановку трясет. Выкинь из головы плохие мысли. Давай штормящего порошка? А? И к ужину начнем готовиться.
– «Вэ» сказал дома сидеть.
– Вот пусть и сидит. Может, ко мне?
– У тебя слишком претенциозно, поверхностно и педантично.
– Тогда у тебя останусь. Подстрахую, если что. Вдруг там волнения какие?
– У нас из всех волнений – кошка окотилась недавно. Котят раздали в добрые руки. Кошка на ПМЖ у старушки. Еще интеллигент Иеримей с лестницы упал...
– Знаю я, как он упал.
– Вот видишь?
– У тебя сигареты есть? 
– А как же тонус?
– У меня тонуса на три жизни.
– Держи.
Я достала из кармана теплой кофты пачку и положила на стол.
– О, Rodopi!
– С длинным фильтром.
– Божественно.
Чиркнула зажигалка. Терпкий дымок заструился по кухне синеватым шлейфом.
– Да, умеют же делать... – задумчиво протянул Карл.
– Да... – согласилась я в ответ.
– А давай рогаликов закажем?
– Рогаликов?
– Вообще ужин закажем?
– Значит, я зря продукты закупала?
– Ну... – затянул Карл, поправляя воротник своей накрахмаленной белоснежной рубашки.
– Цыпленка разогреть можно. Он вкусный. Рогалики со вчерашнего дня в пакете в тумбе. Запеканку из картофеля, мяса и сыра только в духовку засунуть.
– Я тебя обожаю...
Я хотела сказать что-то в ответ, но удушливый кашель рваными комьями заполнил горло. Кровь тонкой струйкой полилась изо рта на пол. В глазах потемнело. Я упала на колени, да так и застыла. Легкие разрывались от жара. Каждый вдох давался с трудом, а каждый выдох каленым железом прожигал грудную клетку. Сердце бешено колотилось. Мое сердце с каждой минутой набирало обороты, а я все ждала, когда оно, наконец, разорвется. В следующий момент из горла раздался душераздирающий хрип. Последнее, что я увидела, – испуганное лицо Карла. Впервые он не улыбался...
II
– Доброе утро, – прозвучал незнакомый женский голос у меня над ухом.
– Доброе...
– Напугали Вы нас, Ольга Йозефовна. Ох, напугали.
– У меня бывает такое...
– Ничего, все позади. Если бы не Карл – Вы бы справили Рождество в сырой землице.
– И на моих костях археологи танцевали бы pogo-dance? – откашлявшись, прохрипела я.
– У Вас еще есть силы шутить? Невероятно!
– Кто вы?
– Любовь Михайловна Беттельгейзе – врач.
Я попыталась приподняться, но силы окончательно покинули меня. Я уронила голову на подушку. Из груди вырвался сдавленный стон. В следующую секунду надо мной склонилась бледная рыжеволосая женщина в очках. Над ее головой сформировался нимб из фиолетово-красно-желтых разводов.
– Вы ангел? – только и смогла выдавить из себя я.
А потом была темнота.
То и дело до меня доносились обрывки слов. Два голоса наперебой о чем-то спорили. О чем? Сложно сказать. Какой-то бессвязный бред мужского и женского голосов. Звенящее это, казалось, вот-вот разорвет мои барабанные перепонки. И вдруг все стихло. Начался полный штиль. Стало спокойно и тихо.
– Как она? – донеслось до меня издалека.
– Кризис миновал.
– Жить будет?
– Будет.
– Как долго?
– Дольше, чем возможно. Я не понимаю, как она эту ночь пережила.
– Скажи прямо. Мне важно знать.
– Я не Бог, а врач. Я не медиум, духов вызывать не умею. Они знают точно. Я же могу сказать одно – она пережила эту ночь, а, следовательно, переживет и следующую. Жар спал. Смотри, как сладко спит. Тихо, не шуми. Ей нужен полный покой.
– Хорошо.
– И другой климат. Холодная немытая Россия за окном – не лучшее место для нее.
– Что ты предлагаешь? 
– Я предлагаю отправить вас обоих в Эдинбург – второй по величине город Шотландии. Там есть хороший диспансер... Новый.
– Она не согласится.
– Согласится. Я с ней поговорю, и согласится.
– Ты думаешь?
– Посмотри в мои честные глаза.
– Нет ничего тяжелее твоего взгляда. Не дави на меня. Ты же знаешь, что у меня от тебя мороз по коже. И если бы не Ольга, я тебя вряд ли позвал. Скорее Ад замерзнет.
– Я врач. Это моя работа. То, что у тебя мороз по коже, – твои проблемы.
– Я боюсь тебя. Никогда не знаешь, что ты выкинешь в следующий момент. Ты и убить можешь...
– Поверь, не только могу. Первым делом меня учили убивать, а уж потом спасать жизни.
– И после этого ты считаешь себя нормальным человеком? И думаешь, что рядом с тобой можно быть спокойным?
– Да. Ведь это – моя работа.
– Закрыли тему. Когда можно брать билеты?
– Ближе к лету. Не раньше июня.
– А если она не согласится? Я же ее знаю.
– Будет мне тело для опытов.
– Это не смешно.
– А кто сказал, что я шутила?
– Ты – бездушный циничный монстр.
– Издержки профессии. Все мы всего лишь биологический материал. Бесполезная субстанция в поисках смысла своего существования. Ей уже будет все равно, а мне нужен рабочий материал. Я хирург как-никак.
– Уговори ее.
– Это не проблема. Она девочка взрослая – все сама поймет. Я даже вам билеты куплю.
– Это так великодушно...
– Великодушно то, что я пришла. Я же клятву давала. Как тут бросить умирающего ближнего своего? 
– Спасибо тебе. Если бы не ты...
– Если бы не я – она была бы мертва.
– Что дальше надо делать?
– Вот порошки. Каждый в пакетике своего цвета: розовый – три раза в день, синий – один раз натощак, а желтый – на ночь разводишь в половине стакана теплой воды. А вот эти пилюли в обед. И не забудь этот ингалятор. Пусть дышит, как только начнется приступ кашля. Дышит глубоко. Когда кончится, я принесу новый.
– Угу...
– Сваришь мне кофе? Я третьи сутки на ногах без сна. Мне без кофе никак. Как раз проснется твоя боевая подруга.
– Поговори с ней...
– Поговорю. Иди. И дверь закрой – сквозит.
Дверь хлопнула.
– Ты все слышала? Да, ты. Я к тебе обращаюсь, Ольга. Ничего не говори. Тебе пока лучше не напрягаться. Так вот, слушай внимательно. Если ты не поедешь в Эдинбург, то протянешь от силы до октября. И это в лучшем случае. В худшем – ты умрешь в мучениях, не дожидаясь сентября. В агонии мучительной и долгой. Будешь молить меня убить тебя, но я этого делать не стану. Я буду наблюдать, как на протяжении трех-пяти дней ты будешь захлебываться кровью и биться в судорогах. Ничего личного. К тому времени ты будешь согласна стать моим подопытным экземпляром, будешь готова на все, чтобы прекратить свои муки. А когда ты все-таки отмучаешься – я тебя аккуратно вскрою и изучу. Разложу тебя по баночкам-скляночкам, разолью по пробиркам. А из черепа сделаю красивую подставку. Будешь у меня украшением рабочего стола. Выбор за тобой.
Что ж, предлагаю немного расслабиться. Я уже выпила коньяка, и меня тянет петь. Так всегда со мной бывает после алкоголя. Именно поэтому я не пью. Но сегодня я сделала исключение. Надо же было отметить твое внезапное воскрешение. Да, сильно не дергайся. Я тебя немного порезала. И пей аккуратно! Не хватай кипяток – дай остыть. У меня больше нет запчастей для твоего горла. Эх, если бы ты только знала, как я за эти дни с тобой намучалась. У меня, знаешь ли, тоже были планы на Рождество. Да и к лучшему все. Спи. Утро вечера мудренее. Я буду тут рядом в кресле дремать. Если что – буди. У меня сон чуткий. Ты не против того, что я воспользовалась твоим теплым пледом? Надеюсь, что не против...
Я лежала на постели в полном мраке. Шторы были плотно задернуты. Сложно было понять: день на дворе или вечер. Время для меня перестало существовать. Да и я, как мне казалось, не существую. Я всего лишь иллюзия – смешная, малопонятная, выдуманная мной же. Я лежу на постели и снюсь сама себе. И все, что есть за пределами моего сна, – туманная неизвестность. Мое мясное тело окутала знобливая неопределенность. Где-то позади остался очередной бездарно прожитый год. Все, что мне остается, – пережить ночь после Рождества. У меня нет ни прошлого, ни будущего. Оно стерлось за эти дни. Если бы оно было мылом, то его вряд ли хватило бы даже на самую короткую веревку.
Пожелтевшие листья давно покрылись промерзшей водой. Смерть незримо сидит у моего стола на ворохе истлевших писем. Или, быть может, это голос моей спасительницы разлегся в кресле под теплым шерстяным пледом? А ворох писем – всего лишь бессмысленная бумага из давно минувшего прошлого? Самое смешное, что это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой. Прощайте, дорогие друзья. До завтра. Ведь завтра обязательно наступит. Пусть и без меня.
__________________________
[1] Pogo-dance – популярный молодежный танец. Из разных источников стало известно, что pogo – танец, ассоциирующийся с ранним панк-роком и состоящий в подпрыгиваниях на месте, как правило, с выпрямленной спиной, соединёнными ногами и руками, прижатыми к туловищу. Назван в честь прыгательной палки пого-стик, на которой можно исполнять подобные движения.
[2] Международная пластиковая карта первого немецкого банка.
[3] Полусинтетические наркотические вещества стали популярны в России в конце 1845 года. И держались вплоть до 1887 года.
[4] Адаптация пчел – модная тенденция 1885 года. Метод адаптации пчел для подсобного хозяйства впервые был открыт в 1883 году неизвестным (по понятным причинам) кибернетиком-натуралистом. Метод заключается в обработке пчел специальными химическими веществами, благодаря которым мед получается не только разноцветным, сладким и питательным, но еще и галлюциногенным.
[5] Москва для всех
[6] Не переводимая игра слов.
[7] См. рассказ «Partia o muerte»
[8] К 1885 году ситуация на всех фронтах «империалистической войны» зашла в тупик. Между тем Германия продолжила сохранять нейтралитет из-за первого немецкого банка, которому война была крайне невыгодна.
Мне понравилось!