О поэзии можно говорить часами. Это совершенно особенный мир, мир обнаженной души. В нем нет превосходства или обычного человеческого тщеславия. Стих – это зеркало. Поэзия была в моей жизни всегда. Любимое, новое, мое.
Хотелось сначала поговорить об эволюции поэзии в нашей стране, но что можно сказать? Единственный вопрос, возникающий у меня: как от торжественности од Державина, страстности Пушкина, глубины Серебряного века поэзия пришла к одиночеству? Безумному. Страшному. Такому близкому.
Анна Ривелотэ. Мне, как человеку уже достаточно давно знакомому с ее творчеством, при одном упоминании ее имени хочется сжаться в тугой комок и выть. Когда читаешь ее стихи, то перед глазами стоит потерявшаяся девочка, юная, запутавшаяся, очень сильно обиженная. И ты поражаешься тому смыслу, который несут ее строки. Примеряешь на себя, как давно вышедшее из моды платье, а отражение поражает до глубины души. Это твое. Это человеческое. Это трагедия. «Это женщина-стебель, тонкая, узкая, восточная, с аристократической осанкой. Аня относится к тому типу женщин, которые голодать будут, а смотреться будут королевами. Все тексты предельно автобиографичны и именно этим шокируют; ей 35 всего, а пережить уже пришлось столько, что кажется – не пиши она, ее разъест, как кислотой. Кто-то должен это прочитать и узнать, для чего-то нужно было все это преодолеть: скитания, смерти любимых, измены, унижения, болезни».[1] Так, в глянцевом журнале, в статье о современных поэтессах, я познакомилась с ее творчеством. Заразившим меня. Выбрать цитаты безумно сложно. Стихи Ривелотэ невозможно разделить, они целостны, каждая строчка как продолжение жизни.
Кровосток
Одеваться в черное. Плакать черным. Это так по-бабьи – и так по-вдовьи. Все-то разное с ней у нас, кроме цвета глаз, но мои – оленьи, ее – коровьи. Ну зажми мне рот чем-нибудь, давай, перекрой невидимый кровосток, а не можешь губами – хотя бы дай, черт с ним, свой носовой платок. Ты не знаешь, как я до тебя жадна, я бы выпила, съела тебя одна, я б зажмурясь вылакала до дна, под язык, подкожно и внутривенно, беспощадно, яростно, откровенно. Только, видно, третий закон Ньютона чтим тобой превыше других законов, и поэтому с равной ответной силой ты всегда стремишься к чужому лону, и кого-то еще называешь милой, и целуешь чьи-то глаза коровьи, а мои уже заливает кровью, я не знаю, чем закрыть эту рану, я не знаю, сколько еще осталось. Я, наверно, слишком рано сломалась. Я, наверно, больше уже не встану. Я, наверно, стану бескровной куклой – белый воск, шелка и холодный бисер – или просто вся распадусь на буквы бесконечных этих надрывных писем, что летят, летят, как стрела без цели, всё летят, сливаясь с лазурной высью, в изумительные акварели, между звезд летят и планет, конечно, и других прекрасных небесных тел, всё летят – и это продлится вечно. Ну а ты – слезай. Прилетел.
В ее стихах нет пустой словесной массы. Они эмоциональны и образны. Они полны. Они заставляют нас думать. Это сплошные оголенные нервы, да. Но они часть нашей жизни. Слог Анны помимо своей пронзительности имеет какую-то невероятную чистоту. Ее прощание с другом вызывает ощущение прощения. Слишком у многих в этой жизни мы забыли попросить прощения. Это тоска по потерянному, ненайденному, оставленному, когда-то живому. Она умеет просить прощения и умеет прощать.
Письмо Кузе
Ну здравствуй, Кузинька мой хороший. Скучаю, да. Но уже не жгуче. А встретиться – сам, наверное, знаешь – в любой момент может выпасть случай. Ты всё такой же, а я всё старше, а тебе в декабре опять двадцать пять, и я не забыла про твой день рождения, просто некого поздравлять. И я не забыла про первое марта, плевать, что сегодня уже второе, но иногда так ложатся карты у нас, у живых... ничего, пустое.
За всю беззвездную семилетку ты снился раза всего четыре. Почти не вижу знакомых общих, не слышу песен твоих в эфире. Кассеты есть, только не на чем слушать – время другое, кругом цифра. Может, достану магнитофончик, мой новый друг обещал вчера. Да, мы с Серегой уже не вместе. Знаю, живет у какой-то тётки. Так что особо хвалиться нечем. Ты извини уж, но я без водки. Я помяну тебя минералкой – не потому, что жалею печень, – ее-то как раз нифига не жалко, а просто хочется без истерик, без пьяных слёз, без башкой об стенку, без причитаний, мол, сколько лет... В Новосибирске видела Ленку – передавала тебе привет.
Скучаю. Очень. По Соньке – меньше, но вспоминаю всегда тепло. Она храбрейшая среди женщин, тебе ужасно с ней повезло. Ведь ты всё так же поёшь ей песни?.. А мы скрипим от весны к весне, и неизвестно, что интересней.
Не забывай приходить во сне.
Все мы когда-то не успели проститься, не дождались звонка, письма, привета, остались одни, забытые и заброшенные. Все мы любили всей душой, отдавали себя без остатка, смеялись так, что мир становился светлее, целовали так, что замирало время. Мы живем, дышим, радуемся, плачем, говорим и молчим. Вот об этом пишет Анна. Ее проза – откровение. Это исповедь на грани, это обнаженка. Ее посты – маленькая, но невероятно интересная, лиричная и философская жизнь. Ее воспринимаешь, как отдельное художественное произведение. Просто нужно научиться мириться с такой жизнью. И станет проще. Не так больно, не так страшно, не так. Каждое отдельное предложение – безумство, каждое стихотворение – надежда. Нужно только разглядеть.
Можно говорить, говорить и говорить. И все это будет ненужное, странное, противно милое. Когда я в первый раз услышала ее голос, то первой мыслью было: «Меня обманули!» Этот чистый, светлый голос не мог так обыденно произносить ужасные слова, обреченные, черные, слишком реальные. Ранящие меня потому, что я согласна с ними и не согласна в корне. Готова спорить до хрипоты и соглашаться, заглядывая в глаза. И хочется спрятаться от этой жизни, уйти, уехать, ждать особой встречи. Но это только поначалу. Потом только одно желание – бороться каждый день, каждый миг, каждым вздохом. Слог Анны Ривелотэ – это красота слова в высшей степени.
Мир Ривелотэ – серая сказка. Пустынные причалы с одиноко качающейся лодочкой, белесые шрамы, туман, невесомость. Но это благородный, великолепный, сияющий на солнце серый цвет. Его забыли включить в радугу.
Даже если представить, что отношения между мужчиной и женщиной, человеком и обществом, человеком и судьбой развиваются по принципу «Весь мир театр и люди в нем актеры», то сюжет во многом приобретает драматический характер. Любовный роман и тот содержит в себе нотку надрыва. Покуда герои не преодолеют кучу препятствий, не потеряют друг друга по глупости, они не найдут пути к счастью. Мы живем эмоциями. Они диктуют нам правила поведения, заставляют нас поступать вне какого-либо логического обоснования. И при этом нам еще нужно умудриться оставаться самими собой. Может быть, предупреждения, звучащие в самых страшных словах, не так уж страшны? И слишком важны? Пугаться откровенной жесткости, бьющей в лоб, довольно глупо. Если мы все живем в этом мире, то пора открыть глаза и посмотреть на свою деятельность, человек.
Вдруг приходит на ум, как часто героями стихотворений становились животные, цветы, природа. Что-то еще, неодухотворенное, к чему было просто обращаться. Герой сегодняшнего дня – человек. И только он. Владелец заводов, газет, пароходов, безумно одинокий бытовой алкоголик, рано расцветающая сексуальность с синими глазами. А в моем городе на рынке жил Миша. Красивый, статный, рыжий, с большими грустными глазами. Его хозяева уехали работать в столицу, а он остался никому не нужен. И вот мы уже не в ответе за того, кого приручили. Миша любил детей, никогда не задирал других собак, живущих по соседству, был очень благодарен за доброту. Но глаза его так и оставались грустными. Даже когда он шутливо отталкивал большой головой надоедливого малыша, осторожно и почти с нежностью. Он не шел ни к кому в дом, гостил, бывало, но жить не оставался. Возвращался к бывшему жилью и смотрел на чернеющие окна. Надеялся, что они вернутся. Этой зимой было очень холодно, и Миша перебрался в магазин. То, что было дальше – совсем другая история. Но станет ли мир чище, если писать будут о таких героях?
Лирика Линор Горалик тяжела. Это не одиночество, горечь Ривелотэ, это неприкрашенная жизнь. Острые углы у нее ранят, правда ранит, жизнь ранит, стих убивает. Невозможно говорить о ее поэзии без этого стихотворения. Это мерило, некая точка отправления.
Все остальное – понятие божественного, религия в целом, война, Родина, смерть... все уходит на второй план. Не читать этого, значит, не читать Горалик. О ней говорят, как об одном из самых сильных журналистов и самых умных людей нашего времени. А стихи у нее такие. Однажды у меня с несколькими людьми зашел разговор о литературном мусоре. И вот тогда я вспомнила Линор Горалик. Можно отрицать ее творчество, ее мировоззрение, оспаривать, возмущаться, бояться, пытаться забыть, что ты это прочитал, но назвать литературным мусором нельзя. Это сила, мощь, стержень искусства. Не личное, но большое, великое. Нужное.
Бывает так, что я забываю дышать. И вспоминаю об этом не потому, что режет в груди или темнеет в глазах, а потому что щелкает в голове: «Дыши». И я дышу. Есть такие фильмы, которые я смотрю с широко открытыми глазами, и становится больно моргнуть, потому что радужка пересохла. А иногда у меня обветривает губы. И тогда мне хочется постоянно их облизывать. Язык шершавый и горячий. Слюна тут же высыхает, не задерживается на раненой поверхности. А еще я смотрю кино про войну и плачу. Я знаю каждую фразу и плакать начинаю заранее. Глаза открыты, грудь не поднимается, губы искусаны и слезы текут. А я живая.
Есть еще одна современность. Чуть подернувшаяся дымкой забвения, сделавшая шаг назад и прикрывшая дверь, повесив на ней табличку: «Век двадцатый. Посторонним вход воспрещен». Но мы-то оттуда. Оттуда и сюда. Смело глядящие вперед с надеждой на завтрашний день, потому что солнце встает на востоке, а звезды иногда падают. А туфли наши стоят в прихожей за дверью. И каждый день, обуваясь, мы делаем шаг, звеня дубликатами ключей. И живем в двух современностях. А там, за дверью
Праздники
Я люблю праздники.В праздники можно многое из того, что нельзя себе позволить в будние дни.Вспомните, наверное, такое с вами случалось: вы приходите к дорогому человеку и говорите:С Новым годом! – и она, конечно, понимает, что вы ей сказали: «Я вас люблю, вы для меня дороже жизни».Праздники многое облегчают.Ну, скажем, врываетесь вы к своей родной бабушке и с порога:– Бабушка! Христос воскрес!А бабушка смотрит на вашу праздничную физиономию и понимает, что вы уже расписались с соседской Нинкой, не окончив еще института.И бабушка, вздохнув, отвечает:– Воистину воскрес, – мол, подождали бы с детьми, пока хоть.Праздники, конечно, бывают не часто, но все-такибывают, и если вы, как и я, не очень смелый человек,приберегите для себя:«С Новым годом, я без вас не могу!»«Да здравствует день шахтера, жду вас вечером».«Троицын день, мама, я вернусь утром».И самое простое и мудрое: «Добрый день, всего вам светлого!»
Леонид Енгибаров.
От автора: Добрый день, читатели!
[1] Журнал «Cosmopolitan», Вера Полозкова, август 2008 г.
Мне понравилось!