Будущее уже наступило. В нем холодно и неуютно. Люди подобны островам в океане одиночества, а волна времени поднимается все выше... Что сможет воскресить давно забытые чувства? Чем измеряется ценность нашего существования?..

________________________

Город в излучине спал. Городу снились сны. Сны отгремевшей войны. Месяц летел, искал...

Сас. Меня зовут Сас, и я люблю. И любима.

Я не умею...

Не должна...

Но это случилось, и пути назад нет.

Нужно писать сначала. Но где оно, начало? День, мгновение моего появления на свет? Но до него было мгновение зачатия. А до этого две разные жизни, матери и отца, два ручейка, которые текли до поры до времени раздельно и вдруг почувствовали тягу к слиянию. А до них ведь были их отцы и матери, деды и прадеды, все глубже в бездонную пропасть времени...

Где исток моего ручейка? Откуда пришло мое «я», стучащее по клавишам этой допотопной механической машинки, выпрошенной у старьевщика? Быть может, лучше отказаться от мысли отыскать его и описать любое событие, кажущееся мне – такой, какая я сейчас – важным?

Да. Так и сделаю.

Так вот машинка... Ох, как путаются мысли. Но надо собраться, иначе история так и не будет рассказана. Машинка.

Старьевщика зовут Ригло, и ему двадцать семь лет. Он мой ровесник. Он обитает в Нижнем районе, где здания рассыпаются на глазах, где нет ни единой живой кошки или собаки, только тараканы и дикие птицы. Там не осталось никого из прежних жителей – опасаясь Инвазии, люди бросили дома и сбежали в далекие края. Правда, после выяснилось, что нет таких далеких краев, куда бы не добрались Путники со своими странными, страшными, а порой просто чудовищными представлениями о добре и зле, со своим стремлением всех осчастливить, примирить, успокоить.

Путники. Не было никаких летающих тарелочек и зеленых человечков, как и жукоглазых каракатиц с лазерными пушками. Все оказалось проще и обычнее, в один прекрасный день некто, называвший себя Гласом Путников Эйодна, связался со всеми правительствами мира и передал краткое сообщение. Суть сводилась к следующему: человечество в тупике, оно на грани самоуничтожения и более не может ни контролировать свое настоящее, ни заботиться о своем будущем. А раз так – Путники позаботятся о нас, как делали это много миллиардов лет, перемещаясь из одной звездной системы в другую, и сделают это правильно.

Сделают это правильно и хорошо.

Ригло без всякого стеснения ходит по брошенным домам и берет все, что приглянется. Потом какими-то окольными, только ему ведомыми путями доставляет вещи в город, на изолированный склад, и реставрирует. И расставляет по длинным стеллажам своей коллекции. Или дарит мне. И никаких угрызений совести. «К чему? – смеется он. – Они все равно никогда не вернутся, а шмотки сгниют. Лучше уж хлам-трам-там потешит папочку». Наверное, он прав. Наверное... я бы не смогла так. Я только раз полюбопытничала и пролетела над Нижним районом. Мне хватило.

Еще несколько дней по ночам мне мерещились эти серые щербатые крыши со сломанными антеннами и трубами, дворы, занесенные песком, с сиротливо торчащими шляпками грибов – бывших детских площадок, покосившиеся столбы, уличные фонари, словно взорвавшиеся изнутри, ржавеющие гаражи... Вернувшись в Верхний район, в свою уютную берлогу, заставленную ретро-вещами, я долго мучила пищевой синтезатор, и мне все казалось горьким, водянистым, пересоленным. Помог, как всегда, синтешоколад.

Нам, потомкам двух Инвазий, мало что доставляет удовольствие. Еда, сон... Все это простые радости, но теперь они стали важны, как никогда. Мы тщательно выбираем блюда, делимся новыми, изысканными рецептами. Так же тщательно готовимся ко сну, у многих есть свой ритуал, и никому, даже единопробирнику, не позволено в него вмешиваться словом или делом.

Да, есть еще и ВИР, или виртуальная интеллектуальная реальность. Он заменил все древние развлечения – кино, музыку, книги, живое общение... Я в последний раз прихватила несколько книг у Ригло, надеялась узнать что-то новое, интересное.

Ох.

Слюни и сопли беллетристики, или цифры и факты научной литературы, которые еще во время Первой Инвазии стали неактуальны.

Путники Эйодна принесли Знание, которого лучшие умы человечества алкали и жаждали веками, Знание в материальной форме, концентрированное, легко усвояемое человеческим ДНК, распылили его в земную атмосферу, умыли руки (или что там у них было вместо рук) и вежливо удалились.

Скромные режиссеры, не так ли?

Факт остается фактом – Знание рассеялось вместе с осадками по всем континентам, и началась Первая Инвазия.

Ее перенесли не все. Однако, рассудили политики и ученые после потрясения, так и должно было быть. Лес рубят – щепки летят. Жертвы неизбежны. Зато Путники пообещали мир во всем мире, всеобщее благоденствие и невиданный расцвет науки.

И ведь они же не солгали. Ни на йоту.

Расцвет действительно наступил. Каждый школьник, каждый трехлетка мог на коленке соорудить ядерный реактор, не глядя в сеть или бумажные учебники – у него в голове было впитанное с водой или материнским молоком Знание. Школы стали не нужны, учителя – тоже. Впрочем, реакторов больше не стало, как и вооруженных конфликтов, и споров за имущество, и убийств на почве ревности, потому что оголтелые детки и их недовольные жизнью родители внезапно утихомирились, перестали играть в игры, ссориться, дружить, влюбляться, ходить на свидания, заниматься другими бесполезными вещами и ушли по бесконечной дороге открытий в светлое счастливое будущее. Именно дети Первой Инвазии создали ВИР.

Что могло так их изменить?

Та часть Знания, которая касалась непосредственно их жизни. Точнее, ее сроков.

Мало кому захочется играть или рожать детей, если известна точная дата смерти. А Знание содержало в том числе и эту информацию.

Вторая Инвазия была уже делом рук повзрослевших деток-исследователей.

Они видели агонию взрослых, вынужденных начать обратный отсчет.

Он видели смерть своих родителей.

Они знали, когда наступит их собственная.

Они ощутили в себе силу богов и решили уподобиться небесножителям во всем, включая бессмертие.

И преуспели.

Вот что важно в Знании – оно слишком огромно. Представьте себе муравья, в мозг которого вдруг инъецировали всю сумму знаний, умений и навыков человека. Если муравей и выдержит такое, то перестанет быть насекомым.

Знание потеснило эмоции. Сначала они отошли на задний план, потом, словно апельсины, забытые на солнце, стали увядать, сохнуть, сморщиваться.

Знание в сочетании с физическим бессмертием сделало эмоции лишними. Бесполезными. Хламом, подобным тому, что Ригло таскает из брошенных домов.

И мало кому сейчас хочется чувствовать. Кроме Ригло и меня... да, пожалуй, и не назову кого-то из нашего округа. Не знаю, есть ли такие в других местах. И не хочу узнавать.

Быть эмоционалом – непристойно. Признаваться в том, что ты собираешь полусгнившее старье – чудовищно неприлично. Все это в корне противоречит правилам и установкам и не согласуется со Знанием, с рационализмом, возведенным в абсолютную степень, ставшим официальной религией. Прилюдно оповестить всех о том, что ты холодному совершенству ВИРа предпочитаешь медный подсвечник с причудливыми пятнышками патины и витыми полуобгоревшими свечами? О, нет.

Две недели назад, жарким июльским днем, я увидела в собрании Ригло рояль.

Если бы мечты сбывались, если бы сны воплощались в реальности, то это был бы такой сон... Дерево, покрытое черным лаком и золотыми накладками. Изящные ножки, похожие на лапы фантастического льва. Откинутая крышка, на внутренней стороне которой выложена мозаика, а на мозаике...

Я покраснела до кончиков ушей.

- Нравится? – Ригс усмехался совсем как изображенный на крышке слоноголовый божок. – Это Гнаэнг, одно из божеств Востока.

- А я думала, что Ганеша, - отозвалась я, не отрываясь от бесстыдной картинки. Слон-мужчина совокуплялся с юной апсарой в такой позе, какую я и вообразить не могла. Точнее, вообразить могла, но вот осуществить... Я покосилась на свои бедра. Н-да, а они вообще выворачиваются под таким углом?

- Неа. Ганеша из другой оперы, - щегольнул Ригло знанием старинной культуры и слэнга. – Гнаэнг – его противоположность. Особенно в отношении дамочек.

- Он их... э...

Старьевщик смахнул с глаз косую челку и сверкнул на меня бутылочно-зелеными глазами:

- Точно. Везде. В любое время. В любой позе.

И хмыкнул, глядя на мои щеки – уже ставшие ярко-малиновыми:

- Так берешь? Или эта вещица будет слишком тебя... тревожить?

Его знающая улыбочка меня взбесила. За всю жизнь не испытывала таких сильных эмоций, как в тот момент.

- Запакуй и уменьши, - резко ответила я. – Надеюсь, вещь будет у меня сегодня не позднее восьми.

Ригс склонил голову, но губы продолжали кривиться в мерзкой усмешке.

В восемь ноль три я стояла у телепорта, затаив дыхание. Воздух в пределах голубого круга на миг задрожал, раздался негромкий хлопок, и в круге появилась моя посылка.

Я включила прогресс-стабилизатор на две секунды, выключила и отнесла крохотный рояль в угол. Он вырос менее чем за пять минут и занял все подготовленное пространство. Я встала перед ним, как вкопанная и погрузилась в восхищенное созерцание.

- Кха-кхм.

- Ригло?!

Старьевщик, коротко подстриженный, в новом костюме и непроницаемым выражением лица, стоял сзади, скрестив на груди руки.

- Я тут подумал, - сообщил он небрежно воздуху где-то над моим правым плечом. – Ты же захочешь услышать, как он звучит?

Я едва не хлопнула себя по лбу. Это же надо – купить рояль, не умея на нем играть и не ведая даже, откуда брать необходимые навыки.

ВИР? В нем уже давно не содержится подобной информации. Бесполезно.

- Что ты предлагаешь? – осторожно подалась я к нарушителю спокойствия.

- Могу дать тебе несколько уроков. - Ригс все так же беседовал с воздухом, но в глазах искрились смешинки. – Бесплатно. Ознакомить, так сказать, с ритуалом. К тому же и настройка ему не помешает.

- Есть дополнительные условия? – Зная Ригса, я сильно сомневалась в его альтруизме.

Он наконец посмотрел мне прямо в глаза:

- Да никаких, Снуп-снуп. Делай все, как я говорю, и через недельку уже освоишь простые гаммы. А через месячишко сможешь сыграть небольшую пьеску, или я съем свою шляпу.

- Сас! Меня зовут Сас, сколько можно повторять. Ладно... с чего начнем?

Никогда бы не подумала, что необходимым условием для правильной игры является присутствие обнаженного человека другого пола. Я несколько раз переспросила, но Ригло стоял на своем и был абсолютно серьезен. По его словам, строгий ритуал разработали древние музыканты специально для таких неумех, как я.

Все еще сомневаясь, я разделась за ширмой, вынула из прически шпильки и вышла. Ригло выронил какой-то инструмент, которым ковырялся во внутренностях рояля, и громко выдохнул.

- Что-то не так? – нахмурилась я. – Может, опять забрать волосы в пучок?

- Не-е-ет, - повторно и как-то хрипло выдохнул мой гость. – Ни... за... что. Пусть будут так...

Я пожала плечами и спокойно прошла к скамеечке, приставленной к роялю. Она была в виде лесенки, с сиденьем, обитым синим бархатом, как раз на уровне крышки.

Настройщик медленно сел на вращающийся табурет и придвинулся к черно-белой полоске клавиш.

Первый робкий звук коснулся меня, скользнул по обнаженным плечам, лаская, и упал вниз.

Я поежилась и прикрыла глаза.

То, что было дальше...

Музыка атаковала меня, застав врасплох. Звуки впивались в мышцы и кости, дрожали в сердце, расходились по всему телу, до кончиков пальцев, с кровотоком; звуки стали вражеской армией, которая захватила мое «я» и подчинила меня целиком и полностью.

Кажется, в середине я начала кричать, чтобы выплеснуть музыку из себя. Напрасно.

Наслаждение, вспыхнувшее внутри, стало настолько острым и непереносимым, что я вскрикнула еще раз и потеряла сознание.

Ригло вскочил и успел подхватить меня, но этого я уже не запомнила.

Очнулась я от ласкового поглаживания по лбу.

- Ну вот, Снуп-снуп, - шепнул какой-то знакомый голос. – Я всегда предполагал, что мы очень похожи. А теперь убедился.

- Ригс...

- Тшшш. Лежи, девочка моя. Все хорошо. Все просто замечательно.

Я приподняла каменные веки и увидела его взволнованное лицо. Оно было... необычным.

- Где-то по дороге в светлое будущее мы потеряли самих себя.

- Ты...

- Тише.

Ригло выпрямился, и я с удивлением поняла, что он красив. Прежде я не обращала внимания на мужскую красоту, или женскую – некому было научить, да и смысла в этом не было. Мои биологические родители, те самые дети Первой Инвазии, слишком увлеклись исследованием физиологической природы бессмертия. Зачав меня и передав оплодотворенную яйцеклетку распорядителю родильной фермы, оба удалились в закрытую часть Сообщества, а я выросла в коровьей утробе, родилась и попала в общественный воспитательный дом.

Как и все мои ровесники.

Как и Ригло.

- Мы потеряли то, что делало нас людьми, - медленно рассуждал Ригс, а я, затаив дыхание, не столько слушала, сколько любовалась его оживленным, прекрасно вылепленным лицом. Зеленые задумчивые глаза, в густых темных ресницах, широкие выступающие скулы, прямой короткий нос, тяжелый подбородок, с неожиданной лукавой ямкой... - Но мы и не стали Путниками. Нас обманули, Сас. Обманули и предали. Вот так.

Я разлепила сухие губы и облизнула их. Ригло вдруг замолчал и уставился на меня:

- Сделай так еще.

- Что?

- Оближи их.

Не знаю, почему, но я подчинилась. От его потяжелевшего взгляда внутри стало разливаться незнакомое тепло.

- Мы полностью перешли на зачатие детей в пробирках тридцать лет назад. Тринадцать лет назад архонт Сообщества объявил о создании автономной искусственной матки, способной выносить полноценного ребенка. Это стало началом конца, Снуп. Остатки человечности были в возможности прикосновения, в ласке, приятии другого не только разумом, но и телом.

- Но все говорят, что это пережиток. Телесная близость – рудимент, она только мешает достичь совершенства в Знании...

- Ложь! – Ригло вскочил на ноги, и меня снова пронзило током влечения. В легких не хватало воздуха, я задышала чаще и глубже, пытаясь прийти в себя. – Ложь!

Он заходил по комнате, фыркая, как дикий лев. Львов, некстати вспомнила я, теперь никто не отстреливал, как и других зверей. Нефть и газ больше не добывали, поскольку давно существовал иной, экономный и сверхэффективный способ получения энергии. Озоновый слой никто не тревожил. Моря и океаны никто не загрязнял. Природа почти восстановилась за прошедшие десятилетия, и это был один из даров Путников.

- Ложь, - уже спокойнее повторил мой настройщик, повелитель старых вещей и заброшенных домов. – Ты заметила, что никто больше не прикасается друг к другу даже случайно? Никто. Ни пожатия руки, ни поцелуя, ничего, Снуп. Мы превратились в живые механизмы. Мы никто. Говорящие, ходячие, дышащие куклы. И самое ужасное – мы бессмертные куклы. Мы не можем надеяться даже на то, что внутренние колесики сломаются и механизм придет в негодность.

- Всегда есть возможность, что на нас свалится метеорит, - сухо заметила я. Кажется, дыхание и сердцебиение пришли в норму. Это хорошо. Все, что происходит с моим телом – мгновенное помешательство на почве эмоционального перевозбуждения. Музыка. Видимо, она вредна.

Ригло остановился, посмотрел на меня и захохотал. Наверное, вид у меня был изумленный и возмущенный, потому что он прямо-таки зашелся в смехе, хлопая себя руками по коленкам.

- Сколько раз ты слышала смех другого человека, Снуп? А плач? Сколько раз ты видела кого-то из Сообщества в гневе? Нет, не говори, я угадаю. Никогда!

Я возмущенно зашевелилась на кушетке, и тонкое летнее одеяло сползло на пол.

- Маленькая моя. - Он перестал смеяться и утер слезы, выступившие на глазах. – Ты хоть понимаешь, что сейчас пошутила? В первый раз за все то время, что я тебя знаю?

И у меня в буквальном смысле отвисла челюсть.

Я? Пошутила? Ах да... метеорит. Действительно.

- Это все твоя дурацкая музыка, - воскликнула я и приподнялась, не обращая внимания на свою наготу. – Немедленно забери рояль! Слышишь?

Ригло вдруг кошачьим броском метнулся к кушетке, наклонился надо мной и прильнул к губам.

-А-ах, - я слабо выдохнула, попыталась отдернуться, но тяжелая рука обвила мои плечи и притянула ближе.

Если музыка заставила меня лишиться чувств, то поцелуй Ригло вернул их, и в стократном, тысячекратном размере. Теплые твердые губы скользнули по моим, надавили, а потом в мой приоткрывшийся от нехватки воздуха рот скользнул горячий язык.

- А-а... - Я уже не отталкивала его, а цеплялась за крепкие плечи, как утопающая. – Ммм...

Он пах медом, полынью, мужчиной, богом. Его наглые руки жили собственной жизнью. Я ощущала их по всему телу: грудь, другая, ребра, впадинка пупка, а потом...

- Нет! – закричала я, отталкивая возбужденного хищника. – Даже не думай! Нет!

Ригло выпрямился и медленно, не сводя с меня глаз, облизал собственные пальцы. И зажмурился, как удачно поохотившийся, сытый царь зверей:

- Я приду завтра, Снуп. В семь. Не забудь разоблачиться до моего прихода.

И исчез в голубом круге телепорта. Через секунду там же упала и разбилась брошенная мною антикварная ваза эпохи Мин.

Весь следующий день я не выходила из дома. Я металась по квартире, изобретая сотни невиданных казней для человека, нарушившего все наши традиции, сидела в неподвижности на кухне, перебирая все возможные и невозможные доводы, которыми можно было разбить в пух и прах ужасные слова Ригло... Звук тикающих часов с кукушкой сводил с ума, и я их остановила. Любимый синтешоколад встал комком в горле – я его выплюнула и дезинтегрировала.

Я несколько раз подходила к видеофону и гладила пальцем кнопки быстрого вызова Семи архонтов. Одно мое слово, и...

Изоляция. Для члена Сообщества это слово было страшнее побежденной смерти. Оно означало полное отвержение, выход из незримой паутины, связывающей всех носителей Знания и, в конечном итоге – безумие. Ибо Знание не только было огромно – оно требовало от своих адептов постоянного обмена идеями, навыками, всем опытом. Молох одаривал, но он же требовал в жертву младенцев. Изолированный человек мог продержаться без Сообщества в лучшем случае несколько недель. Сошедших с ума людей представители архонтов вывозили в пустыню и оставляли там навеки.

Ригло. Один. В хижине посреди пустыни, безумный и бессмертный. Представив себе это воочию, я содрогнулась от ужаса и поспешно отошла от ви-ди.

И, конечно, наступил вечер.

Он вошел молча, сразу же направился к роялю, откинул крышку и сел. Запрокинул породистую голову, положил на клавиши руки, вздохнул, и не глядя на меня, произнес:

- Чувствуй.

Волна музыки хлынула на берег моего сознания, на этот раз мягко, сладко, обворожительно. «Моцарт». Пузырьки радости вскипали в крови и взрывались фейерверками. «Бах». Темное благоговение, взыскующее истины, добра и красоты, дыхание Вселенной. «Бетховен». Ликование, эйфория, полет, чудо чудес и Знание превыше Знания.

Хватая ртом воздух, я сползла со своего бархатного насеста, подошла к Ригло и села к нему на колени. Не прерывая игры, он развел руки, и я нырнула в их уютную колыбель, созданную для меня, только для меня одной. Сидя лицом к его лицу, я прижалась к твердой, покрытой синтетической рубашкой груди, чувствуя, как груди трутся о ткань и между ними проскакивают искры, как аромат его кожи наполняет легкие, как соединяются его и мое межножье, сливаясь в одно нераздельное целое.

- Хочу... - Умирая от непонятного мне самой желания, я опустила голову на его плечо и начала тереться об него щекой. Волосы падали на глаза, я выгибалась, пока между ним и мной не осталось ни миллиметра свободного пространства. – Хочу...

- Знаю, Снуп. - Он играл и играл. – Чувствуй, прошу тебя.

Он меня пытал, и это невозможно было вынести и остаться в здравом уме:

- Играй... громче... не останавливайся...

Мое средоточие стало влажным, порозовело, словно бутон лотоса на рассвете, под ласковым лучом солнца. Сердце - барабан дикого вождя, внезапно обретшего свободу – стучало, гремело, звенело, извергалось, кричало в такт движениям его рук. Плоть таяла от его присутствия и музыки, музыки, музыки.

Закончив пьесу, он уложил меня на кушетку, заботливо укрыл и ушел. Я заметила, что его руки, только что такие уверенные, дрожат, а на лбу росинки пота.

А сама вся пылала и стучала зубами... в августовский зной. И звала его. И звала музыку.

Не останавливайся.

Утро...

Я плакала так, что к середине дня у меня распухли веки и щеки. Со слезами из меня выходили холодные годы детства, годы одинокой юности, и мой впустую потраченный пыл неофитки Знания.

Преданы. Обмануты. Так сказал Ригло, и он был абсолютно прав.

В тот вечер я сидела на его коленях и играла свою первую гамму. Потом мы играли ее в четыре руки, целовались и хохотали, как ненормальные.

Мы обнимались на кушетке, я – нагая, Ригс – обнаженный до пояса, он вздрагивал, выцеловывая на мне дорожки, ведущие в тайную тайн, в неизведанную страну, которой мы оба жаждали и которой так сильно боялись. Мы были взрослыми и младенцами, зверями и богами, царем и царицей, венчанными любовью.

Вечера летели, наполненные смыслом, смехом, влечением. Жизнью, настолько полной и насыщенной, что я теряла голову от счастья.

Настал сегодняшний вечер. Да, и мы решились пойти до конца.

Я не могу печатать. Надо остановиться и посмотреть на него: увидеть его ресницы-стрелы на смуглых от загара щеках, улыбающиеся губы, ямку на подбородке, широкую, теплую грудь, длинные мускулистые ноги, руки с тяжелыми серебряными браслетами, шею, каждую впадинку и каждый изгиб стремительного, сильного тела...

Сегодня он сказал мне, что недоволен своим именем, выбранным архонтами. Сказал, что отныне он – Иеремия. И предложил мне сделать то же самое. Мы перелистывали альбом, где призывно белели обнаженные женщины, и вдруг я заметила в уголке одной картины надпись: «Саския». Саския. Мне понравилось, как это звучит.

И когда он назвал меня так – Саския, моя любовь, мой зверек, моя муза – я сжала его в удушающем объятии, впилась в него пересохшими губами, и все случилось.

Его тело вливалось в мое океанским течением, а мое истаивало, сжималось до крошечного пульсирующего огонька; миры бывшие и будущие созерцали наше «Я», радостно простирающее ветви в беспредельность мироздания; я падала во время и пространство, ощущая боль проникновения, и не чувствуя злости на того, кто мне ее причинил, ибо это была сама любовь, сама жизнь, сама истина. Боль нарастала крещендо, моя грудь срасталась с его грудью, мои бедра – с его бедрами, и наши позвоночники, чудилось мне, переплетались, губы ловили вздох губ другого, а сердца замирали и снова бились, отчаянно, как в последний миг. Он вдруг застонал, запрокинул голову, как во время любимой интродукции, и я ощутила, что жива, и бессмертие вытекло из меня, как вода из треснувшей глиняной чаши. А потом он без сил упал на меня, и я тихо улыбалась, чувствуя и боль, и тяжесть, и биение пульса в венах, и вкус его кожи на губах, понимая, что отныне не смогу служить Знанию или работать с архонтами.

Я пишу это на рассвете нового дня, зная, что скоро в мою дверь позвонят, и вежливый голос спросит, не здесь ли нарушитель правил, отвергнувший Знание и опорочивший Сообщество. Иеремия рассказал, что все наши дома прослушиваются, что наша жизнь с момента зачатия в пробирке записывается на вечные носители, и все это – часть великого эксперимента, отрицающего нашу человеческую суть.

Пусть так. Нас обоих изолируют и, разумеется, разлучат. И это не страшно. Безумие минует нас. В пустыне или в море, на вершине самой огромной горы мира, в космосе, в смерти, в любом месте и любом измерении я разыщу моего настройщика по музыке, которую он будет играть для меня на черном рояле. На крохотном, уменьшенном до песчинки рояле, висящем в прогресс-медальоне на одном из его браслетов.

Меня зовут Саския.

Я люблю, любима.

И я свободна.

Автор готов как к положительным, так и к отрицательным отзывам