Шарлотта Стейн

«Адское изобретение мистера Хартли»

2011

Гениальный изобретатель мистер Хартли собирает в своем доме зрителей для демонстрации нового устройства. Среди них и Элспет Хейверс, которая даже не представляет, чем обернется для нее это невинное развлечение.

 _________________________

Он создал нечто весьма странное. Должна признать, никогда прежде я не видела ничего подобного и, судя по лицам тех немногих, кого он собрал здесь, в своей главной гостиной, не сомневаюсь, что и они сталкиваются с таким впервые.

Изобретение похоже на машину для путешествий мистера Тортоффа – одну из тех, что нынче можно частенько заметить галопом несущимися по улицам, – однако имеется и много отличий. Да, этот аппарат тоже оснащен паровыми клапанами и окутан лабиринтом латунных труб, но нет ничего, что привело бы его в движение.

Никаких колес или гигантских ног, что скрипят и дрожат, прокладывая себе путь по переулкам и между домами. И хотя есть в этом устройстве нечто привлекательное – сверкающие, будто глаза, вставки из цветного стекла и тому подобное, – в то же время чувствуется и некое уродство. Уныние. Как то, что довлеет над мистером Хартли.

Даже сейчас, в преддверии главного представления – кульминационного момента в работе изобретателя над этой хитроумной чудо-штуковиной, – он выглядит угрюмым. Китти называет его скупердяем, и в какой-то мере я согласна. Хартли живет один в этом величественном старинном особняке и никогда не давал и намека на то, что подумывает о женитьбе или чем-то таком.

Хотя, положа руку на сердце, я едва ли смогу объяснить, почему в моем понимании брак как-то связан с бескорыстными пожертвованиями. Возможно, дело совсем в другом. К примеру, в том, что у мистера Хартли довольно вытянутое лицо и жесткий рот, что весьма часто встречается у бессердечных распутных мужчин. И уголки губ всегда опущены вниз, словно его одолевает множество мыслей, и ни одну из них не назовешь приятной.

Однако не со всеми суждениями Китти о его внешности и характере я согласна. И убеждена, что от окончательного порицания мистера Хартли спасают его глаза – хоть и холодные, но есть в них нечто непреодолимо притягательное для окружающих. Эти глаза повествуют о человеке, который изобрел бы машину вроде этой лишь потому, что мог и хотел – и ни по какой иной причине.

Я изнываю от любопытства: что же все-таки делает эта машина? Она занимает добрую половину зала, но предназначение ее по-прежнему остается загадкой. На одной стороне имеется короб с рычажками, кнопками и прочими штуковинами, но ни одна из них не подписана. Я стараюсь не присматриваться, как все присутствующие, ибо уверена, что хозяин не позволит так легко определить суть изобретения.

И вот тогда-то я и ловлю на себе его взгляд – будто я веду себя гораздо хуже, чем остальные, которые пялятся, – и от этого мне становится не по себе. «Жаль, что я была о вас хорошего мнения, мистер Хартли», – думаю неприязненно и тут же мечтаю забрать слова назад. Ощущение, что эти холодные глаза видят все и вся насквозь. Судя по всему, так оно и есть. Может, в этом и заключается главная задача машины: украсть мысли прямо из вашей головы, а потом использовать их против вас.

По какой-то необъяснимой причине я заливаюсь румянцем, вообразив, какие мысли мистер Хартли может использовать против меня. Почему? Я ведь ни разу за всю жизнь не подумала ни о чем неприличном или странном! Мой разум – настоящее царство бездумья, пустое пространство между ушами. Тем более в присутствии кого-то вроде мистера Хартли. «Элспет, от тебя редко можно услышать что-нибудь стоящее», – беспрестанно повторяют мне, и это правда.

Не сомневаюсь, мистер Хартли сказал бы то же самое, если бы хоть одним глазком взглянул на вихрящуюся в моей голове пустоту.

И все же он продолжает сверлить меня глазами, пока мы усаживаемся на выставленные в круг стулья. Естественно, я тут же вспоминаю о спиритических сеансах и прочих чудесах современного мира, хотя мне они кажутся скорее не чудесами, а ужасами. Не представляю, как себя поведу, если хозяин вызовет призрака. Китти рассказывала, что как-то ходила в Дом Научных Исследований, и они провели сеанс прямо там, в просмотровом зале, посреди толпы, и что у призрака даже рта не было, но он все равно пытался говорить. Если честно, я с трудом могу представить что-нибудь хуже этого... Пытаться говорить, не имея рта!

Кошмар, как страшно... О Боже, как же я мечтаю уйти отсюда. Китти гораздо храбрее меня. С раскрасневшимся от волнения лицом она шепчет миссис Холлингдейл что-то о механических крыльях, которые позволяют людям летать. Я совершенно не разбираюсь в таких вещах. Я не хочу летать. И не хочу видеть призраков.

А еще не хочу, чтобы мистер Хартли смотрел на меня или использовал на моей особе свое адское изобретение. И все же сижу неподвижно в ожидании своей очереди подключаться к машине. Я внимательно слежу за хозяином, пока он идет по кругу с горсткой проводов с маленькими приспособлениями на концах, которые выглядят столь же жутко, как пауки. Сердце дико колотится в моей груди. Не сомневаюсь, что в любую секунду упаду в обморок, но становится несколько легче, когда я не смотрю непосредственно на Хартли.

Так получается не думать о его холодных глазах или миниатюрных паукообразных штуковинах, которые, как выясняется, следует прикрепить на шею сзади, но на самом деле они чересчур маленькие, чтобы вызвать неудобство. Я даже едва чувствую пальцы мистера Хартли на своей коже, когда он подсоединяет провод. Нет ощущения наподобие укуса или чего-то такого.

Только прохлада, а следом непонятное сожаление... Интересно, как ему удалось справиться, почти меня не касаясь? Полагаю, мистер Хартли весьма ловок. Ловок и немногословен. Когда миссис Холлингдейл говорит: «Ну же, мистер Хартли, теперь вы обязаны поведать нам, что же оно делает!», изобретатель едва ли обращает на нее внимание. Но от его мельком брошенного взгляда она тут же захлопывает рот, будто осознав, что прилюдно позволила себе бестактность.

До меня вдруг доходит, что хозяин может включить свое устройство и всех нас убить. Я слыхала о токе, который пропускается через тела и тому подобные вещи. Не совсем уж я несведуща в современных чудесах.

Так почему же тогда я не двигаюсь с места? А все остальные? Они тоже смотрят в эти огромные, словно холодные голубые луны, глаза и чувствуют, что отказа Хартли не потерпит? Возможно, все присутствующие, как и я, желают, чтобы он вновь положил свою руку им на затылок... Всего одно утешительное прикосновение – лишь намек на человечность, скрытую под блестящей светской маской.

Помню, как однажды была на балу, где присутствовал и мистер Хартли, и когда мы отцом расхаживали по комнате, со всеми прощаясь, изобретатель взял меня за руку. Я об этом не просила и тем более не предлагала своей руки, но тем не менее он взял ее. Порой я уверена, что все вообразила, а в другую минуту мне вообще не хочется об этом думать, ибо кажется странным, что я так часто это делаю.

– А теперь, – произносит мистер Хартли, – все могут закрыть глаза.

Забавно. Вот ты уверена, будто будешь делать что-то с неохотой, а когда приходит время – исполняешь приказ быстрее, чем кто-либо другой. Хозяин едва ли успевает договорить, а мои глаза уже закрыты. Но даже так я по-прежнему вижу на веках гостиную: всюду массивное красное дерево, прямые линии и углы, а в стороне – темное пятно машины.

Нет, она округлая, золотая, запутанная. И теперь, когда мистер Хартли начал демонстрацию, я ощущаю исходящий от устройства сильный запах: газ, дым и аромат слишком сложный, чтобы дать ему название. Странно, что подобные размышления и ожидание подвоха от хозяина могут приглушить мой страх, но так и происходит. Едва заслышав скрипы и шорохи, я чувствую себя вполне уютно.

Расслабленной – и даже более того. Тело наливается приятной тяжестью, хотя я уверена, что машина еще не приступила к тому, для чего предназначена. Я не чувствую никаких действий «паука», и ток через меня не протекает.

Я почти разочарована. Говорю «почти», потому что именно в тот момент со мной начинает происходить нечто странное. Полагаю, это как видеть сны наяву, хотя понятия не имею, как такое возможно. Не знаю, правильно ли определила суть, но открыть глаза и спросить кажется дурацкой идеей.

Меня сочтут фигляром – другие-то сидят тихо и спокойно! И мистер Хартли не проронил ни слова. Значит, наверное, именно для этого устройство и предназначено – чтобы видеть сны наяву и в таком ярком цвете, что я почти задыхаюсь. Нахожусь я в огромном зеленом лабиринте, подобного которому в жизни не встречала, и каждый листок здесь идеально изогнут, а каждая веточка или травинка сияют ослепительно, будто солнце. Мой собственный разум никогда бы не смог породить такую полную жизни картину – точно знаю. И пока прогуливаюсь по этому миру полугрез, замечаю, что цвет неба над головой отличается от естественного.

Я вижу сотни вещей, которых не встретишь в реальности, и в то же время все кажется таким настоящим и правильным, что аж дыхание перехватывает. В сердце лабиринта – деревья, укрытые листвой словно вуалью, а в самом центре этой композиции мерцает шпиль, уходящий вверх и пронзающий фиолетовые небеса.

Я искренне надеюсь, что никто из присутствующих не открыл глаза. А то бы люди точно задались вопросом, почему слеза скользит по моей щеке. По правде говоря, мне это тоже интересно, потому как нет ничего такого уж расчудесного в этом шпиле и в этих деревьях с их ниспадающими листьями, и мое сердце... ох, мое сердце.

Каким же унылым кажется реальный мир в сравнении с этим сном. Больше всего на свете я хочу открыть глаза и поблагодарить его, создавшего нечто столь прекрасное из чего-то парового и механического, но боюсь, что выставлю себя полной дурой. Возможно, это лишь мое воображение, и устройство тут вообще ни при чем. И, возможно, я утратила ясность мысли, потому что декорации вдруг начинают таять, словно потекшая картина, и я оказываюсь в коридоре, увешанном гобеленами.

Я иду через него; кроваво-красный смешивается с насыщено-зеленым, и все такое сочное, такое буйное, а в самом конце – непроглядная тьма. Но тут загорается спичка, один-единственный огонек, и я вижу мистера Хартли, стоящего там, в кромешном мраке алькова. Его синие глаза сияют так ярко, будто в них пылает настоящее пламя.

– Зачем вы здесь? – спрашивает Хартли, и... ох, я понятия не имею. Откуда ж мне знать?

Он берет меня за руку, как сделал несколько лет назад, и я чувствую то же, что и тогда: будто электрический ток исходит именно от него, а не от какой-то паровой машины.

Тело мое раскаляется: жар ползет от раскрасневшегося лица и вниз, до самых кончиков пальцев на ногах. Я остро ощущаю каждое прикосновение Хартли, и когда он приближается, делаю то, на что никогда бы не отважилась в реальной жизни. Подаюсь к нему навстречу, будто мы магнит и металл. Будто я не в силах этому сопротивляться, и, наверное, так оно и есть.

Я не в силах... Хочу оказаться к нему как можно ближе и чувствовать каждое слово, которое он произносит своим суровым ртом – потому что он говорит так мало и в то же время, я уверена, так много. Он – призрак, что пытается общаться, не имея рта. Он – центр моего лабиринта, мерцающий шпиль, и, о Боже, откуда у меня вообще такие мысли?

Вероятно, это все внушение. Да, вероятно. Вдруг цель устройства – поселить в голове молодой женщины все эти странные образы и фантазии, дабы затем изобретатель осуществил свои нечестивые планы в отношении нее? И все же я не верю, просто не могу поверить в подобное. Это ведь не может быть правдой, да? Что, во имя всего святого, такому как он вдруг бы понадобилось от такой как я?

И я не сомневаюсь, что он бы никогда не изобрел ничего столь жеманного и исполненного тоской. Происходи все на самом деле, он бы не сказал: «Я знаю, зачем вы здесь», не задул бы спичку, не подхватил бы меня на руки, будто какую-то обморочную девицу, и не поцеловал бы в губы, мягко и настойчиво, окончательно меня погубив.

Сердце бьется медленно и глухо, будто все мои внутренности покрыты сиропом. Понятия не имею, где начинаюсь я или заканчивается этот сон наяву, но знаю, что делаю вещи, которых никогда бы не совершила в реальности. Я же почти старая дева – такое не для меня! И я не должна позволять мужчине распускать завязки на моей сорочке и стаскивать ее с моих плеч так, чтобы он мог поцеловать каждое из них.

И все же я это делаю, делаю... Убеждая себя, что все лишь фантазия, и позволяя теплым волнам чего бы там ни было накрывать меня, одной за другой. Я думаю о поцелуях: о, как мне всегда было любопытно, на что же это похоже – и вот, вот оно! Вот каково это на самом деле: идеально, ни капли не похоже на сон и наполнено множеством эмоций. Губ касается мягкое мерцание, разрастаясь, охватывая каждую мышцу и каждый нерв в моем лице, шее, всем теле. Пьянящее ощущение, как нечто приятное становится частью тебя, а затем осознание: это кто-то еще, другой человек.

 За всю жизнь я не испытывала подобного чувства, что кто-то жаждет меня, желает меня коснуться. И это усиливает каждую мелочь – даже такую невинную, как мужские руки на моих обнаженных плечах.

Хотя вряд ли это так уж невинно – оголяться перед незнакомым мужчиной, с которым вы едва ли парой слов перекинулись. Да, мы не сказали друг другу и трех предложений за все время, что вращались в одних кругах, и все же, когда мистер Хартли проводит пальцами вниз по моей спине – которая и не моя вовсе, а машины, – я дрожу. Тело наливается ноющей болью, какой я никогда прежде не испытывала, а соски напрягаются под мягкой тканью сорочки, над жестким краем корсета.

Все чувства и реакции воображаемые, я знаю, но в то же время там, в реальности, тоже все это ощущаю. Сижу на маленьком стуле в темной гостиной, и пульс нервно бьется в очень неожиданном для него месте – у меня между ног. Да, прежде мне уже доводилось испытывать нечто подобное – в приватной обстановке, к тому же слишком уж слабо и невнятно. Однако сейчас все так мощно, так насыщенно и, ох, так стыдно, перед всеми этими людьми...

Какой кошмар, что мне хочется прижаться к сидению и поймать это чувство потрясения и восторга, хотя на самом деле мне нет настоящей нужды шевелиться. Ведь стоит мистеру Хартли припасть губами к моему горлу в этом сне наяву, и все мое тело поет будто задетая струна. Мое лоно пульсирует, становится влажным – я знаю. И понимаю, что происходит, но ничего не хочу менять.

 «А что еще он может сделать?» – думаю, но фантазии чужды логика, смысл и глупые вопросы. Все просто происходит. Так, будто это реально. Так, как я и вообразить не могла. Хартли наклоняется и целует мою грудь, и я совершенно уверена, что никогда не думала ни о чем подобном. И даже не подозревала, каково это будет, пока он не касается губами моего соска – едва ли тонкую сорочку можно считать препятствием, – а затем сжимает и посасывает его.

«Будто поцелуй, – приходит мысль, – только не в губы».

И это тоже кажется таким... правильным. И я понимаю, что происходит и почему. Если даму целовать вот так, то ее ночная сорочка промокает, а все ощущения словно усиливаются в разы из-за трения ткани о кожу и постепенного увлажнения.

И все это я чувствую даже в странном состоянии сна. Влагу, тепло мужских губ, а когда мистер Хартли просовывает руку между моих ног – и это тоже. Ох, мистер Хартли такой порочный. Очень порочный и совершенно неподходящий, но разве это имеет какое-то значение?

Наверное, теперь, когда он едва ли не стоит передо мной на коленях, просунув руку между моих ног и припав губами к груди, я должна испытывать еще более жгучий стыд. Но, как ни странно, не испытываю. С каждой минутой мысли о позоре отступают все дальше, а их место занимают другие.

«Давай же! Попроси его о большем».

И хотя мне кажется, что я вряд ли осмелюсь, воображаемая я и сама с должным пылом хватается за представившуюся возможность. Сама задирает сорочку и умоляет о продолжении, а мистер Хартли смотрит на нее своими холодными глазами. Вот только теперь они далеки от холода. Теперь они кажутся яркими, неистовыми, а на самой глубине плещутся странные эмоции, и пламя это разгорается все сильней, пока Хартли скользит пальцами по моей обнаженной плоти.

Я раздвигаю ноги, и он двигается дальше, для начала исследуя мое лоно на ощупь. Но через мгновение я вижу, что он хочет большего, больше меня, и я тоже, тоже этого хочу! Желаю почувствовать, каково это, когда мужчина проникает меж скользких складок, раскрывая маленькую потаенную бусину и жаждущее быть заполненным лоно. Желаю, ощутить все это, и Хартли не отказывает мне, потирая места, о которых я и думать забыла, раздвигая и лаская, и, о Боже... Боже! Понятия не имею, ахнула я вслух во сне или там, в реальности.

Я напряженно вслушиваюсь, стараясь разобрать, издает ли кто-нибудь еще какие звуки, но слишком сложно ощущать в одном мире и притом пытаться что-то выяснить в другом. Все мое внимание должно быть здесь, в этом месте, где меня целуют, любят и укладывают на кровать.

Кажется, теперь я абсолютно нага, но эта мысль меня ни капли не тревожит, как и то, что мистер Хартли тоже полностью обнажен. Он сильный и крепкий – именно таким я его и представляла, – а еще широкоплечий, с кожей мягкой и гладкой там, где, я думала, она будет грубой и шероховатой. Я поглаживаю ладонями голую мужскую грудь, и тело пронзает острая боль при мысли, что я никогда не узнаю, реально все это или нет.

Никогда не узнаю настоящего мистера Хартли. Это просто искуситель из сна – совершенный на вид и на ощупь, покрывающий страстными поцелуями мою шею, грудь, губы... И я целую его в ответ со всем пылом, на какой только способна, ведь должно же быть хоть одно преимущество у того, что все это лишь фантазия.

Мои действия неважны. Да, все вокруг, скорее всего, ненастоящее, а значит я могу делать все, что пожелаю. Впервые я обрела истинную свободу, и использую ее, чтобы попробовать на вкус горячий влажный рот Хартли, провести ладонью по изгибу его плеча, по гладкой груди – и, к моему наслаждению, от моих движений он охает. Мистер Хартли – который в жизни равнодушнее чурбана!

Ох, что за устройство он создал! Полный восторг! Я целую Хартли снова и снова, и вскоре он в исступлении хватает мою руку и подталкивает ее вниз, себе между ног.

«Ах, какой распутник», – думаю я и понимаю, что без ума от этого распутства. Я хочу коснуться Хартли так, как он касается меня, и делаю это с непринужденностью, коей вообще-то не обладаю. Обхватываю ладонью толстый твердый член и чувствую его точные размер и форму и то, как он слегка смягчается под моим прикосновением и тут же дергается, когда я сжимаю пальцы.

И тогда я благодарю мистера Хартли за возможность увидеть и почувствовать все это. Я бы в жизни не сумела сама такого нафантазировать. Я бы и не знала, с чего начать – ведь даже гладкость мужского естества оказалась для меня сюрпризом. Столько новых открытий, столько неожиданностей для моего ограниченного воображения, особенно когда мистер Хартли, задыхаясь, просит меня не останавливаться.

И смотрит на меня глазами с внезапно отяжелевшими веками, и тело его натянуто, будто тетива, а рот – так близко к моему, и я уверена, что сделаю для него все на свете. Не понимаю, почему он вообще решил, будто меня нужно о чем-то просить.

Я хочу дать ему все, что он пожелает. И говорю ему об этом.

– Возьмите меня, – шепчу, и Хартли накрывает меня собой.

Насколько большим он выглядит, настолько же оказывается тяжелым и всеобъемлющим. Я съеживаюсь под ним, и все же это не мешает мне обхватить ногами мощное тело. И так нелегко выдержать изучающий взгляд Хартли – отвернуться мне не позволяют – и вопрос: догадывалась ли я, как сильно он меня желает? Как по мне тоскует?

Я не могу ответить. Это разрывает меня надвое. Ложь самой себе. И осознание истины. Да, я всегда слишком много думала о мистере Хартли. Вот для чего, оказывается, предназначено устройство. Теперь я ясно это вижу: оно должно вытащить на свет божий потаенные фантазии зрителей. Их самые сокровенные желания.

И вот оно мое, сокровенное. Во всей своей тихой печали и неопытности. Моя любовь к мистеру Хартли – будто потянуться вперед, но поймать рукой лишь пустоту.

– Я люблю вас, дорогая Элспет, – говорит он, и я знаю, что это неправда – мистер Хартли никогда бы не произнес подобного. Никогда, даже лежа голышом в обнимку с любовницей.

И все же я отчетливо ощущаю его любовь, когда он скользит вперед, проникает в меня, и, наконец, одним толчком его плоть заполняет мою внутреннюю пустоту. Кажется, я кричу, хотя на сей раз мне плевать, во сне или в реальности – ощущения настолько прекрасные и так отличаются от ожидаемых, что, я уверена, любому было бы все равно.

Моя сестра часто говорила о боли, но я ничего подобного не испытываю. А вместо этого чувствую, как словно кулаком сжимаюсь вокруг чего-то, чему требуется давление, давление такого рода, о котором я даже не подозревала. И когда Хартли врывается в меня, грубо и совершенно бесстыдно, по моему телу пробегает дрожь удовольствия.

Я с трудом могу в это поверить... Просто не верится! «Все не по-настоящему», – думаю я и все же цепляюсь за Хартли, раскачиваясь на волне этих восхитительных ощущений, чтобы, когда буду старой и седой, наслаждаться воспоминаниями о сексе, который не совсем секс. Теперь они навсегда останутся со мной, и...

«О, мистер Хартли, я так вам за это благодарна! Мне плевать на ваши намерения, плевать, для чего создана эта машина... Меня волнуют лишь ощущения, которые вы мне даровали: ваше крепкое тело в моих объятиях, ваши губы на моей изогнутой шее, ваша плоть внутри меня, задевающая нервы – и от этого будто звезды взрываются».

– Люблю вас, – снова и снова повторяет Хартли, и я цепляюсь за него так крепко, как только могу.

Я пытаюсь впитать в себя каждую деталь: его кожа, в которую впиваюсь ногтями, его сладко-соленый вкус... И наконец наивысшая точка: вибрация пробегает по моему телу, и Хартли стонет, догнав меня на вершине. 

Меня едва ли не выбрасывает обратно в реальность. На заднем плане я слышу затихающую машину, но еще долгое время не открываю глаза – не хочу. Фантазия уже исчезла, но я все равно не хочу их открывать.

Вдруг, если сделаю это, забуду все произошедшее...

– Элспет?

Китти касается моей руки, и я понимаю, что посмотреть придется. Нельзя же всю жизнь оставаться с закрытыми глазами. Однако стоит поднять веки, и меня охватывает еще большее разочарование, чем я ожидала.

Никто даже не замечает той бури, что бушует у меня внутри. Окружающие просто болтают, обмениваясь впечатлениями о привидевшемся им слоне или о сценах из прошлого, которые, как они думали, давно позабыты. Мне бы стоило испытывать благодарность, что устройство действительно достает на поверхность сокровенные желания человека, и что я не опозорилась, издавая странные звуки, ерзая или делая еще что неприличное. Да, стоило бы, но никакой благодарности я не испытываю. Я неохотно поднимаюсь и смотрю на отвернувшегося мистера Хартли. Он возится со своей машиной и, кажется, даже не замечает, что народ начинает расходиться, хотя сам об этом попросил всего минуту назад.

Конечно, все подчиняются, потому что наш хозяин – гений. Холодный, нелюдимый гений, и мы должны смириться с его странностями, если хотим снова получить приглашение.

Хотя, когда я об этом задумываюсь... что-то в подобном отношении к людям кажется мне весьма жестоким. Но, в конце концов, это только подтверждает мои первые впечатления о мистере Хартли – что он злой, жестокий и, хуже того... скупой.

Эта мысль грызет меня изнутри, и я все жду, жду, когда последние гости покинут комнату и останется только изобретатель, стоящий у своей машины. Он оборачивается, и по выражению его лица я понимаю – он думал, что все уже ушли. На краткий миг в его глазах отражается всеобъемлющее болезненное одиночество, как то, что почувствовала я, осознав, что никогда не испытаю подобного в настоящей жизни.

– Все в порядке, мисс Хейверс? – спрашивает Хартли, и на секунду я задумываюсь, знает ли он... И тут же чувствую жгучую потребность извиниться за все свои плохие мысли об этом мужчине, хотя вряд ли он о них хотя бы подозревает.

– Вы очень щедры, мистер Хартли, – выдаю очевидную правду. – Очень щедры, раз поделились подобным изобретением.

Конечно, я ждала, что он меня прогонит – или, возможно, засмеется. Но нет. Вместо этого он внезапно берет меня за руку, и все электричество в мире перетекает из него в меня. А затем мистер Хартли говорит, и глаза его сияют неистовым пламенем – точно как в моей фантазии:

– Я создал его для вас, мисс Хейверс. Заставил сон превратиться в явь – для вас.

 MR. HARTLEY’S INFERNAL DEVICE

by Charlotte Stein

2011

It’s quite a queer thing that he’s created. I must confess, I’ve never seen the like of it—and judging by the faces of the small crowd he’s gathered here in his front parlor, I’m quite certain they’ve never seen its kind either.

______________________

It is similar to Mr. Tortoff’s traveling apparatus—the one so often seen galloping about the streets these days—and yet it has many differences. It is operated by steam valves, true, and a great turning maze of brass pipes and so forth, but it does not appear to have any movement about it.

There are no wheels, no giant legs that creak and shiver and make their way through alleyways and between houses. And though it has a prettiness about it—stained glass panels, glittering like eyes and such—there is an ugliness, too. A sadness, much like the sadness that hangs over Mr. Hartley.

Even now on the eve of this presentation—the final culmination of his work on this marvelous contraption—he looks mournful. Miserly, Kitty calls it, and a good deal of me agrees. He lives by himself in this grand old townhouse and has never given so much as a lick of thought to marriage or anything like it.

Though in all honesty, I can hardly say why I associate marriage with a state of unselfish giving. Perhaps it is not that at all—perhaps it is simply that Mr. Hartley is possessed of a rather long face and a meanish mouth of the kind you often see on cruel, rakish men. And his mouth is always down-turned, too, as though he has a great deal to think of and none of it is pleasant.

However, I will not go with Kitty on all assessments of his character and appearance. It is my belief that his eyes save him from true condemnation, because although they are cold, there is also something compelling in them that draws a person in. His eyes tell the tale of a man who would invent a machine like this, for no other reason than the fact that he could, and wanted to.

I can’t help wondering what it will do. It takes up one entire half of his parlor, but it remains impossible to tell what its purpose is. There is a box on one side of it, upon which are several gears and buttons and other gizmos, but none of them are labeled. I try not to peer the way the others are doing, as I feel certain he would never allow anyone to easily discern what the machine is about.

Only then I catch him looking at me as though I am doing the worst of the staring, and I feel quite out of sorts. I think an unkind thing: I wish I’d never thought well of you, Mr. Hartley. But then almost immediately I want to take it back. It’s as though those cold eyes see everything, and for all I know they do. Perhaps that is what the device is for—to steal the thoughts right out of a person’s mind, then use those thoughts against them.

For some unaccountable reason it makes me flush red, to think of all the thoughts Mr. Hartley could use against me. Why, I’ve never imagined a single indecent or strange thing in all my days! My mind is a veritable banquet of nothing, an empty space between my ears—and even more so in the presence of someone like Mr. Hartley. Everyone always tells me, “Elspeth, you rarely have an interesting thing to say,” and it is true.

I’m sure Mr. Hartley would say the same, if he were to catch a glimpse of the pumping, churning swirl of emptiness inside my head.

And yet he continues to aim his gaze on me, as we sit on the little circle of chairs he has laid out. Of course I think of sances and other such wonders of the modern world, though to me they seem a lot less like wonders and a lot more like terrors. If he calls forth a ghost, I don’t know what I shall do. Kitty said that when she went to the House of Scientific Endeavors they did that very thing, right there in the viewing room with everyone crowding in, and that the ghost had no mouth but tried to speak anyway. Frankly, I can hardly think of anything worse. Trying to speak with no mouth!

How awful, how dreadful, oh, lord how I long to leave. Kitty is far braver than I. She is red faced and excited, and whispering to Mrs. Hollingdale about mechanical wings that make people fly, whereas I am quite lost about such things. I do not wish to fly. I do not want to see ghosts.

I do not want Mr. Hartley to stare at me, or use his infernal device on my personage. And yet I sit quite still when it comes to my turn to have the apparatus attached to me. I watch him go around the circle with his handful of wires and the little thing on the end of each that looks as horrible as a spider does, and my heart beats wild and high in my chest. I’m sure at any moment I’m going to faint, but it is somewhat easier when I do not look at him directly.

 That way, I don’t have to think of his cold eyes or the miniature spider thing, and as it appears that one must have it attached to the nape of one’s neck, there’s actually very little to fret over. I barely even feel his fingers against my skin, as he attaches it. There’s no sense of something biting or anything like it.

There’s just a coolness and then a low strange feeling of regret. I wonder how he was able to do it so successfully, without actually touching me? He’s very deft, I suppose. Very deft and very tight lipped. When Mrs. Hollingdale says, “Why Mr. Hartley, you must now tell us what it does!” he barely acknowledges her. And he has such a way about him that she goes immediately closemouthed, as though sensible of a great faux pas that she has made.

It occurs to me, then, that he could turn his device on and kill us all. I’ve heard of currents being passed through bodies and things of that nature. I am not completely oblivious to the wonders of the age.

So why, then, do I not stand? Why does no one stand? Do they all look in those great eyes like cold, blue moons, and feel they brook no refusal? Perhaps they all wish, as I do, that he had laid a hand on the nape of their necks. Just one comforting hand, just one hint of humanity beneath that gleaming exterior.

I remember once attending a ball that he was present at, and when Father and I had gone about the room to offer our goodbyes, he had taken my hand. I hadn’t asked it of him, or even offered, but he had taken it anyway. Sometimes, I am certain I imagined it happening. Sometimes I hardly wish to think of it at all, because it feels strange that I so often do.

“Now,” he says. “If everyone might close their eyes.”

It is funny how you can believe that you’ll be reluctant to do something, and then when the time comes you do it faster than anyone else. My eyes are closed before he has finished speaking. I can see his parlor still painted across the backs of my eyelids, all heavy mahogany and straight lines and darkness?the device aside.

No, the device is rounded, golden, messy. Now that he has started it I can smell the rich scent it gives off—of gaslight and smoke and perfumes too complex to name. Strange, really, that such thoughts and sensations conspire to remove my fear, though it’s true. They do. After a moment of listening to it creak and huussshh, I feel quite at ease.

Relaxed, almost—then more than that. A syrupiness infuses my limbs, though I’m sure the machine hasn’t begun whatever it is meant to begin. I have not felt the spider do a single thing, and there is no current running into me.

It is almost a disappointment. I say almost, because just then I have the strangest feeling. I suppose one might say it is like dreaming while still being awake, though how such a thing should come about I do not know. I cannot say whether I am naming it right or not, and opening my eyes to ask seems like the very worst thing to do.

Everyone will think I am a buffoon—the others are so quiet and settled! And Mr. Hartley doesn’t say a word, so this must be what the device is intended for. To make you dream while you’re awake, on seas of such vivid color that I almost gasp. I am in a great, green maze the likes of which I have never actually witnessed, and all about me each leaf curls perfectly, each twig or blade of grass stands out as bright as the sun. My own mind has never conjured up such vitality—I’m quite aware of that. And as I traverse this half-dreaming world, I see a sky above me, of a different hue than it is naturally.

I see a hundred things that do not occur naturally and yet seem so real and right that for a moment my breath is stopped. There are trees at the heart of the maze, and they have veils for leaves, and at the very center of all of this is a gleaming spire that reaches up to the violet-shot sky.

I fervently hope that none of the others have opened their eyes. If they were to, I’m sure they would wonder why a tear has found its way down over my cheek. In truth, I am wondering why a tear has found its way down over my cheek too, because there is nothing all that wonderful about a spire and the trees with leaves flowing like air and my heart, oh my heart.

How dull the world seems, next to this dreaming place. I want more than anything to open my eyes and thank him, for creating something so lovely out of something so smoke driven and mechanical, but I fear I will make a fool of myself. Perhaps this is all only my imagination and not his device at all. Perhaps I am simply not thinking clearly, because then everything in the scene melts away like a painting running, and suddenly I am in a corridor made out of tapestries.

I walk through it all—the blood reds and the swirling greens and everything so lush, so lush, and at the very end all is darkness. I cannot see a thing. But then a match is struck, a single match, and I see Mr. Hartley standing there in this pitch-black alcove, his eyes burning so bright a blue it’s like the heat at the center of a flame.

“What are you here for?” he asks, and oh, I have no clue. I cannot bear to know. He takes my hand just as he did all those years ago, and I feel it in the exact same way I did then. As though the electric current comes from him, not some steam-powered machine.

My body heats all the way through—all the way from my too-red face, right down to the tips of my toes. I can feel each finger he’s touching exactly, and when he moves closer to me I do what I would never dare to in real life. I sway closer to him, as though we?re magnets and metal. As though I cannot help it, and I suppose that is true.

I cannot. I want to edge closer to him, and feel every word he speaks with that mean mouth—because he says so little and yet I am certain he says so much. He is the ghost who tries to speak without a mouth, he is the center of my maze, the gleaming spire, oh, lord why am I thinking any of this?

Perhaps he is making me, I consider—yes, perhaps. It could be that the very purpose of his machine is to fit strange images and fantasies into a young woman’s mind, then have his wicked way with her. And yet I do not believe so, I cannot believe so, it could not be true, could it? What, by god, would a man like him ever want with a woman like me?

And he would never imagine something so simpering and lovelorn, I know it. If this were real life, he would not say, “I know why you are here.” He would not blow out the match and gather me up in his arms like he would a swooning maiden; he would not kiss my lips with such soft pressure that I am quite undone.

My heart beats slow and thick, now, as though the entirety of my insides have been coated in syrup. I cannot see where I begin or this waking dream ends, though I know I do things that I would never. I am practically a spinster now—these things are not for me. I should not let him unlace my nightgown and pull it from my shoulders, so that he might kiss each one.

And yet I do, I do. I tell my mind that is just a dream, and let the warm waves of whatever this is flow over me, one after the other. I think of kissing—oh, how I have always wondered what it would be like—and lo and behold, here it is. Here is how it would feel exactly, perfectly, not like a dream at all but rich with sensation. The fine shimmer of something touching my lips, the way it forms a web that spirals out through each muscle and nerve in my face, my throat, my body. The heady sensation of something slick against a part of myself and then the pouring knowledge that it is someone else, another person.

In all my days I have never experienced such a thing—this feeling of someone else longing for me and wishing to touch me. It heightens every little thing—even something as innocent as two hands on my bare shoulders.

Though I suppose such a thing is hardly innocent at all. It isn’t innocent to be bare in front of a strange man—one you’ve barely uttered a word to. We’ve shared no more than three sentences in all the time we’ve moved in the same circles, and yet when he runs those fingers I so hoped for down my spine—the one that isn’t mine but the machine’s, the machine’s—I tremble. My body aches in a way I am sure it has never done, and I feel my nipples stiffening beneath the softness of my chemise, the rough edge of my corset.

It is how this dream body feels and reacts to things, I know, but still I feel it in my real self, too. I sit on this little chair in his dark parlor and thrum with a new kind of heartbeat—one that beats hardest between my legs. It is something that I’ve only previously encountered privately, in some idle and obscure sort of way, but here it is strong and rich and oh, how shameful, in front of all these people.

How awful, that I want to press myself tightly against this mean little chair and have that sensation swell and blossom—though really I have no need of physical action. When his mouth touches my throat in this dream state, my whole body sings like a string that’s been plucked. My sex grows slick and plump—I know it does. I know of these things and I hardly want to turn them away at all.

What other things could he do? I think, but the dream does not require logic or sense or questioning. Everything just happens as though it is real, in a way I could never think of?as when he puts that mean mouth to my breast and kisses me there, too. I am quite sure that I would never think of such a thing. I certainly don’t know what it would feel like, until his lips part over the bud of my nipple—so loosely covered by a flimsy nightgown—and then pluck and pull at it.

Like kissing, I think, only not on the mouth.

And it feels so...correct, too. I know it does. If one were to kiss a lady in such a way, the material of her nightgown would grow damp and every sensation would seem doubled, because of the chafe of the material and the slow spread into slickness.

All of which I feel, even in this strange dream state. I can feel the moisture and feel the heat of his mouth, and when he pushes one hand between my legs I can feel that, too. Oh, he is wicked, Mr. Hartley. So very wicked and quite improper—though really, what does it matter, here?

I suppose I should feel even more ashamed now, with images of him almost kneeling before me, his hand between my legs and his mouth on my breast—and yet curiously I do not. With each passing moment my shame slips away, and a new sort of idea takes hold of me.

Go ahead, this new idea tells me. Ask him to do more.

And though I hardly think I can, my dream self grasps at the opportunity well enough. My dream self lifts her nightgown and implores him to continue, and when she does he looks up at her with those cold eyes—only now they are very far from cold. Now they seem bright and fierce with some strange, lost sort of emotion, and that fire in him only intensifies when he slips his fingers over my bare flesh.

I part my legs and he follows me exactly, probing my sex in a tentative way, at first. But then after a moment I can see he wants more of me, and in truth I want it too. I want to feel what it is to have a man stroke through those slippery folds, and uncover my little hidden bead and the waiting hollow of my sex. I want to feel it and he does not deny me, rubbing over things I had long forgotten, parting and fondling and oh, dear, oh, dear, I cannot tell if I have gasped aloud in the dream, or in reality.

I strain to hear if anyone else is making a single sound, but it is far too complicated to experience one world while trying to know things in another. All my attention needs to be in this place, this place where I am kissed and loved and spread over the bed.

I believe I am naked, now, but the idea does not seem to concern me. Mr. Hartley is naked too, but that hardly concerns me, either. He is as strong and firm as I imagined him to be—broad shouldered and silky smooth in places I thought he might be coarsely furred. I run my hands down over his bare chest, and a great pang goes through me to think I will never know whether this is real or not.

I will never know the real Mr. Hartley. This is just a dream-demon, perfect in its feel and shape, passionate in his kisses that he lays on my throat, my breasts, my mouth. I kiss him back with as much ardor as I can muster, because there is one benefit of this dream state, if nothing else.

It does not matter what I do. All of it may not be real, but it does not matter what I do. I have real freedom here, for the first time in my life, and I use it to taste the hot, wet insides of his mouth, the curve of his shoulder, the firm smoothness of his chest—and to my delight, he gasps when I do. Mr. Hartley, who in life is as stoic as a block!

Oh, what an invention he has made here. What a delight! I kiss him and kiss him until he is quite wild with it, until—even better—he takes my hand in a kind of frantic clutch, and pushes it down between his own legs.

Ah, he is a wanton, I think, and love him for being so. I want to touch him as he touched me, and I do so with an abandon I don’t actually possess. I circle my hand around that thick, stiff pole he has, and feel its exact shape and size. I feel how it gives beneath my touch—only slightly—and how he bucks into my grasp when I tighten it.

And then I thank Mr. Hartley, for letting me see and feel all of this. I could never have created it on my own, never. I would hardly know how to begin with something like this—even the smoothness of the shaft is a surprise to me. So many things about it are a shock to my own half-held imaginings, and most of it comes from Mr. Hartley panting that I should not stop.

When he looks at me with his suddenly heavy-lidded eyes, his body all strung tight like a bow and his mouth so close to my own, I am sure I would do anything for him. I do not know why he even feels the need to demand—in truth he does not need to.

I want to give him everything he wants. I tell him to.

“Take me,” I say, and he covers my body with his own.

How great he seems, how heavy and all encompassing. I shrink beneath him, and yet it hardly takes anything to spread my legs around the hard push of his body. It is more difficult for me when he looks into my eyes and won’t let me turn away, then asks me if I have ever known how much he has wanted me. How much he longs for me.

I cannot answer. It is splitting me in two, this lie inside myself. This truth inside myself—that I have always thought so much of him. That is, after all, what this device is for. I can see it clearly—it is intended to draw out the viewer’s deepest fantasies. Their most closely held desires.

And here is mine, in all its slow, sad, rawness. My love for Mr. Hartley is like a hand, reaching out to clasp at nothing.

“I love you, darling Elspeth,” he says, and I know that isn’t true because Mr. Hartley would never say such a thing. Not ever—not even when naked and entwined with his lover.

Still, I feel it strongly when his stiff shaft slides through my folds and finally, finally pushes deep into that empty hollow inside me. I think I cry out, though this time I do not care if it is dream or reality—it feels so different and so lovely compared to the thing I had expected that I am sure no one would care.

My sister has spoken often of the pain, the pain, but there is no pain here. It feels instead like I have a fist tight around something, something that needed pressure and firmness in a way I had never thought about. And when he ruts against me, rough and completely shameless, great ripples of pleasure run through my body.

I can hardly believe it. I don’t believe it. This is not real, I think, then cling to him anyway, rocking hard against that delicious sensation so that when I am old and gray I can remember it. I will have it always now, this thing, this memory of sex-that-isn’t-quite-sex, and oh, Mr. Hartley I am so grateful to you for that! I do not care what your intentions are, I do not care what this machine was built for.

I only care that you have given me this, this feeling of someone hard and good in my arms, his mouth on my upturned throat and the sense of him inside me, rubbing against nerves that feel like stars, bursting.

“I love you,” he tells me, over and over, and I cling to him as tight as I can. I try to absorb everything—the feel of his skin when my nails bite in, the taste of him, so salt-sweet. The climactic reaches of that final sensation as it pulses through me, and the sound of him groaning as he takes his own measure of it.

It is almost like being wrung out, to have to come back to reality. In the background I can hear the machine winding down, but for a long moment I don?t want to open my eyes. The images are gone, but I don?t want to open them.

If I do, perhaps I will forget what all of that was like.

“Elspeth?”

Kitty has put a hand over mine, so I suppose I must look. One cannot remain with one’s eyes closed forever—though it is even more of a disappointment than I had dared to think of, when I finally open them.

No one has even noticed what went on inside of me. They are all twittering amongst themselves about the elephant they saw in their heads, or the memory they had reenacted that they had believed was long forgotten.

And I suppose I should be grateful for that. I should be grateful that the device truly is about drawing forth a person’s most secret wishes, and that I have not shamed myself in some way with strange noises or movements or any other such thing. I should, but I am not. I stand quite reluctantly and then just stare at Mr. Hartley’s turned back. He is fiddling with his machine, now, and hardly seems to register that people are leaving—though he asked them to, not a minute since.

Of course they all obey, because Mr. Hartley is a genius. Mr. Hartley is a cold, reclusive genius, and we must all put up with his odd ways if we want to be asked back.

Though when I think about it, something about that attitude seems very unkind. It is, after all, steeped in the assumption that I had of Mr. Hartley only a few short minutes ago—that he is cruel, and unkind, and worst of all...miserly.

And this thought gnaws at me so hard that I wait, I wait and wait until everyone has left his parlor and it is only him, standing by his machine. When he turns, I am fairly certain he believed everyone had gone—the look on his face says as much. It is naked, briefly, and quite full of that same aching loneliness I had felt, upon realizing that I would never experience anything like that in reality.

“Is everything quite all right, Miss Havers?” he asks, and for a second I wonder if he knows. But then the second passes and that urge wells up in me again, that urge to correct my long assumptions about Mr. Hartley—even though he cannot know I have them.

“You are so very generous, Mr. Hartley,” I say, because that is the truth. “You are so very generous to share an invention like that.”

Of course I expect him to dismiss me in some way—or laugh, perhaps. But he does not. Instead he takes my hand quite suddenly and all the electricity in the world pours through him, to me. And then he says, with his eyes flashing fierce and bright—just as they had in my dream—

“I did it for you, Miss Havers. I made dreams come to life for you.”