Внимание! Статья содержит ненормативную лексику!

Как белорусы сексом занимаются

Прим. Переводчика: поскольку не всегда получалось перевести короткие стихи с соблюдением рифмы и размера, а в дословном переводе пропадал весь смак, то в некоторых случаях оставляла белорусские слова, давая в скобках перевод.

Слово «секс» пришло из книжек. А вообще кривичи (союз восточно-славянских племен в верховьях Западной Двины, Днепра и Волги, главные города Смоленск, Полоцк, Изборск), как никто иной, сохранили языческие традиции и эвфемизмами не пользовались. Говорили категорично, опираясь на опыт поседевших от страсти веков и на живучую языческую интуицию: «Каждое дыхание любит папіханье». Или: «Каждому дыханию нужно папіханье». Крещеным язычникам не по диете было так называемая сдержанность: «Пошел бы в монахи, так ведь яйца лихи».

Слово «страсть» – более литературного происхождения, а все это, когда восклицали: «Ой, забрАло, забралО, так, что ноженьки свело» называлось нетерпеливо коротко – юр (похоть). «Как заюрит, так и под хвостом горит». Не имеет значение – парню или быку. Про ловкого и способного к этому делу говорили: «К работе – ну ничуточки, а к еб*ле - ой, мамочки». Если что-то тратилось попусту, говорили: «Как в п*де сгорело».

Про вечный вертел и манящую сковородочку находили ласковые формы слов. Вместо «ничего» использовали слово «них*уютаньки» или причмокивали: «Ох, приятно же смотреть, как п*ленька идет».

На все, соответственно, был стандарт или, говоря по-эсэсэровски, ГОСТ. Про солидный мужской инструмент говорилось: «У него х*й – не поднять». Длина тоже имела свое измерение: две ладони и два пальца, да как валуны яйца. Главное, чтобы было куда и было чем. Подспудно в усердных работягах жила зависть к жеребцовскому молоту. Отсюда и конкретно-абстрактная мера: иго-го по самое тпру...Фалическое значение имеют и застольные и подпольные пожелания: «Чтоб до смерти х*й стоял! Чтобы деньги стогом, а х*й рогом!».

Да и молодуха должна быть дородной, а не такой, которую ветер сдуть может: «Десятина саду и мельница сзаду». Она должна пятерых на льдине согреть. Правда, когда вопрос не стоял, тогда утешали себя: «Не до е*ли, когда руки пакрэплі (озябли, окоченели)». И про такую, которая слишком заелась, усмехались – она уже х*й за мясо не считает.

Использовали и образы пахаря. Перед началом усердной работы работник интриговал: «Я тебе еще не все показал, половину мотузком (веревкой) привязал!» Потом, выходя плясать, напевал:

Бедра у моей Натахи

Сорок восемь десятин,

Без штанов, в одной рубахе

Дотемна пахал один.

Умелого, страстного ухажера называли жигуном. И оценивали соответствующе: «Такой жигун и у смоляной кобылы выпросит, и мерзлой суке втиснет». Про неказистого недаром замечали: «Он вялым х*ем сделанный».

Было как-то, что молодица попробовала пана. На расспросы соседок объясняет: «Дорогие вы мои, мой же как сохой, а пан как кисточкой». Кстати, считалось, что если делать ребенка на гороховой соломе, то родится он хорошеньким, как амурчик.

Такая дородная молодица отказывала шляхтичу, который мог только просить, а не работать, как плугом: «Я пана кОхам (люблю), как капусту с горохом».

Быт во многом определялся видением окружающего, проявлялся в образах. И старание в любовных делах прилагалось к домашним хлопотам:

Ой ты, моя Домна,

Приди, когда тёмно.

Твоя ступа, мой толкач (пест в ступе) –

Будем крупы обтолкать (обмолачивать)

Разумеется, имея хороший толкач, никакой ступы не испугаешься.

Это не шутка, что в чужих руках все кажется намного больше. В чужих руках и х*й с толкач. С мечтательной завистью пели:

У цыганки фартук новый

У цыгана х*й дубовый.

Фартук новый не порвется,

Х*й дубовый не согнется.

И если к кому-нибудь приставали и подгоняли:

- Ну?

- Х*й гну, дуга будет! – слышали в ответ, чтобы отцепились.

Лучше, чтоб как дуга, чем как червяк.

А сколько тоски в вопросе: «А где ж то делось, что в штанах вертелось?»

Гораздо веселей вопрос: 

То не Бог тебе дал,

Моя Насточка?

И всю ночь макал,

Как в маслочко!

Возрастной фактор в любовном старании, как ни крути, очень важный и весомый. Пока молодой, ничего не остановит, не испугает. Со временем все меняется. Это из опыта поколений припевка:

И не плачется, не хохочется,

За старОго выходить мне не хочется:

Старый хочет и боится,

Чтоб в п*де не утопиться.

И одно сожаление о встрече с таким: 

Ай, такую его мать,

Этого Миколку,

Я хотела ему дать,

А у него с иголку.

И про старого, а бывает, что и про молодого говорят: немоглик. Или совсем безнадежно точно: слаб в яйцах.

Тут уж как в современном анекдоте. Встретились два мужика. Один спрашивает:

- Как живешь.

- Слабо.

- Выходит, плохо.

- Да нет, выходит хорошо, входит плохо.

Одобрялась только слабость в руках, когда двумя не мог мужчина своего работника согнуть.

Групповой секс не был у кривичей в моде. Это уже колхозом пахло. Кривичи по солидной натуре своего хозяйства больше единоличники, хуторянцы, а не коллективные засранцы. И своим распоряжались, как хотели, в соответствии с настроением: «Я свою Маринку хоть посередь рынка!»

Соответственно и позы в этом деле были с оттенком пахаря – животновода:

Дай, дай, дай, дай,

Раскинь ножки, как баран рожки,

Пусть упрутся в неба край

Новые панчошки (чулочки).

Я тебе их купил,

И с тебя их спустил.

И все, что двигалось, по-своему занималось сексом:

А синица воробья

По утру зае*ла.

Это крылатые. А бескрылые, вопреки пролетарскому поэту Горькому, который утверждал, что рожденный ползать летать не может, летали в небо наслаждения:

А синица и барсук

Еб*ся через сук,

А малЕнький барсучок

Через маленький сучок.

Были в позах и некоторая таинственность: «Перегнул через межу, а что сделал, не скажу».

Да и самая лиричная птица соловей давал инструкцию и поддавал жару, напевая:

Тимох, Тимох,

Повел девку в мох, в мох,

Повалил, заголил,

Торк, торк, торк, торк...

Каждый старается торкнуть как можно быстрей да ловчей. Правда, нервный или сильно пьяный торкал, торкал то в свеклу, то в моркву. От такого торканья толку мало. Не лучше, если повалил в сугроб да не туда направил, жиганул в снег – аж зашипело. Такой жох (умелец) х*ем подпалит стог.

Весной, когда и щепка на щепку лезет, и все, что пищит, друг друга тащИт, страсть чувствуется не только в песнях того же соловья. И жабы, не поделив своих зеленых от желания всадников, дразнятся и ругаются, как профессиональные давалки:

- Кккурвва, кккурва.

- Сама ттакккая, сама ттакккая...

Про витамины или афродизиаки кривичи не знали, да и, услышав, не прислушивались. Еда готовилась и отбиралась тщательно:

Ад бобу захочешь е*бу

Ад гороху будешь срать троху (немного),

От рыбы встанет х*й дыбом.

С колыбели мальчика готовили к мужской работе на продолжение рода людского. Малыша подкидывали вверх, приговаривая: «Большой расти девок пасти!» В ежедневном быту не забывали и про основную заботу. Поднимая полный стакан, заботились про то хозяйство, на котором работали ночью, и про то, которое днем силы забирало: «Чтоб рожь росла и х*й стоял!»

Расчувствовавшись за чаркой и шкваркой (жареное сало), высказывали другу наивысшую похвалу: «Каб был я девкой, я б тебе дал».

Каждый специалист знает цену себе и своему мастерству: «Зачем мне золото, если у меня х*й, как дОлото?». Конкретно на местности решалось оперативно, что им делать: то ли долбить, то ли шпаклевать. Зависело, видимо, от состояния объекта.

В почете у кривичей было старание. Что такое любовь до заикания?

Пан достанет

До печенки пикой –

Станет пани

Радостной заикой.

Это совсем не то, как теперь иногда:

Лежит, как доска,

И лесом пахнет,

А все ждет,

Что кто-то трахнет...

И девчата не боялись мужской работы, только бы насладиться. Ребенком я не мог понять, что за дерево ябур. Позднее дошло, что это специально переделанный явор (вид клена). До сих пор мне, как человеку не курящему, так и непонятна присказка: «Он так курит, как п*да сено ест». Одно дошло: «Жить будешь, только не захочешь».

Хочется, чтобы еще долго мог лечиться по народной кривичской медицине: «Живот об живот потереть – до самой смерти не будет болеть».

Глубокая возрастная печаль звучит в анекдоте, который дошел из глубины веков. Сидит дед на завалинке. Бежит петух за курицей. Дед сыпанул зерна крылатому ухажеру. Петух остановился и начал клевать, забыв, что бежал курицу топтать. Дед только и вымолвил: «Это ж не дай бог, чтоб я до такого дожил...»

В молодые годы все начиналось, как производство, в частности, как ремесло Гефеста:

Дорогая ты моя,

У нас кузница своя:

Ж*па дует, х*й кует

П*да жару поддает.

А как занимаются сексом, про это лучше могут рассказать теоретики. А практика, она живая, поэтому и неуловимая, изменчивая.

Оригинал первода №11

ЯК БЕЛАРУСЫ СЭКСАМ ЗАЙМАЮЦЦА

Слова “сэкс” прыйшло з кніжак. А наогул крывічы, як ніхто іншы, захавалі паганскія традыцыі й эўфемізмамі не карысталіся. Казалі катэгарычна, абапіраючыся на вопыт пасівелых ад жарсьці стагодзьдзяў і на жывучую паганскую інтуіцыю: “Кожнае дыханьне любіць папіханьне”. Альбо: “Кожнаму дыханьню трэба папіханьне”. Кшчоным паганцам не па дыеце было так званае ўстрымліваньне: “Пайшоў бы ў мніхі, дык яйцы ліхі”.

Жарсьць, пал – болей літаратурнага паходжаньня, а ўсё гэта, калі выгукалася: “Ой, забрала, забрало, і ножачкі забрало”, называлася нецярпліва каротка – юр. “Як заюрыць, дык і пад хвастом гарыць”. Значэньня ня мае – ці хлопцу, ці бугаю. Пра спрытнага й здатнага ў гэтым клопаце казалі: “Да работанькі – анінютанькі, а да ябатанькі – ах, мае матанькі”. Калі што марнавалася, казалі: “Як у пізьдзе згарэла”.

Пра вечны ражон і вабную патэленьку знаходзіліся ласкавыя формы словаў. Замест “нічога” ужывалі слова “ніхуютанькі”, ці прыцмоквалі: “Ой, прыгожанька глядзець, як пізьдзюленька ідзець”.

На ўсё адпаведна былі стандарты ці, кажучы па-эсэсэраўску, госты. Пра важкі мужчынскі струмант казалася: “У яго ўручча – нападоймішча”. Даўжыня таксама мела свае вымярэньні: два кархі й два пальцы ды, як валуны, яйцы (корх – мера на шырыню далані). Галоўнае, каб было куды й было чым. Падспудна ў шчырых працаўнікоў жыла зайздрасьць да жарабцоўскага молата. Адсюль і канкрэтна-абстрактная мера: ігага да самага птру... Фалічны клопат маюць і застольныя, і падпольныя зычэньні: “Каб ды сьмерці х*й стаяў! Каб грошы стогам, а х*й рогам!”

Дый маладзіца мусіць быць мажной, а не такою, якую можа вецер зьдзьмухнуць: “Дзесяціна саду й млын ззаду”. Бо павінна пяцёх на ільдзіне сагрэць. Праўда, калі пытаньня не стаяла, тады суцяшалі самі сябе: “Не да еблі, калі рукі пакрэплі”. І пра такую, якая дужа заелася, усьміхаліся – яна ўжо х*й за мяса ня лічыць. “Сісі – па місі”, “Сіські, як бічоўкі, пізда, як начоўкі” (бічоўка – ударная частка цэпа, якая малоціць).

Аратайныя вобразы. За аблокамі лунаюць тады, калі абодвум хораша. І перад пачаткам шчыраваньня працаўнік інтрыгаваў: “Я табе яшчэ ня ўсё паказаў, палавіну матузом прывязаў!” Потым, выходзячы скакаць, прыпяваў:

Кумпяччо ў маёй красулі

Сорак восем дзесяцін,

Без штаноў, адно ў кашулі

Дацямна араў адзін.

Здатны ў заляцаньнях, юрлівы называецца жыгуном. І ацэньваецца адпаведна: “Такі жыгун і ў смаляной кабылы выпрасіць, і мёрзлай сучцы ўцісьніць”. Пра нягеглага недарэмна заўважалі: “Ён вялым хуем зроблены”.

Было ж неяк, што маладзіца паспытала пана. На роспыты суседак тлумачыць: “Маладзічкі вы мае, мой жа, як нарогам, а пан, як пэндзэлкам, як пэндзэлкам”. Дарэчы, лічылася, што калі дзіця рабіць на гарохавінах, сукрыстым народзіцца, як амурчык.

Рэкляма мае паважаны ўзрост:

Каля рэчкі йшла

Ды пасьвіставала.

Пізду козырам нясла,

Сіські выставіла.

Такаямажніца шляхціцу, які мог толькі прасіць, а не працаваць, як нарогам, адказвала: “Я пана кохам, як капусту з грохам”.

Побыт шмат у чым вызначае бачаньне наўкольнага, праяўляецца ў вобразах. І шчыраваньне, якое робіць жыцьцё нязводным, дапасоўвалася да хатняга клопату:

Ой ты, мая Домна,

Прыйдзі ка мне цёмна.

Твая ступа, мой таўкач –

Будзем крупы абтаўкаць.

Зразумела, маючы добры таўкач, ніякая ступа ня ў страх.

Гэта ня жарт, што ў чужых руках усё большым здаецца. У чужых руках і х*й з таўкач. З мройлівай зайздрасьцю пяялася:

У цыганкі хвартух новы,

А ў цыгана х*й дубовы.

Хвартух новы не парвецца,

Х*й дубовы не сагнецца.

І калі да некага прыставалі й падганялі:

– Ну?

– Х*й гну, дуга будзіць! – чулася ў адказ, каб адчапіцца.

Лепей, калі як дуга, чым як чарвяк.

І колькі смутку ў запытаньні: “А дзе ж тое дзелася, што ў штанах вярцелася?”

Весялейшае запытаньне:

Ці ня Бог табе даў,

Мая Настачка?

Усю ночку макаў,

Як у маслачка!

Узроставы фактар у юрлівым стараньні, як ні круці, дужа важны й важкі. Пакуль малады, ні начоўкі, ні ступа ня спыняць, не астрашаць. Па часе ўсё зьмяняецца. Гэта з вопыту пакаленьняў прыпеўка:

Якочацца, рагочацца,

За старога ня хочацца:

Стары хочаць і баіцца,

Каб у пізду не ўтапіцца.

І адно шкадаваньне аб сустрэчы з такім:

Ай, такую яго маць,

Гэнага Міколку,

Я хацела яму даць,

А ў яго з іголку.

Не дапаможа й народная парада: у лыжкі ўвязаць. Па-першае складана, а па-другое, адзервяненьне пачуцьця, дый вабная патэленка дрэва не прымае.

І пра старога, а бывае, што й пра маладога кажуць: нямоглік. Ці зусім безнадзейна дакладна: слаб у яйцах. Тут ужо як у сучасным анэкдоце. Сустрэліся два мужыкі. Пытаецца адзін:

– Як жывеш?

– Слаба.

– Выходзіць, кепска.

– Ды не, выходзіць добра, заходзіць кепска.

Нямогліку, відаць, ня дасьць рады й такая парада:

І хвор Кузьма, і нядуж Кузьма,

Прывяжыце Кузьме галаву к пізьдзе.

Ухвалялася толькі слабасьць у руках, калі дзвюма ня мог мужчына свайго працаўніка сагнуць.

Групэн-сэкс ня быў у крывічоў у модзе. Гэта ўжо калгасам пахла. Крывічы па трывалай натуры сваёй гаспадары, болей аднаасобнікі, хутаранцы, а не калектыўныя засранцы. І сваім распараджаліся як хацелі, у адпаведнасці з настроем: “Я сваю Марынку хоць пасярод рынку!” І ў выразе “Сябры – удваіх адну кабылку яблі” болей прыклёпу й юрлівай фантазіі.

Адпаведна й паставы ў папіханьні былі з аратайна-атарным адценьнем:

Дай, дай, дай, дай,

Раскінь ножкі, як баран рожкі,

Хай упруцца ў небакрай

Новыя панчошкі.

Я табе іх купіў,

Для цябе залупіў.

І ўсё, што рухалася, па-свойму займалася папіханьнем:

А сініца вераб’я

Устоічку заябла.

Гэта крылатыя. А бяскрылыя, насуперак пралетарскаму пісьменьніку Горкаму, які сьцвярджаў, што народжаны поўзаць ня можа лётаць, лёталі ў небе асалоды:

А сініца і барсук

Ябаліся цераз сук,

А маленькі барсучок

Цераз маленькі сучок.

Была ў паставах і неабмежаваная таямнічасьць: “Перагнуў церазь мяжу, а што зробіў, не скажу”.

Дый самы лірычны птах салавей даваў інструкцыю й паддаваў юру, сьпяваючы:

Цімох, Цімох,

Павёў дзяўчыну ў мох, у мох,

Паваліў, загаліў –

Торк, торк, торк, торк...

Кожны стараецца ўторкнуць як хутчэй і як спрытней. Праўда, нэрвовы ці ня ў норму п’яны торкаў, торкаў то ў буракі, то ў моркву. З такога торканьня толку мала. Як ня лепей, калі паваліў у гурбіну ды не туды скіраваў, жыгануў у сьнег – аж зашыпела. Такі жох хуем падпаліць стог.

Вясною, калі й трэска на трэску лезе, і ўсё, што сквярэцца, адно на адно дзярэцца, юр чуецца ня толькі ў сьпевах таго ж салаўя. І жабы, не падзяліўшы сваіх зялёных ад хаценьня вершнікаў, цьвеляцца, лаяцца, як прафэсійныя давалкі:

Кккурвва, кккурвва.

– Сама тттакккая, сама тттакккая...

І ў лясных жыхароў не заахвочвалася кровазьмяшэньне:

Ай там, на расіцы,

Прасіў заяц у лісіцы.

А лісіца не давала,

Пізду лапай закрывала.

Пра вітаміны, пра танізатары крывічы ня ведалі, дый учуць не прыслухоўваліся. Стравы гатаваліся й гатункаваліся дакладна:

Ад бобу захочаш ёбу,

Ад гароху будзіш сраць троху,

Ад рыбы станіць х*й дыбы.

І адмова ў ласым болей самаахвярная: зьеш х*й, а рыба дорага.

Крывічы былі за такую міласьць, каб ці х*й напалам, ці пізда на дробныя цурачкі! Відаць, шкляной часам рабілася. Спагаду меў нястомны: ябаць, як воўк, прасіць, як заяц. І калі слаба палілася ў печы, кепліва заўважалі: “Тапленьне, як кашынае ябленьне”.

Шчырая праца на ложку ці на атаве вяла да абстрактнага мысьленьня. Толькі ў адпаведным стане льга зразумець меру: тры пізды попелу. Ці капіздуленьку. Болей канкрэтна: зарабіў ад хуя вушы.

З калыскі хлопчыка рыхтавалі да мужчынскай працы на працяг роду людзкога. Малога падкідвалі ўгору, прыгаворваючы: “Вялік расьці дзевак басьці!” У штодзённым побыце не забываліся пра асноўны клопат. Падымаючы поўную шклянку, дбалі пра гаспадарку й тую, на якой працавалі ўночы, і тую, што ўдзень сілу забірала: “Каб жыта расло й х*й стаяў!”

Нават загадка пра баравік (бо ён адпаведных абрысаў) была фалічнай: “Кладуць старца ў дамавіну, х*й тырчыць напалавіну?”

Сапраўдныя працаўнікі не ацяляквалі, у іх у роце мухі не ябліся. На ўсё глядзелі наўспагатоўна: “З голай сракай каля голага хуя не жартуй!”

Расчуліўшыся за чаркай і скваркай, выказвалі сябру сваю найвышэйшую пахвалу: “Каб я быў дзеўкай, я б табе даў”.

Вядомую песьню “Ой, пайду лугам, лугам” чулі па-свойму. Радкі “А я ляжу ды думаю, думаю, што ліхую жонку маю” пяялі: “А я ляжу ды думаю, што для хуя жонку маю”. Яно неяк так болей мэтаскіравана.

Кожны спэцыяліст ведае цану сабе й свайму майстэрству: “Навошта мне золата, калі ў мяне х*й, як долата?” Канкрэтна на мясцовасьці вырашалася апэратыўна, што ім рабіць, ці дзяўбсьці, ці шпакляваць. Залежала, відаць, ад стану аб’екту.

У нястомным шчыраваньні быў і свой каштарыс ці натуральная аплата за натуру: “А за крупы, а за сала пізда лупы закасала”. Ці ў залежнасьці ад акупацыйнага рэжыму: “За пуп – руб, за касмарку – марку”. Цэны, як бачым, былі памяркоўныя. Не кусаліся.

Фантазіі хапала. Малы, я зноў-такі не мог уцяміць (дый цяпер не даходзіць), як гэта ўдавалася:

А па вуліцы мяцеліца мяцець,

А дзед бабу за пяцеліцу вядзець.

Калі я быў блізка, пяялі захмялелыя застольнікі й такі варыянт для мяне: “А дзед бабу за патыліцу вядзець”. Усё роўна яшчэ болей нязручна.

У пашане ў крывічоў было стараньне. Што такое каханьне да заіканьня?

Пан дастане

Да пячонак пікай –

Стане пані

Радаснай заікай.

Гэта зусім ня тое, як цяпер іншы раз:

Ляжыць, як дошка,

І лесам пахне,

А ўсё чакае,

Што нехта трахне...

А ў прыгаворцы “Няхай жывець, красуецца, пакуль на х*й ня ўссунецца!” – чулася й пагроза, і зайздрасьлівы ўспамін, старая маладой і гразілася, і сама ў маладыя гады вярталася. Гэта калі да дзяўчыны сваталіся багаты на грошы й з уруччам нападоймішча, яна слушна вырашыла: “Хлеб голам, грошы пераводам, а х*й у векаўшчыну”.

Самыя дасьціпныя, самыя іскрыстыя ў крывічоў былі й песьні й папеўкі якраз скаромныя ці, па-навуковаму, фалічныя:

А ў чыстым полі

Пад ябурамі

Часалі дзеўкі х*й тапарамі,

Яны часалі ды прымяралі,

Ой, каб жа ціці, не ўкараціці.

І дзяўчаты не баяліся мужчынскае працы, абы знасалодзіцца. Малы я ня мог зразумець, што за дрэва ябур. Пазьней дайшло, што гэта спэцыйна пачуты явар. Да сёньняшняга мне, як некурцу, так і няўцямна показка: “Ён так курыць, як пізда сена есь”. Адно дайшло: “Жыць будзеш, толькі не захочаш”.

Хочацца, каб яшчэ доўга мог лячыцца па народнай крывіцкай мэдыцыне: “Жывот аб жывот пацерці, і ня будзіць балець да самай сьмерці”.

Глыбокі ўзроставы сум у анэкдоце, які йдзе з даўніны. Дзед сядзіць на прызьбе. Певень гоніцца за курыцай. Дзед сыпнуў крылатаму заляцанку зярнятак. Певень спыніўся і пачаў дзяўбсьці, забыўшыся, што бег ябсьці. Дзед толькі й выгукнуў: “Гэта ж ня дай бог, каб я да такога дажыў...”

У маладыя гады ўсё пачыналася, як бы вытворчасьць, у прыватнасьці, і як Гефэстава рамяство:

Даражэнькая мая,

У нас кузенька свая:

Срака дзьмець, а х*й куець,

Пізда жару паддаець.

А як скаромяцца сэксам, пра гэта лепей могуць давесьці тэарэтыкі. А практыка, яна жывая, таму й няўлоўная, бо зьменлівая.