Внимание СЛЭШ!

Федра провела свою самую долгую ночь с Мелисандой. А Алкуин – с Делоне.

***

Той зимой, когда по велению Делоне я пытался распутать тайну Хозяина Проливов, мне пришлось прочесть многое. Древние эпосы Альбы, трактаты столь ветхие, что рассыпались под моими осторожными пальцами, рукописи из земель ближних, как Сьоваль, и дальних, как Тиберий. Я корпел над текстами на ангелийском, круитском, каэрдианском, и даже, с помощью выданного Делоне словарика, на хапиру.

Сколько часов провёл я, склоняясь над книгами, пока не начинали болеть глаза и пальцы не покрывались мозолями от письма? Не счесть, так много их было, хотя, пожалуй, несколько меньше, чем казалось моему измученному уму. И всё же не раз входил я в библиотеку ещё до рассвета и засиживался там до поздней ночи; случалось мне проснуться и обнаружить, что под головой у меня раскрытая книга, на плечи мне наброшено покрывало, а на светлой коже щек отпечатались строки.

Искал я упорно, напрасно стремясь постичь недосягаемое. Делоне отчасти посвятил меня в свои планы, делился многими добытыми сведениями, значение которых я так старался понять. Его доверие вдохновляло меня, придавало сил длинными ночами, облегчало боль в усталой шее. Не раз, подняв глаза от древних писаний, встречал я его взгляд с тенью игравшей в нем едва уловимой улыбки. От этого едва заметного намёка на веселье я заливался румянцем, и, опустив голову, возвращался к своим трудам. Сколько лет ни обучали меня лучшие куртизанки Города Элуа, от улыбки Делоне я по-прежнему смущался как девственник.

Одной из таких поздних ночей я переводил строки круитской поэзии, когда Делоне постучал в дверь библиотеки. Удивлённый, поднял я голову и встретил его насмешливый взгляд.

– Милорд, – произнес я, отодвигая стул.

Он взмахом показал мне, что вставать не стоит.

– Надеюсь, я тебя не отвлек, – он подошёл сзади и наклонился посмотреть, положил руку мне на плечо.

Чувствуя, как горит под его ладонью моя кожа, я покачал головой:

– Нет, милорд, не отвлекли.

Я подал перевод и смотрел на его профиль, пока глаза цвета топаза пробегали мои поспешно нацарапанные строки.

– Очень хорошо, – он наконец положил перевод. – Хотя раньше почерк у тебя был изящнее.

Щеки мои запылали:

– Я спешил...

– Я не упрекаю, – теперь он действительно улыбался, едва заметно, брови его насмешливо приподнялись. – Перевод великолепен. Я и не знал, что ты так в нем преуспел.

– Милорд слишком добр ко мне, – тихо проговорил я, снова беря в руки лист и ручку.

Он помолчал немного и я думал, что он уйдёт. Я вновь обратился к стиху, записывая примечания там и сям рядом с трудными строками. И вдруг почувствовал пальцы в своих волосах, играющие белыми прядями. Закрыв глаза, я наслаждался ощущениями. Он редко касался меня с той ночи, когда, закончив туар, я притянул его к себе и не отпускал до утра. В его отстраненнности не было неловкости, но мне она причиняла боль – о которой ему никогда не узнать.

– Алкуин, – тихо сказал он, и я обернулся.

– Милорд?

Глаза наши встретились. В его взгляде что-то промелькнуло, словно искорка. Я чуть было не потянулся к нему. Чуть было.

Делоне убрал руку и оперся бедром о стол.

– Я получил приглашение, – внезапно произнес он.

Я провел рукой по волосам, пытаясь отогнать обиду, грозившую показаться на лице:

– Приглашение?

– От Сесиль Лаво-Перрин, – сказал он, рассеянно беря в руки другую страницу. – На её средизимний маскарад. Поскольку Федра уже занята на самую долгую ночь, я думал, ты не откажешься пойти с мной.

Я покосился на него. Лицо его было бесстрастно, но глаза его что-то таили, хорошо скрытое, неразличимое мной.

– Как член вашего дома, милорд, или как служитель Наамах? – осторожно спросил я.

Полагаю, его удивило, что я так прямо спрашиваю, но он улыбнулся.

– Там видно будет, – ответил он, кладя мои записи обратно на стол. – Я велю справиться у швеца насчёт костюмов.

Я кивнул, а он, протянув руку, провёл кончиками пальцев по моей щеке, легко-легко, словно перышком или тончайшим шелком коснулся. И ушел, оставив меня оцепенелого, с широко раскрытыми глазами, с ощущением его тепла на моей коже.

***

Отправились мы в дом Шиповника.

Адепты Шиповника – мастера во всех ремёслах, во всех искусствах: в слове написанном и произнесённом, в нежных мелодиях, и, конечно, в тонкостях одежды. Мода в Городе изменчива – ангелийцы весьма капризны, когда дело доходит до внешнего вида, – и с приближением самой долгой ночи в доме Шиповника царила суета, кругом в идеально организованном беспорядке валялись отрезы ткани и наброски нарядов,

Нас принял старинный приятель Делоне, Герин из дома Шиповника, выделив в своём расписании время на консультацию и примерку. Поприветствовав нас обоих поцелуями, он усадил нас в салоне, а сам пошёл просматривать наброски со своим подмастерьем – ярко-рыжей девушкой с шрамом на верхней губе; как я понял по обрывкам их разговора, звали её Фавриэль.

Наконец Герин возвратился к нам и хлопнул в ладоши:

– Итак! – Он уселся на диванчик напротив. – Скажите, милорды, чего вам хотелось бы? Наверное, что-то, что бы вас связывало?

– Да, – ровно ответил Делоне, – но по возможности ничего слишком... – Он покосился на меня, и я насмешливо приподнял брови,.. – вызывающего, – закончил он. Мне пришлось прикусить губу, чтобы не рассмеяться. Всё верно – я не Федра, необычное и исключительное не в моём духе. Мне, как доказал аукцион моей девственности, больше идёт простота.

Герин задумчиво нас рассматривал, откинувшись на спинку дивана и пожевывая пухлую нижнюю губу, и наконец сказал:

– Учитывая вашу репутацию, милорд, я бы обратился к классике. Легко узнаваемой, но не очевидной. И, раз мальчик у вас белый... – Он замолчал и какое-то время внимательно меня разглядывал. Я невозмутимо смотрел на него в ответ. – Не уверен, милорд, что вам это понравится.

Делоне приподнял брови и спокойно ответил:

– Позвольте мне самому судить. – Он сдвинулся, и, кладя руку на спинку дивана, коснулся пальцами моего плеча. По спине моей пробежала дрожь, мне пришлось прикрыть глаза, чтобы оставаться недвижным. – Что вы предлагаете?

Герин перевёл взгляд с меня на Делоне:

– Адриан и Антиной.

Рядом со мной раздался короткий вдох, и я растерянно покосился. История про тиберийского императора, полюбившего пастушка, стара и широко известна, но по лицу Делоне пробежала тень несомненной боли. И тут же исчезла, сменившись циничной усмешкой.

– Мне нравится, – небрежным тоном заявил он, откидываясь. И обратился ко мне: – А ты что думаешь?

– Милорд, – честно ответил я, – если вам нравится, буду рад услужить.

Он глядел на меня с непроницаемым видом. А потом повернулся к швецу-адепту дома Шиповника, улыбнулся и сказал:

– Что ж, Герин, решено. Можешь приниматься за дело.

Герина из дома Шиповника не напрасно славят как гения по всему Городу Элуа. Он, несомненно, художник: тело человеческое служит ему холстом, ткани и нити — красками и кистями. Я видал его работы прежде: он берёт затасканные истории и оживляет их с помощью мягких складок и драпировок, цвета и красок. Из всех швецов дома Шиповника он самый лучший, и, смею заметить, знает об этом. За его искренней улыбкой таится чувство превосходства, этакая тихая уверенность в своём мастерстве.

Но он действительно лучше всех, и вечером перед самой долгой ночью я стоял перед зеркалом в своей комнате, не дыша глядя на свой отражение. На того, кто и был и не был мной.

Сам костюм был прост, если сравнивать с другими одеяниями для маскарада: короткая тога белого шёлка под сине-зелёным пастушьим плащом. К ним прилагалась простая полумаска, прятавшая лишь глаза, оставляя открытым нижнюю часть лица. Глазницы её обведены были чёрным — тиберийские пастухи пользовались углем для защиты от солнца, и я взял карандаш, подвести себе глаза и подтемнить светлые ресницы, дабы их стало лучше видно на фоне кожи. Надвинув маску перед зеркалом, я взял в руки тонкий деревянный посох, тоже часть костюма.

Ну вот, полностью одет. Ещё раз покрутившись перед зеркалом, я почувствовал себя преображённым, не Алкуином но Делоне, а Антонием из Тиберия, худощавым пастушком, невинным и улыбчивым, под спокойствием которого угадывается чувственность.

– Ах, Антиной, – прошептал я, – не так уж мы и разные.

– Почему?

Поражённый вопросом Делоне, я резко обернулся, пастуший плащ взметнулся вверх.

Делоне стоял в дверях, прислонившись к косяку и скрестив руки. Император Адриан из него вышел роскошный: длинную белую тогу с золотой и фиолетовой отделкой, перехваченную в талии, прикрывал алый плаще с застежкой на шее. Забрало золоченого шлема с ярко-красным плюмажем переходило внизу в маску, выше рта видны были только глаза. В одной руке он держал букетик полевых цветов, и его-то он и протянул мне:

– Это тебе, привяжи к посоху. Многие пастухи так делают, чтобы отличать их. Сделать единственными в своём роде.

Милый жест, словно специально заказанный для меня костюм не был и без того единственным в своём роде. Растроганный, я взял цветы и примотал их к посоху куском шпагата.

– Милорд, они прекрасны. Благодарю вас.

Делоне улыбнулся, по-настоящему, так, что в углах глаз появились морщинки. А потом, убрав упавшие мне на глаза волосы, вытащил ещё один цветок из вазы на комоде и засунул его мне за ухо.

– Идеально, – тихо сказал он, глядя сквозь маску мне в глаза. – Милый сельский парень, с лицом ангела, с огнём любви в очах.

Он цитировал поэму, что рассказывает историю Антиноя, и я знал это, но всё же улыбнулся и склонил перед ним голову. Он приподнял моё лицо, взяв за подбородок. На секунду я решил, что он поцелует меня и чуть было не подался к нему, но он отступил и уверенной рукой поправил шлем.

– Идём, – протянул он мне руку. – Ты же знаешь, Сесиль терпеть не может ждать.

Я подал ему ладонь и почувствовал теплоту, когда он сжал мои пальцы. Не отпуская, он вывел меня к ждавшей нас карете.

***

Вдобавок к талантам одной из успешнейших куртизанок Города и заправительницы мод, Сесиль Лаво-Перрин прекрасно, просто великолепно умела развлекать гостей. К нашему приезду дом уже гудел, полный ангелийских аристократов в костюмах и масках, разодетых со всей роскошью и элегантностью, которой славится Город Элуа.

– Анафиэль! – Сесиль поцеловала Делоне, голубые глаза её весело блестели. Она нарядилась как Гавриэль из дома Кактуса, адептка Двора Ночи, что, закончив туар, возвысилась благодаря браку до положения консорта короля Земли Ангелов. – Ты выглядишь совершенным завоевателем, красавец. И Алкуин! – Она взяла меня за руки, и я наклонился её поцеловать. – А ты, дорогой, кто сегодня?

– Антоний из Тиберия, миледи, – ответил я, с улыбкой пожимая ей руки.

Она, казалось, удивилась:

– В самом деле?

Её взгляд метнулся к Делоне, тот едва заметно поклонился. Сесиль рассмеялась, притянула меня вниз для нового поцелуя и потрепала по щеке.

– Ах, Анафиэль, – она утёрла слёзы, – я рада за тебя.

Смущённый, я хотел спросить, в чём дело, но прибыли новые гости, и она отошла. Я же так и стоял и глазел на Делоне, который спокойно и чуть насмешливо улыбался.

– Милорд, – начал было я, но он не дал мне договорить, остановив проходящего мимо адепта с напитками.

Делоне взял две рюмки, и мальчик поклонился, золотистые волосы рассыпались из-под маски:

– Отрады, – тихо проговорил он, не поднимая глаз. Должно быть, воспитанник дома Кактуса — их с самого детства обучают прислуживать изящно и почтительно, тренируют даже правильный наклон тела, чтобы лучше угождать. Федру отличала такая же отточенная грациозность.

Делоне кивнул ему, но смотрел по-прежнему на меня.

– Отрады, – ответил он мальчику и вручил мне рюмку. – И радости тебе.

Он чокнулся со мной и мы выпили. Я почувствовал, как сладкий напиток обжег горло и согрел меня изнутри.

– Радости, – прошептал я, не отводя взгляда. – Радости вам в самую долгую ночь.

Для меня тайна, что случилось бы тогда, не раздели нас в тот момент Гаспар Тревальон. Однако появился он, с блестящими за маской глазами.

– Анафиэль! – он с улыбкой обнял Делоне, а потом хлопнул по плечу. – Император Адриан, верно? Хороший выбор, пусть ты и худоват для императора. – Он обернулся ко мне. – А вот, разумеется, твой Антиной!

Я улыбнулся, и он, хохотнув, наклонился поцеловать меня, а выпрямившись, подмигнул:

– Очень мило. Скажи, парень, теперь, когда твой туар завершён, не перестанешь ли ты служить Наамах?

– Весьма вероятно, милорд, – я склонил голову так, чтобы волосы упали мне на плечо, пытаясь вести себя в духе озорного кокетства Федры. – Разве что получу предложение, от которого не могу отказаться.

Гаспар расхохотался:

– Вот оно как! Анафиэль, ты слишком хорошо его научил, глянь на бесенят в глазах. – Он сжал мне руку: – Как насчёт такого предложения: я с тобой потанцую, а ты меня поцелуешь?

Я рассмеялся, да и мог ли я ответить иначе? Он был пьян, и, разрумяненный вином, был счастлив этим.

– Милорд Тревальон, я принимаю ваше предложение и с удовольствием исполню свою часть договора.

Уходя, краем глаза я видел, что Делоне смотрит на нас. Я улыбнулся, и Гаспар закружил меня в танце.

Не могу сказать, со сколькими я танцевал в тот вечер. Делоне я потерял из виду между вторым вальсом и первым гавотом. Я переходил из женских рук в мужские и обратно, лица партнеров моих сливались, разымытые смехом и отрадой.

Хорошо помню свой последний танец, и только его, ибо оказался я в руках Делоне.

Музыка ещё не началась; последний аккорд предыдущего танца ещё дрожал в воздухе. Я слишком быстро обернулся, ещё хлопая музыкантам, и почувствовал на бедре ладонь, что не дала мне упасть от потери равновесия. Руки обхватили мою талию, поддерживая, а подняв взгляд, я посмотрел в глаза Делоне.

В голосе его, когда он заговорил, звучала ласковая усмешка, глаза за маской-шлемом блестели:

– Алкуин. – Моё имя в его устах всегда казалось красивее. – Да ты, никак, выпил?

– Бокал наливки, милорд. – Он поднял брови. – А может, два, – поправился я, и он хмыкнул, выпуская меня.

В тишине раздался звук арфы, долгий и нежный, я поймал Делоне за руку и удержал его:

– Танец, милорд? Всего один?

Выражение лица его изменилось едва заметно. Кто не так хорошо знал его, не увидел бы. Но я, наблюдавший за ним годами, понял, что блеснуло в его глазах.

Желание.

Моментально исчезнувшее, сменившись обычным спокойным видом.

– Один танец, – согласился Делоне, сжав мои пальцы. – Для тебя.

Музыка заиграла уже вовсю, и мы вышли к другим парам. То был танец Серениссимы, тэнго; танец чувственности, прикосновений, желания, прикрытого рассчитанными шагами и резкими поворотами.

– Известно ли тебе, – тихо проговорил Делоне, обхватив рукой мою талию и притягивая меня поближе, – что когда-то тэнго запрещён был в Серениссиме?

Одной рукой я обнял его за шею, другой взял за свободную руку:

– Нет, милорд. Я этого не знал.

– Они считали его, – под резкое крещендо мы сдвинулись, наши тела оказались прижаты друг к другу, – слишком чувственным.

– Он действительно чувственный, милорд, – тихо ответил я, проводя пальцами по его щеке. Музыка снова звучала всё громче, дыхание Делоне стало неровным, я почувствовал, как зачастил пульс под моей рукой, – но прекрасен в своей чувственности.

Делоне закружил меня, ошеломив быстротой движения, а затем снова притянул к себе.

– Да, – голос его был тих, зато взгляд пронзителен, – прекрасен.

Музыка затихла, оставив нас прижатыми друг г другу. Вокруг захлопали, поднялся гул голосов, уже звучали первые такты следующего танца. Мы же не обращали внимания, нас не смутила бы и тишина. Делоне не отводил от меня горящего взгляда; кроме жара, в нём светилось и нечто другое. Долгое время он молчал, а я был не в силах двинуться, так и стоял в его объятиях, глядя на него.

Делоне за подбородок приподнял мою голову, произнёс тихо и очень нежно:

– Алкуин, мой Антиной.

Я затрепетал под его пальцами, как листок на осеннем ветру. И поцеловал его, не стесняясь, при всех, прямо на маскараде Сесиль, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ.

И на этот раз он не пытался отстраниться.

***

Не будь мы тогда в присутствии множества аристократов земли нашей, смею думать, Делоне взял бы меня там же, среди танцующих. Нет сомнения, что желание у него было; я видел его в его взгляде, чувствовал в жаре крови под кожей. Годы подавляемой страсти, маскировавшейся под отцовскую любовь.

Он потянул меня прочь, наружу, обратно в карету, и велел кучеру отвезти нас домой. А потом снова обнял.

О том поцелуе я едва могу говорить. В соединении наших губ, в касаниях зубов и языков почти не нашлось места искусству Наамах — страсти было не до изящества. Делоне проснул язык мне в рот, толкаясь нежно, но уверенно, пальцы его запутались в моих волосах и стянули маску. Я обнял его за шею, притягивая его ближе, глубже, закрыв глаза от силы затопившего меня желания.

Не успевал закончиться один поцелуй, как начинался другой, сливаясь в непрерывную череду; тянулось это вечность, но слишком короткую. Мне было и жарко, и холодно, слишком многое я чувствовал, слишком многое переживал одновременно. Я цеплялся за Делоне, как за опору в вихре, падая вверх, в его рот, в его руки, умирая тысячью смертей с каждым касанием его пальцев, его языка. Меня трясло, кружило, и я позволил ему держать себя, чувствуя силу его жилистых рук, его крепкие мускулы.

Когда экипаж остановился, Делоне выпустил меня и отодвинулся, провёл пальцами по моим волосам, обхватил мои щеки ладонями и прижался к губам легчайшим поцелуем. Я почувствовал на коже ветерок его дыхания — он вздохнул, и это подействовало на меня сильнее, чем страстные охи несколько мгновений назад.

Не ведаю, как нам удалось войти в дом, ибо были мы неделимым целым, переплетением рук и ног, слиянием губ. Но мы как-то справились, спотыкаясь почти изящно, ведь в страсти нашей кипела нежность.

На полпути из гостиной Делоне остановил меня, притиснул к стене и снова впился в меня губами. За все проведённые с ним годы не доводилось мне видеть, чтобы он делал что-либо не в совершенстве; однако той ночью он был неловок, целуя меня, вся его отточенная грация исчезла в пламени страсти, в жаре возбуждения. Прервав поцелуй, я увидел в очах его чистое желание, горячее и дикое, и отодвинулся, чтобы обхватить ладонями его лицо.

– Милорд, это самая долгая ночь, – прошептал я, – у нас есть время не спешить.

Изумление мелькнуло в его глазах, желание уступило чему-то иному, не вполне мне понятному. Губы его разомкнулись, едва-едва, и я встал на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Назвать тот поцелуй просто неспешным всё равно что назвать Исандру де ла Курсель просто блондинкой. Нет, в нём было больше, о Элуа, гораздо больше! Неторопливость, да, но ещё нежность и мягкость, а легкость его не уменьшала его возбуждающей силы. Язык Делоне проскользнул в мои разжатые губы, исследуя, и я позволил ему это, но не дал ему притянуть себя, удержал наши тела на расстоянии.

В тот вечер, что я обнажил перед ним свой туар, я не прибегал к искусству Наамах. Тогда меня вело чистое желание — я жаждал и искал, Делоне давал мне. Мы ангелийцы; этого было достаточно. Но умения свои, не применённые тогда, я использовал сейчас, привлекая и не давая приблизиться, заставляя хотеть большего, больше моих ласк, больше меня. Хоть и не по призванию, я служитель Наамах; та ночь — тому доказательство. Я расстегнул тогу Анафиэля ловкими пальцами, развернув полотнища, позволив им соскользнуть к его ногам. Он стоял предо мной почти нагой, фаллос его натягивал льняное исподнее, и на этот раз я позволил ему прижать себя для поцелуя, и почувствовал твёрдость его члена своим собственным.

Делоне громко застонал, когда я встал на колени, освободил его фаллос и взял себе в рот для ублажения. Я ласкал его губами, зубами и языком, впитывая каждый его вздох, каждое вздрагивание, каждое едва слышное слово страсти или ободрения. Когда он запустил руки свои мне в волосы, дабы крепко держать голову на месте, я улыбнулся и легко царапнул его член зубами, за что вознаграждён был напрягшимися в моих волосах пальцами. И стоило мне, подняв руку, нажать на кожу на его яичках сзади, как он со стоном излился в меня, подавшись бёдрами вперёд. Проглотив его семя, я позволил члену выскользнуть из губ моих.

Долгое время Делоне стоял молча и недвижно, лишь его дыхание слышалось в тишине. Он отпустил мои волосы, но рук не убрал, ласково поглаживал, став нежным после разрядки. Я прижался головой к его бедру, легко коснулся губами порозовевшей кожи, и тихо спросил:

– Милорд, о чём вы думаете?

Он взял меня рукой за подбородок, поднимая лицо вверх. Я посмотрел в глаза его, всё ещё тёмные от страсти, и позволил поднять себя за руки.

– О том, что не желал такого, – ответил он, целуя мне костяшки пальцев. Его дыхания на моей коже хватило, чтобы бросить меня в дрожь. – После Роланда я сказал себе, что могу позволить себе любовников... но никого ему равного.

В голосе его звучала боль; я, наученный слушать, ясно различал её. И опустил голову, волосы упали мне на лицо, заслоняя мир. Глаза мне жгли слёзы, не знаю, почему — от своей ли боли, или от боли Делоне?

– Милорд, – прошептал я, – я не хотел...

Он сжал мне руки, я замолчал и снова поднял взгляд. Он выпустил одну из моих ладоней, провёл большим пальцем по моим векам, заставляя слёзы пролиться:

– Я не желал, но оно случилось. Я рассчитывал на тебя только как на ученика, на уши и глаза свои... Никак не ожидал этого. – Он со смешком покачал головой: – При всём своём хитроумии, не увидел. – Он наклонился и начал сцеловывать мои слёзы, дыхание его овевало мне щеки: – Алкуин...

Моё имя, и только, но с его уст оно сорвалось благословением, почти молитвой. Во мне будто всколыхнулось всё, и сильнейшим среди чувств моих была любовь, благословенный Элуа, любовь чистейшая, искренняя. Я увидел её отражённой и в очах, что глядели на меня — любовь, далеко превосходящую милость наставника к слуге-ученику, любовь, о которой я годами молился в постелях других. Новые слёзы полились по моим щекам, по пальцам Делоне.

– Я люблю вас, – прошептал я, и услышал, что голос мой дрожит. – По воле и завету благословенного Элуа, я люблю вас.

Делоне ничего не ответил, лишь наклонился и поцеловал меня.

Ах, Элуа, каким сладким был тот поцелуй! Слаще всех, что получал я как служитель Наамах. Делоне касался моих губ с ласковостью любящего и деликатностью возлюбленного, и я обнял его за шею, прижимая, падая на него, зная, что он меня поймает. Руки его нашли мои бёдра, сдвинулись ниже, поддержали меня под ягодицы. Он поднял меня без труда, и я обхватил его ногами, сел ему на руки, словно ребёнок. Странно было оказаться над ним, но он запрокинул голову, не отнимая губ, не прерывая поцелуя всё то время, пока нёс в свою спальню. Там он уложил меня на постель с величайшей нежностью, наклонился поцеловать мне подбородок, а я запустил пальцы в его полураспустившуюся косу и притянул его вниз, к себе.

Служители Наамах на свиданиях никогда не отдаются полностью на волю других. Даже Федра, казалось бы, покорнейшая из покорных, имеет определенную власть над своими гостями, её сигнал неоспорим.

Той ночью ни о каком контроле с моей стороны нельзя было и подумать; но, сдаётся мне, то же относилось и к Делоне. Я применял все искусства Наамах, не ожидая вознаграждения, не прося ничего взамен, целовал всё тело любимого, чувствуя, как снова разгорячается от желания его кожа. И он без стеснения показывал мне своё желание: исследовал пальцами все уголки моего тела, обцеловал мой туар от основания до навершия, нежно повернул меня и, склонившись, ублажал меня ртом, пока я не вскричал и не взмолился.

При соединении нашем, от нежности его, я заплакал, и выгнулся в ответ со слезами на глазах. Делоне наклонился, осыпая меня поцелуями в такт толчкам, шепча бессмысленные нежности мне в ухо, в губы. Он двигался во мне с легкостью опытного любовника, на лице его отражалось острое удовольствие, однако глаза оставались ясными, трезвыми в своей мягкости, и всё же в них был тот свет, те искры, что прежде я видел лишь когда он говорил о Роланде. И мне стало тревожно, ибо я не знал, кого он любил тогда: меня или память о Роланде?

Делоне будто прочитал мои мысли — тело его надо мной замерло, он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Я гадал, кого же он видит, глядя на меня: давнего ученика, служителя Наамах, или же нечто большее — любовника, друга, консорта? Он поднял ладонь, пальцы его дрожали, когда он отводил мне с лица влажные волосы:

– Должен ли я сказать тебе?

Большим пальцем он снова стирал слёзы; я всё ещё плакал.

– Я говорил вам, милорд, – прошептал я, – всё, что я делал, сделано ради вас. Если вам больше ничего не нужно, пусть так и будет. – Я потянулся к нему, пальцами обласкать лицо. – Я прошу малого, милорд, но исполните мою просьбу — не произносите того, что не будет правдой.

Делоне рассмеялся, искренним, радостным смехом, и наклонился поцеловать меня:

– Ах, любимый, – сказал он, не отнимая губ, – как мне, вероломному, удалось воспитать такого прекрасного тебя?

Я раскрыл рот, не зная, следует ли отвечать, но он поцеловал меня снова, крепче.

– Я правда люблю тебя, – сказал он, когда мы разошлись — я задыхаясь, а он с улыбкой. – Больше, чем имею на то право, если учесть, через что заставил тебя проходить эти годы, и всё же... – Он потряс головой, а потом прислонился своим лбом к моему. – И если бы не Федра, эта проклятая глупышка-ангуиссетта, я бы никогда этого не осознал.

Я рассмеялся сквозь слёзы, понимая, что он искренен:

– Если бы вы только знали, чего ей это стоило, милорд.

А потом не смог сдержать любопытства, и спросил, сощурившись сквозь свои светлые пряди:

– А что именно она сказала?

– Любопытен, как всегда! – Он играл прядью моих волос, накручивал её себе на палец. – Только то, что ты не подошёл бы братству Кассиэля, со своей любовью ко мне. – Он улыбнулся, смешинки блестели в его глазах. – Хотя изумительное было бы зрелище, ты, сражающийся кассилианскими кинжалами.

В ответ я улыбнулся, не поднимая глаз и глядя на него сквозь ресницы:

– Я обучен управляться с оружием другого рода, милорд.

И сжал его внутри себя, на лице Делоне мелькнула вспышка откровенного удовольствия, а я не сдержал смешка:

– Вы вырастили служителя Наамах, милорд, разве удивительно... Ах! – Это он двинулся во мне, глубже, посылая вдоль моей спины волны удовольствия. – О, да, – ещё раз ахнул я, и Делоне наклонился, раскачиваясь, и заглушил мои вздохи поцелуем.

Перед самым концом я закричал, разорвав поцелуй, спрятав своё лицо на его плече, а он толкался во мне, тяжело дыша. Я испытывал не просто удовольствие, не только любовь, а и то, и другое, и вместе они обостряли, усиливали все мои ощущения, желания и чувства. Делоне начал двигаться быстрее, сбиваясь с ритма, но не теряя точности. Я же выгибался и ловил ртом воздух, видя закрытыми глазами ясное лицо Наамах и улыбающегося за ней Элуа.

Делоне, задыхаясь, прошептал мне на ухо, что любит меня, пальцы его сжали мои бёдра, член внутри словно окаменел. Я излился с бессвязным криком, прижавшись губами к его шее, и тут же почувствовал и его разрядку, поток горячего семени внутри себя. Делоне застонал и нашёл своими губами мои.

После он не отпускал меня, осыпая нежными поцелуями. Я взял его за руку, переплёл с ним пальцы, любуясь контрастом нашей кожи. Делоне никак нельзя было назвать смуглым, но рядом с моей бледнотой он казался таким. Дышал он легко, тихо. Я заставил себя спросить:

– Милорд?

Он промычал в мои волосы, показывая, что слушает.

Я аккуратно подбирал слова:

– Кем я буду для вас утром?

Он долго молчал, я даже засомневался, уж не заснул ли он. Но тут он заговорил, его пальцы сжали мои:

– Не знаю. – Странно было услышать эти слова из его уст, от него, всегда такого уверенного, всё знающего. – Если ты спрашиваешь, объявлю ли я тебя своим консортом, то ответ «нет». – Он вздохнул, и я почувствовал его моргание, ресницы щекотали мне кожу. – Но ты, Алкуин, стал моим вторым шансом на счастье. И, вероятно, когда-нибудь станешь чем-то большим. – Он прижался губами к моей шее, к навершию моего туара. – Этого достаточно?

Я подумал о Роланде де ла Курсель, первой любви Делоне, давно погребенной, но незабытой и незабвенной. Подумал о дочери его Исандре, невинной девушке в окружении улыбчивых предателей. Подумал о Федре, о её вечной борьбе с разрушительной любовью к своим гостям, прошлым и нынешним.

Подумал о том, насколько просто и искренне я люблю Делоне; я всегда ясно понимал свои чувства и не беспокоился о них, даже когда не знал, что они означают.

Подумал о том, что хотя дрожу от его ласк и вспыхиваю от его поцелуев, буду счастлив просто видеть его улыбку. И тихо ответил:

– Да, милорд. Этого достаточно.

Он вздохнул, устроился поудобнее, обнимая меня руками за талию:

– Вот и хорошо.

Завтра утром в центре внимания будет Федра. Она вернётся домой в сопровождении сердитого кассилианца, с затуманненным взором, ей, скорее всего, будет невтерпёж поделиться тем, как прошла её самая долгая ночь с Мелисандой Шахризай.

Но сейчас здесь тихо и спокойно. Этой ночью я лежу, насытившись, в объятиях любовника, и мне нечего бояться.

Этой ночью Анафиэль Делоне меня любил.

Пригревшись, с улыбкой на губах и счастливее, чем был когда-либо, я заснул.

Оригинал перевода № 1

I studied many things the winter that Delaunay set me on the path to the mystery of the Master of the Straits. Ancient Alban epics, treaties so brittle they crumbled under my careful fingers, books from as near as Siovale and as far as Tiberium. I pored over texts in D’Angeline, Cruithine, Caerdicci and, with a translating key provided by Delaunay, Habiru.

How many hours did I spend in that library, hunched over until my eyes ached and my fingers grew calloused from writing notes? Too many, too many to count, though like as not it was less than my exhausted mind fooled me to thinking. Yet of a surety, there were days when I entered the library before dawn and stayed long after the sun had set, occasionally waking to find a book still open beneath my cheek, a blanket draped over my shoulders, lines of text imprinted into my fair skin. 

But I persisted, futilely seeking knowledge far beyond by reach. Delaunay had trusted me with a glimmer of insight into his plans, into the vast intelligence I tried so hard to understand. His trust inspired me, though, kept me going through the long nights and the cricking necks. More than once I had looked up from one ancient text or another to see him watching me, the barest hint of a smile playing around his eyes. And that smile, that shadow of a grin, brought a flush to my cheeks, causing me to duck my head down back to my work. Years of training with the finest courtesans in the City of Elua, and still Delaunay’s smile could reduce me to a blushing virgin. 

It was on one of these late nights, as I translated lines of a Cruithine poem, that Delaunay rapped on the library door. I looked up, startled, to meet his amused eyes. “My lord,” I said, pushing back my chair. 

He waved me back down. “I hope I’m not interrupting,” he said, coming to lean over my work, settling one hand on my shoulder. 

My skin tingled at his touch and I shook my head. “No, my lord. No interruptions.” I handed him my translation, watching his profile as he scanned it, his topaz-flecked eyes skimming my hastily-scrawled words. 

“Very good,” he said, setting it down at last. “Though I have seen you write a fairer hand.” 

I felt my cheeks flush. “I was rushing—“ 

“It wasn’t a reprimand.” Now he did smile, barely, his eyebrow quirking in bemusement. “The translation is excellent. I’d no idea you’d improved so much.” 

“My lord is too kind,” I murmured, taking back the page and lifting my pen once more. 

He was silent for a few moments and I thought he would go, turning my eyes back to the poem and making notations on a troublesome line here and there. But then I felt his fingers in my hair, playing lightly with the white strands. I closed my eyes, enjoying the touch. Contact between us had been scarce since the night I had my marque completed, when I pulled him down to me and didn’t let him go until morning. The distance wasn’t uncomfortable, but it was there nonetheless, and it pained me—not that I would ever let him know. “Alcuin,” he murmured, and I turned back to him. 

“My lord?” 

Our eyes met. There was something there, a crackling spark. I almost reached for him. Almost. 

He withdrew his hand. “I’ve received an invitation,” he said abruptly, leaning against the table. 

I ran a hand through my hair, pushing aside the flash of hurt that threatened to push its way onto my face. “An invitation?” 

“From Cecilie Laveau-Perrin,” he said, half-absently, picking up another page of notes. “To her Midwinter Masque. Since Phdre is already contracted for the Longest Night, I thought you’d like to accompany me.” 

I glanced up at him. His face was impassive, something—something—hidden in his eyes, too well shielded for me to recognize. “As a member of your household, my lord?” I asked carefully, “or as a Servant of Naamah?” 

It surprised him, I think, that I asked it so bluntly, but he smiled. “That remains to be seen,” he said, placing my notes back on the table. “I’ll send word to the clothier to discuss costumes.” I nodded and he reached out, tracing his fingertips down my cheek, his touch light as the brush of a feather on gossamer silk. And then he was gone, leaving me still and staring, the warmth of his fingers still lingering on my skin. 

*** 

We went to Eglantine House. 

They are experts in craft, the adepts of Eglantine, of all types of art—from the spoken to the written word, the delicacies of song, and, of course, the subtleties of clothing. Fashion is ever changing in the City—D’Angelines are nothing if not fickle in their clothing fads—and with the Longest Night approaching Eglantine House bustled with commissions, bolts of fabric and sketched designs tossed about here and there in perfectly organized chaos.

It was Gherin n Eglantine who saw us, an old friend of Delaunay’s who made time in his schedule for a fitting and consultation. He gave us each the kiss of greeting, bidding us sit in his salon while he briefly reviewed several sketches with his apprentice, a fiery redhead with a scar curling her upper lip—I caught her name, Favrielle, in the snippets of their conversation. 

At last Gherin returned to us, clapping his hands. “So!” he exclaimed, sitting down on the couch across from us. “Tell me, my lords, what it is you had in mind. Something relating you to one another, I trust?” 

“Yes,” Delaunay said smoothly, “but preferably nothing too...” he glanced sidelong at me; I raised my eyebrows, amused. “Outrageous,” he finished, and I bit my lip to suppress a laugh. It was true—I was no Phdre, to revel in the extraordinary. Simplicity, as the auction for my virgin-price had shown, suited me.

Gherin worried at a plump lower lip, reclining in his seat and regarding us contemplatively. “Given your reputation, my lord,” he said to Delaunay, “I would go with something classic. Easily recognizable, but not obviously so. And given the boy’s coloring...” he trailed off, eyeing me thoughtfully; I returned his gaze unperturbed. “Though you may not like it, my lord.”

Delaunay raised his eyebrows. “I’ll be the judge of that,” he said calmly, shifting to sling an arm over the back of the couch. His fingertips brushed my shoulder and sent a shiver down my spine, and I closed my eyes to keep my body still. “What are you thinking?”

Gherin’s eyes shifted from me to Delaunay. “Hadrian and Antinous.”

Delaunay drew in a quick breath and I glanced at him, confused. The tale of the Tiberian Imperator who loved the shepherd boy was an old and common one, yet there was no mistaking the pain that flashed across his features. But it was gone in an instant, replaced by a cynical smile. “I like it,” he said casually, reclining back. He glanced at me. “What do you think?”

“My lord,” I said honestly, “if you like it, I will by all means oblige.”

He regarded me for a moment, something unreadable in his expression. And then he turned to Gherin n Eglantine, smiled, and said, “Well, then, Gherin, we will leave you to your work.”

*** 

There is a reason, in the City of Elua, that Gherin n Eglantine is hailed as a genius. He is an artist, of a surety, and the human body is his canvas, fabric and threads his paints and brushes. I had seen his work before; the way he took a tired tale and brought it to life with subtle folds and drapery, color and dye. Of all the clothiers of Eglantine House he is the best, and I daresay he knew it; there was a quiet confidence to him, a sense of superiority lurking behind his genuine smile.

But he was the best, and so it was that on the evening of the Longest Night I found myself in front of the mirror in my chamber, staring breathless at my reflection, at the character who was me and yet not.

The costume itself was simple, as such things go: a short toga of white silk under a blue-and-green shepherd’s robe. The mask was plain as well, half-faced, covering my eyes and leaving the rest of my face bare. The eyes of the mask were limned in black, representing the charcoal Tiberian shepherds use to guard against the sun’s rays, and I picked up a piece of kohl to outline my own eyes, darkening my pale lashes and making them stark against my skin. I leaned over the mirror, sliding the mask over my face and reaching down to pick up the slim wooden staff that accompanied the costume. 

There, and it was complete. Turning once more to the mirror I felt myself transformed, no longer Alcuin n Delaunay but instead Antinous da Tiberium, a slender shepherd boy, innocent, smiling, peaceful with an underlying hint of sensuality. “Ah, Antinous,” I murmured, reaching out a hand to touch my reflection. “We are not so different, you and I.”

“How so?”

Delaunay’s voice from the doorway startled me, and I whirled to face him, shepherd’s robe swirling.

He stood lounging against the wall, arms crossed over his chest. He was resplendent as the Imperator Hadrian, in a long white toga trimmed in violet and gold and belted at the waist, a scarlet cloak clasped around his neck. Atop his head sat a gilded helmet with a brilliant red plumage of feathers, the faceguard coming down to form his mask, shielding all but his eyes from view from the nose up. In one hand he held a sprig of wildflowers, and it was this he held out to me. “I thought you could tie these to the staff. Many of the shepherds do so, to distinguish one from another. A personal touch.”

Never mind that the costume had been commissioned specifically for me and was in and of itself a personal touch—the gesture touched me. I took the flowers from him, binding them to the top of the staff with a bit of twine. “They’re beautiful, my lord. Thank you.”

Delaunay smiled, a real smile, his eyes crinkling ever-so-slightly at the corners as he reached out, touching a stray lock of hair out of my eyes, plucking another flower from a vase on my dressing-table and slipping it behind my ear. “Perfect,” he murmured, our eyes meeting through our masks. “‘A lovely farm-boy, with an angel’s face and love in his eyes’.”

He quoted the poem that told Antinous’ story, and I knew it, but nonetheless I smiled, inclining my head to him; he lifted my chin with his hand. For a moment I thought he would kiss me and I nearly leaned forward, but he drew back, adjusting his helmet with a steady hand. “Come,” he said, extending his hand for mine. “You know how Cecilie hates to be kept waiting.”

I slipped my hand into his, feeling the warmth as his fingers curled around mine.

He led me outside to the waiting coach, and did not let go of my hand.

***

In addition to being one of the City’s most successful courtesans and highest fashionistas, Cecilie Laveau-Perrin knew very, very well how to entertain. Her house already bustled when we arrived, filled near to bursting with D’Angeline noblefolk, costumed and masked with all the lavish stylishness that the City of Elua is so known for.

“Anafiel!” Cecilie greeted Delaunay with a kiss, laughter shining in her blue eyes. She was dressed as Gavrielle n Cereus, the Night Court adept who made her marque and rose to become, through marriage, Consort to the King of Terre d’Ange. “You look the perfect conqueror, you beautiful boy. And Alcuin!” She took my hands in both of hers, and I leaned down to kiss her. “And who are you tonight, my dear?”

“Antinous da Tiberium, my lady,” I said, squeezing her hands and smiling.

She looked surprised. “Indeed?” Her eyes flickered to Delaunay, who inclined his masked head very slightly. Cecilie laughed, drawing me down to kiss me once more, curling her hand over my cheeks. “Ah, Anafiel,” she said, wiping tears from her eyes. “I am happy for you.”

Confused, I started to ask what she meant, but another guest arrived and she took her leave of us. I remained, staring at Delaunay, who stood smiling his damnably amused smile. “My lord,” I began, but he cut me off, stopping a passing adept and lifting two glasses of cordial from his tray.

The boy ducked his head in a bow, golden hair spilling from beneath his mask. “Joie,” he murmured, not meeting our eyes. I guessed him to be from Cereus House—they are trained, there, to serve with grace and subservience, every carefully-set angel of their bodies taught from childhood so as best to please. Phdre had the same careful grace.

Delaunay nodded at him, but his eyes were fixed on me. “Joie,” he said to the boy, and handed me a glass. “And joy to you.” 

He clinked his glass against mine and we drank; I felt the sweet burn of the cordial down my throat, warming me from the inside out. “Joy,” I whispered, holding Delaunay’s gaze. “Joy to you on the Longest Night.”

What might have happened in that moment, had Gaspar Trevalion not come between us, I will never know. But he was there nonetheless, his eyes glinting behind his mask. “Anafiel!” He embraced Delaunay, grinning. “Imperator Hadrian, is it?” He clapped Delaunay’s shoulder. “Good choice, man, though you’re a bit slim for it.” He turned to me. “And here is your Antinous, no doubt?” I smiled at him and he chuckled, leaning down to kiss me in greeting. “Very nice,” he said when we parted, winking at me. “Tell me, boy, now that your marque is made, will you withdraw from Naamah’s service?” 

“Most likely, my lord.” I tilted my head toward him, allowing my hair to fall over my shoulder, trying to channel some of Phdre’s mischievousness. “Unless I receive an offer I can’t refuse.”

Gaspar laughed aloud. “Is that so? Anafiel, you’ve trained him too well, look at the spark in his eyes!” He clasped my hand. “How’s this for an offer, boy? I’ll treat you to a dance, in exchange for a kiss.” 

I laughed, how could I not? He was drunk, and happy with it, the flush of wine pinking his cheeks. “I accept, my lord Trevalion, and will gladly keep my end of the contract.” 

Out of the corner of my eye, as Gaspar led me out to the floor, I saw Delaunay watching us. I smiled, and let Gaspar spin me into the dance. 

How many people I danced with that night, I could not say. I lost sight of Delaunay between the second waltz and the first gavotte, spinning out of a woman’s arms and into a man’s and back again, the faces blurring into a swirling collage of laughter and joie. 

It is the last dance that I remember, and that dance alone, for I found myself in Delaunay’s arms.

The music had not yet started; the last chord of the previous dance still lingering in the air. I turned too quickly, still applauding the musicians, and felt a hand on my hip, catching me as I spun and nearly lost my balance. Hands circled in my waist, steadying me, and I looked up to meet Delaunay’s eyes. 

His voice, when he spoke, was softly tinted with amusement, his eyes sparkling behind his helmet-mask. “Alcuin.” My name had always sounded more beautiful in his voice. “Have you been drinking?” 

“A glass of cordial, my lord.” He raised his eyebrows. “Maybe two,” I amended, and he chuckled, moving to release me.

A chord sounded in the quiet, a lingering harp-string, and I caught his hand. “A dance, my lord,” I said, holding him. “Just one?”

His expression shifted, a nigh-imperceptible change over his features. Someone who did not know him well would not have seen it. I, who had watched him for years, recognized the spark in his eyes for what it was.

Desire.

And it was gone a moment later, replaced by his usual control. “One dance,” he said, acquiescing, his fingers closing on mine. “For you.”

We moved onto the floor as the music began in earnest. It was a Serenissiman dance, the taengo; a dance of sensuality, of touch, of desire veiled in calculated steps and snapping spins. “Did you know,” he murmured, slipping one arm around my waist and drawing me close, “that this dance was once banned from La Serenissima?”

I wrapped one arm around his neck, took his other hand in mine. “No, my lord. I didn’t know.” 

“They considered it—“ the music moved into a sharp crescendo, and I moved against him, our bodies pressing close, “—too sensual.”

“It is a sensual dance, my lord,” I murmured, trailing the fingers of one hand over his cheek as the music began to swell once more. His breath hitched; I felt the jump of his pulse beneath my fingertips. “But beautiful in its sensuality.”

He spun me away from him, surprising me with the quickness of the motion, and then drew me back into his arms once more. “Yes,” he said softly, his eyes intense as they bored into mine. “Beautiful.” 

Thвe music faded, leaving us pressed together. There was applause around us, voices chattering, the strains of the next dance already beginning to fill the air. It may as well have been silent, for all the care we took in our surroundings. Delaunay held my gaze with heat burning in his eyes; heat, yes, and somewhat else. For a long time he did not speak, and I could only helplessly up at him, clasped in his arms.

And when he spoke it was soft, his voice utterly gentle, his fingers lifting my chin. “Alcuin,” he murmured; I trembled under his touch like a leaf in the autumn wind. “My Antinous.”

I kissed him then, shamelessly in front of everyone at Cecilie’s masque, standing on tiptoe to reach his lips.

And this time, he did not try to push me away.

*** 

Had it not been for the presence of a good many peers of the realm, I daresay he would have taken me there on the dance floor. Of a surety, the desire was there; I could feel it in his gaze in the heat of his blood beneath his skin, more than a decade’s worth of long-pent longing, disguised as fatherly affection.

He drew me away, outside, back into the coach, instructing the driver to bring us home. And then he pulled me into his arms.

Of that kiss, I can barely speak. There was little of Naamah’s art in the joining of our lips, the meshing of our teeth and tongues, but what it lacked in niceties it made up for in passion. His tongue slipped into my mouth, probing, gentle yet determined, his fingers twining into my hair and pulling my mask aside. I wrapped my arms around his neck, drawing him closer, deeper, closing my eyes against the intensity of the desire that flooded my veins.

Where one kiss ended, another began, until they ran together continuously. It seemed to last forever and not long enough; I felt hot and cold, too much emotion, too much feeling at once. I clung to him, reeling, falling upward into his mouth, into his hands, dying a thousand deaths with every touch of his fingers, his tongue. I was reduced to trembling, letting him hold me, feeling the sinewy strength of his hands, the firm muscles in his arms. 

He released me when the coach stopped, drawing away and running his hands through my hair, cupping my cheeks in his hands and pressing a feather-light kiss to my lips. I felt his breath whisper over my skin as he exhaled a sigh and felt that more keenly than the passion-filled gasping of the moment before. 

I’ll never know how we made it inside, joined as we were, our arms and legs intertwined, lips half-meshed. But somehow we managed, and it was almost graceful in the stumbling, tender in the frenzied passion.

We were halfway out of the parlor when he stopped me, pushing me back against the wall, his lips tangling with mine once more. In all my years with him I had never known him to do anything less than perfectly; he fumbled that night, kissing me, all of his cultured finesse gone in the fire of desire, the heat of arousal. Breaking the kiss, I saw pure longing burning in his eyes, hot and untamed, and I drew away, reaching up to cup his face in my hands. 

“It’s the Longest Night, my lord,” I whispered. “We have time to be slow.”

Surprise flickered in his eyes, desire giving way to something else, something I couldn’t quite place. His lips parted, very slightly, and I stood on tiptoe to kiss him. 

If I say that that kiss was only slow, it would be like saying Ysandre de la Courcel was only blonde. It was more than that, Elua, so much more; slow, yes, but also gentle, tender, easy and yet no less arousing for it. His tongue slipped past my parted lips, seeking, and I let him, but I held him back when he tried to pull me closer, keeping our bodies apart.

I’d used none of Naamah’s art, that night I revealed my marque. That night had nothing but desire, I seeking, he providing. We are D’Angeline; it was enough. But what arts I had withheld then, I used now, drawing him closer even as I held him at arm’s length, making him want more, more of my touch, more of me. Reluctant or no, I had been Naamah’s Servant; I proved it that night. I unfastened his toga with deft fingers, unwrapping the long length of fabric, letting it slide through my grip to pool at his feet. He stood all but naked before me, his phallus straining against his linen undergarments, and this time I let him pull me in to kiss me, feeling his hardness against my own.

He groaned aloud when I knelt for the languisement, freeing his phallus and taking it into my mouth. I worked him with lips and teeth and tongue, relishing every gasp, every shudder, every murmured word of passion or encouragement. His hands threaded into my hair, holding my head firmly in place, and I smiled around his shaft, scraping lightly with my teeth to be rewarded when his gingers tightened in my hair. I moved one hand up, pressing against the skin on the back of his testes, and he spent himself with a groan, hips thrusting as I swallowed reflexively, letting his phallus slip from my lips.

Delaunay was still and silent a long time, his breathing the only sound. He loosened his grip on my hair but kept his hands there, stroking gently, tender in the wake of climax. I leaned my head forward to rest against his thigh, pressing a light kiss against his flushed skin. “My lord,” I said softly, “what are you thinking?” 

He cupped my chin in one hand, tilting my face up. I met his eyes, still passion-dark, and let him take my hands and draw me up. “That I never intended this,” he said, pressing my knuckles to his lips. I shivered under the touch of his breath over my skin. “After Rolande, I told myself I could take lovers...but never another like him.” 

There was pain in his voice; I, trained to listen, heard it plainly. I lowered my head, my vision obscured by my hair. Tears stung at my eyes, and I wondered why—my pain, or Delaunay’s? “My lord,” I whispered, “I didn’t mean—“

His fingers tightened around mine, and I fell silent, looking up once more. He released one of my hands to brush his thumb over my eyelids, forcing the tears to fall. “I never intended it, but it happened nonetheless. You were to be my pupil only, my eyes and ears...I never expected this.” He gave a low chuckle, shaking his head. “All of my cunning, and I never saw it.” He leaned forward, his lips brushing my cheek, kissing away the tears; I felt his breath whisper against my skin. “Alcuin...”

My name, only, and yet it fell from his lips like a blessing, a prayer. I felt a rush of emotions, the strongest among them love, Blessed Elua, love at its pure finest. I saw it reflected in his eyes as he looked down at me, a love far deeper than that of a mentor for his bond-servant, the love I’d been praying for for years in the beds of others. I felt a fresh stream of tears spill down my cheeks and over his fingers. “I love you,” I whispered, and heard my voice shaking. “By Blessed Elua and his holy precept, I love you.”

Delaunay said nothing, only leaned down and kissed me.

It was sweet, ah, Elua, sweeter than any I’d given or received in Naamah’s service. His lips moved over mine with a lover’s tenderness and a beloved’s care, and I wrapped my arms around his neck, drawing him closer, falling into him, knowing he’d catch me. His arms found my hips and moved lower, cupping under my buttocks. He lifted me effortlessly and I twined my legs around his a child in his hands. It was strange, being above him, yet he tilted his head back, keeping our lips together and holding the kiss as he carried me to his chamber. He laid me on the bed with excruciating tenderness, leaning over to kiss my jaw, and I slipped my fingers through his half-tangled braid, pulling him down against me.

One always maintains a certain amount of control as a Servant of Naamah. Even Phdre, as yielding as they come, knows she has some authority in her assignations, with the finality of her signale.

I gave up any semblance of control that night; so, I think, did Delaunay. I employed all of Naamah’s arts with no thought of reciprocation or reward, kissing my way up and down his body, feeling the heat of desire flush his skin once more. And he showed me that desire, shamelessly, running his fingers over every contour of my body, kissing my masque from finial to base, turning me gently and bending to perform the languisement until I cried out and clung to him, begging.

I wept at our joining, the gentle, loving tenderness of it, arching against him with tears in my eyes. He leaned down, kissing me in time with his thrusts, whispering meaningless nothings into my ear, against my lips. He moved inside me with practiced ease, his face a mask of pleasure, yet his eyes were clear, somber in their softness, but there was light there as well, a spark I had only seen when he spoke of Rolande. I wondered, with a pang, who it was he was making love to, me or Rolande’s memory?

As if reading my thoughts, Delaunay’s body stilled above mine, and he lifted his head, meeting my eyes. I wondered what he saw when he looked at me—a longtime pupil, a Servant of Naamah, or somewhat more, a lover, a friend, a consort. He lifted a hand to cup my cheek, I felt his fingers trembling. “Would you have me say it?” he asked, stroking my damp hair from my skin.

His thumb met wetness; I was still crying. “I told you, my lord,” I whispered, “everything I have done has been for you. If this is all you need, so be it.” I reached up to him, my fingers brushing his face. “I don’t think I’ve ever asked you for much, my lord, but I’ll ask this—don’t say it, if it isn’t true.” 

Delaunay laughed, a true laugh, leaning down to kiss me. “Ah, love,” he said against my lips, “how did someone so conniving as me raise someone so beautiful?” I opened my mouth, uncertain whether or not he wanted a reply, and he kissed me again, harder this time. “I do love you,” he said when we parted, I breathless, he smiling. “Likely more than I have any right to, considering what I’ve put you through over the years, but nonetheless...” He shook his head, dropping his forehead down to rest against mine. “And if it weren’t for Phdre, that damnable fool of an anguissette, I’d never have realized it.” 

I laughed through my tears, the truth of his words sinking in. “If you only knew what it cost her to say it, my lord.” I couldn’t help feeling curious, squinting up at him through my hair. “What exactly did she say?” 

“Ever curious.” He toyed with a lock of my hair, curling it idly around one finger. “Only that you’d be ill-suited for the Casseline Brotherhood, what with your love for me.” He smiled, laughter glinting in his eyes. “Although it would be a beautiful thing to behold, you wielding Casseline daggers.”

I smiled up at him, eyeing him through my lashes. “I’m trained to handle daggers of a different sort, my lord.” I squeezed him within me and a flash of uninhibited pleasure flitted across his face. I chuckled in spite of myself. “You raised a Servant of Naamah, my lord. Are you surprised—ah!” He moved inside of me, deeper, sending a shock of pleasure up my spine. “Oh, there,” I gasped, and he leaned down, rocking against me, silencing me with a kiss.

I cried out, before the end, breaking the kiss and burying my face in his shoulder as he thrust into me, his breathing ragged. It was more than pleasure, more than love; it was some combination of the two, heightening my senses, my emotions, my desires. I felt his thrusts quicken, losing their rhythm but none of their accuracy. I arched against him, gasping, Naamah’s serene face dancing before my closed eyelids, beyond her, Elua, smiling.

In my ear, voice breathless, Delaunay whispered that he loved me, his fingers clenching on my hips, rigid within me. I spent myself with a wordless cry, pressing my lips against his neck, and I felt his release an instant later, spilling hot and fast inside me as he groaned, his lips seeking mine.

Afterward, he held me, raining soft kisses over my skin. I caught his hand in mine, lacing our fingers together, marveling at the simple contrasts in our skin. Delaunay was by no means dark, but against my pale skin, he seemed so. His breathing was soft, easy; I made myself speak. “My lord?” 

He murmured a reply against my hair. 

“In the morning,” I chose my words carefully, “what am I to you?”

For a long time he was silent, and I wondered if he’d fallen asleep. But then he spoke, his fingers tightening on mine. “I don’t know.” It was strange to hear those words from his lips, from someone who had always seemed so knowing, so sure. “If you’re asking whether or not I’ll declare you my consort, the answer is no.” He sighed, I felt his eyes close, his lashes brushing my skin. “But what you are, Alcuin, is my second chance at happiness. And mayhap, someday, more.” He pressed his lips to the back of my neck, at the very finial of my marque. “Is it enough?”

I thought of Rolande de la Courcel, Delaunay’s first love, long-buried and never forgotten. I thought of his daughter Ysandre, an innocent girl surrounded by smiling traitors. I thought of Phdre, struggling with her destructive love for her patrons, past and present.

I thought of the utter simplicity that was the love I bore for him, the clear, unworried understanding that I’d always had, even before I knew what it meant. I thought about how, as much as his touch set me to trembling and his kiss set me aflame, I could be happy simply to see him smile. “Yes, my lord,” I murmured. “It’s enough.”

He sighed, then, shifting against me, his arms around my waist. “Good.”

Tomorrow morning, Phdre would be the center of attention. She would come home with her scowling Casseline and her dreamy eyes, like as not brimming with dazzling accounts of her Longest Night with Melisande Shahrizai.

But tonight, there was peace, and quiet. Tonight I lay safe and sated in a lover’s arms. 

Tonight, Anafiel Delaunay loved me.

Smiling, warm, and happier than I’d been in a long time, I slept.