Отремонтированный двухэтажный дом в пригороде Берлина пах свежей краской.

Крышу и небольшой сад на заднем дворе мягко укрыло одеяло из осенних листьев.

Но хозяйка дома отказывалась входить внутрь.

– Дом не принимает меня.

– Мама, ну что за глупости, – девушка мягко поцеловала женщину в висок. – Это был всего лишь косметический ремонт.

Лиза грустно посмотрела на дочь и, опустив голову, тихо ответила:

– Не принимает. Я теперь здесь чужая.

Ком из жуткой тоски, невыплаканных слез и горечи давил на грудь, подкатывал к горлу.

Как объяснишь, что это не глупости. Не прихоть уставшей души. Просто здесь и сейчас уже не существует, потому что живешь только прошлым. Только воспоминаниями.

Лиза развязала шейный платок и зло сорвала его.

– Мам, ну хочешь, поехали к нам. Ты давно не заезжала.

Женщина замерла, а мышцы рук заболели, как будто она долго носила тяжести.

Носила...тяжести...

Дочка перепугалась, когда Лиза резко села, обхватив себя дрожащими руками.

– Мам! Мамочка! Ну, успокойся. Я здесь.

Голос пробивался в сознание женщины с трудом. Мысли лихорадило, она лишь понимала, что руки у нее болели точно так же, как теми ночами, когда она носила плачущего ребенка. Из комнаты в комнату. Из коридора на кухню.

А маленькая Штеффи плакала и плакала.

Лиза тяжело простонала. Ее поглощало собственное прошлое. Цепляло на нее крюки старых воспоминаний и, сдирая кожу, тащило назад.

К Петеру.

Она все-таки решила остаться на пару дней в доме, чтобы разобрать коробки на чердаке. Пора было выкинуть лишнее, а лучше сжечь в старом баке на заднем дворе вместе с горой сырых осенних листьев. На удивление процесс пошел быстро и технично. Никаких тяжелых воспоминаний не всплывало в памяти, и Лизе даже показалось, что чердак для нее – самое спокойное место во всем доме. На заднем дворе уже стояла пара пакетов со старьем. Осталось разобрать только небольшую коробку, и день прошел не зря.

Пальцы аккуратно оторвали клейкую ленту, и только сейчас она увидела, что верхний левый угол мелко подписан. Лиза пригляделась, и тоска, смешанная с глупым предвкушением, прошлась по телу холодной волной.

«Петер Зоннер»

Внутри оказалось совсем мало вещей: немного книг, пара тетрадей, деревянный мишка Штеффи и блокнот с потертым корешком. Лиза словно в трансе достала его и стала медленно перелистывать записи. Корявым почерком ее муж переносил сюда свои мысли. Бумага пожелтела и пахла странной смесью из сырости и его сигарет.

Она узнала свой почерк. Перед глазами быстро пробежали строки. Взгляд остановился лишь на одной фразе.

«Die Liebe ist ich und du»^[1]

И Лиза улыбнулась.

            Im Staub der Sterne^[2]

Асфальт на заброшенном аэродроме медленно остывал. Красное солнце вибрировало в вечернем мареве из пыли и уходящего тепла. Петер снова замедлил шаг, подстраиваясь под Лизу. Она шла, аккуратно ступая на пробившиеся из-под растрескавшегося покрытия бугорки земли. Жухлая трава с редкими вкраплениями зеленого покорно принимала человеческие ступни в легкой обуви.

Они разговаривали. Спокойно. Весело. Умиротворенно.

Девушка уже и не помнила, как первое интервью для студенческой газеты вылилось во второе, а скоро и в свидания. Сегодня она снова брала интервью. Петер увлеченно рассказывал о киностудии, которую хочет создать.

– «Дайте мне материю, и я покажу Вам, как из неё должен образоваться мир».

Лиза засмеялась и покачала головой, продолжая записывать фразу в блокнот.

– Это слишком...

– Вызывающе. – Петер закончил мысль за нее.

– Для девиза небольшой начинающей киностудии – безусловно.

– А как тебе вот эта? «Любовь к жизни означает любовь к правде.»

– Думаю, для вас как для документалистов эта подходит лучше. Но...

Теперь смеялся Петер.

– Я понял, понял. Слишком прямолинейно. Ладно, с Кантом закончили. А может быть эта? Любовь – это я и ты.

Ручка замерла на листке блокнота. Не поднимая головы, Лиза тихо уточнила:

– Чья эта цитата?

Петер притянул ее к себе и поцеловал в висок.

– Моя. Выходи за меня!

 Schild und Schwert der Partei^[3]

Его вызвали с самого утра. Сегодня на главной студии не было съемок. Режиссер уехал подбирать пленэры со своим ассистентом, и отсутствие Петера на рабочем месте не вызвало бы никаких подозрений.

Он прошел по длинному серому коридору, аккуратно несся тубу с нужным предметом в старом потертом портфеле. Хороших осведомителей натаскивали не хуже самих агентов Штази.

            «Неважной информации не существует».

            Петер крутил и крутил эту фразу в голове. Ему не было страшно – «Щит» имел досье почти на каждого, а на него и Лизу уже давно. Петеру повезло: за заслуги отца он мог даже разговаривать о взаимовыгодном сотрудничестве с министерством.

            Единственное, что выматывало, не давало нормально спать по ночам, было имя человека, который прибыл к ним по новому контракту киностудии. Джон Гибс. Американец. Уже из-за своей национальности он попадал под подозрение.

Сидя дома на темной кухне, Петер скуривал ровно две сигареты: одну, чтобы хоть немного расслабиться, на другую же он просто смотрел. Рыжий огонек жадно пожирал бумагу и превращал в пепел табачную шелуху. Он давно перестал чувствовать вкус, зато научился чувствовать время. Пятнадцать минут – общий перекур у съемочной группы, семь минут – он будет один на съемочной площадке, две минуты – вынуть носовой платок у Гибса. Если он провалится...

Петер не провалил. Ни это задание, ни следующее. Старый капитан Бойер, весь острый, опасный, словно военный нож похвалил его за полгода два раза, жестко вцепившись в Петера немигающим взглядом. Тот молчал, но глаз не отводил. С волками надо по-волчьи, иначе сожрут. И никакого пропуска для КПП он не получит.

Спустя месяц все изменилось.

В тот вечер Петер не мог успокоить жену. Она плакала до поздней ночи. Без истерик и обвинений. Просто без какой-либо надежды, так плачут над усопшими родными. Смотреть на это было страшно.

– Что ты натворил! Зачем?! – Лиза мяла в руках старое кухонное полотенце.

– Я же для нас стараюсь! За стеной тебе помогут, там лучше специалисты.

– А как же твоя киностудия?

Петер неестественно рассмеялся.

– А что студия? Там что ли нельзя будет организовать?!

Лиза уронила голову на руки и больно сжала волосы. Конечно, за стеной есть жизнь, можно и организовать. И суставы можно вылечить. Даже можно и пожить, но дадут ли им этот шанс...

– Петер, я беременна.

На кухне стало слишком тихо, отчего тиканье часов било молотком по вискам. Петер открыл рот, но сразу захлопнул. Он чувствовал беду пока только смутно, лишь несильными уколами в сердце, но понять причину не мог.

Все встало на свои места через неделю во время очередной встречи. Этот день должен был стать большой датой в их семейной летописи, а превратился в кошмар – на руки он получил только один пропуск. Петер долго смотрел пустым взглядом на единственную бумажку, а потом медленно поднял глаза на Бойера.

Тот хитро сощурился, легко поняв немой вопрос, и спокойно ответил:

– Договоренность была о двоих, господин Зоннер. Двое и покинут ГДР – ваши жена и ребенок. Советую не совершать опрометчивых поступков.

Тем же вечером его и забрали. Прямо с КПП на Фридрихштрассе. Дождь барабанил в большие окна здания, оглушая. Петер смотрел, как заплаканную Лизу под руку уводила пожилая женщина. Он представить не мог, что их разделит берлинская стена в месте со столь романтическим названием. Слезы текли сами собой. Темные небеса с утонувшим полумесяцем рыдали вместе со всеми потерянными и потерявшими.

«Дворец слез» пропитывался людским горем каждый день.

Через год Лиза получила послание от мужа. Старый друг Петера смог перевести посылку в архивном коробе для кинопленок.

Через шесть лет, когда берлинскую стену разбирали по кускам на память, она узнала, что Петера больше никогда не увидит.

Лиза нежно погладила блокнот и посмотрела на гору ярких листьев в небольшом саду. Вечер медленно подкрадывался, затемняя небо. Самое лучшее время для прощания с прошлым. Она подожгла газету и кинула ее в бак. Пламя хорошо схватилось, быстро пожирая сухую ветошь. Следом полетели ненужные бумаги, тряпки, разорванные коробки, а затем и листья. Холодный ветерок разносил жар и терпкий запах по всему двору. Лиза налила из термоса горячий чай в пластиковую кружку, удобней устроилась за маленьким садовым столом и открыла цитатник мужа.

Хотя она выкупила у DEFA почти все его операторские видеозаписи, читать записанные им мысли было неимоверным счастьем. Будто они снова вели тот безмятежный диалог. Вместе.