Дерево окружало его со всех сторон.

Светлые, шероховатые, пахнущие смолой доски; не обработанные бревна; груды опилок и стружек – по ним скользили солнечные лучи, и стружки радостно завивались колечками навстречу. Огромный склад пиломатериалов – мечта любого столяра и плотника и его тоже. Хлебом не корми, а дай походить, повыбирать себе красоту по вкусу.

Алексей шел медленно, опытным глазом примериваясь то к одному, то к другому. Хозяин деликатно остался у входа, его взгляд чувствовался спиной: пристальный, беспокойный, требовательный.

Кризис. Ближайшие мебельные фабрики дышат на ладан, окна почти все делают из пластика, полы кладут ламинатные... Была бы, что ли, в городе хоть мастерская по изготовлению роялей. Или еще что-то эдакое, чтобы все эти чудесные деревья не лежали здесь скучными грудами.

Возле небольшого липового кругляша Алексей остановился и сел на корточки.

Дерево разговаривало с ним, как и всегда. С его пальцами, чутко пробегавшими по годовым кольцам, по капелькам янтарной липкой смолки, выступившим на месте среза. Прикрыв глаза, мастер вслушивался в тихие речи, улыбался, слегка кивал в такт. Ах, хорошо, ладно... Дело того стоит, верно уж, стоит.

Встал, повернулся, кивком подозвал к себе хозяина.

– Сколько?

– За этот? Да много не возьму, матерьялец не первый сорт, сказать прямо. Полторы.

Алексей сощурился, усмехнулся. Весело блеснули старомодные круглые очки на веснушчатом носу с горбинкой.

– Не первый сорт, это да. И полторы, сказать прямо, дороговато.

Хозяин, низенький плотный мужичок с обширной лысиной, поджал губы и сложил руки на широкой груди.

– Небось, сам выбрал. Значит, надо оно тебе. Очень, – в голосе звучал прозрачный намек.

Мастер сдержал фырканье, скроил постную физиономию.

– Надо-то надо. Только берегов терять тоже не стоит, а, Палыч? Как полагаешь? Красная цена липке этой – восемьсот с полтиной. Только ради поддержки старого приятеля могу дать пятьдесят сверху. Итого девять сотенок.

Палыч закряхтел, запыхтел, заворочал круглыми темными глазками, но клиент стоял скалой, и видно было – хрен уступит.

– Без ножа режешь, ирод змеевич, – простонал он, наконец, и протянул поросшую густым волосом руку. – Эх, ладно.

Мужчины ударили по рукам. В тишине звук был особенно звонким, и ворковавшие где-то на балках голуби сорвались с облюбованных мест и умчались вверх.

Предки Алексея были на удивление разношерстны и разномастны. Кого там только не водилось: и офени, и купчики, и незаконные дворянские детки, и даже, если бабка ничего не напутала от старости и склероза, один персидский мальчонка-шарманщик каким-то боком затесался. Мальчонку этого привез с войны прадед по материнской линии Михаил Евстигнеевич, вырастил, как своего, оженил на единственной дочери Ираиде и дождался черноглазых смуглых внучат, бегавших башибузуками по околотку и наводивших страх на соседок и их кур и коз.

С такой кровью обычным человеком не стать – либо изливаться в художествах, либо идти кистенем махать по большим дорогам необъятной матушки-Руси.

Алексей чуть было не влез в компанию дворовых соловьев-разбойничков, но мудрая бабка вовремя заметила, куда внук целит, от души надавала ему подзатыльников и за руку уволокла в Дом пионеров, в кружок по рисованию. Как часто бывает, в перерывах между занятиями Лешка от скуки блуждал по коридорам, выкрашенным простенькой бежевой краской, и совал нос в другие кабинеты. А там, за одной из дверей, оказалась его судьба.

Звали судьбу Петерсеном. Вообще-то полностью Яковом Геннадьевичем Петерсеном, но сам он очень не любил полного уважительного обращения. Петерсен, и точка.

Петерсен был маг. Чародей. Кудесник. Эх, все эти слова в русском языке несут негативный оттенок. Тогда лучше сказать так – он был Чудесник.

Столяр-краснодеревщик в пятом поколении, получивший высшее образование архитектора, Петерсен славился на весь Союз своими избами. Заказчики – в основном партийные бонзы – рвали его на части, требуя и умоляя выстроить им уникальные дачи в исконно русском стиле.

Кроме того, мастера постоянно просили участвовать в восстановительных работах во многих регионах: на севере, на юге, в центральных областях... Везде, где речь заходила о спасении уникального строения, будь то покосившаяся церковка или солидный купеческий домище, рано или поздно звучало это славное имя.

И вдобавок Петерсен был преподавателем в областном колледже искусств на неполную ставку, но тем не менее.

Удивительно, что при такой нагрузке у него еще оставалось время – а главное, желание – заниматься резьбой по дереву с ребятишками школьного возраста.

Еще удивительнее, что на пятом занятии он попросил Лешку остаться и, когда все ушли, распахнул дверцы вечно замкнутого на ключ шкафчика, и с торжественным видом достал из него букет цветов. И только через несколько мгновений, когда ошеломленный красотой букета ученик дотронулся до стебля, стало понятно – Чудесник вырезал их из светлого, податливого дерева. И обработал так, что цветы казались совершенно и абсолютно живыми.

А потом он склонился к уху Лешки и прошептал два слова.

После многочасовой работы, когда спина уже ноет, глаза слегка слезятся и дужка очков начинает зверски давить на переносье, наступает обязательно такой момент «нехочухи». Это вот что – все почти готово, с волосок осталось, чуточку... и внутри растет сопротивление, сперва слабенькое, а потом мощное и лохматое, словно разбуженный посреди зимы в родной берлоге медведь.

Алексей прекрасно знал причину. Твоя жизненная сила, кусочек души твоей, который вложил в изделие, протестует и боится, не хочет отрываться от истока, льнет к родному и знакомому. Легко ли отпустить свое сердце гулять по чуждому, порой, страшному миру?

Так, наверное, думал мастер, любовно прикасаясь резцом и снимая тончайший завиток, и у матерей бывает. Перед родами. Боязно. Оторвется детище, а мир – гам, и слопает. А у родителя слезы ручьем.

Встряхнув головой, он, наконец, убрал руки, посмотрел на миниатюрное деревце, подумал о чем-то заветном. Вздохнул, стянул со лба повязку, очки снял и аккуратно положил на соседний рабочий столик. Там в творческом беспорядке смешались самые разнообразные предметы: тюбики с краской; кисточки, отмытые и грязные; тряпки; блюдца, большие и маленькие; кувшин с надтреснутым горлышком, привезенный из старого горного аула прошлым летом; дорогой кинжал – тоже оттуда; фрагмент резьбы с наличника одной карельской избы; маленький женский портрет в траурной рамке. Портрет Лианы, выполненный незадолго до...

– Лешенька, – кротко позвала его снаружи теща, Амалия Петровна, – борщ-то остынет, поди. Налила уж.

– Скоро буду! – Алексей встал, потянулся, раскинув сильные руки, и улыбнулся так, как давно уже не улыбался.

Дверь мастерской надежно закрыта на ключ и цепочку. Да если б и не была – не та Амалия женщина, чтобы входить без приглашения.

Он снял с крючка куртку, обмотал шею шарфом, перекинул ремень сумки через плечо. Взял в руки готовое деревце и подошел к стене.

На ней жил лес. Огромный лес с разными деревьями, кустами, между которыми мелькали и прятались любопытные мордашки местных обитателей.

Он легко, не сомневаясь, шагнул на знакомую тропинку.

Солнце пряталось за тучами, ветра не было. Аверроэс шел, не торопясь, и встречные звери почтительно уступали ему дорогу. В этой глуши и птиц почти не осталось – они любят открытые, приветливые полянки, поют там вволю на радость супругам и всем, кто согласен их слушать.

Каждый шаг приближал его к желанной цели. И отдалял от нее.

Деревце дрожало у груди, как второе сердце, как ребенок, которого теперь уже не будет.

На холме, как и всегда, никого не было. Шелестела трава, качались ромашки и пастушья сумка, на одну сел ненароком мохнатый шмель, сердито загудел и тут же умчался по своим шмелиным делам.

Аверроэс встал у невысокого камня, на котором кто-то выбил два слова. Имя. Род.

– Любовь моя, – начал он, и ромашки успокоились, трава замолчала, – ты помнишь, как мы встретились? Любопытный и дерзкий, я скакал из Кордовы на запад, к Северным вратам, и там, у входа в сияющий город Мадина аз-Захра, стояла ты. Твои отец и братья возили камни из некогда великолепного города, а ты стерегла повозку и лошадей. Будь я из гранита или мрамора, устоял бы перед твоими очами, черными и сладостными, как полночь в июле, но, увы, – ты посмотрела, и я погиб. Знавший множество женщин, я забыл их сразу же, и в памяти остались только твои слова и смех твоих гранатовых уст. Пораженный стрелами любви, я ослеп и оглох, и ни господин мой, ни мои слуги и домочадцы не могли привести меня в чувство. И горе мое сменилось радостью, равной ликованию Всевышнего, когда ты согласилась войти в мой дом и стать моей женой.

Надгробие плыло в его глазах. Опять слезы. Сколько бы ни приходил он сюда – слезы.

Аверроэс встал на колено и бережно поставил деревце на землю. Его верхушка оказалась почти на одном уровне с именем.

– Возвращаю тебе чудо, любовь моя, судьба моя, жизнь моя...

Отвернувшись, он смахнул предательские слезы с глаз и ушел с холма. Его ждали важные дела, наука, искусство, люди.

А солнце вышло из-за туч, подул ветер и трава снова ожила, стала шелестеть о вечном, о незабвенном.

Стоявшее перед камнем деревце зазеленело.