Тюрьма была очень старая. Такая старая, что мыши – и те не хотели в ней жить. В первый день после того, как Дока сюда кинули, он вроде бы слышал тоненький писк где-то между парашей и койкой. А потом, сколько не прислушивался, ничего так и не уловил. Наверное, та смелая скотинка просто забежала внутрь, обнюхала все углы, сказала решительное: «Фу, гадко!» и смылась.

Док ее понимал. Будь у него возможность уменьшиться до размеров грызуна, он бы мигом уполз в любую щель и, оказавшись на свежем воздухе, припустил со всех ног. Неважно, куда, главное – прочь от этой серой каменной громадины. Серость. Сырость. Тоска.

Тоска владела всеми обитателями федеральной тюрьмы номер сто семьдесят восемь в штате Аризона.

Сюда попадали только «супера» - так на жаргоне называли зэков с пожизненными сроками и с такими пухлыми досье, что в них тонули судебные клерки. Осужденные за особо тяжкие преступления: убийства, изнасилования, похищения несовершеннолетних, терроризм. Особая порода недолюдей. Бывших людей. Мрази.

Дока во время суда называли и этими, и гораздо более плохими словами: журналисты задавали тон, а толпы читателей и зрителей подтявкивали им, чуя свежатинку. Он почти все время просидел в своей клетке, спокойно положив худые, но сильные руки на колени и ни на кого не глядя. Давно выучив нехитрую науку эскапизма, Док отстранялся от окружающей неприглядной действительности и бродил по просторам своей памяти. При этом приходилось избегать некоторых острых углов. Увы. Его память была чрезмерно цепкой - никак не хотела стирать лица тех людей, которых он лишил жизни.

Когда приговор объявили, в зале внезапно появились истосковавшиеся фанатки и заверещали, как одержимые, о своей любви к «миленькому Доку». Их немедленно вывели под руки охранники, но от взгляда одной, маленькой черноглазой мексиканки, Док похолодел. В нем вдруг почудилась другая, Лусита Мендес, девчонка, которую он три года назад взял в машину где-то между Фриско и Вегасом.

Лусита Мендес, по списку в так и не найденном полицией блокноте Дока, стала сорок седьмой его жертвой. Он избавился от ее тела спустя сутки. Вышвырнул в лесу, как мусор, и уехал. Ни на теле, ни вокруг него копы так и не сумели найти никаких указывавших на него улик. Ни перхоти, ни волоска, ни капли крови. Док со времен медицинского колледжа привык носить перчатки, брился наголо, а одежду выбирал облегающую и наглухо закрытую. К тому же физически он в Лусите не побывал. Он сделал кое-что иное. Кое-что такое, от чего даже видавшие виды копы после увоза тела долго чертыхались и пили припасенный в бардачке патрульной машины джин.

Док нашпиговал Луситу деревянными зубочистками, тысячами зубочисток, а потом поджег их, наблюдая за процессом. Жертва в этот момент, по свидетельству судмедэкспертов, была еще жива, в сознании, но обездвижена инъекциями специальных препаратов. Эти препараты действовали на внутренние ткани, разлагая их. Когда эксперты выдали копам фотографии со вскрытия, пить джин пришлось уже и тем, и другим.

Вытянувшись на койке, Док рассматривал потолок. Он уже изучил на нем каждую трещинку и мог описать все имевшиеся оттенки грязно-голубого цвета.

Тоска. Второе имя тюрьмы среди зэков. Везде. Спастись можно, только написав Николь еще письмо.

При мысли об этом к нему сразу вернулось хорошее настроение. Сев и поболтав запястьями в воздухе, Док задумчиво посмотрел на столик в углу. За ним он провел вчера часов пять, составляя просьбу к адвокату. В конце концов, они не смогли разыскать всех жертв и подшить их к делу. Есть шансы выйти отсюда хотя бы лет через пятнадцать.

Ублюдок этот Стайлерс. Как и все те «воротнички», которые попадались Доку в жизни. И неважно, какого цвета, потому что все они были рабами. Все встроились в Систему. Подчинились ей и шли прямым путем от колыбели к могиле.

Док ненавидел Систему и тех, кто ей служит. С детства ненавидел. И с детства понимал – она ему не по зубам. А позднее нашел лазейку: если прямо нападать нельзя, можно покусывать исподтишка. Можно ловить тех маленьких рабов, которые зазевались, утаскивать их в укромный уголок и там восстанавливать нарушенную справедливость. Игра с жесткими правилами.

Он сел за столик и взял ручку. Компьютера у него не было, комитет по надзору за поведением признал, что заключенным иметь такую роскошь слишком опасно. И ни одно из жалобных писем зэков не сработало. Как бы не гуманизировалась пенитенциарная система – одна из звеньев большой Системы, – наверху не дураки сидели. Пойманные в ловушку хищники не могли рассчитывать на снисхождение в этом вопросе. Ни в коем случае.

«Сладкая моя Николь. Ты, наверное, соскучилась. Я не писал со дня ареста. Не волнуйся, хоть я и не мог этого сделать, но думал о тебе. Все время: днем, ночью, даже во сне.

Николь, наши сны все еще едины, я знаю. Твои синие глаза. Вижу их всегда после полуночи, когда вокруг совсем тихо.

Николь, моя падающая звезда. Ты настолько прекрасна, что все слова блекнут и не передают тысячной доли моих эмоций. Вот ты смотришь, и по твоим нежным щекам катятся крупные слезы облегчения. Я знаю, ты благодарна мне. Я тебя спас.

Тот вечер в июне, когда я увидел тебя в супермаркете Фриско. Прости, что повторяю это из письма в письмо, но тот вечер... Лучший вечер моей жизни. Клянусь тебе. Это так.

Два пакета с огурцами, дыней, салатом и замороженными бифштексами у тебя в тележке, твои стройные белые ноги в простых босоножках без задника, и каблучки так стучали... цок-цок. Цок-цок. Потом стоянка, ты села за руль и отъехала. А я поехал следом.

Ты не заметила меня. Не могла, я ведь очень осторожен, дорогая Николь.

(Сейчас я впервые опишу тебе не то, что делал с другими, а то, что сделал с твоими мучителями. Поэтому все же такое письмо – не повтор, как я сказал чуть выше)

Твой дом в пригороде был похож на миллионы таких же по всей стране, но при виде него у меня сжалось сердце. Захотелось подбежать к тебе, закричать: «Беги!». Увезти тебя от этой клетки Системы. Она расформировывала тебя. Убивала твои красоту и совершенство каждую секунду.

И твой муж. И твоя глупая жирная сестра – я почти испугался, когда выяснил, кем тебе приходится эта глыба сала в потном платье из секонд-хэнда. Они все тебя убивали, милая Николь. А ты не видела ничего, ты улыбалась им, этим пиявкам. Ты кормила паразитов не бифштексами, а собственной жизнью. И не понимала этого.

Сколько было внутри сострадания к тебе. Я думал, меня разорвет на куски от негодования.

Твоя улыбка, о Николь! Она разбивала меня, как фарфорового болванчика из старой сказки.

Ты любишь сказки, я знаю, милая моя. Ты такая нежная, чистая, сладкая девочка. Тебя не испортил этот отвратительный мир. И я решил сделать все, чтобы так и продолжалось.

Первым стал твой муж. Очкастый клерк из фирмы по продаже зерна. Ничтожество. Мне не пришлось даже особенно напрягаться. Его машина вылетела с моста и утонула в считанные минуты.

С сестрой было тяжелее, эта жирдяйка сидела дома все время, смотрела сериалы и жрала еду, которую ты ей приносила. Я дождался твоего ухода (твои синие глаза, заплаканные, и черное вдовье платье с высокой талией были восхитительны) и позвонил в дверь. Сказал, что пришел чинить телевизор. И правда починил, выслушал ее похвалы, попросил стакан воды. Она пошла, переваливаясь с боку на бок, на кухню, а я за ней.

Кухня – такое опасное место, милая, сладкая Николь, да ты и сама знаешь. Ножи, скалки, комбайны, плита... Итог был ясен. Сестра покинула этот мир без лишнего шума, разве что чуть пискнула.

Я все вымыл, чтобы тебе не пришлось трудиться, и сам вызвал копов. Потом ушел и смотрел из укрытия, как они приехали и как после пришла ты.

Твои крики... милая, поверь, они были невыносимы, но я знал, что это пришло Очищение. Система дала сбой и выпустила тебя из своих жерновов.

Я их обманул, они проиграли. Все они.

Я обязательно выйду отсюда, и мы увидимся, сладкая моя Николь».

Скрытая камера работала без перебоев. В небольшой комнате рядом сидели двое – мужчина и женщина. Мужчина выглядел гораздо старше спутницы: широкоплечий, невысокий, в сером двубортном костюме и начищенных до блеска черных ботинках. На его смуглом лице ничего не отражалось.

Женщина, пепельная блондинка в черном платье и такой же косынке, что-то чиркала на листке блокнота. Спираль. Она вырисовывала ее слева направо, по диагонали, потом начинала с противоположного угла и шла вниз, и снова меняла направление. Постепенно лист покрылся блестящими черными завитками: они перекрещивались, сливались, превращались в сплошное черное пятно. Выражение ее лица можно было бы приблизительно описать как смесь наслаждения и тревоги.

Вот она выдрала изрисованный лист, скомкала и выбросила в корзинку. Потом откинулась назад, положила руки на подлокотники кресла.

Мужчина повернул к ней массивную голову с широкими залысинами.

- Уже скоро.

Она не обратила внимания на реплику. Ее глаза сосредоточились на одной точке – экране, на который камера транслировала картинку помещения внутри тюрьмы. В помещении находился один человек. Он сидел за столиком и прилежно писал письмо.

- После первого я думала, что схожу с ума. И не отнесла его в участок. Так же как и второе, и третье.

Мужчина удивленно на нее взглянул. Спутница впервые заговорила о своих чувствах. За все время процесса она рассказывала полицейским только факты.

- Наверное, меня это не оправдывает. Нужно было реагировать раньше, был шанс спасти других жертв. Но, понимаете, эти письма... что-то запредельное. Я не предполагала, что в мире может существовать... это.

Он промычал нечто одобрительное. Детектив Ласситер видел куда больше этой хрупкой блондиночки, но от деяний бывшего доктора Стамбовски у него волосы шевелились на затылке. Последние оставшиеся волосы.

- Я давно за гранью. Одно меня утешает, детектив. Это его последнее письмо.

Ласситер кивнул. Последняя улика, признание в еще двух убийствах. Достаточно, чтобы заново открыть дело и потом отправить мразь на ПРЛ - процедуру расформирования личности.

Игра завершена. Наклеивай марки, Док.