Снег падает с неба огромными хлопьями, тяжело опускаясь на белую тихую равнину. Холодно просто безумно, так, что я давно уже не чувствую пальцев ни на ногах, ни на руках, а просто продолжаю кутаться в отрез сукна, заменяющий мне плащ. Вокруг люди, но очень одиноко. Не знаю, наверное, кому-то из них – как мне – говорили, что покаявшись, мы спасемся. Не всем, конечно. Например, тот парень, сначала высокий и статный, а теперь сгорбившийся под весом мороза - его отдала к покаявшимся семья. Не знаю уж, думали ли они о спасении, или о своем благе. Да и кого это теперь волнует?

А вон идет девушка, с когда-то прекрасными черными волосами. Теперь они побелели от снега, напитались морозом и холодом, и тянут к земле. Ее предал любимый, кажется. Как бы то ни было, я до сих пор слышу тихий плач ночами, когда мы все сбиваемся в групы и жмемся друг к другу, стараясь удержать еще хоть немного ценного тепла.

О, Боги, как же холодно!

Под ногами трещит тонкая пленка льда, образовавшаяся на насте. Странно, ведь тут замерзшая вода совершенно не тает, обычно ложась бесконечными слоями снега. Друг на друга, как одеяла зимой. Вот только под одеялами тепло, а здесь...

Вчера умер пятый ребенок за два дня, а болеют уже все. Что говорить, если даже из взрослых здоровыми остались лишь трое. Но у нас нет лекарств, а холод вокруг по-настоящему губителен. Недаром говорят, что Льдистый Предел проклят – здесь не растет ничего, не живет никто, а смерть наша - всего лишь вопрос времени, и это понимают все. Даже Финновар, который упорно ведет нас за собой, думаю, знает это. Он, конечно, продолжает говорить о море, которое находится за Пределом, пытается бодрить всех обещанием свежей рыбы, которую мы поймаем... тщетно.

Мы все знаем, что это путь в никуда.

Древние, отцы наши, молчат, больше не посещая сны своих детей. Неужели не могут пробить себе путь, сквозь льды и холод? Мне так одиноко теперь, когда папа не приходит, будто я утратила часть себя, оставшись маленькой потерянной девочкой. И моя способность, видеть глазами других, видеть то, что будет – чем может помочь она теперь? Тем же, чем могла и навредить ранее, наверное.

Магам знать лучше, так сейчас говорят.

Ненавижу их. Черные фигуры, закутанные в плащи с ног до головы, с глухими, еле слышными голосами. Теми, которые приучены лишь произносить приговор. Посылать в холод и голод чужих детей, убивать матерей и отцов.

Боги, как же холодно! Кажется, я смогла бы теперь убить за тарелку горячего супа. Или жареную перепелку, такую, как мама готовила. Она была такой доброй и веселой, моя мама. Папа думал, что она похожа на солнышко, когда то пробивается через листву, яркое, задорное, неожиданное. Они убили ее, за то, что путалась с нечистым. За то, что дочь у нее порченая кровью. За то, что она отказалась травить меня вместе со всеми и признать, что отец брал ее против воли, пытаясь зачать ребенка. Она любила папу до последнего вздоха.

Говорят, мы все не умираем.

Папа говорил, а кому, как ни ему знать, ведь это не первая его жизнь. Но мне страшно. Я пожила всего пятнадцать лет, из отведенного полукровкам века, даже не успев ничего попробовать. Ах, если было бы можно знать наверняка! Может же случиться так, что человека во мне больше, и я снова рожусь в какой-то деревеньке, ничего не буду помнить, обреченная на жизнь в страхе.

В заплечном мешке осталось немного вяленого мяса. Не могу об этом не думать, ведь от холода все время хочется есть. Дети вокруг плачут от холода и голода, но делиться с ними нельзя. Это мясо – все, что у меня осталось. Их голод разрывает меня на части. Боги, что же делать с этими остатками нормальной еды?

Их дал мне сын мясника из нашего квартала, целый мешочек. Ульрик, вот как его звали. Он остался в той, другой жизни. Я ему нравилась, и это было так... странно приятно. Даже сердце сжималось, когда он смотрел на меня. Милый, добрый, нескладный Ульрик. Такой большой и толстый. Теплый. Всего на год старше меня. И целоваться с ним было так приятно, нежно.

В тот день, когда Прощенные покидали город, когда я к ним присоединилась, он не вышел меня провожать. Ульрик плакал, запершись в своей комнате, потому что не мог, не смел мне помочь. Я полюбила его тогда, заглянув в мысли. Совсем немного, но полюбила. Добрый и глупый Ульрик. Ты не смог бы мне помочь. Я и сама не могу.

Рядом в снег тяжело оседает старая женщина. В той, обычной жизни, она была женой зеленщика и жила совсем рядом. В лавке их всегда пахло специями и травами - укропом, мятой, зеленым луком, перцем... Так остро. Она тогда постоянно улыбалась и разбрызгивала воду на зелень, чтобы та не вяла. Больше она не улыбается. Больше вообще никто не улыбается. И еще помню, как в углу стоял целый прилавок с овощами – огурцы, помидоры, салат, редис. Она каждое утро их перебирала, так тщательно... Кто-то поднимает ее, и мы продолжаем идти.

Кажется, что внутри замерзают кости. Они скрипят при каждом движении и поют песни Льдистым Пределам. Передвигаю ноги с трудом, и кажется, мы бредем все медленнее. Пальцев уже и вовсе не чувствую. Боюсь, как бы не потерять их, как та девушка, которая умерла вчера. Они просто отмерзли. Так странно. Белое красивое лицо, тонкое, красивое, и абсолютно черные пальцы, опухшие, как корни умирающего дерева. Кажется, после смерти ее лицо стало более умиротворенным. Помню, мне даже стало немного завидно. Для нее же все окончилось, а мы обречены мучиться дальше...

Кутаю руки в сукно, пытаясь согреть пальцы хоть немного. Не хочу, чтобы они отвалились, мне страшно. Это ведь больно, наверное. На ткань не дышу. Пар изо рта застывает толстой коркой льда, а от этого еще холоднее.

Иногда мне кажется, что я ненавижу всех.

Финновар Фион говорит, что мы должны простить. Что люди не хотели нам такой судьбы, но почему сердце мое тогда говорит иначе? Как можно было послать нас всех в Льдистый Предел, заключив такую сделку с совестью? Неужели хоть кто-то заслужил такую смерть, в холоде и голоде? Разве дети ответственны за грехи отцов своих? Я виновна в том, что отец мой – Хозяин Ветров?

Ненавижу, и это поддерживает во мне жизнь.

А может я уже давно умерла и превратилась в бесплотный дух, которыми всех нас пугают в детстве?

Не знаю.

Папа, почему ты не отвечаешь? Почему не заберешь меня отсюда?..

Плачу и слезы замерзают на щеках холодными белыми дорожками. Они наверняка колют кожу до крови, но и она застывает до того, как покинет мое тело. Кажется даже, что всю меня покрывает толстая корка льда.

Как скоро достает он до сердца?

А в моей родной деревне, скованной страхами и полной "чистокровных" людей весна. Она дышит теплым воздухом, пахнет клейкими листочками и подтаявшими родниками. Я вижу ее, заглядывая во сны и мысли жителей, когда во время ночной стоянки мы жмемся друг к другу как зимние птицы чтобы согреться.

Недавно нам всем стали слышаться голоса. Они бормотали сначала во тьме, будто приманенные тусклым огнем костра, а после стали шептать уже и в шуме ветра при дневном свете. Страшно, мы даже не смеем говорить друг с другом, будто пока молчишь, двери в неизведанное будут закрыты.

Это не правда.

Чем больше времени проходит, тем слышнее. Мне кажется, я даже могу различить слова: "отдай душу, возьми жизнь". Они звучат во мне речитативом пока я иду или думаю, не важно о чем. И я знаю, что завтра Финновар соберет нас и спросит самое важное. То, что видела я сегодня во сне.

И пойдем мы по белому полю.

И больше не будем бояться зла, ибо сердцами своими познали его в тех, кто нас предал. 

И встретим всадников, ведущих бурю, что шептали нам ветрами.

Голоса их будут сиплы и тихи. Спросят они каждого – душу за жизнь отдашь ли?

И мы отдадим. Ибо нет душ без тел, что их держат, а холод, словно палач.

И плакать будем все в последний раз, хороня тех, кем мы были. А слезы будут замерзать, не долетая до земли и разбиваться о твердый наст.

И мы станем иными.

Этого я боюсь и этого я жажду больше всего.

Я хочу жить.

Писано в эпоху Переселения девой Даэва.