За зеркалами (18+)

Это все страшно. Не дети рождаются жестокими, а общество их такими делает.
Каждый день у пацана борьба за существование.

Кошмар какой , в чем ребёнок провинился , что ему приходится через все это проходить .
Пять лет ребёнку , она откуда вообще взялась , как такую кроху могли выкинуть на улицу ? Скорее всего неблагоприятная семья , у них все возможно .
Жаль таких детишек .
Ника , спасибо за продолжение .

Принимайте в читатели читала эту историю на другой площадке, но очень рада видеть вас здесь
_________________

Здравствуйте, примите в читатели, пожалуйста!

 » Глава 6

Четырнадцать лет спустя

Я знал, что она придёт. Даже догадывался, когда примерно должна прийти. Об этом переговаривались между собой копы, выводя одного за другим заключённых. Над кем-то должен был состояться суд, кого-то отпускали. И всё это под разговоры о том, что обнаружен ещё один мёртвый ребёнок. Что ж, для полиции это могло стать причиной отправить меня немедленно на свободу. Странно. Ведь я именно этого и хотел. А сейчас накатило нечто, похожее на сожаление при мысли о том, что не увижу свою ослепительную, обжигающе красивую следовательницу.
И теперь я отсчитывал про себя минуты в ожидании Евы Арнольд. Чёрт…мне нравилось даже её имя. Жизнь. Так оно переводилось и чертовски ей шло. Потому что, когда на неё смотрел, чувствовал, как внутри оживает всё, медленно, очень медленно вплетается, подобно нитям паутины в ледяную тьму, которую привык ощущать в себе. Иногда казалось, что эта тьма живая. Казалось, что слышу, как она дышит под оболочкой меня самого. Как замораживает могильным холодом внутренности и покрывает инеем кости. И шипение…иногда просыпался среди ночи от того, что слышал, как он шипит, как зовёт меня. Этот мрак. Живой, но несущий с собой смерть. А эта женщина…она, да, своим присутствием вдевала эти нити в меня, переплетая их между собой в необычные рисунки из дьявольской похоти, восхищения и одновременно…желания использовать эту красивую сучку в своих целях. И я уже знал, как я это сделаю и где. Единственное, что пока оставалось загадкой – как долго мне захочется…использовать её.
Где-то над головой послышались торопливые шаги и крики, слов я не разобрал, но понял главное – приехала та, кого я ждал. Встал со своего места и подошёл к решётке, не желая говорить с ней сидя. Только возвышаясь над моей хрупкой строгой следовательницей.
Кажется, раньше почувствовал её, чем шаги услышал. Глаза прикрыл, представляя, как опускаются стройные ножки, обтянутые до колена тёмной юбкой, по бетонным ступеням, как держится изящная тонкая ладонь за хлипкие деревянные перила. Склонил голову набок, чертыхнувшись, когда чей-то резкий окрик сверху помешал услышать стук её каблуков. Да, меня определённо раздражало, что нам постоянно мешали. Слишком много людей вокруг между мной и ею.
Ева остановилась, и я почувствовал едкое желание прибить того, кто отвлек её внимание на себя. Желание, накатывавшее каждый раз, когда кто-то вламывался своими грязными ботинками в наше с ней уединение.
Впрочем, это выбешивало не только из-за того, что хотелось голыми руками разодрать любого придурка с причиндалами между ног, но и потому что Ева Арнольд должна была убедиться в моей невиновности и выпустить из тюрьмы. И ради этого я был готов на всё сейчас. Чтобы после получить уже всё от неё.


***
Конечно, можно было это сделать гораздо проще, и как того требовали правила. Конечно, мне необязательно было спускаться в подвальное помещение полицейского участка, где держали заключённых. Один из полицейских скептически поднял брови, ухмыльнувшись и коснувшись двумя пальцами козырька фуражки, когда я сообщила ему, что поговорю с Дарком в камере, а не в кабинете, как обычно. Впрочем, довольно ожидаемо и понятно - женщина в понятии многих из этих бравых офицеров должна была служить предметом интерьера, не более того. Красивым, удобным, подходящим по размеру, цвету и фактуре. В общем – вписывающимся в понятие любого мужчины об обстановке в доме.
Когда спускалась, думала о том, что мне на обратном пути рассказал о Дарке Люк. Пока ехали в машине обратно до участка.
«Всю дорогу я молчала, до боли сжимая пальцы и глядя в разукрашенный вызывающе яркими лампами город. Он шумит, он поёт и танцует, не обращая внимания на чью-то смерть или рождение. Город ревёт автомобильными гудками и слепит разноцветными фонарями прямо в глаза в предвкушении Рождества. Траурная музыка звучит в отдельных домах, теряясь в какофонии праздничных мелодий.

- Послушай, - я повернула голову к заговорившему Люку, - не загружайся сейчас этим.
Усмехнулась, отворачиваясь снова к окну.
А ты знаешь, чем я загрузилась?
- Я догадываюсь. Я думаю, ты была права насчёт Натана. Нет, я всё ещё считаю, что придурка не нужно выпускать. Ему за его прошлые деяния можно было бы впаять пару лет…
- Что? – в ручку двери вцепилась пальцами, не веря своим ушам, - Была права?
- Да, я же знаю Дарка. И всю шайку его. Он по сути…ну не такой отбитый, чтобы детей маленьких…вот так. Не знаю, что на меня нашло. Мальчиков этих увидел…у самого сын растёт, как представлю…и мурашки по коже.
Медленно к нему обернулась, не перебивая. Впервые о себе рассказывает. Впервые вообще без намёков, без уколов, без агрессии, тщательно скрытой, но всё же улавливаемой, говорит. Словно решил, что может доверять мне.
- Увидел столько трупов изувеченных, и крышу снесло. Хоть и понимал умом – не мог он сделать такое. Дарк этот…он бездомным как родной. Особенно детям. Подбирал в свои катакомбы всех обездоленных. К нему ползли из муниципальной больницы сироты. Ползли, в прямом смысле слова, Ева. Не имея ног. Знали – через некоторое время их в приют отдадут, а там им конец придет. Зачем кормить недочеловека, если его паёк можно между собой разделить? А если и выдадут, то дети постарше отберут. Всегда отбирают они. Вот они и грызли землю, сами подыхали от боли, но находили какого-нибудь нищего прохожего или сердобольную медсестру и умоляли отвести к катакомбам в обмен на тарелку похлёбки. А не находили, так сами добирались. Передвигаясь на локтях. Троих таких он у себя оставил. Конечно, недовольные были среди своих. Но…я не знаю…рты им он сразу закрывает. Авторитетом нерушимым у зверья этого обладает. Дети, конечно, воруют безбожно, ловили мы их не раз. Да так он и не отрицал никогда. Говорит, есть им что-то надо. Работы на всех нет. Ну, правда, он всё же гонял пацанят своих улицы мести, ботинки чистить или какую работу попроще делать. Всех, кто тринадцати старше, на стройку отправлял – кирпичи таскать. Мелочь, которую там получали, собирал и всю в общак клал. Из неё потом в «чёрные» дни, так они зиму называют, закупал еду на всех.
Взрослым разрешает в Квартале своём ютиться, если только каждый из них хотя бы одному ребенку поесть с собой принесет – плата за съём жилья у него такая. Если кто взбрыкнет, получает нещадно. Жёсткий он. И избить может. Правда, детей не трогал, а вот взрослых – да.
- И что ж его, жесткого такого, не посадили до сих пор?
- А никто не признается. Знаем ведь, что он зверствовал. И порезать может. Отрубить пальцы, например, за то, что взрослый у девчонки мелкой отобрал кусок хлеба. Отрубил и выкинул на улицу в зиму. А тот притащился в больницу, плачет, в здоровой ладони пальцы свои сжимает, просит пришить, а кто сделал – не говорит. Знает, что, если выдаст, свои же убьют и глазом не моргнут.
Обхватила плечи руками, ощущая, как холодно вдруг стало в салоне автомобиля. Предчувствие беды приближается. Атакует, долбится в затылке головной болью, дрожью пальцев отдаётся. Странно. Рассказ Люка не успокоил всё равно. Возможно, потому что всё, что он поведал – я знала и так. Нет, не подробности. Но чувствовала инстинктивно, сидя напротив Натана в своем кабинете. Силу его чувствовала. И жестокость. Она в глазах его то загоралась, то потухала, вызывая желание убежать, спрятаться как от опасного хищника…и так же неумолимо заставляя тянуться к нему в попытках разгадать, в попытках для себя раскрыть, почему в глазах его наравне с ненавистью боль выступает. Не сострадание. Не жалость. А боль. Будто не жалеет он убитых мальчиков, а ощущает их агонию своей кожей.»
А сейчас остановилась перед камерой, и сердце замерло, когда увидела высокого темноволосого мужчину, стоящего по ту сторону за решеткой. Сильные пальцы впились в металлические прутья. И в голове вдруг пронеслось – ждёт. Не знаю, как…но вдруг с какой-то поражающей ясностью поняла – он ждёт меня.
Приблизилась, остановившись в шаге от него.
- Уже знаешь, Дарк?
И сердце тут же забилось в бешеной, в дикой пляске, когда он резко распахнул невообразимо чёрные глаза и медленно улыбнулся, окинув ленивым взглядом меня с ног до головы.
- Намного больше, чем вы, мисс Арнольд.
Господи…как он это сделал? Как этот дерзкий...этот невероятно наглый хам произнес мою фамилию настолько чувственно, что у меня в животе словно рой бабочек разом вспорхнул, и так больно от трепыхания их тонких, почти прозрачных крыльев внутри. И в то же время страшно. Вдруг почему-то стало страшно, что они могут сломаться. Такие хрупкие и красивые, обязательно сломаются, стоит только прикоснуться к ним пальцами.
- Так, может, расскажешь мне то, чего я не знаю?
Слегка склонившись вперёд, выдыхая глубоко и мысленно накрывая бабочек стеклянным куполом, чтобы притихли, чтобы перестали биться в истерике предвкушения, и не мешали думать отстранённо, с холодной ясностью.
- А, Дарк? Может, прекратишь играть в свои жестокие игры, если на самом деле что-то знаешь, и мы спасём этих несчастных детей? Или все твои слова с просьбой о доверии – всего лишь бравада несчастного бродяги, который не знает, как ещё привлечь к себе внимание.
И застыть, ощутив, как изменилась погода в камере. Как повеяло холодом, и даже захотелось обхватить себя руками, чтобы согреться. Совсем как недавно в автомобиле Люка. Будто вернулось то самое предчувствие беды…но теперь оно смешано с яростью. Его яростью.
- Ты знал, что это произойдёт, так, Дарк? Ты знал, потому что ты не являешься убийцей, - шагнула к нему, усмехнувшись, когда в его глазах сверкнула молнией злость, - или потому что кто-то отводит моё внимание от тебя?
А он вдруг резко подался вперёд и меня за шею рукой схватил, притягивая к себе. Вскрикнула, но он второй рукой закрыл мне рот и прошептал, глядя в глаза:
- Да я убью любого, кто отвлечёт ваше внимание от меня, мисс Арнольд. Любого. Кто. Отвлечёт.
В его плечи руками впилась, отталкивая и в то же время, словно завороженная, наблюдая за собственными действиями со стороны. Потому что не отпускает. Не позволяет отвернуться, удерживая взгляд своим – непроницаемым. И грудь сдавило невозможностью выдохнуть. И нет страха. Никакого страха перед ним. Какая-то странная, ничем не объяснимая уверенность, что этот мужчина не причинит мне вреда…пока что. Пока не считает нужным причинить.
Вонзилась зубами в его ладонь, не отпуская в ожидании, когда же этот самонадеянный ублюдок уберет руку, зашипит, закричит…я не знаю, как-нибудь, любым способ отреагирует. А он губы растянул в широкой, в безумной улыбке, и в глазах черти заплясали. И не отпускает. Словно вызов мне бросил. А я его приняла. Сильнее зубы сомкнула, пока не ощутила вкус его крови во рту. Сумасшедший…а он продолжает улыбаться, как обезумевший, будто ему эта боль удовольствие приносит.
- Ц-ц-ц-ц…мисс Арнольд. Разве вам не объясняли в детстве, что нельзя кусать несчастных бродяг – можно заразиться бешенством.
А затем этом псих резко выдрал свою ладонь, демонстративно облизнул кровь с неё, и, дёрнув меня за шею к себе, впился в мой рот поцелуем.


***

Губ её своими коснулся, и остолбенел, охреневший от того, как всё тело прострелило мощным разрядом возбуждения. Дьявол! Разве так бывает? Чтобы от одного прикосновения крышу снесло и хотелось повалить прямо на грязный каменный пол и отыметь эту чистенькую, источающую аромат корицы женщину с бархатной кожей, как драл самых дешевых, самых грязных шлюх? Хотя разве не застыл точно так же, увидев её в самый первый раз? Разве не подыхал все эти дни от желания коснуться хотя бы её запястья? А сейчас сминал жадно мягкие губы, раздвигал их языком, вжимая её в себя…и между нами долбаные металлические прутья, а мне кажется, они до предела накалились и сейчас прожгут ткань и плоть под ней. Ворваться языком в тёплую глубину её рта, ухмыльнувшись, потому что она позволила сделать это. Растерянная…или же согласная. Плевать. Совсем скоро её мнение не будет значить ничего.
Заставить себя отстраниться, потому что нужно, до боли нужно взгляд её увидеть, реакцию в себя впитать. Смотрит широко распахнутыми глазами, в которых изумление вперемешку с негодованием…и всё затянуто поволокой возбуждения, того же, которым у меня под кожей покалывает.
Взгляда отвести не могу от губ опухших и призывно открытого рта, обнажающего ровные белые зубы. Чёёёёёрт.


И, продолжая удерживать её за шею и одновременно с этим поглаживать большим пальцем горло, прислониться своим лбом к её лбу, выдыхая через крепко стиснутые зубы.
- Нет, - глядя, как опускаются её веки, когда палец ныряет в ямочку между ключицами, - никаких игр…Ева. Открой эту грёбаную клетку, и я докажу тебе это.
И она медленно поднимает на меня взгляд, а в следующее мгновение кожа на моей щеке взрывается болью от хлёсткой пощёчины.

***
Вздрогнула, всё еще переводя дух после откровенного наглого поцелуя, когда услышала твёрдый приказ хриплым голосом. А в голове истерически бьется мысль о том, что это неправильно. Всё это. Вот так вот таять, прижимаясь к нему, чувствуя, как впиваются в тело прутья камеры. Сдерживаться от стонов, когда сильные губы жадно накрывают мои, когда его язык грубо врывается в мой рот, и…о, Господи, накрывает пониманием, что он – задержанный. Ещё вчера я подозревала его в страшнейших преступлениях…ещё вчера всерьёз полагала, что могу ошибаться, и именно Натан Дарк безжалостно убивает маленьких детей, чтобы совершить затем с их телами омерзительные вещи. А уже сегодня позволяю ему подобное. Позволяю, неспособная управлять собственной реакцией на этого мужчину. И этот повелительный тон в голосе, как ушат холодной воды. И слова…Боже, я на мгновение забыла, о чём мы говорили с ним до этого злополучного поцелуя, и подумала, что он совершенно о другом…или же этот мерзавец хотел, чтобы я так подумала.
Ударила его по щеке, с особым наслаждением глядя, как загорелись злостью его глаза и заходили желваки. Явно не привык получать пощёчины от женщин.
Прошипела, схватив его руку, пальцы которой лежат на моей шее, по-прежнему поглаживая, но не сжимая.
- Что ты себе позволяешь?
- Для нас этот вопрос вскоре станет риторическим, не так ли?

А у самого в глазах злость усмешкой сменяется…и он убирает ладонь. Вот только в тех же самых дьявольских глазах нет и тени поражения. А вот мне пришлось отступить назад, потому что даже сейчас, разорвав контакт, он возвышался надо мной, подавляя волю, заставляя напряжённо стискивать пальцы. Нервно облизнула губы, отводя взгляд, чтобы перевести дыхание. Потом. Потом я обязательно подумаю о том, почему реакция такая странная на него. Впервые такая реакция на мужчину. Рос…с ним было всё совершенно по-другому. Спокойно. Безмятежно. А этот…Этот сам и есть мятеж.

Но сейчас мне нужно было кое-что узнать у него.
Не смотря на него, но чувствуя, как прожигает меня тьма его глаз, прошлась перед дверью его клетки, собираясь с мыслями.

- О чём вы думаете, мисс Арнольд?
- О том, как приятно, когда подозреваемый обращается к следователю на «вы».
Не увидела, скорее, почувствовала, как улыбнулся и шёпотом протянул лениво:
- Мисс Арнольд, я с готовностью покажу вам гораздо более приятные вещи, которые может сделать подозреваемый со следователем.

Вот же!
Развернулась к нему на пятках, готовая повторно пощёчину влепить, и наткнулась на издевательски приподнятую бровь. Играет. Он, действительно, будто играет. Знает, что я скажу, что сделаю, что почувствую в ответ на его слова. Хуже…Боже, гораздо хуже. Он заставляет меня реагировать так, как нужно ему.

- А я смотрю, тебе доставляет это удовольствие?
- Что именно?
- Вот это вот…
- Что? Смущать вас? Злить? Смотреть, как окрашиваются румянцем негодования ваши скулы и лихорадочно блестят предвкушением глаза? Определённо да, Ева. Мне вообще доставляет удовольствие находиться рядом с вами тут.
- В таком случае, может, мне вовсе не отпускать тебя, Дарк?
- Если вы останетесь здесь со мной…
- Ты снова наглеешь.
- Я даже не начинал, мисс Арнольд.

Сверху шум раздался, будто уронили стул или что-то тяжёлое, и Натан голову кверху вскинул и застыл, глядя в потолок. А потом резко опустил её и посмотрел мне прямо в лицо.
- Делайте то, за чем пришли, госпожа следователь. Ведь вы не о здоровье моём поинтересоваться спустились.

Сказал тоном холодным, безразличным, будто только что это не он тут сжимал меня в своих объятиях и соблазнял самым наглым образом. Собран, рассматривает отстранённо прокушенную мной ладонь.
- Ты знаешь, за чем я пришла?
- Знаю, - кивнул в подтверждение своих же слов, - пришли принять мои условия сотрудничества…ну или же предложить свои. В любом случае, я согласен на всё.
- Ты даже не знаешь, что я именно потребую.
Дарк плечами пожал, засовывая рука в карманы брюк.
- Мне всё равно. Я сказал, я согласен на всё, чтобы выбраться из этой ямы и заняться своим расследованием.
- Нашим.
- Простите, я не расслышал, госпожа следователь.
- А точнее, моим, Дарк. Ты выйдешь отсюда только при условии того, что будешь отчитываться мне по каждой найденной улике. Только при условии, что я буду знать о каждом твоём шаге, Натан. Более того – ты должен будешь заранее согласовывать каждое своё действие со мной и только после моего одобрения совершать их. Или же мне легче продержать тебя здесь вплоть до окончания следствия.
- И уменьшить ваши шансы на успех вдвое? – снова усмешка эта его треклятая, но в глазах ни грамма веселья.
- Обвинения с тебя ещё окончательно не сняты, Дарк. Или ты принимаешь правила моей игры, или я прямо сейчас поднимаюсь в свой кабинет и забываю о твоём существовании вплоть до суда.
- Только что, - сквозь плотно сжатые челюсти, и я с каким-то непривычным удовольствием понимаю, что он начинает выходить из себя, - вы только что были на месте убийства ещё одного ребенка, а я торчал запертым здесь! О каком суде речь?
- Выбор, Дарк. Я дала тебе выбор. Мы оба знаем, что список деяний, за которые можно тебя на несколько лет отправить в тюрьму, фактически бесконечный.
Он замолчал, застыл, внимательно разглядывая моё лицо, будто видя его впервые…или запоминая. Я не смогла определить. А потом коротко кивнул и произнёс со странной, нет, жуткой улыбкой, от которой мурашки поползли по спине.
- Будь по-вашему. Я согласен.

Выдохнула с облегчением, только сейчас ощутив, как сдавило грудь от тяжёлого ожидания. Достала из кармана пиджака ключ от его двери и вставила в замок, когда над ухом раздалось тихое и уверенное:
- Но это был ваш выбор, мисс Арнольд. Вы меня вынудили его принять. У вас же не его совсем не будет.


Губ её своими коснулся, и остолбенел, охреневший от того, как всё тело прострелило мощным разрядом возбуждения. Дьявол! Разве так бывает? Чтобы от одного прикосновения крышу снесло и хотелось повалить прямо на грязный каменный пол и отыметь эту чистенькую, источающую аромат корицы женщину с бархатной кожей, как драл самых дешевых, самых грязных шлюх? Хотя разве не застыл точно так же, увидев её в самый первый раз? Разве не подыхал все эти дни от желания коснуться хотя бы её запястья? А сейчас сминал жадно мягкие губы, раздвигал их языком, вжимая её в себя…и между нами долбаные металлические прутья, а мне кажется, они до предела накалились и сейчас прожгут ткань и плоть под ней. Ворваться языком в тёплую глубину её рта, ухмыльнувшись, потому что она позволила сделать это. Растерянная…или же согласная. Плевать. Совсем скоро её мнение не будет значить ничего.
Заставить себя отстраниться, потому что нужно, до боли нужно взгляд её увидеть, реакцию в себя впитать. Смотрит широко распахнутыми глазами, в которых изумление вперемешку с негодованием…и всё затянуто поволокой возбуждения, того же, которым у меня под кожей покалывает.
Взгляда отвести не могу от губ опухших и призывно открытого рта, обнажающего ровные белые зубы. Чёёёёёрт.


И, продолжая удерживать её за шею и одновременно с этим поглаживать большим пальцем горло, прислониться своим лбом к её лбу, выдыхая через крепко стиснутые зубы.
- Нет, - глядя, как опускаются её веки, когда палец ныряет в ямочку между ключицами, - никаких игр…Ева. Открой эту грёбаную клетку, и я докажу тебе это.
И она медленно поднимает на меня взгляд, а в следующее мгновение кожа на моей щеке взрывается болью от хлёсткой пощёчины.

***
Вздрогнула, всё еще переводя дух после откровенного наглого поцелуя, когда услышала твёрдый приказ хриплым голосом. А в голове истерически бьется мысль о том, что это неправильно. Всё это. Вот так вот таять, прижимаясь к нему, чувствуя, как впиваются в тело прутья камеры и напрягаются, вытягиваются соски под тканью одежды, как опалило низ живота жаром. Моментально. Почти больно. Сдерживаться от стонов, когда сильные губы жадно накрывают мои, когда его язык грубо врывается в мой рот, сплетается с моим, властно пригибая его книзу. Мучительно сладко посасывает нижнюю губу, втягивая её в рот, чтобы в ответ на сорвавшийся предательский стон, ещё яростнее терзать, то прикусывая губы, то отстраняясь и проводя по ним языком, будто слизывая эту мою боль. Впиваться пальцами в его плечи, потому что я падаю…Господи, я ощущаю, как подгибаются колени, и держусь за него из последних сил. И те самые бабочки. Непослушные, неконтролируемые. Они дружной стаей взмывают вверх, ожесточенно хлопая тонкими крыльями, и сотни мурашек вслед за ними…вслед за его губами, за теплом его пальцев на моей коже.
Пока сквозь густой туман наваждения вдруг не накрывает пониманием, что он – задержанный. Ещё вчера я подозревала его в страшнейших преступлениях…ещё вчера всерьёз полагала, что могу ошибаться, и именно Натан Дарк безжалостно убивает маленьких детей, чтобы совершить затем с их телами омерзительные вещи. А уже сегодня позволяю ему подобное. Позволяю, неспособная управлять собственной реакцией на этого мужчину.
Но это понимание приходит не сразу. А когда он решил. Когда он отстранился, и марево возбуждения начало таять, начало испаряться, медленно, но исчезать


И этот повелительный тон в голосе, как ушат холодной воды. И слова…Боже, я на мгновение забыла, о чём мы говорили с ним до этого злополучного поцелуя, и подумала, что он совершенно о другом…или же этот мерзавец хотел, чтобы я так подумала.
Ударила его по щеке, с особым наслаждением глядя, как загорелись злостью глаза и заходили желваки. Явно не привык получать пощёчины от женщин.
Прошипела, схватив его руку, пальцы которой лежат на моей шее, по-прежнему поглаживая, но не сжимая. Легко, так легко, еле ощутимо, будто мне это кажется…но меня продолжает колотить от каждого тончайшего прикосновения, и хочется их сбросить с себя и одновременно страшно, почему-то страшно, что уберёт их сам.
- Что ты себе позволяешь? – сорвавшимся голосом, незнакомым, совершенно чужим.
- Для нас этот вопрос вскоре станет риторическим, не так ли?

А у самого в глазах злость усмешкой сменяется…и он всё же убирает ладонь. Правда, в тех же самых дьявольских глазах нет и тени поражения. А вот мне пришлось отступить назад, потому что даже сейчас, разорвав контакт, он возвышался надо мной, подавляя волю, заставляя напряжённо стискивать пальцы. Нервно облизнула губы, отводя взгляд, чтобы перевести дыхание. Потом. Потом я обязательно подумаю о том, почему реакция такая странная на него. Впервые такая реакция на мужчину. Рос…с ним было всё совершенно по-другому. Спокойно. Безмятежно. Слишком предсказуемо. С ним…Боже, иногда с ним приходилось изображать возбуждение. А этот…Этот сам и есть мятеж.

Но сейчас мне нужно было кое-что узнать у него.
Не смотря на него, но чувствуя, как прожигает меня тьма его глаз, прошлась перед дверью его клетки, собираясь с мыслями.

- О чём вы думаете, мисс Арнольд?
- О том, как приятно, когда подозреваемый обращается к следователю на «вы».
Не увидела, скорее, почувствовала, как улыбнулся и шёпотом протянул лениво:
- Мисс Арнольд, я с готовностью покажу вам гораздо более приятные вещи, которые может сделать подозреваемый со следователем.

Вот же!
Развернулась к нему на пятках, готовая повторно пощёчину влепить, и наткнулась на издевательски приподнятую бровь. Играет. Он, действительно, будто играет. Знает, что я скажу, что сделаю, что почувствую в ответ на его слова. Хуже…Боже, гораздо хуже. Он заставляет меня реагировать так, как нужно ему.

- А я смотрю, тебе доставляет это удовольствие?
- Что именно?
- Вот это вот…
- Что? Смущать вас? Злить? Смотреть, как окрашиваются румянцем негодования ваши скулы и лихорадочно блестят предвкушением глаза? Определённо да, Ева. Мне вообще доставляет удовольствие находиться рядом с вами тут.
- В таком случае, может, мне вовсе не отпускать тебя, Дарк?
- Если вы останетесь здесь со мной…
- Ты снова наглеешь.
- Я даже не начинал, мисс Арнольд.

Сверху шум раздался, будто уронили стул или что-то тяжёлое, и Натан голову кверху вскинул и застыл, глядя в потолок. А потом резко опустил её и посмотрел мне прямо в лицо.
- Делайте то, за чем пришли, госпожа следователь. Ведь вы не о здоровье моём поинтересоваться спустились.

Сказал тоном холодным, безразличным, будто только что это не он тут сжимал меня в своих объятиях и соблазнял самым наглым образом. Собран, рассматривает отстранённо прокушенную мной ладонь.
- Ты знаешь, за чем я пришла?
- Знаю, - кивнул в подтверждение своих же слов, - пришли принять мои условия сотрудничества…ну или же предложить свои. В любом случае, я согласен на всё.
- Ты даже не знаешь, что я именно потребую.
Дарк плечами пожал, засовывая рука в карманы брюк.
- Мне всё равно. Я сказал, я согласен на всё, чтобы выбраться из этой ямы и заняться своим расследованием.
- Нашим.
- Простите, я не расслышал, госпожа следователь.
- А точнее, моим, Дарк. Ты выйдешь отсюда только при условии того, что будешь отчитываться мне по каждой найденной улике. Только при условии, что я буду знать о каждом твоём шаге, Натан. Более того – ты должен будешь заранее согласовывать каждое своё действие со мной и только после моего одобрения совершать их. Или же мне легче продержать тебя здесь вплоть до окончания следствия.
- И уменьшить ваши шансы на успех вдвое? – снова усмешка эта его треклятая, но в глазах ни грамма веселья.
- Обвинения с тебя ещё окончательно не сняты, Дарк. Или ты принимаешь правила моей игры, или я прямо сейчас поднимаюсь в свой кабинет и забываю о твоём существовании вплоть до суда.
- Только что, - сквозь плотно сжатые челюсти, и я с каким-то непривычным удовольствием понимаю, что он начинает выходить из себя, - вы только что были на месте убийства ещё одного ребенка, а я торчал запертым здесь! О каком суде речь?
- Выбор, Дарк. Я дала тебе выбор. Мы оба знаем, что список деяний, за которые можно тебя на несколько лет отправить в тюрьму, фактически бесконечный.
Он замолчал, застыл, внимательно разглядывая моё лицо, будто видя его впервые…или запоминая. Я не смогла определить. А потом коротко кивнул и произнёс со странной, нет, жуткой улыбкой, от которой мурашки поползли по спине.
- Будь по-вашему. Я согласен.

Выдохнула с облегчением, только сейчас ощутив, как сдавило грудь от тяжёлого ожидания. Достала из кармана пиджака ключ от его двери и вставила в замок, когда над ухом раздалось тихое и уверенное:
- Но это был ваш выбор, мисс Арнольд. Вы меня вынудили его принять. У вас же его совсем не будет.

 » Глава 7

Третий день я понятия не имела, где находится Натан Дарк, выпущенный нами из-под стражи. Под мою ответственность и благодаря решению, которое я приняла на свой страх и риск. Решению сотрудничать с тем, кто имел на каждую ситуацию собственное мнение. Несносный упрямец. Почему я предположила, что он не только примет мои условия, но и будет соблюдать их? Наверное, потому что показалось, такой, как Натан Дарк, скорее, себя по горлу полоснёт ножом, чем позволит обесценить данное ими слово. Таких людей видно на расстоянии. Они не кичатся своим положением, не кричат о собственной порядочности или же, наоборот, не выставляют напоказ всё то тёмное, что живёт в них. Этим людям наплевать на мнение окружающих о себе. Они не привязываются ни к кому, потому что когда-то увидели, как легко развязывается любой, даже самый сложный, узел. Эти люди не считаются ни с кем и ни с чем, кроме собственных мыслей. Для них единственное правильное мнение – их собственное, а самое ценное время – их время, поэтому они никогда не будут тратить его на то, чтобы доказывать что бы то ни было кому бы то ни было. И именно поэтому они никогда не позволят себе нарушить своё же слово. В этом выражается их самоуважение. Натан Дарк был таким.
Поэтому сейчас я злилась на себя за то, что поверила ему…и тут же ругала себя за свои сомнения и отгоняла мысли, что Люк был прав: чтобы спасти свою шкуру, самые отъявленные преступники готовы часами петь о невиновности…И тут же словно разрядом молнии – а ведь Дарк ни разу не сказал, что невиновен. Ни разу за те десять дней, что провёл под арестом. Он не признал своей вины, но и не отрицал её. И я всё ещё хоть и с тревогой, но ждала вести от Эммета, через которого он обещал мне сообщить все, что разузнает. На вопрос о том, кто такой Эммет и как мне его найти, мерзавец улыбнулся своей до невыносимого обольстительной улыбкой и сказал, что парнишка сам подойдет ко мне, как только у него появится важная информация.
Согласно нашему плану, Дарк должен был отправиться в городской приют, именно в нём когда-то жил один из убитых, и мои люди уже были там в ходе расследования, но тогда Люку не удалось ничего разузнать. Конечно, местный король бездомных был прав – полицию бедняки не любили. Тем более те, кому приходилось не раз и не два переступать закон, чтобы добыть себе пропитание.
А вот своим, тому, кто оказывал непосредственную поддержку каждому обратившемуся нищему, они могли раскрыть многое.
Я бросила взгляд на бумаги, лежавшие на столе и почувствовала, как пульсация боли стала ритмичнее, усилилась. Виктор, последняя жертва маньяка, убегал несколько раз из своего нового дома. Правда, не в приют, а бродил по улицам, откуда его ловили и возвращали в семью. Его родители утверждали, что мальчик просто тяжело адаптировался к смене обстановки и новой жизни. Показывали его богато обставленную комнату с редкими и дорогими игрушками на полках, демонстрируя собственную щедрость.

«- Вот этот паровоз, - его приёмная мать вытерла уголки глаз кружевным платочком, - Гарольд привез Вику из Франции. Правда, он очарователен? Вик, - еле сдерживаемое рыдание, - очень любил играть в него. Пожалуй, больше, чем в другие игрушки. А эта машинка…
А я крутила в руках красивый тяжелый деревянный паровоз, окрашенный в темно-зеленый цвет, и пыталась уловить, почему меня смущают ее слова. Что в них мне кажется неправильным…отдающим откровенной ложью…пока не понимаю – на любимой игрушке их приемного сына ни одной царапины, ни одного скола, ни одно потёртости. Будто его доставали со шкафа, заставленного игрушками, только для того, чтобы протереть пыль.
Но зачем женщине обманывать в таких мелочах? Зачем придумывать несуществующие факты об убитом ребенке? Запрос в больницу о количестве и причинах визитов к ним Виктора Хэнкса ничего не дал. Семейный доктор, адрес которого дала миссис Хэнкс, так же категорично заявлял, что проблем со здоровьем у ребенка не было. Он грустно улыбался, протирая очки за чашечкой чая, рассказывая о том, как изменилась на его глазах семья Хэнкс после усыновления мальчика.
Ничего существенного...если бы не одно «но». Все остальные дети тоже убегали или делали попытки сбежать из дома. В некоторых случаях об этом мы узнали из материалов полиции, в некоторых – от соседей или же прислуги.
И пока я понятия не имела, что творилось в этих семьях, но точно знала одно – для ребенка нет ничего страшнее, чем оказаться наедине с монстрами внешнего мира. Без поддержки, без заботливой и сильной руки родителей, без ощущения защиты. И навряд ли, детский приют, а тем более улица могла дать им всё это.
И я упорно старалась не думать о том, что гораздо более худшие монстры могли ждать их дома. Старалась, но всё же поручила Люку собрать показания всех соседей, одноклассников и друзей убитых об отношениях тех с приёмными родителями.

Чёрт… холодный пот градом по спине вместе со спазмами в висках. Сжала пальцами виски, закрывая глаза и выдыхая через рот, чувствуя, как приближается паника. Мрачная. Похожая на беззвездную ночь, когда сам воздух становится продолжением черной бездны неба, и каждый вздох причиняет боль, потому что эта бездна давит на грудь, сжимает её так сильно, что кажется, разорвет пополам. Предчувствие беды, и я боюсь…я до ужаса боюсь услышать телефонный звонок, а в трубке – обречённый голос Люка. Прошлась по комнате, массируя пальцами виски и вспоминая, как когда-то совсем маленькой смотрела на свою мать, вот так же мерявшей шагами спальню и прижимавшей руки к голове в попытках унять постоянные боли. Она принимала различные таблетки и порошки от мигрени, которые стояли на её трюмо рядом с косметическими средствами, а также приказывала Марии готовить различные отвары и настойки из длинного списка, который ей оставлял наш доктор. Каждый раз, когда приходилось заходить в её комнату, я старалась не дышать носом от запаха лекарств, который там витал, и ещё долго мне мерещилось, что от меня самой воняет ими. Я прибегала в детскую и начинала лихорадочно стягивать с себя вещи под причитания гувернантки, только чтобы не ощущать на себя эту мерзкую вонь. Для меня она ассоциировалась с беспомощностью.
Вышла на кухню в поисках своего средства. Горячий шоколад. Моё любимое лакомство. Как лучшее воспоминание из детства. Я и отец. Вдвоем в огромной кухне. Он только что отпустил Марию, сказав, что сам приготовит для своей любимой девочки шоколад. Счастливые мгновения, которых я ждала с самого утра, мучая миссис Хагрид вопросами, сколько времени и когда должен прийти папа. Чтобы вот так стоять рядом с ним у плиты и смотреть, как он закатывает рукава своей рубашки и берется за небольшую кастрюлю с длинной ручкой.
- Рано ещё, Конфетка, - ласково подмигнув, когда я протягивала ему свою чашку в нетерпении, - учись, потому что когда-нибудь уже ты мне будешь его варить. Будешь же, м?
Я радостно кивала головой, не отрывая взгляда от сильных длинных пальцев, размешивавших ложкой шоколад с молоком. Плавными медленными завораживавшими движениями.
Считая про себя секунды до момента, когда он скомандует: «Сахар», чтобы с важным видом подвинуть к нему сахарницу.
- Буду. Сама буду. Даже Марии не позволю тебе его готовить.
- Всё верно, моя девочка.
- И маме.
И тут же прикусить язык, потому что рука папы напряженно застывает, а на лице появляется неестественная, ненавистная искусственная улыбка. Потом, через несколько лет я пойму, что это была его привычная реакция на упоминание о ней. А тогда мне хотелось услышать неспешный стук ее каблуков, мама всегда носила туфли, даже дома, даже в своей спальне. Она всегда меняла платье к обеду и никогда не надевала один и тот же наряд в течение двух-трёх недель. Мне кажется, я ни разу не видела свою мать без элегантной высокой причёски, обнажавшей её изящную шею и подобранные со вкусом серьги. Любой, кто входил в наш дом и знакомился с мамой впервые, восхищался её неземной красотой: тёмными волосами, ярко-синими глазами и молочной кожей. Отец рассказывал, что сначала влюбился в ослепительную улыбку дочери своего партнера по предприятию, Ингрид, и лишь после – в неё саму. И я не могла сомневаться в его словах. Я помнила каждый комплимент, который мама принимала с этой улыбкой на губах, протягивая свою холёную ручку для поцелуя и тихо благодаря за них. Помнила, потому что ненавидела каждого, кто говорил их. Всех, кроме отца, конечно. Ненавидела, потому что так она улыбалась им. И никогда – мне.
Мне доставались другие – растерянные, раздражительные, сопровождавшиеся лихорадочным поиском в глазах няни рядом со мной, прислуги или отца. Любого другого человека, которому можно было приказать или же попросить «забрать девочку». Так чаще всего она называла меня, когда в нашем доме не было гостей. Только при них она вспоминала как моё имя, так и о моём существовании вообще.

Я пригубила напиток, приятно обжегший губы. Да, в минуты паники мне казалось, что я замерзаю. Точнее, я чувствовала, как покрывает тело холодом, и в висках пронзительно воет ветер.
Мама любила говорить обо мне со своими подругами. Но только в особом ключе – перечисляя все казавшиеся в ее глазах важными достижения.
«Учитель просто в восторге от способностей Евы к языкам…Ева, как будет на французском «булочка»?»
«Ева, сыграй нам на пианино…о, да, Ева выучила новую песню, вы обязательно должны её услышать сегодня…»
«Она просто изумительно рисует. Вы ведь помните, ей преподает это искусство сам Гарри Веллитон? Так вот он просто в восторге от её картин…Ева, принеси свою последнюю работу, дорогая.»
Вот только она не знала, что и песня, и картина, и новая пьеса, которую я рассказывала подобно цирковой обезьяне, её гостям, потом отправлялись на свалку, чтобы не мозолить глаза доказательствами моего унижения.
Вначале, правда, я старательно приносила лучшие работы, выдавливала широкую улыбку, проводя пальцами по черно-белым клавишам, в надежде поймать такую же, обращённую к себе.
Вот только ничто не разрушается с такой болью, как детские иллюзии. Именно они ранят острее, впиваются глубже, оставляя рваные надрезы в самом сердце.
Иногда, чтобы сердце истекало кровью недостаточно потерять того, кого любишь. Иногда довольно и того, чтобы тебя не любил тот, кто рядом физически. На расстоянии протянутой руки. Потому что, сколько ни протягивай руку к нему, она проваливается в пустоту. Но самое страшное – это не разочароваться, увидев эту самую пустоту в человеке. Самое страшное – это наблюдать, как она медленно, но верно поглощает его, как он растворяется в ней для тебя, не оставляя даже маленькой молекулы себя. Потому что тогда ты перестаешь ощущать даже разочарование. Абсолютное ничто. Вот кем стала для меня Ингрид Арнольд. Моя мать.


Ещё один глоток, откинувшись на спинку кресла, наслаждаясь ощущением тягучей мягкости, обволакивающей горло, дрожащей на кончике языка насыщенным вкусом шоколада и корицы. И вдруг ощутить, как всё тело прострелило от воспоминания, и в голове раздался бархатный глубокий голос «Корицей. От вас пахнет корицей. Я люблю этот аромат». А по телу волной жар прокатился от этих слов, и перед глазами его взгляд, прищуренный, напряжённый.
Откровенно изумлённый, словно он сам поражён своей реакцией, но там, по ободку чёрного зрачка, уже змеится нечто похожее на предвкушение, и этот наглец даже ведь не пытается скрыть его! Напротив, ему словно доставляет несказанное удовольствие застать меня врасплох, привести в замешательство и наблюдать, как я отреагирую на те или иные его провокации.
Резко встала, приложив ладони к щекам, отгоняя непрошеное воспоминание, чувствуя, как перехватывает дыхание от жара. Нужно распахнуть окно, впустить холодный воздух, чтобы не чувствовать, как это тепло проникает под самую кожу, заставляет покрываться мурашками тело.

Где же ты, Натан Дарк? Вскрытие последней жертвы ничего нового нам не показало. Всё как обычно, как предыдущие случаи, включая сексуальный контакт после смерти. Что же за животное способно на это? И почему оно убивает и только потом делает свою омерзительную работу? Почему вырезает слёзы на лицах этих детей? Чьи слёзы так не дают ему покоя? Любит он эти слёзы или ненавидит так, чтобы «запечатлеть» их?
И невольным воспоминанием – моя мама, сидящая перед трюмо. Она смотрит в широкое зеркало, украшенное по всему периметру вырезанными деревянными цветами. Мама недовольно хмурится, дотрагиваясь кончиками пальцев до уголков своих губ. В её руке какая-то маленькая баночка, она опускает два пальца в неё, чтобы после осторожно коснуться ими своего лица. Наклоняет голову, улыбаясь своем отражению, а у меня захватывает дух – какая же она красивая сейчас, вот с этой улыбкой, настоящей, не притворной, которой она пользуется с другими…и со мной. И тут же закусить губу от досады, потому что открывается дверь в её комнату, и мама отворачивается, а я её не вижу.
- Ингрид, дорогая, - глубокий голос отца заполняет комнату, и я вжимаюсь в заднюю стенку шкафа, в котором спряталась от своей няни ещё во время игры в прятки и откуда хотела убежать, когда мама выйдет. И в то же время сердце радостно застучало, и я даже прижала ладонь к груди, испугавшись, что они могут услышать его. Папа вернулся! Его не было больше десяти дней.
- Марк, - голос мамы слегка…разочарован, она снова поворачивается к зеркалу, - ты приехал раньше, чем говорил. Я ждала тебя только послезавтра.
Я даже услышала, как остановился отец. Так бывает, когда в помещении очень тихо, так тихо, что кажется можно услышать, как течёт время. Я всё ещё не видела его, но представила себе, как он остановился словно вкопанный в середине комнаты. Но мой папа всегда был очень умным и сильным мужчиной. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя и продолжить путь.
- Я решил сделать для вас с Конфеткой сюрприз, тем более что все проблемы уладил раньше намеченного срока.
На мамином лице отразилось раздражение, она нахмурилась и посмотрела с укоризной на отца через зеркало.
- Не называй её так. У твоей дочери есть очень красивое имя.
- Ей нравится, когда я её так зову, - силуэт отца появился сбоку от трюмо, и я увидела, как он пожал плечами, засунув ладони в карман пиджака.
- Она ещё ребёнок и многого не понимает. Например, того, как вульгарно звучит это…это прозвище.
- Она всего лишь маленький ребёнок, Ингрид.
- Восемь лет – это уже не маленькая.
- К чёрту!
Отец резко шагнул к маме и склонился к ней, загораживая своей спиной мне обзор, и я даже испугалась, потому что он вдруг рывком прижал её к себе.
- Иди ко мне, дорогая, я так соскучился. Я всю дорогу в поезде думал о том, как…
- Марк…Мааарк, - звуки тихой борьбы, перемежающиеся с громкими звуками поцелуев, - Марк, отпусти меня.
Маме удается оттолкнуть его от себя. Она тяжело дышит и растрёпана. Повернулась к зеркалу и поправила причёску.
- Можно подумать, ты не видел, что я уже готовилась ко сну.
- Я соскучился, Ингрид!
Я никогда не слышала в тоне отца такой откровенной злости, и она заставила напрячься. Заставила стиснуть пальцы в желании выбежать из маминого шкафа…но я понятия не имела, что должна сделать дальше. Я плохо понимала, чего хотел отец, и привыкла, что мама редко выполняет наши с ним просьбы. Но я точно помнила, как сильно испугалась за мать. В первый и в последний раз. Папа был таким большим рядом с ней, хрупкой и изящной.
- Я соскучился, и мне плевать на всю твою косметику. Меня не было дома чертову уйму времени, а ты встречаешь меня как чужого?
- Я очень рада твоему приезду, Марк, - мама встала со своего места, - но это не значит, что я буду бросаться в твои объятия по первому же требованию!
- Дьявол! Ты – моя жена! Ты должна именно это и делать.
- Завтра утром у нас ожидаются гости. Это даже хорошо, что ты приехал сегодня. На приёме будет и Тиллерсон, договоришься с ним по поводу земельного участка под строительство, - мама пошла в сторону двери, остановившись, чтобы бросить ему напоследок, - Все свои обязанности в качестве жены я выполняю на должном уровне, ты не можешь отрицать этого, Арнольд.
- Да плевать я хотел на эти обязанности. Мне женщина нужна! Женщина! А не секретарь. Понимаешь?
- Ну так найди её себе. Но так, чтобы об этом никто не узнал, - я закрыла глаза, представив, как она безразлично пожала плечами. Точно таким же тоном она разговаривала со мной.
Послышался звук закрываемой двери, и я прижала ладони ко рту. Я мало что поняла из этого разговора. Лишь смотрела широко открытыми глазами на то, как отец стоял, склонив голову вниз и глядя куда-то себе под ноги. Такой сильный обычно, папа в этот момент казался побеждённым. Потом вдруг резко закричал и снёс ладонью все баночки с маминого трюмо…и я закричала от испуга. Потому что никогда не видела его таким. Всегда – только хладнокровным, уравновешенным с другими. А через минуту дверь шкафа полностью распахнулась, и отец глухо застонал, опускаясь ко мне.
- Эй, Конфетка», - прижал к себе, утыкаясь в мою макушку губами, - ты в прятки играешь? А мы тебя обыскались уже.

Детям всегда трудно вставать на сторону кого-то из родителей. В их голове не укладывается, как можно выбирать мать или отца, и даже если с одним они проводят больше времени, любовь к другому является своеобразной константой. Чем-то настолько естественным, само собой являющимся, что постановка подобного выбора перед ними кажется кощунственной.
Ингрид никогда не ставила меня перед выбором. Она всё решила за меня. Первая красавица города, дочь влиятельнейшего политика и жена крупного бизнесмена, образованная, сильная, амбициозная, следующая даже мельчайшим требованиям высшего общества, Ингрид Арнольд с легкостью бросила свою семью ради молодого партнёра моего отца. Женщина, которая, как я считала, неспособна была на любовь, отказалась от всего, что имела, и сбежала из страны с другим мужчиной.
И это оказалось принять самым сложным. Тот факт, что она умела любить. И любила. Но только не меня.
В то утро, когда отец вернулся из очередной поездки и не обнаружил ни своей жены, ни её вещей в спальне…в то утро, когда он смотрел отрешенным взглядом на записку, оставленную ею на подушке, а после смял бумажку и выбросил на пол, покинув комнату размашистыми уверенными шагами…я долго не понимала смысла прочитанного. Даже когда глаза пробегали по одному и тому же коротенькому тексту десятый или уже двадцатый раз. И тогда я бросилась в свою комнату, чтобы перерыть её вдоль и поперек, чтобы раскидать все вещи из ящиков шкафа, чтобы исследовать каждый сантиметр помещения и не найти ничего. Вообще ничего. Ни в своей комнате, ни в её спальне, ни в кабинете отца. Ни единого клочка бумаги для меня. Именно это и стало моей отправной точкой ненависти к ней. Не её побег…Господи, мне было так стыдно перед отцом, но я не винила её за то, что она оставила его…нас. Я не смогла простить ей того, что оказалась слишком ничтожным человеком в её жизни, недостойным даже прощального письма. Мне было тогда десять лет.
А через два года мы получили известие о её смерти. Автомобиль, в котором она ехала со своим новым мужем, попал в аварию и съехал с горной дороги в пропасть. Нам сообщили об этом знакомые. Точнее, я услышала разговор одной из бывших маминых подруг с нашей управляющей. Она приехала для того, чтобы сообщить эту новость. Она вдруг почем-то стала частой гостьей в нашем доме, несмотря на то, что матери уже не было в нём.
И, может быть, я была всё же слишком мала, чтобы понять, что на самом деле произошло…может быть, я была всё ещё слишком злая на неё за предательство…или же я просто привыкла жить без неё. Слишком привыкла. Нет, мир не разверзся под моими ногами, и не раскололся на части купол неба, и слёзы не обожгли глаза болью. Мне не было всё равно…но для меня ничего не изменилось, ведь незадолго до её смерти случилась другая – умерла надежда на её возвращение после долгих месяцев ожиданий. И вот тогда у меня случилась первая истерика. Когда поняла, что она не вернётся. Что никогда не объяснит, почему предпочла мне (да, мне, потому что бросила меня тоже, а не только отца) чужого человека, не объяснит, как может мать любить кого-то больше, чем своё дитя. Для меня Ингрид Арнольд умерла за несколько месяцев до своей официальной смерти. К тому времени я уже узнала, что свадьба с моим отцом стала для неё не более чем выгодным предприятием, к которому она всё же отнеслась со всей серьёзностью, создавая облик образцовой счастливой семьи. Вот только в её обязанности не входило что-либо, кроме сотворения этого самого образа. Нет, она была далеко не обычной глупенькой куколкой, позарившейся на богатство партнёра своего отца, но, видимо, в её планы не входил ни ребёнок, ни требования мужа любви и ласки. И да, я не помню ни одного раза, когда бы она накричала на меня или же ударила, когда бы оскорбила обидным словом или отказала в покупке игрушек или одежды…но, Боже, я бы променяла на такие честные эмоции любую из её отчуждённых формальных улыбок, снисходительно подаренных мне.
Через несколько дней после известия об аварии я нашла в кабинете отца фотографию беременной матери в обнимку с высоким усатым мужчиной. И на ней она улыбалась. Улыбалась ему так, как не улыбалась никогда ни мне, ни моему отцу, ни кому-либо другому. Так, будто он один заслуживал её искренности и любви.
И в тот момент я почувствовала, каким хрупким, каким ненастоящим, каким нелепым был весь мой мир. Тот, что создали для меня они все. Потому что та её подруга…я слышала, как она рассказывала, что мать была беременна, и в обломках машины, помимо чемоданов, был обнаружен также фотоальбом матери с её новым мужем.
Я ни разу не спросила у отца, откуда у него эта фотография. Я боялась прочесть в его глазах ответ…в глазах единственного человека, который любил меня больше жизни. Я положила её на место и вышла осторожно из его кабинета, прикрыв за собой дверь.
В нашей с ним жизни ничего не изменилось после смерти матери, но теперь каждый из нас хранил свою тайну, как скрывают тяжёлое ранение, вроде бы зарубцевавшееся, но в плохую погоду всё ещё дающее о себе знать тупой ноющей болью

 » Глава 8

Так иногда бывает – ощущение тревоги не покидает ни на секунду. Въедливое, черное, грызущее, оно втискивается под кожу, вызывая желание спрятаться, скрыться, скинуть с себя этот груз. Оно срастается с тобой, впиваясь ледяными пальцами прямо в затылок, и ты чувствуешь, как перебирает оно ими в твоей голове, как морозит изнутри черепную коробку, и можно сколько угодно пить чудодейственные отвары или посещать врачей – оно не отпустит свою добычу добровольно.
Оно любит взаимность, любит чувствовать твои эмоции, твое смятение и страх, да, невольный страх перед неизвестным. Словно наслаждается твоей болью и ужасом, предвкушая их, как самые вкусные свои лакомства.
Вот и сейчас я перебирала в голове причины такого непрекращающегося состояния. Возможно, оно было связано с запиской, которую я обнаружила ещё вчера аккуратно лежавшей на моём столе поверх бумаг. С запиской от Дарка. Как ему удалось оставить её в запертом кабинете в участке, буквально нашпигованном полицейскими, я не знала, да и сомневалась, что он соизволит ответить на этот вопрос. Всего два слова – «Завтра вечером». Чёрт бы побрал этого невыносимого мерзавца! Больше ни одного намёка на то, что конкретно имелось в виду на этой несчастной бумажке. Информация? Но о чём именно и от кого? Встреча? И при мысли об этом сердце предательски затрепыхалось в груди, пробуждая своим биением впавших в состояние сна бабочек. А я ведь уже думала, что они давно уже иссохли, застывшие в абсолютной тишине своей недвижимости.
Вот только уже вечером зазвонил телефон, выдёргивая из мира предположений в реальный мир, в котором не было никаких бабочек, никакого адреналина, бьющего фонтаном предвкушения в венах, а были только смрад убийства и нечеловеческая жестокость, окованная эхом предсмертного ужаса. Бросилась к трубке, ожидая услышать наглое приветствие Дарка, и застыла, когда на другом конце провода раздался усталый голос Томпсона.
- Здравствуй, Ева! Ты дома?
- Да.
- Почти за городом. Зеленая улица, дом тридцать восемь. Мальчик, десять лет.
- Чёрт, - колени подогнулись, и я присела на край стула, чувствуя, как заплясала в районе затылка та самая паника. Завиляла, проклятая, радостно хвостом, как верный пёс при виде своего хозяина, предвкушая, что его сытно и вкусно накормят.
- Заехать за тобой?
Удивилась его предложению, за всё это время мы, если и выезжали вместе, то только из участка и на полицейской машине. Всё же так и не сблизились настолько с помощником, чтобы общаться вне рабочего времени, да и особым желанием не горели ни он, ни я. Томпсон не мог мне простить, и я была в этом абсолютно уверена, того, что я «нагло заняла его место», ну а я презирала мужчин, которые ищут причины своих неудач в других людях. Признание собственной никчёмности, едва прикрытое сетованиям на судьбу, на соседей, на коллег и на прохожих.
- Приезжай.

***
- На месте.
Люк вышел, ожидая, когда я покину автомобиль и подойду к нему. Практически всю дорогу мы оба молчали. Наверное, ничего нет хуже, чем осознавать собственное бессилие, особенно когда от твоих решений зависят жизни. Жизни маленьких детей. Как игра вслепую. Ты делаешь шаг вперёд и радостно выдыхаешь, понимая, что не споткнулся. Ещё один и, возможно даже, третий…чтобы после не просто упасть, а провалиться в самую пропасть, цепляясь за острые торчащие выступы скал. Каждый раз глядя на тела убитых детей, я ощущала не просто дикую злость на подонка, терзавшего их, но и бессилие…будто стояла по колено в вязком болоте на дне той самой пропасти, и грязная вонючая жижа утягивала меня всё ниже, всё глубже. И каждое новое тело – это шанс…Боже, как же страшно и цинично было это осознавать, но каждое новое убийство было для меня не просто пинком вниз с той самой скалы, но и шансом в итоге найти в этом проклятом болоте любую зацепку, любую, даже самую невзрачную и кривую корягу, любую возможность выбраться наверх. Трагедия для одних, оно становилось неким шансом на победу в этой игре для других.
И я знала, что Люк думал о том же. Ни один из нас не мог признаться, что едет не просто на вызов, не просто на место преступления, а чтобы продолжить игру с психом, в которой пока мы безнадёжно проигрывали, при этом не переставая надеяться на то, что эта мразь ошибётся. Сегодня. Сейчас.
- Бобби Доусон, десять лет, блондин. Обнаружен в сарае отцом, из сбивчивого рассказа которого поняли, что мальчик убит и привязан к стулу.
Пройти мимо нескольких полицейских, стараясь не вслушиваться в истерические крики родных мальчика, прерываемые громкими рыданиями и проклятьями в адрес ублюдка, сотворившего всё это. Пригнувшись вошли в небольшую постройку. У дальней стены – сено, сваленное в маленькие стога. Его запах смешивается со стойким запахом крови, пота и мочи, вызывая тошноту, заставляя прикрывать рот и нос ладонью, чтобы не задохнуться в этом смраде.

- Оп-па, - Люк шагнул вперед, остановившись напротив стула с привязанным к нему веревками телом ребенка, - та же картина, - тыкая пальцем в воздухе, - горло, слёзы, стул, веревка. Ничего не меняется. Хм…помимо одного.
Мы оба оглянулись с ним по сторонам в поисках обязательного до этого момента атрибута – зеркала.

- Как думаешь, Арнольд, он решил не тащить в сарай зеркало, или это не наш клиент?
- Я думаю, нам нужно здесь ещё раз всё осмотреть, потом делать выводы.
- Скоро приедет эксперт. – Люк перешагнул через валявшиеся на земле вилы и подошёл к мальчику, заглядывая тому через плечо в лицо, - И всё равно установит, что был контакт. Как бы ты назвала нашего парня, Ева?
- Как назвать того, кто мучает и режет мальчиков, а после, как только вдоволь надругается над их телами, одевает и усаживает на стуле перед зеркалом? Больное ничтожество?
- Ну же, Арнольд, давай включим фантазию?
- Жалкий импотент?
- Фу как не пристало девушке с твоими корнями…
Я подошла к нему, наблюдая за тем, как продолжает капать на пол кровь из перерезанного вдоль горла ребёнка.
- Его называют Живописцем, - Люк сел на корточки и достал блокнот и карандаш из кармана пальто.
- И они оказывают ему честь, о которой даже не подозревают. Знаешь, почему нельзя давать таким уродам имена?
Люк склонил голову, глядя на меня снизу вверх и демонстрируя свою готовность выслушать. А я…я закрыла глаза, выдыхая через рот воздух и воспроизводя по памяти слова, сказанные мне совсем другим человеком.
«Они не более, чем больные, никчёмные, ущербные людишки со своими проблемами из детства или из какого-нибудь страшного прошлого. Как правило, это жертвы обстоятельств, сломавшиеся, не сумевшие дать отпор своим обидчикам, взрастившие эту свою обиду до невиданных высот, придавшие ей значение целого мира…и им со временем становится слишком одиноко в этом мире. И эти твари решают наполнить его. Криками, воплями, мольбами, трупами. Они с готовностью заполняют всем этим свой пустой, никому не нужный мир, чтобы после вспоминать каждую минуту, проведённую в компании с чужим страхом. Слишком большая честь называть таких трусов именем. Это своеобразное признание их заслуг. Каждый из них считает себя гением среди людей и Дьяволом сотворённого ими же Ада…»
Посмотреть на застывшего Люка, на замерший на блокноте карандаш в его руках, пока в голове раздается голос Натана Дарка, продолжающий говорить.
«- …они зовут его Живописцем, тем самым признавая его гениальность, вместо того, чтобы показать этому подонку, что он всего лишь серость, ничто, пустое место. Не совершайте их ошибок, мисс Арнольд. Заставьте изъять все газеты с упоминанием этого прозвища. Заставьте прессу забыть это имя. Не позволяйте ей узнавать подробности убийств. Пусть люди перестанут шептаться о нём, пусть он снова станет обезличенным призраком. И вы вынудите его в конце концов ошибиться…»
Люк торопливо что-то записал и резко встал на ноги, когда дверь сарая с громким скрипом открылась и снова затворилась. Флинт поздоровался с нами коротким кивком и неторопливо подошёл к стулу.
- Так-так-так…как обычно, да?
- Целый ритуал. Если бы нам узнать, что он означает…почему эта тварь так скрупулезно соблюдает его…
Люк говорит хрипло, его пальцы дрожат. Нелегко смотреть на изуродованное тело ребенка, даже когда оно у тебя далеко не первое.
Присела рядом со стулом, глядя в сторону, в которую было направлено его лицо. Что он хочет сказать этим, Бобби? Почему говорит с этим миром посредством твоей жизни?
Показалось, что в тусклом свете фонаря что-то блеснуло на полу у стены. Бросилась туда и рухнула на колени, увидев небольшое зеркало размером с две моих ладони.
- Люк…
Он молча подошёл и тяжело выдохнул, глядя на мою находку.
- Наверное, свалилось со стены, когда отец дверь распахнул. Нехорошо прикреплено было.
Флинт взял его у меня его пальцами в резиновых перчатках, чтобы спрятать в свой сундук.
- Я, конечно, не люблю подводить итоги раньше, чем обследую всё, но уже сейчас могу предположить, что это наш старый знакомый…чтоб ему сгореть в Аду!

***
Я не помнила дорогу домой, не поняла, как мы подъехали к дому. Словно сквозь туман попрощалась с Люком и добралась до своей квартиры на третьем этаже одного из престижнейших старых домов города. Пока поднималась по ступеням, сунула руку в карман пальто и вздрогнула, когда пальцы коснулись бумаги. Та самая записка от Дарка…Завтра вечером…об этом ты мне говорил, король бездомных? Откуда ты мог знать? Почему решил написать мне? Что это? Изощрённая игра? Зачем она тебе? Ведь ты знал этого мальчика…не мог не знать.

«Люк отлучался ненадолго. А впрочем, я не смотрела на часы, теперь уже с экспертом исследуя каждый сантиметр этого проклятого сарая. Но когда помощник вошёл к нам, оставив открытой дверь, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха, то его лицо было мрачнее тучи.
- Как и остальные – приёмный. Как и остальные – не раз убегал из дома. Был случайно обнаружен полицией через неделю после побега и возвращён домой.
- Причины побега?
Качает головой, недовольно поджимая губы:
- Неизвестны. Никому и никогда на приёмных родителей не жаловался.
- Как и все до него.
- Чёрт! – Люк ударил кулаком по стогу сена, - Но ведь что-то же вынуждает их уходить? Что-то же тянет их туда? На улицу.
- Или кто-то, - мне кажется, я произнесла еле слышно, но он прищурился в ответ на эти слова и заметно стиснул челюсти, молча кивнул, облокачиваясь о стог спиной и складывая руки на груди.
- И, Арнольд, ты будешь очень удивлена, но у него так же есть ещё одно объединяющее обстоятельство с другими жертвами.
- Какое?
- Натан Дарк. Как и остальные, Бобби так или иначе связан с этим мерзавцем. Конкретно этот мальчик, - Люк ткнул пальцем в ребенка, - убегал именно в катакомбы к нему. И именно на его «территории» был обнаружен при попытке обворовать продавца фруктов».


Зашла к себе и заперла дверь, прислоняясь к ней спиной и сползая на пол от слабости, чувствуя, как снова возвращается тревога. Будто не насытилась, жадная тварь, она просит ещё и ещё, вдираясь в виски острыми клыками нарастающего страха от осознания, чего может стоить всего одна ошибка. Моя ошибка.


Он поправил бабочку, аккуратно приглаживая пальцами чёрные края мягкой ткани, отошёл назад, вскидывая руки и проверяя, как смотрятся на манжетах золотые запонки. Ухмыльнулся, оставшись довольным увиденным, и напоследок, подмигнув собственному отражению и пригладив непослушные тёмные волосы, вышел из комнаты.
Его ждала встреча с новым директором детского дома, назначенным вместо скоропостижно скончавшегося от сердечного приступа мистера Арленса. А жаль, впервые ему действительно было жаль кого-то. Арленс в его жизни стал эдаким приятным исключением, образцом человечности и доказательством того, что не всегда власть меняет человека, уродует его, превращая в алчную жестокую беспринципную тварь.
Видит Дьявол, таких ублюдков он повидал немного. Тех, которые, дорвавшись до власти, превращают её в некое орудие для достижения собственных, порой гнилых и омерзительных, целей. Возможно, ему стоило бы их пожалеть. Возможно, стоило бы помолиться об их грешных душах…Вот только он не верил ни в молитвы, ни в грешность души. Для него не существовало плохих и хороших, добродетельных и порочных, злых и добрых людей. Он знал точно, что человек сам по себе и был злом, пороком в своём истинном обличье. Что бы там ни говорил местный священник. О, нет, он, конечно, не был ни разу на исповеди с самого своего детства, а познакомился с этим жирным боровом, скрывавшим своё дряблое белое тело под черной рясой в пол, на одном из приёмов, организованном в благотворительных целях. В тот момент, когда увидел, как стряхивает тот украдкой с бороды и усов крошки шоколадного печенья, косясь по сторонам и похлопывая правой ладонью себя по брюху, почувствовал едкое желание уйти и мгновенно появившееся раздражение. У кого-то бывает аллергия на животных, у других – на еду, у третьих – на цветы. У него же с самого детства была стойкая непереносимость к людям, покорными овцами плетущимися в храмы и церкви, где в расписных дверях их встречали с притворно милосердной улыбкой самые настоящие волки, накинувшие на серую шерсть бараньи шкуры.
К сожалению, не успел тогда убраться незаметно, пришлось весь вечер смотреть на заискивающие взгляды хозяина особняка и высокомерно-самодовольные служителя церкви. Впрочем, разве первый или второй смогли убедить его пожертвовать хотя бы цент? Зато молчаливый серьезный директор приюта, практически не участвовавший в разговорах, лишь раз коротко пригласивший всех желающих в свою обитель, заинтересовал его. Ведь он мог поверить во что угодно, кроме того, что кому-то может быть интересна судьба брошенных, никому не нужных детей. Во что угодно, кроме того, что можно переживать за каждого из них, как за собственного, выбивая всеми мыслимыми и немыслимыми способами лечение, средства на питание. Понимаете? Он никогда не встречал, чтобы бескорыстно протягивали даже кусок хлеба, и поэтому, когда увидел собственными глазами всё, что сделал старик Арленс в приюте, когда увидел, с каким обожанием говорил о нём каждый ребёнок в этом месте, то впервые почувствовал уважение…сразу после откровенного изумления, конечно.
Наутро после его посещения директор обнаружил чек на крупную сумму денег вместе с коротким письмом-указанием обращаться в случае любой необходимости к Кристоферу Дэю. Он ещё долго стоял, вглядываясь в мелкий, не совсем аккуратный, будто нервный мужской почерк, вспоминая лицо этого мрачного мужчины во всём чёрном. Да, именно мрачного. Вспоминая, как невольно замер, когда тот поднял на него безучастный взгляд черных глаз и скучающе обвёл им переполненный зал особняка. Всё же первое впечатление может обманывать, так как в тот момент директор Арленс не испытал ничего другого, кроме желания поскорее оставить их компанию, чтобы быть как можно дальше от этого человека.

Мужчина спустился по красивой витиеватой лестнице с отделанными под золото перилами и сел в свой автомобиль, кивком приказывая водителю начать путь. Ему нравилось смотреть в окно в предпраздничную суету города. Нет, конечно, всё дело не в трепете перед наступающим Рождеством, в которое он не верил. Ему нравилось слушать городской шум, нетерпеливые сигналы проезжающих рядом машин, крики пешеходов и громкий детский смех. Он любил шум извне. Потому что с ним устанавливалось абсолютное безмолвие в нём самом, потому что в такие минуты он, наконец, прекращал слышать змеиное шипение откуда-то изнутри.
Водитель остановил на светофоре, и мужчина увидел, как рядом с его машиной пробежал мальчик лет девяти-десяти. Босоногий и грязный в рваной куртке, цвет которой трудно было уже установить точно. Мужчина склонил голову вбок, цокнув языком, когда мальчишка споткнулся буквально в нескольких метрах от его автомобиля и упал. Большая, явно чужая шапка, слетела с его головы прямо на проезжую часть, обнажая длинные нечёсаные светлые волосы, а сам парнишка перевернулся на спину и начал отползать от прибежавшего и нависшего над ним разозлённым запыхавшимся коршуном мужчины в фартуке мясника.
Мужчина распахнул дверь машины, приказав водителю проехать вперёд, и двинулся к кричавшему громкие ругательства вперемешку с угрозами тучному мяснику. Он размахивал окровавленным топором прямо перед лицом бродяги, пытавшегося отползти ещё дальше и одновременно прикрыться ладонью от слюней, вылетавших изо рта обворованного им лавочника.
- Эй, остановись. - мужчина окликнул его, подняв бровь, когда тот недовольно оглянулся, явно желая послать куда подальше, но, видимо, оценив внешний вид приближавшегося мужчины, тот всё же процедил сквозь зубы.
- Идите куда шли, мистер. Я сам разберусь с этим ублюдком.
Он снова повернулся к мальчику, демонстративно переложив топор из одной руки в другу.
- Что, огрызок, думал, сможешь убежать? А вот не получилось. Давай сюда мои деньги, не то отрублю руку.
- Я сказал, остановитесь, - мужчина не кричал, он говорил уверенно и коротко. С приказными нотками в голосе, заставившими толстяка снова обернуться к нему, - Убери топор, - презрительно оглядывая костюм лавочника, - сколько он у тебя взял?
- Он не взял, этот…этот маленький грязный уродец украл все мои деньги, пока я обслуживал покупателя.
Мужчина посмотрел на всё ещё лежавшего на земле мальчика и нахмурился, кивая на продавца мяса.
- Это правда?
Сбоку раздался возмущённый возглас, обворованный всплеснул руками, видимо, оскорблённый тем, что его слова ставились под сомнение.
Мальчик сглотнул, глядя затравленно на возвышающегося над ними человека в чёрном элегантном пальто и таких же чёрных брюках из дорогущей мягкой ткани. Такие, наверняка, не колют кожу, как его простенькие, поношенные, из серой шерсти. Несмело кивнул, зажмурившись и ожидая какой угодно реакции – злости, безразличного ухода, оскорблений или долгих нотаций. Но только не того, что мужчина ловко наклонится к нему и выудит из-за пазухи небольшую коробку, в которой лежала вся выручка лавочника за день. Практически кинет её мяснику, как мячик собачке, и, сложив руки на груди, пренебрежительно махнёт ему ладонью, давая понять, чтобы тот убирался.
- Но…но как же…мне нужно показать этому, - мясник, прижимая к себе драгоценную ношу, явно раздумывал, требовать ли наказания для воришки или убираться подобру-поздорову.
- Или ты сейчас уберёшься, - мальчик вздрогнул, невольно вжимая голову в плечи, хоть и понял, что, несмотря на то, что прохожий смотрел неотрывно, как-то странно на него, всё же обращался именно к пострадавшему, - или я верну твои жалкие деньги ему, - кивок в сторону сироты, - а завтра твою лавку некому будет открывать, – выразительный взгляд на топор в пухлой ладони мясника.
Тот приосанился, видимо, желая ответить, но всё же здраво оценив собственные силы, как-то осунулся и поспешил удалиться быстрыми шагами, периодически нервно оглядываясь назад.
- Вставай, - а вот это уже ему, мальчику. И ребенок медленно встал, продолжая смотреть в лицо своего спасителя. В горле застрял комок, когда тот слегка склонился, внимательно разглядывая его, и мальчик заметил, как расширились зрачки мужчины, и стали ещё более тёмными глаза, - не плачь, я ненавижу слёзы, - длинные пальцы стёрли слезу с чумазой щеки, - пойдём, я тебя накормлю.
Мальчик очень хотел покачать головой, он мысленно отказался несколько раз, чувствуя, как зарождается неконтролируемый страх внутри…но вместо этого, словно загипнотизированный, покорно кивнул и медленно пошёл к машине, на которую повелительным жестом ему указал незнакомец.

***
Я снова была в том сарае. Тёмном, провонявшем насквозь кровью и сеном. Я снова озиралась вокруг в поисках малейшей зацепки, не слыша собственных шагов. Мой голос раздается словно издалека, сквозь непонятное громкое шипение. Резкое. Будто кричат. Только шёпотом. И от этого шёпота по спине мурашки ядовитыми лапами перебирают.
- Подожди. Дай мне его.
Люк протягивает мне зеркальце, а я в лицо его даже не смотрю. Да и нет там никакого лица – словно смазанная маска какая-то скрывает его. Как и у Гарри. Я вернулась к Бобби и на колени рядом с ним присела.
- Ну что, мальчик, зачем тебе это? Помоги мне, Бобби.
Смотрю в зеркало, лежащее в вытянутой руке, стиснув челюсти, чтобы не закричать от шипения, снова ворвавшегося в уши. И головная боль возвращается. В такт шипению пульсирует. Пока я смотрю через зеркало в мертвые глаза ребенка.
- Покажи мне, Бобби. Покажи мне хоть что-то.
- Еваааа…
Настороженный знакомый голос на фоне змеиного шипения откуда-то сзади меня. Но я не оборачиваюсь. Я не могу обернуться. Не могу пошевелиться, только смотреть, как светло-голубые глаза мальчика начинают темнеть. Сначала зрачки – всё темнее и шире, и тьма эта всё больше и чернее…покрывает даже белый цвет глазного яблока. Удерживает. Не позволяет отвернуться или просто глаза закрыть. Только смотреть, как чернеет по краям зеркало, словно от копоти, вот только пальцы обжигает не огонь, а холод. Лютый холод, впивается в меня тысячами жадных острых клыков. Зеркало трясется в дрожащих руках, ходуном идёт, наше отражение в нём исчезает, уступая тьме, и тут же вспыхивает снова. Стиснуть зубы, чтобы не закричать от раздирающей голову боли, чтобы в следующее мгновение отбросить от себя проклятое зеркало, сталкиваясь лицом к лицу с мертвецом, и истошно закричать. Потому что там, в его глазах застыло другое лицо…со страшными черными глазами и жуткой улыбкой, похожей больше на оскал. Оскал Натана Дарка.

Я закричала. Закричала в ужасе…и проснулась. Вскинула голову, хватаясь руками за уши, потому что показалось, что это шипение…оно вырвалось из сна в мою реальность. Глубокий вдох и выдох. И ещё раз. Пытаясь прийти в себя. Убеждая себя, что это всего лишь мерзкий сон. Что я просто слишком много думала об этом… И потом снова закричать. На этот раз наяву. Громко. Оглушительно громко. Когда увидела в темноте мужскую фигуру, застывшую на подоконнике. В моей комнате. Когда эта фигура спрыгнула на пол и шагнула ко мне, а в комнате раздался глубокий спокойный голос:
- Не стоит меня бояться, мисс Арнольд. Разве я не предупредил о своём визите?

 » Глава 9

Я остановилась, чувствуя, как потихоньку отступает страх, как всё тише становится шум в голове и постепенно замедляется стук сердца.
По-прежнему глядя в силуэт перед собой, позволяя глазам привыкнуть к темноте и до боли стискивая пальцы, стараясь не зашипеть на этого наглеца, бесцеремонно ворвавшегося в мой дом таким диким способом.
- Что ты здесь делаешь?
И прикусить губу от злости на себя, потому что голос всё же задрожал и сорвался на последнем звуке. И вдруг яркая вспышка света, и я зажмурилась, глубоко выдохнув, приказывая себе оставаться на месте, а не наброситься на самодовольно улыбающегося Дарка, щёлкнувшего выключателем.
- Стою. А вот если бы вы, мисс Арнольд, как радушная хозяйка, пригласили меня присесть…
Шагнула ему навстречу, испытывая желание вцепиться ногтями в это красивое надменное лицо, содрать с него невыносимую улыбку и смотреть, как испаряется раздражающая самоуверенность.
- Что. Ты. Делаешь. В. МОЁМ. Доме?
Скорее, автоматически отмечая про себя влажные от снега черные волосы и запах улицы, ворвавшийся в тепло квартиры. И, кажется, если сократить расстояние, если подойти ещё ближе, то можно ощутить, как смешивается он с ароматом пряного мужского тела…и остановиться, потому что это ненормально – вот так вдруг поймать себя на мысли, что я хочу ощутить его. Резкий контраст, который вводит в ступор, потому что этот негодяй, заявившийся без спроса ко мне среди ночи, даже и не думает отвечать, только его улыбку теперь сменила снисходительная ухмылка, а взгляд прищурился, чтобы медленно пройтись по моей фигуре снизу вверх. Задержавшись на открытых из-под задравшегося платья ногах. Нервно одёрнула подол, поджав губы, когда Дарк тут же вскинул голову и посмотрел на мое лицо, издевательски вздёрнув правую бровь.
- Дарк, я всё ещё жду ответа!

***
Забираясь на третий этаж, я представлял себе что угодно, предвкушая её реакцию, когда увидит меня в окне. Да, поначалу я не собирался пугать её. Посмотреть. Всего лишь увидеть её настоящую. Пока что, не имея понятия, спит ли она уже или сидит в одиночестве, я очень надеялся застать её всё же одну. Точнее, был уверен, что у неё нет мужчины. По крайней мере, не в этом городе. Почему? Не знал. Чувствовал интуитивно. По её взглядам в мою сторону. По её словам, по тому, как засиживалась на допросах со мной же и с тем ублюдком-Люком, когда меня уводили в камеру дежурные, а она всё ещё оставалась там, за своими бумагами, вымотанная и опустошённая. Нужно было быть последним идиотом, чтобы не замечать этого. Ни один мужчина не станет делить свою женщину. Ни с кем и никогда. Тем более с работой, иначе можно смело запускать себе в висок пулю, оказавшись никчёмнее кучи бумажек и трупов.
Вот только я не представлял, что так и застыну на широком подоконнике, увидев её уснувшей полусидя на кровати. Свет фар проезжающих машин позволил заметить в её руках отделанную кружевом подушку и умиротворенное спокойное лицо. Ещё одна вспышка света пронеслась мимо, и снова ночь скрыла его, чтобы уже через пару мгновений показать обеспокоенность, появившуюся на бледных щеках. Тёмные ресницы слегка подрагивают, и я слышу звук её нервного дыхания. Только хотел спрыгнуть вниз, чтобы любоваться ею вблизи, как она вскрикнула и подскочила на постели, а я мысленно выругался.
Но когда её стройные ноги и аккуратные изящные колени увидел, которые не скрывало задравшееся платье…чёёёёрт…моментальное возбуждение. Дьявольское. А ведь такого давно не было. Чтобы как кобель, натасканный только на одну суку. Когда встаёт от одного взгляда на неё. От запаха её тела. Ведь никогда и ни с кем и близко такого не было. Чтобы в считанные мгновения и твердым становился.
Злится. Мне нравится, как она злится. Её злость будоражит больше, чем любые самые грязные и откровенные признания других женщин.
Шагнула ко мне, а у меня дух захватило от того, какая красивая. Вот такая слегка растрёпанная, всё ещё сонная, и в то же время сильная. Требует ответа, а я на губы её смотрю пухлые, красные, и в голове только одна мысль – хочу вспомнить их вкус. Вспомнить, какие мягкие они, какие чувствительные.
- Для начала – доброй ночи, Ева!
И рывком её к себе притянуть, зашипев, когда она, от неожиданности не удержавшись, впечаталась в меня, но тут же локти выставила, пытаясь оттолкнуть. Строптивая! Голову кверху вскинула, в глазах праведное возмущение лихорадочным блеском…и к щекам кровь прилила. Носом повел над её волосами, втягивая их аромат, чувствуя, как от него кровь вскипает.
- Отпусти меня!
Яростно, пытаясь отстраниться. А у меня от звука её голоса сильнее в висках загудело. Ладонью обхватил острый подбородок, вздрогнув, когда от этого прикосновения словно током прострелило кончики пальцев, и губами в её губы. До боли сильно. Преодолевая сопротивление и продолжая вжимать её в себя.

***
Сильными пальцами впивается в спину, сминая губы властным поцелуем. Жадно, так жадно сдирая у меня дыхание, что закружилась голова. Вцепилась в его плечи, приподнимаясь на носки, позволяя языку скользнуть мне в рот и по-хозяйски исследовать его. Пробежаться по зубам и ударить кончиком по нёбу. Всего на мгновение оторвался, срывая мой невольный стон, и снова набросился с жадным укусом. Теперь уже кончики пальцев ласкают, касаются позвонков, заставляя выгнуться, тереться об его грудь своей, чувствуя, как сжались и заныли болезненно соски. Безумие…Просто безумие – вот так отзываться на каждое прикосновение этого мужчины!
И вдруг всё прекратилось. Натан резко отстранился и, глядя на меня, продолжая удерживать руками, прошептал:
- Просто я соскучился.
А до меня его слова словно не сразу дошли. Потому что перед глазами всё расплывается, и кожа горит там, где он ласкает большим пальцем скулу. И только через несколько секунд сообразить, что он спросил что-то и ждёт ответа, потому что смотрит внимательно и напряжённо.
Сосредоточилась и услышала сквозь гул в голове просьбу, которую он повторил с медленно расплывающейся на лице плотоядной улыбкой.
- Скажи мне, что ты тоже скучала, Ева.
Хотя это больше походило на приказ. В сочетании с тяжёлым взором, который опустил на мой рот, и я затаила дыхание, ощущая, как снова повело от этого откровенного взгляда, как стала болезненно тяжёлой грудь и низ живота жаром обдало.
Целую вечность смотреть в его напряжённое лицо, медленно качая головой и стороны в сторону и, кажется, даже успев уловить на дне его глаз отблеск сожаления, тут же сменившийся вспышкой злости. Не задумываясь об этом прямо сейчас, лишь краем сознания. Медленно, но всё же возвращаясь в свою квартиру, в свою спальню, в своё тело, которое продолжает остро реагировать на его близость…в свои мысли о том, что это не просто неправильно, а это ошибка. Огромная ошибка – позволять так многое этому мужчине, прокравшемуся в мой дом подобно вору. А до этого бесследно исчезнувшему с поля зрения, несмотря на нашу договорённость. И вот, наконец, почувствовать, как становится легче дышать. Всего лишь нужно отодвинуться, нужно увеличить расстояние между нами, чтобы сбросить это наваждение. И он всё же разрешает сделать это, больше не удерживая, разжимая пальцы.
Отвела взгляд, медленно выдыхая, чувствуя, как проясняются мысли в голове и перестаёт словно оголтелое биться сердце. Стиснуть собственные непослушные ладони, шагнув в сторону столика, показав незваному гостю на кресло по ту сторону от себя. Да, вот так хорошо – когда между нами хоть какая-то преграда. Мнимая гарантия моей безопасности.
Дождалась, когда король бездомных всё же удосужился принять мое молчаливое приглашение и сел напротив меня. И впервые на ум пришла мысль, что образ Натана Дарка больше ассоциируется с «королём», чем с «бездомным».
Разве должна быть в нём вот эта гордость? Вот эта самоуверенность в общении с представителями власти? Ведь я видела, как он мог поставить на место полицейских, и это не было похоже на обычные хулиганские угрозы или проклятья. Это походило больше на издевательскую снисходительность к ним. Вот что больше всего злило в задержанном Люка – Дарк держался наравне с детективом, не признавая ни его особого статуса, ни различного социального и финансового положения. Не было в его взгляде ни покорности, ни привычной враждебности, ни смирения.
Скорее, превосходство. Это приводило Томпсона в бешенство…и вызывало невольное восхищение у меня. А ещё недоумение. Или всё же Натан Дарк был далеко не простым нищим бродягой, живущим в единственной лачужке на всей территории катакомб? Ведь я видела и фотографии его небольшого дома. Но тогда кем он был на самом деле?
- Кто такой Натан Дарк? – подалась вперёд, опираясь локтями о стол и сцепив пальцы в замок, изучая смуглое серьёзное мужское лицо. Словно высечено из воска – ни одной эмоции на нём сейчас. А ведь буквально минуту назад в нём было столько страсти.
- Почему он позволяет себе пробираться в чужие окна?
Он повторил за мной, наклонившись через стол, но вытянув руки так, что казалось – еще немного, и он сможет коснуться своими пальцами моих. А он не дотрагивается, будто демонстрирует, что от него и только от него зависит, в каком русле будет проходить наш разговор. Собранный…но эта собранность другая. Словно он изучает. Изучает, как нечто, несомненно интересное…с таким видом ребёнок изучает диковинный цветок или яркую бабочку. Что-то, что вполне заслуживает его внимания, но о котором он забудет тут же, стоит отвлечь его чем-то более интересным.
И снова медленно выдохнуть, потому что это открытие…оно обескураживает. Оно заставляет испытывать злость, пока ещё только зарождающуюся, но она уже трепещет внутри, из-за неё воздух в комнате начинает казаться холодным и в то же время тяжёлым, враждебным.
- И неужели его слово не стоит и ломаного гроша?
Не сдержав улыбки, когда чёрный непроницаемый взгляд на мгновение озарила вспышка ярости.
Сказала с настолько откровенной насмешкой в голосе, что я ощутил, как внутри словно вулкан извергся. Из чистейшей ярости. Склонила голову вбок, не скрывая, что внимательно изучает мою реакцию, а я щеку прикусил, ожидая, пока перестанет выплескиваться огненная лава, обжигающая плоть. Тому, кто никогда не сталкивался с человеческим пренебрежением, тяжело представить, что иногда легче и менее унизительно получить в морду, чем увидеть сомнение в собственной порядочности. Даже если ты привык встречаться с ним каждый день своей грёбаной жизни. Правда, со временем у некоторых вырабатывается иммунитет, потому что иногда лучше оправдать любые, даже самые худшие ожидания, чем так нелепо пытаться доказать свою порядочность. Хотя о какой порядочности говорить с теми, кто рыщет в поисках корки хлеба? И это правда, что сытому голодного не понять. Когда в твоём животе диким зверем воет голод, невозможно думать о высоком. Потому что там, в небе, не найти ни еды, ни денег. Там только чистая, прекрасная синева, на которую так приятно любоваться на полный желудок. Я же был из тех, кто всегда смотрел вниз, в самую грязь, которую месил босыми ногами, зная, что именно там, в этой зловонной жиже, можно отыскать и еду, и ночлег.
Зачастую, чтобы выжить на улице, нужно стать самой настоящей тварью…и я стал ею, решив, что в любом случае, это лучше, чем кормить собой червей. Мне нужно было воровать, чтобы прокормить себя и своих друзей, и я воровал. Мне нужно было выгонять на улицу одних, чтобы поселиться в заброшенном подвале с другими, и я без зазрения совести гнал их в шею, выбирая свою жизнь в обмен на чужие. Я избивал, чтобы украсть, и убивал, чтобы не позволить обокрасть себя самого, а после хоронил трупы неудачников, позарившихся на то, что принадлежало мне. Философия бездомных проста как дважды два: или ты играешь в благородство, но недолго. Или же превращаешься в животное, готовое рвать любого чужака, вторгшегося на твою территорию. Я сделал свой выбор более десяти лет назад. И никогда не стыдился его, скорее, наоборот, не желая становиться той самой грязью под ногами других беспризорников.
А сейчас вдруг стало неприятно. Что могла знать о подобном эта чистенькая, богатенькая девушка, выросшая в огромном особняке в семье любящих родителей?
Таким с детства прививаются понятия о собственной значимости, особенности, о ценности их поступков и слов. Я понимал, что в их окружении, в обществе тех, кто засыпает каждый день в тёплой постели и с набитыми желудками, нет ничего правильнее этого...если бы только параллельно их не учили тому, что все остальные – второй сорт. И сейчас мне показалось, что именно это я увидел в её глазах. Всё же она не могла быть исключением.

- Неужели госпоже детективу на самом деле небезразлична моя скромная личность, мисс Арнольд? Я думал, вас больше волнуют другие вопросы.
Глядя на подрагивающие ресницы. Чёрные, длинные, закрученные кверху, они оттеняют ярко-синие глаза. Я думал, таких не бывает. Будто художник, нарисовавший её, оставил подпись на своём шедевре, добавив красочного блеска именно глазам. Чтобы каждый взглянувший в них, знал, кому он принадлежит.
- Ты был отпущен под залог, Дарк, - снова этот внимательный взгляд, она ведь до сих пор думает о том, откуда у меня деньги на освобождение, - и ты прав: меня, действительно, очень сильно интересуют совершенно другие вопросы, вот почему не советую тебе со мной играть. Иначе я могу заинтересоваться тем, что тебе вряд ли понравится.
- А я бы не отказался поиграть с вами, мисс Арнольд, - не сдержавшись, подавшись вперёд настолько резко, что она отпрянула к спинке кресла, и я улыбнулся. Мне до чёртиков нравилось смущать её, в некоторой степени даже пугать. Мне нравилось, как в этот момент расширялись её зрачки и изменялось дыхание, а глаза становились ещё более синими.
- Вы очень красивая, Ева. Вы ведь знаете об этом? Конечно, знаете. Идеальная. Обеспеченная, выросшая в семье видного бизнесмена и политика, воспитанная в высшем обществе с его искусственными, бутафорскими, но такими уважаемыми в мире ценностями, получившая лучшее юридическое образование, несмотря на явное недовольство отца, мечтавшего совершенно о другой карьере для своей единственной дочери. Грациозна, безупречно воспитана, умна и, повторюсь, дьявольски красива.
Она вдруг точно так же склонилась ко мне, в её глазах вспыхивают отблески молний ярости, черты её лица заострены, а длинные, с виду такие хрупкие пальцы впились в мои ладони со всей силы. И я готов был дать голову на отсечение, что она сама не понимала, что стискивает мои руки в злости. Ей не нравится, что я знаю о ней столько.
- Почему вы решили внезапно уехать из города? Почему приехали в нашу…глушь? Что сподвигло молодую, перспективную, обеспеченную женщину бросить свою роскошную жизнь и оставить столицу? Ненормальная тяга к справедливости? М?
Она вдруг усмехнулась, приблизившись ещё, теперь нас разделяли всего несколько сантиметров, я ощущал на своей коже её дыхание с ароматом…горячего шоколада? А ещё запах её тела, который заставил стиснуть в ответ её пальцы, чтобы не поднять ладонь и не провести по манящей молочной плоти, коснуться этих мягких губ, идеально очерченных скул руками.
- А разве это невозможно…Дарк?
Сказала с придыханием, опустив глаза на мои губы…и я мысленно чертыхнулся, ощутив, как снова приливом накатило возбуждение. Чёёёрт…всего один её томный взгляд, и у меня стоит, как у озабоченного пацана.
- Для таких, как вы – нет. Для вас всё, что не вписывается в вашу «нормальность», просто невозможно.
- А какая я? - она приподнялась в кресле, и я вздрогнул, ощутив легкие поглаживания пальцами своей ладони, - Какая я глазами Натана Дарка?

А затем она вдруг усмехнулась и резко отодвинулась назад с застывшей на губах улыбкой долбаного превосходства.
- Впрочем, можешь не отвечать, Дарк. Ведь судя по твоему описанию меня это совершенно не должно волновать.
Сложила руки на груди, а у самой пальцы всё ещё подрагивают. То ли от волнения, то ли от злости, то ли как у меня…от неисчезающего ощущения прикосновения.
А ведь её задели мои слова, и девочка решила ответить примерно тем же, но всё же не сдержалась и показала свою слабость. Нависнув над ней, позволить себе наслаждаться вновь вспыхнувшей во взгляде злостью, чтобы всё же предложить мировую.
- Я могу больше не ответить ни на один вопрос, госпожа детектив. Или же, - глядя на пульсирующую синюю вену на соблазнительной шее, всё же ей стоит немалых сил сдерживать себя сейчас, и мне нравится знать это, - мы можем сыграть в игру. Её смысл: вопрос-ответ. Единственное условие – никакой лжи.
Она усмехнулась, прикрыв волосами обнажённую шею.
- Что такое, мисс Арнольд? Вас что-то смущает?
Тихо рассмеялся, увидев явный упрёк в её глазах. Да, мы оба знали, КТО её смущал. Но вот вслух моя следователь произнесла другое:
- Хочу понять, почему подобная игра должна быть интересна тебе?
- Оооо, мисс Арнольд…поверьте, мне она кажется очень захватывающей. Ведь вопросы задавать будем мы оба, - напряглась, я отчётливо увидел, как буквально окаменели её плечи и стал насторожённым синий взгляд, - но я вам позволю один раз отказаться от ответа.
- В обмен на что? – Дьявол! Она поняла, что только что быстро облизнула нижнюю губу? Показалось, что нет, что жест был неосознанным и таким, маааать его, возбуждающим.
- Я ещё не решил, - ложь. Я уже знал, в обмен на что…как знал, что разозлюсь, если она откажется.
Но я всё же не ошибся в своей оценке Евы Арнольд, несмотря на то, что она думала, казалось, целую вечность прежде чем ответить.
- Я согласна. Начнём?
- А вы знаете, мисс Арнольд, я должен признаться, что нагло солгал вам.
- Вот как? – она выразительно посмотрела на меня, а после на моё кресло, - Ещё не начали игру, а уже врёте? Нарушаете собственное условие, Дарк?
Я честно постарался улыбнуться как можно более виновато.
- Стыдно признавать, но да, я всё же мерзавец.
- И снова ложь, Натан?
- Хотите сказать, что я не мерзавец, мисс Арнольд?
- Хочу сказать, что тебе нисколько не стыдно. Я вообще сомневаюсь, что ты способен на такое чувство.
- Ева…я готов с радостью продемонстрировать вам всё, на что я действительно способен.
Всё ещё нависая над ней. Всё ещё вдыхая легкий аромат корицы, смешанный с запахом горячего шоколада. Всё ещё впиваясь пальцами в край стола, чтобы не дотронуться до бархата её щёк, помимо её воли заалевших после моих последних слов. Что именно представила себе маленькая следовательница? Я пока не знал, но чёрт её подери, я обязательно заставлю её рассказать мне каждую свою фантазию…иначе мы будем воплощать только мои.
- Дарк, я жду признания во лжи.
Разрушая наваждение, которое спадает, рассыпавшееся на крохотные осколки звуком её голоса.
- Я вас обманул. У этой игры не одно условие, а два.
- Это называется мошенничество, Натан Дарк, - поджала губы, упрямо вздёрнув подбородок кверху.
- Но вам же интересно узнать второе.
Молча пожала плечами.
- Итак, вторым будет горячий шоколад.
- Что?
- Мы начнём игру только после того, как вы угостите меня этим напитком.


***
Он молча следил за мной, пока я готовила нам шоколад. Не поворачивая головы, но и не отрывая взгляда, где бы я ни встала. И это было довольно…жутко на самом деле. Это нервировало, заставляя злиться на саму себя за то, что слегка подрагивают руки или ложка касается стакана с характерным звонким звуком. И в то же время это вызвало желание…прикрыться. Да будь проклят этот откровенный, будто раздевающий, взгляд, которым этот мужчина умел смотреть! Едва не зашипела на него, чтобы отвернулся, потому что чувствовать себя абсолютно обнажённой в то время, как ты одета – странное ощущение. Остановило только то, что знала – Дарк, скорее, согласится выпить яда, чем уступить в чём бы то ни было и выполнить подобную просьбу .
- И всё же, - сев напротив, в своё кресло, но перед этим поставив на стол чашки, улыбнувшись, когда мужчина обхватил свою обеими руками и шумно вдохнул аромат шоколада, - что насчёт твоего собственного расследования? Ведь ты именно с этой целью был выпущен из-под стражи.

 » Глава 10

Натан ухмыльнулся краем губ, поднося чашку ко рту, и я не сразу поняла, что затаила дыхание, глядя на то, как он отпивает шоколад. На то, как изгибаются его губы, на то, как медленно он слизывает следы напитка с нижней губы…она у него слегка полнее верхней. И снова возвращается шум в голове, будто ревёт океан. Мощный, устрашающий, обрушивает он свои тяжёлые волны, которые раскатистым грохотом проносятся глубоко под кожей, отдаются в висках.
Да, океан. Я вдруг поняла…в этот самый момент понял, с чем ассоциировался у меня Натан Дарк. Именно с этой стихией. Непослушной и непредсказуемой, спокойной и тихой с виду, но стоит её только разозлить…стоит только попробовать заглянуть глубже, склониться над его тёмными водами, и тебя захлестнёт с головой разъярённой волной, утянет к самому дну, как бы ты ни сопротивлялся давлению воды.
И вздрогнуть, когда эти упрямые губы растянулись в провокационную и чертовски самодовольную улыбку. Чувствуя, как отхлынула кровь с лица, медленно подняла глаза и всё же столкнулась с дерзким потемневшим взглядом. Медленный выдох, чтобы всё же не кинуться на этого тщеславного ублюдка, когда он демонстративно громко прищёлкнул языком и сказал:
- А вы уверены, что хотите меня слушать? Мне кажется, вам больше нравится на меня смотреть. Так ведь, мисс Арнольд?
- Мне нравится изучать своих собеседников, рассматривать их.
Дарк как-то усмехнулся криво, на этот раз без привычного насмешливого блеска в глазах. Как же быстро сменялись на его лице эмоции…и в то же время меня не покидало ощущение, что именно он позволяет видеть их мне, что при желании он с лёгкостью скроет свои истинные чувства, нацепив ту самую маску издевательской отстранённости, которую я так часто видела на нём, когда в кабинете, кроме нас, был кто-то ещё.
- Не всегда рассмотреть человека означает узнать его, госпожа следователь.
- Согласна. Но иногда даже обычный зрительный осмотр позволяет многое сказать.
- Уверены? – он дождался моего кивка и, отставив чашку на стол, резко оттолкнулся длинными сильными ногами от пола, отодвигая кресло так, чтобы я видела его полностью, - В таком случае, - Натан раскинул руки в стороны, - расскажите обо мне то, что вам сказал мой внешний вид. Не эти ваши полицейские бумажки.
- А мне кажется, ты переводишь тему, Дарк. Ведь первой вопрос задала всё же я.
- Ни в коем случае, ну же, мисс Арнольд! Госпожа многоуважаемый детектив, главный следователь. Или как там правильно называется ваша должность? Продемонстрируйте на практике свой профессионализм.
Вот же...он ведь не просто играет. Он играется. Он пытается прикоснуться каждым словом. Некоторые из них создают ощущение обманчивого спокойствия, некоторые словно готовы ласкать, некоторыми он заставляет смущаться, некоторыми – негодовать. Одним фразам Натан Дарк позволяет улыбаться, другими же вызывает жгучее желание влепить пощёчину.
Но самым странным, самым непостижимым было то, что мне нравилась эта его игра. Когда каждое предложение – это вызов. Вызов заключённого следователю и в то же время – вызов мужчины женщине. И Дарк ошибался, если считал, что я не отвечу хотя бы на один из них. А может, как раз на это и рассчитывал.
- Хорошо.
Я откинулась на спинку своего кресла, внимательно разглядывая его…и в то же время стараясь скрыть то волнение, которое начало зарождаться в желудке, когда он так же расположился в своём кресле, продолжая смотреть мне прямо в лицо. А я ведь никогда не рассматривала вот так, нагло и откровенно, мужчину. Даже Росса. С ним вообще всё было совершенно не так, как с Натаном. В строго определенных нашим окружением рамках. Разговоры в основном на общепринятые темы, поступки до зубовного скрежета предсказуемы, сюрпризы заранее согласованы. Образцовый мужчина. Образцовые ухаживания. Образцовые отношения, которым откровенно завидовали подруги и которыми гордился мой отец.
И тут же снова разозлиться на себя. За то, что вообще думаю о подобном. За это нелепое сравнение. Нет, не двух абсолютно разных мужчин, которые в обычной жизни навряд ли пересекутся, а себя рядом с каждым из них. И ещё больше злиться от непрошеной, совершенно абсурдной мысли, что вот с этим мужчиной отношения не будут отдавать вкусом пластмассовой предсказуемости.
- Натан Дарк…ты ведь далеко не тот, кем тебя все считают. Ты нечто большее, чем простой бездомный, - и он прикрывает веки, чтобы скрыть странный блеск, вспыхнувший в уголках глаз, - твоя одежда не отличается вычурностью, но в то же время она хорошего кроя, не новая, но сшита словно на тебя, а не с чужого плеча. Твоя обувь…ты не желаешь сильно выделяться среди своих подопечных, именно поэтому ты носишь не модные цветные «союзки», а простые черные туфли. Вот скажи мне, Дарк, почему отсутствие часов на твоей руке удивляет меня? А ведь не должно. Как и отсутствие запонок на манжетах. Почему меня приводит в замешательство отсутствие дорогого мужского парфюма, хотя, наоборот, меня должно было бы удивить его наличие? Твоя речь…слишком хороша для того, кто рос без родителей в детдоме или катакомбах. Я не раз сталкивалась с бездомными, воспитанными улицей, я знаю, как они разговаривают.
Он позволяет мне договорить, не прерывая, только склонил голову вбок, внимательно слушая и снисходительно вздёрнув бровь, когда я замолчала в ожидании его ответа.
- Возможно, потому что вы привыкли общаться с совершенно другими мужчинами, мисс Арнольд? Кстати, как много мужчин вы знали?
Пытается смутить меня…и ему практически удается это, потому что тут же вспыхивает такое привычное с ним желание влепить оплеуху, выцарапать глаза, что угодно сделать, но только смахнуть это наглое выражение превосходства с его лица.
- Не утруждайся, Дарк, твои приёмчики на меня не действуют…
Резко замолчала, потому что он вдруг откинул голову назад, громко рассмеявшись. И мы оба знали, что это была откровенная ложь, потому что этому негодяю удавалось то, что не удавалось никому и никогда. То, о чём говорил Росс - не просто вывести меня из равновесия, а удерживать меня в состоянии, близком к атаксии, постоянно.
Дарк посмотрел прямо на меня, и я застыла, чувствуя, как вдруг стало нечем дышать в комнате. Да…рядом с ним иногда тяжело сделать вздох, будто над твоей головой на самом деле сомкнулся целый океан, и тебе не остается ничего, кроме как хвататься руками за воду, просачивающуюся сквозь пальцы рук в никуда. И можно сколько угодно пытаться выбраться на поверхность, чтобы сделать тот самый важный спасительный вдох, но, если не умеешь плавать, тебя утянет вниз, независимо от твоего желания. Мне повезло…в какой-то мере. Я прекрасно умела плавать. Так, по крайней мере, я думала.
- И я разрешаю тебе звать меня просто по фамилии, без упоминания должности. Хотя для человека, который разузнал столь многое обо мне и моей семье, ты слишком неправдоподобно путаешься в таких мелочах.
- Вы смотрите, госпожа следователь, но не видите. - прозвучало жёстко, с какой-то непонятной злостью, - Вы смотрите на мою одежду, вы смотрите на эмоции на моём лице, вы замечаете их, но не видите за ними меня. Вы пытаетесь дать объяснение моей мимике, жестам, речи…но вы слышите мои слова, а не слушаете их.
Он рывком поднялся на ноги и, преодолев расстояние между нами, остановился прямо напротив меня, глядя сверху вниз.
- Возможно, вы видите то же, что видят остальные…одежду, лицо, движения. Не более того. Вы спросили меня про расследование...но вы ведь тоже ведёте своё, официальное. Вы, наверняка, были в домах тех детей. И что-то определённо вам должно было не понравиться. И вы не понимаете сами, что именно. Ведь так?
- Откуда ты…, - и сразу же замолчала, предпочитая думать, что он знаком с этапами проведения следствия, а не следил за мной.
- А не понимаете вы, - продолжает, словно не слыша меня, и я понимаю, что впервые вижу его настолько возбуждённым, и что мне нравится видеть его именно таким, а не равнодушным подонком с непроницаемой маской вместо лица, - потому что, как и со мной, вы просто смотрели. Вы запоминали, вы задавали вопросы и затем анализировали полученные ответы. Но вы не видели.
- Чего, Дарк? Что видишь ты, чего не дано увидеть мне? Не дано увидеть таким, как я?
Цитируя его же, с удовольствием смотреть, как прищурился напряжённый взгляд. Дарк полоснул им по всей моей фигуре быстрым движением и снова остановил его на моём лице.
- То, что не вписывается в рамки ваших взглядов. Вы знаете, говорят, что слух человека неспособен уловить некоторые частоты, они для него слишком низкие или, наоборот, слишком высокие. В любом случае они воспринимаются им как тишина. Но это не значит, что в этот момент вокруг него не существует ни единого звука. Абсолютного безмолвия не существует априори. Просто что-то мы способны услышать, а что-то человек никогда не воспримет в силу физиологии. Так же и со зрением. Вы, Ева, смотрели на благополучные семьи, убитые горем от потери ребенка. Вы осматривали комнаты этих детей, изучали их дома и, я уверен, их окружение и друзей. Возможно даже, вы исследовали игрушки, в которые они игрались. Эти мёртвые дети. Но разве вы видели что-то другое? Что-то, кроме картинки образцовой, некогда счастливой семьи?
- Экспертиза подтвердила наличие следов побоев, нанесённых задолго до их смерти. Но эти мальчики…некоторые из них убегали из дома, некоторые неоднократно дрались…
- Я не спрашиваю об экспертизе. Я спрашиваю, что увидели вы сама?

Резко встала со своего места, чувствуя, как появляется раздражение…его снисходительный и одновременно обозлённый тон вызывал ответную злость и желание задеть.
- Я скажу, что я вижу сейчас, Дарк. Я вижу, что ты не можешь сказать мне ничего определённого. Я вижу, что ты просто нашел способ выбраться из-под стражи, нашел способ, который примет не только следствие, но и твои подопечные. И им не придёт в голову спросить, почему тебя выпустили под залог, потому что заработанные ими деньги были использованы ради благородной цели. Так ведь, король?
Он ухмыляется, сложив руки на груди и возвышаясь надо мной стеной. Кивает головой, будто соглашаясь…и я уверена, что соглашается не со мной, а со своими мыслями.
- Вы абсолютно правы, мисс Арнольд. Но вы снова уходите от ответа на мой вопрос про семьи детей. А ведь вам тоже нужны ответы на ваши. Впрочем, - он пожимает плечами, отходя назад, будто давая мне пространство, - я не против приступить к своей очереди. Мне куда больше нравится говорить с вами про вас, чем про трупы. Они, знаете ли, не возбуждают. Не то что…вы.
- Я не знаю, - обессиленно выдохнув, ощущая, как сжимается сердце до боли в груди, потому что я действительно не знаю…он прав. Этот заносчивый мерзавец абсолютно прав. Я не могу понять, что меня смущает, что вынуждает снова и снова перечитывать протоколы допроса родителей, друзей, одноклассников, соседей этих детей.
- У нас есть заключения экспертов и есть показания докторов, наблюдавших мальчиков. В некоторых из них говорится о закрытости в общении, о нежелании ребёнка идти на контакт с родителями. В некоторых – о неоднократных драках со сверстниками из-за игрушек, из-за конфет…из-за вещей, которые были у них теперь в изобилии. Этих детей не били…
- Точнее, вы не можете утверждать этого с уверенностью.
Молча кивнуть, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота. Перед глазами тела мальчиков и зловещая тишина, окружавшая их. Что если он прав? Что если я просто не слышала то, что они пытались мне сказать…там, на другой частоте. Как не слышал никто при их жизни.
- Зачем убегать из дома тому, кто вырос в приюте? Зачем прятаться в катакомбах, когда тебя ждут любящие родители? Что может гнать их на улицу? Ведь эти дети…они должны, как никто другой, ценить то, что приобрели.
И вдруг он замер. Мне показалось, я видела, как он каменеет. Как покрывается толстым слоем гранита его лицо, словно превращаясь в озлобленную маску. Его плечи...я словно вижу, как они застывают в неестественно напряжённой позе, и каменеют даже пальцы правой руки, лежащей поверх левого локтя.
Долгие секунды молчания под его пронзительно холодным взглядом…а затем он заговорил, и я почувствовала, как такой же камень медленно покрывает каждый миллиметр моей кожи изнутри.
- А почему вы решили, что для этих детей большим благом стала приёмная семья? Почему вы решили, что приют для них был Адом, из которого они мечтали выбраться? Почему не допустили мысли, что наоборот?
- Экспертиза…
- Направлена на исследование тела. И вы видели только тела, но ни разу не пытались заглянуть в души. Никто из них и никогда не жаловался на плохое обращение? Кому могут жаловаться те, кого бросили родители? Кому могут поверить те, кого бросили самые близкие люди? И вы сами только что с лёгкостью списали следы побоев на драки и падения.
Он вдруг рассмеялся. Зло рассмеялся. И я будто смотрю, как покрывается трещинами тот самый гранит ярости. Как уродливо и быстро, подобным омерзительным извивающимся насекомым, появляется серая сетка расщелин, и кажется, что сейчас камень рассыплется в прах, обнажая истинного Натана Дарка. Того, которого я не видела никогда. Вдох-выдох, сдерживая себя от желания отступить назад, потому что вот сейчас становится действительно страшно. Сейчас, когда его тихий, пропитанный гневом голос, доносящийся как будто издалека, говорит непостижимые уму вещи.
- Эти семейные пары…они оказались бездумными глупцами, решившими, что справятся с такой ношей. Вы думаете, легко полюбить чужого человека? Даже если это ребенок? Не приласкать на час, на два, или даже на неделю. Не приходить в приют с едой и игрушками за порцией ощущения собственной значимости и благородства. Не баловать, одаривая его вещами, которые ему и не снились в тех трущобах, откуда его милостиво взяли, а полюбить? Изменить свою жизнь под него. Лечить болезни, кормить, штопать его новые штаны, купленные на твои деньги? Выслушивать жалобы соседей, которых знаешь долгие годы, на абсолютного незнакомца, глядящего зверьком на тебя из своей комнаты…Вы знаете, мисс Арнольд, любовь к приёмному ребёнку недолговечна. Она заканчивается в тот момент, когда вы сами за руку приводите его в ваш дом. Чужого человека с чужими взглядами и поведением в ваш собственный мир. И в этот же момент начинается тот самый Ад. И он не лучше и не хуже Ада внешнего мира, о котором говорите вы. Он просто другой. Вас раздражает звук его голоса, вас тошнит от запаха его тела, даже если вы сами отмывали его полчаса назад. Вы отворачиваетесь, чтобы не видеть в его глазах своё искажённое презрением и злостью лицо. У вас вызывают панику его истерики…а они будут. Обязательно. Молчаливые или громкие. Они буду в любом случае, и куда страшнее и тяжелее, чем ваши собственные. Потому что вы, да, привели незнакомца, но привели его в свой мир. Мир, в котором вам знаком каждый уголок. А вот он оказался на чужой территории с чужими людьми, которые ждут от него…всего. Да, ждут послушания, ждут любви, ждут лёгкости, веселья и, несомненно, благодарности за то, что вы вытащили его из того болота. Он больше не бедный сиротка, достойный жалости, понимания и любви…теперь он просто враг. Теперь вас приводит в недоумение сама мысль о том, что вы можете полюбить своего врага. И он начнёт свою войну против вас. Он будет бить посуду и бросаться едой, хамить и отказываться слушать ваши нравоучения. Сколько бы лет ему ни было, он сумеет заставить вас сомневаться в собственной состоятельности. И вы будете его ненавидеть и за это тоже. Не верьте, что возможно полюбить сразу и безоговорочно чужого ребёнка. Особенно, если ему далеко не год и не два от роду. Вы в смятении, мисс Арнольд, потому что вы видели не только горе в тех домах, вы видели в них облегчение, но отказались объяснить его себе. Вы в смятении, потому что в вашей хорошенькой головке не укладывается, что люди могут сожалеть о добром поступке. Не укладывается, что они могут возненавидеть себя за него и этих детей за ненависть к самим себе. Самое сильное чувство у слабых людей – жалость к себе, Ева. Самое ничтожное…но они предпочитают упиваться им, погружаться в него с головой, как погружаются в дерьмо – закрывая уши, рот и глаза, отплёвываясь, ругаясь сквозь крепко стиснутые зубы, но опускаясь всё глубже и глубже. Вы в смятении, потому что жалеете убитых мальчиков, а может, всё же стоит признаться, что им повезло куда больше, чем десяткам других, вынужденных существовать в состоянии постоянной войны? Изо дня в день?
- Повезло быть убитыми? Что за бред, Дарк? Ты знаешь, что эта тварь сделала с ними? Каким мучениям подвергла?
- Я знаю всё, мисс Арнольд…и меня настораживает тот факт, что он проделывал это только с приёмными детьми. Так, будто он хотел избавить их от чего-то более страшного.
- В таком случае он должен быть уверен, что помогает таким зверским способом. Он должен быть близок каждой из этих семей. Но они разного достатка, разного социального положения и взглядов.
- Трое из них были из моего родного города.
Его голос звучит глухо, а взгляд направлен на окно позади меня. Так, будто он смотрит на кого-то конкретного.
- Из приюта, в котором недолгое время жил я.
- Как ты оказался здесь?
- Сбежал, - всё так же глядя мимо меня, и я медленно поворачиваюсь с мерзким ощущением страха увидеть нечто страшное, нечто необъяснимое – настолько пристально он смотрит туда, но натыкаюсь лишь на наши фигуры, отображённые на стекле.
- Я долгое время рос в семье. Меня усыновили совсем маленьким.
Смотреть на его отражение в окне, замечая, как склонил голову, теперь уставившись в пол и хмурясь, будто вспоминая. Не подбирая слова, нет. Мне вообще казалось сейчас, что он разговаривает не со мной, а с кем-то в тёмном отражении окна, потому что Дарк резко вскинул голову и посмотрел прямо в него.
- Ты не знаешь своих родителей.
Отражение зло ухмыляется. И у меня от этой страшной улыбки мурашки по коже, и кажется, я слышу, как барабанной дробью заходится сердце, истерически требуя отступить, увеличить расстояние между нами, только бы не ощущать этой ледяной пронизывающей тьмы в его глазах…И парадокс в том, что распахнутое окно передо мной, а я чувствую, как холод исходит сзади, оттуда, где стоит он.
- Я знаю своих родителей. Но я с готовностью бы вспорол брюхо кому угодно, чтобы никогда не знать их.
И закричать, когда неожиданно перед самыми глазами порывом сильного ветра захлопывается с громким стуком окно. Прижав руки к груди, там, где от страха провалилось в желудок сердце, смотреть, как мужчина подошёл ко мне вплотную и, положив тёплые…такие удивительно тёплые большие ладони на мои плечи, склонился к уху, глядя на меня через отражение в стекле. И его взгляд…Господи, теперь в нём не было и толики тех эмоций, что замораживали всего мгновение назад. Теперь тьма в нём была горячей, обжигающим пламенем она струилась в отражении, подсвечиваемом фарами проезжающих автомобилей.
- Теперь моя очередь задавать вопросы, мисс Арнольд.
Хриплым шёпотом, прижимаясь так, что я чувствую спиной его грудь и дыхание, опаляющее мой затылок. Чувствуя, как отступает этот холод, стиснуть руки в кулаки, чтобы не опереться на него, жадно растворяясь в жаре его тела.
- И я не настолько благороден, чтобы задавать вопросы о детях. - его руки мягко сдавили мои плечи в успокаивающем и одновременно возбуждающем жесте, - Меня интересуете вы. И только вы, Ева.
По-прежнему смотрит через стекло, обдавая тихим, рокочущим шёпотом, от которого покрывается мурашками тело. Медленно водит носом в миллиметре от моей щеки, глубоко вдыхая запах моей кожи, и я сильнее впиваюсь ногтями в собственные ладони, молясь о том, чтобы он не увидел, как вытянулись соски, не услышал, как сбилось моё дыхание и ходуном пошла грудь.
- Что именно тебя интересует?
Мысленно ругая себя и прикусывая язык, потому что не собиралась задавать этот вопрос…и всё же не удержалась.
- Расскажи мне о своей самой грязной, самой извращённой сексуальной фантазии, Ева. Расскажи в подробностях, так, чтобы я увидел её своими глазами.
О, Боже...

 » Глава 11

Хотела развернуться к нему, но он удержал, сжав плечи и не позволяя двинуться. А потом вдруг губами прильнул к шее, и я застыла, ощущая, как проваливаюсь куда-то вниз. Застыла, судорожно выдохнув и стиснув пальцы так, что на миг подумала – сломаю. Бесконечные мгновения оцепенения, пока влажный и такой горячий язык ласкает кожу, вызывая дрожь. И всё же прислониться вплотную к сильному телу, чтобы не упасть в ту бездну, которая под ногами разверзлась от нахлынувшей слабости. Не в силах оторвать взгляда от его рта на своей шее, выгнуться, когда ладони Дарка соскользнули вниз и накрыли бешено вздымающуюся грудь. Кончиками пальцев круговыми движениями через ткань платья…медленно, так медленно, что хочется зашипеть от досады, потребовать большего… и прямо сейчас…чертовщина какая-то. И тут же, словно услышав мои мысли, Натан сильно сжал грудь, и я застонала, закрыв глаза, чувствуя, как всколыхнулась в низу живота волна жара, опалила вены, наполнив их зажигательной смесью, только поднеси спичку – вспыхнет болью желания. Разрядами электричества под кожей на каждое жадное прикосновение его губ, и снова не успеть сдержать стона, когда вдруг резко, но нежно прикусил шею.
- Вкусная, - его голос врывается в сознание сквозь плотное марево возбуждения, - о чём любит думать девочка со вкусом корицы? - он течёт по венам, разгоняя кровь, заставляя сердце биться с дикой скоростью, так, что кажется, даже Натан может почувствовать эту оголтелую дробь, - Расскажи мне, Ева, покажи себя…настоящую.
И снова как со стороны видеть длинные пальцы, обхватывающие мой подбородок, поворачивающие лицо к себе, чтобы впиться, вонзиться губами, ломая чувство реальности надвое. Деформируя его под жёстким натиском языка, властно сплетающегося с моим, пока мужская ладонь лихорадочно оттягивает корсаж платья, чтобы накрыть полушарие груди, чтобы потянуть за твёрдый изнывающий сосок, терзать его наглыми пальцами. Его дыхание…его дыхание сбивается, как и моё. Обжигает мои искусанные губы, опутывает язык терпким вкусом горячего шоколада вперемешку с его собственным. Дааа…теперь я знаю, что так бывает. У него есть свой, особенный вкус. И мне мало…мне так мало только этого поцелуя.
Всего мгновение передышки. Для меня. Я знаю, что для меня. Я вижу это по его увеличившимся от похоти зрачкам, по тёмному, нееееет, абсолютно непроницаемому взгляду, в котором полыхает ещё более густым чёрным цветом жажда. Но Натан отстраняется всего на секунду, чтобы позволить мне сделать глоток кислорода. И в этот момент я ненавижу его…потому что начинаю видеть ту, другую реальность. И это почти причиняет боль.

***
Сожрать. Я хотел её сожрать. Я был голоден. И на всём свете не было ни одного мудака, который знал бы, что такое голод так точно, как знал это я! Когда у тебя не просто скручивало кишки и абсолютно пустой желудок, в котором даже кипятка уже не было. Неееет. От настоящего голода скукоживался мозг, иссыхал настолько, что ты хотел съесть что угодно. Даже если оно воняло дерьмом. Даже если оно было дерьмом. Ты просто хотел наполнить свой грёбаный живот, чтобы не выть от дичайшей боли, поглотившей всё твоё существо. Набить его чем угодно, потому что ощущал пустоту, такую, будто внутренности сами себя сжирали. Чем угодно, чтобы агонию эту прекратить.
И сейчас я вгрызался в самое охренительное лакомство в своей жизни и чувствовал, как оглушительным воем зашёлся голод в крови. Да, именно в тот момент, когда губами до кожи её дотронулся, тогда и понял, насколько голодный был, понял, что точно сдохну, если дозу свою сегодня же не получу.
И нет, я не солгал. Она, действительно, дьявольски вкусная. Настолько, что сводит скулы от желания съесть всю, ни кусочка никому оставить. Мог бы – под кожу бы к себе загнал. Потому и вжимал тонкое тело в себя до одури. Всё казалось, что слишком далеко. Моя одежда, её платье…грёбаное расстояние!
Стояк каменный в её поясницу упирается, а у меня от трения этого круги цветные перед глазами. Черты лица сквозь туман похоти еле различаю. Только синие, почти неоновые маяки глаз удерживают, позволяют в этом шторме устоять. Вашу мать! В голове пульсирует одна-единственная мысль – к окну её оттолкнуть и, задрав это проклятое платье, ворваться на всю длину в горячее тело. Впиваясь пальцами в мягкую плоть. Под стоны её как сейчас…только громче. И чаще. Чтобы голос сорвала, охрипла. Чёёёёрт…наваждение возвращается. Каждый раз рядом с ней, бесы её подери!
Отвлечь её хотел…чтобы вопросов ненужных больше не задавала. Ведь близко подошла. Так близко. Знал же, чувствовал, что ответит. Отзывчивая такая. Ещё там, в изоляторе это понял. Когда своего пса безразличным холодным взглядом смеряла, а от меня глаза прятать начала. Боялась. Только я тогда всё же не до конца уверен был, кого боялась – меня или себя. Позже понял. Прочёл на её лице, несмотря на то, что скрывать пыталась за маской отчуждения.
А сейчас…сейчас плевать было. На всё плевать. Потому что слишком сладкой оказалась. Даже запах у неё дурманящий. Такой, что крышу сносит и можно свихнуться от нескольких глубоких вздохов. Да я и сбрендил. Сбрендил окончательно, если так близко к себе едва не подпустил, как никого и никогда.
Именно потому и облажался. Отстранился, чтобы отдышаться позволить, а сам любовался, как псих опухшими от поцелуя губами, и кончиками пальцев дотронулся до следа укуса на её коже, чувствуя, как внутри поднимается странное, непривычное. Никогда такого не чувствовал раньше. Не к женщине точно. Всегда на девок всё равно было. Кому до меня принадлежали, и кому будут принадлежать после меня. Да и не задерживались они подолгу рядом. Сам не позволял. Надоедали все и каждая. А теперь смотрел на небольшое покраснение с правой стороны шеи и ощущал триумф от того, что на ней моя отметина будет. Как клеймо о принадлежности. И я поставлю сотни таких на всём её теле. Чтобы каждый раз глядя на них, обо мне думала. Вспоминала, что я с ней делал и как.
В этот момент Ева резко повернулась к окну. Проследить за её движением и чертыхнуться, заметив в стекле, как меняется её взгляд, как испаряется плотная вуаль возбуждения, лежавшая на нём.
И затем крепко сжать челюсти, когда отражение женщины, нахмурившись, пытается отстраниться, выставляя вперёд локти.
- Я всё ещё жду твоего ответа.
- В таком случае не нужно было мне затыкать рот.
Огрызается. И мы оба знаем, что не на меня, а на себя.
- Но тебе ж понравилось.
- С каких пор ты со мной на «ты»?
- С тех самых, - дёрнул её к себе резко, сводя на нет её сопротивление, - как трогал твою грудь, мисс Арнольд. Или все твои мужчины и в постели обращаются к тебе на «вы»? Причуды богатеньких девочек?
- Зачем тебе знать обо всех моих мужчинах? Тебе никогда не быть на их месте, Дарк, - я не сдержался и засмеялся, особенно когда синее небо её глаз вспороло молниями ярости, - а теперь отпусти меня. Немедленно!
- А их было много, Ева? Этих мужчин? М? Со сколькими из них госпожа детектив проводила следственные действия?
Намеренно грубо, желая задеть. Потому что, да, взбесила меня сама. Своими словами о том, что недостоин её. Тоном высокомерным…хотя нет. Потом вспоминал и понимал - не было никакого превосходства в её голосе. Только злость…и еле заметный страх. На свою же реакцию. А в тот момент я слишком зол был, чтобы обратить на это внимание.
Усмехнулся, когда она вдруг улыбнулась, натянуто спокойно, так улыбаются, скрывая гнев или боль. И вдруг спросила почти равнодушно.
- Может, всё же продолжим игру? Ты хочешь фантазии, Дарк?
- Только самые грязные.
- Я богатенькая девочка, король бездомных. Мне не позволяли с самого рождения узнать, что такое грязь. Только стерильная чистота.
- Нет ничего отвратительнее стерильности. Слишком скучно и пресно.
- Зато безопасно.
И снова холодно улыбнулась одними губами, а у самой в глазах всё те же молнии сверкают, и кажется, приблизишься, ступишь не на тот клочок земли – ударит стрелой, оставив один только пепел.
Руки её перехватил и назад завёл, охнув, когда она ударила меня ногой в колено и злорадно ухмыльнулась. К себе её рванул, ощущая, как всё сильнее разгорается азарт в крови напополам с желанием сломать эту её самоуверенность, подчинить себе.
- Безопасность? Именно поэтому, - подталкивая её назад до тех пор, пока она не уткнулась в широкий подоконник, - ты стала следователем?
- Слишком много вопросов, не находишь?
- Нет, - зарываясь пальцами в её волосы, чтобы наброситься на искривлённые усмешкой губы, прикусывая острый язычок за эту одновременно раздражающую и будоражащую дерзость, - Фантазия!
Прорычать невольно, невнятно, не отрываясь от её рта ни на мгновение...и всё же неподвижно замереть, услышав ядовитое:
- Ты!
А после сорваться вместе с этим коротким словом. Камнем вниз.




ГЛАВА 11 (2)
***
Он не позволил договорить. Накинулся с каким-то гортанным рыком, опуская руки на мои бёдра, одной крепко сжимая, а второй судорожно задирая подол платья вверх.
- Дальше.
Коротким приказом. Прильнув к моей шее очередным долгим поцелуем, от которого закатываются глаза и слабеют пальцы, вцепившиеся в его запястье. Я должна…должна стряхнуть его ладонь, должна оттолкнуть от себя этого мужчину, от одного запаха кожи которого кружится голова…но я, словно заворожённая, околдованная ядом его губ, подставляю шею, всхлипывая, когда он смеет разорвать контакт даже на короткий миг. Скользнул рукой между моих ног, и я сжала их, ощущая, как медленно, но начинает отступать это наваждение. Вонзилась ногтями в его запястье, и Дарк, наконец, обратил своё внимание на мое лицо…а я едва не закричала, увидев его взгляд. Безумный, страшный взгляд, в центре зрачка которого клубится густым дымом вожделение.
- Дальше.
Повторяет вопрос, наказывая за непослушание и вгрызаясь в мой рот уже зубами, кусает сильно, до резкой боли, такой, что я закричала. Оторвался, тяжело дыша, и вдруг оскалился, и чёрные глаза вспыхнули удовлетворением. Всего пара секунд, чтобы осознать его причину – моя кровь, стекающая тонкой струйкой по нижней губе. Я поняла это не сразу, лишь ощутив её металлический привкус. Медленно, будто сквозь туман, подняла руку, чтобы вытереть подбородок и высказать всё, что думаю о нём, но Дарк вдруг перехватил её, взор вспыхнул гневом, а потом этот опустил голову к моим губам и языком медленно слизал снизу вверх кровь…а я выдохнула от неожиданности и от той волны вожделения, которая ударила вместе с этим чувственным эротичным движением. И там, где была его рука…сильнее сжать ноги, потому что запульсировала, заныла плоть, когда наглый язык затанцевал на прокушенной губе, осторожно касаясь ранки. Не не извиняясь, нет, скорее, наслаждаясь тем, что он сделал. Я почему-то была уверена, что этот мужчина не умеет просить прощения, если только издеваясь, так, чтобы своей просьбой унизить человека ещё больше или же наглядно продемонстрировать ему, что не сожалеет. Ни о чём и никогда.
На мгновение зажмуриться, чтобы не позволить поглотить себя его океану, бескомпромиссному, требовательному, властно ударявшему безжалостными волнами по моему сознанию. Почти больно. Почти страшно, что всё же утянет ко дну и не даст больше всплыть на поверхность. И поэтому призвать на помощь всё своё самообладание, чтобы всё же суметь сделать несколько рваных глотков воздуха широко открытым ртом и распахнуть глаза, встречаясь с внимательным тёмным взором Дарка. Его пальцы…они всё ещё гарцуют на моих ногах, мешая соображать, заставляя кусать щеку с внутренней стороны, чтобы нивелировать отголосками боли продолжающее накатывать возбуждение.
- Ты такого ответа ждёшь, Дарк?
Тихо-тихо в его приоткрытые губы.
- Если только один…
Не знаю, как смогла сказать эти слова. Точнее, выдохнуть. Наверное, потому что всего на секунду, но отхлынула волна желания, уступая другой, не менее суровой, не менее беспощадной волне ярости.
В попытке отстраниться от него, всё сильнее прислоняясь к стеклу спиной, понимая, что чёрта с два он позволит мне себя оттолкнуть. Такие, как он не уступают ни в чём и никогда. Особенно в том, что касается их изощрённых, непонятных игр…или игрушек. Такие, как он, скорее, сломают игрушку и будут смотреть, как рассыпается она на уродливые неровные части, как торчат из неё пружины в разные стороны, и ужасающими искусственными аккордами срывается мелодия механизма, чем позволят кому-либо отнять эту игрушку. И сейчас я чувствовала себя именно ею. Всё ещё целой, всё ещё красивой, всё ещё способной звучать, но уже игрушкой. Вот только Натан Дарк ошибся, считая, что может сломать то, что ещё не успел взять в руки. Он ошибся, решив, что сможет сделать из меня бессловесную пластмассовую куклу.
- Очень интересно, - Дарк склонил голову вбок, откровенно любуясь поставленным засосом, - дальше.
Эти сантиметры, разделяющие нас…их так мало. Слишком мало, чтобы суметь отвлечься от его слегка подрагивающей губы, от его рваного дыхания и сумасшедшего взгляда.
- В другом городе…на другой планете…подальше от меня.
Внезапно сильным движением рук, преодолевая сопротивление так, будто оно ничего для него не значило, распахнул мои ноги и накрыл ладонью лоно, и я увидела, как он резко втянул со свистом воздух, когда коснулся ткани белья.
- Тшшшшш, - прижавшись к моему уху, шипя, подобно зверю, кружащему вокруг своей добычи, - мокрая. Мокрая и готовая, но отчаянно сопротивляющаяся, моя девочка.
- Не твоя.
Шёпотом, чувствуя, как снова одна волна уступает другой, поглощаемая ею, растворяющаяся в ней. Сумасшествие…Господи, рядом с этим психом я сама становлюсь безумной!
- Ты просто ещё не знаешь.
Сказал и тут же склонился к груди и обхватил острую вершину влажным тёплым ртом.
- Не надо, - жалобным всхлипом, зарываясь в его волосы пальцами, то прижимая голову к своей груди, то пытаясь оттолкнуть, - прошу…, - ненавидя это чертовое непослушное тело, предательски уступающее натиску Дарка.
Его рука взметнулась кверху, пригвождая к стеклу, хватая за шею и сжимая так, что я едва не задохнулась собственной просьбой.
А затем я закричала снова, когда дерзкие пальцы отодвинули в сторону полоску трусиков и одним движением ворвались в меня.


Это было сладко. Это было чертовски сладко поймать её крик, задержав его между наших губ, чтобы позволить ему разбиться о них. Из-за вкуса её крови ощущение, что он впился в них рваными краями и разодрал на ошмётки.
И почти больно…дааа, так сладко-больно непроизвольно сжала мои пальцы изнутри, что я застонал. Прислонился лбом к её лбу, сжимая ладонью изящную шею, ощущая, как трепыхается маленькой, пойманной в силки птичкой её сердце в горле. Такая хрупкая…всего лишь сильнее сдавить пальцы, чтобы смотреть, как распахнулись ещё шире глаза цвета лазурита, как заискрился у самого ободка зрачка тёмными полосками страх, и его не скрывают даже яркие вспышки возбуждения. Каждая очередная вместе с движением моих пальцев. Толчок – вспышка. Толчок – вспышка. И чем глубже, тем ярче и продолжительнее её отсвет.
- Тшшшш, - оскалившись от дичайшего возбуждения, когда Ева выгнулась и…дьявол…приподнимая свои бёдра, схватилась руками за мои плечи, всхлипывая.
Вытащить пальцы, чтобы размазать влагу по тугому, такому твёрдому узелку плоти. Большим пальцем растирая его, жадно удерживать её взгляд, сатанея от её отзывчивости.
С крепко стиснутыми челюстями, выдыхая сквозь зубы, алчно считывать калейдоскоп эмоций с её лица.
- Красивая…чёрт тебя подери, Ева Арнольд…какая же ты красивая сейчаааас.
Мне кажется, она вообще не слышит ни одного моего слова…а меня от этой красоты её на части ломает. Выкручивает от одного взгляда на волосы всклокоченные и раскрасневшееся лицо, на истерзанный моими поцелуями приоткрытый рот, на закатывающиеся глаза, словно затянутые плотным синим дымом.

Бред…никогда раньше не любовался ни одной женщиной во время секса. Трахал их, смотрел на грудь, колыхавшуюся в такт толчкам, на бёдра округлые, соблазнительные…на лица – только когда на коленях стояла с моим членом во рту. В глаза – только в поисках ужаса, чтобы выдирать его огромными бездонными порциями, смакуя каждую толику боли, которая загоралась на самом их дне, пока лезвие ножа плясало на нежной коже. Да, мне нравилось писать на них сталью, выводить на каждой свои инициалы. Неважно на каком участке тела. Два знака. ND. Отмечать их буквами своего имени, чтобы каждая из них знала, кому принадлежала хотя бы раз в жизни. Иначе я не кончал. Никогда и ни с кем. Мог трахать их часами напролёт и не получить оргазма. До тех пор, пока воздух вокруг нас не прорезал крик их боли. Ценой моего наслаждения была именно она.
Вашу мать! Как же колотит…как же рвёт-то на части изнутри. Словно одна за другой канаты рвутся, которыми контроль удерживаю. Вот они…лопаются с громким треском, оставаясь висеть уродливыми обрубками. Неспособные удержать…неспособные остановить того монстра, который не просто поднял голову…он вырывается мощными прыжками вперёд, движимый зовом крови своей добычи, ошалевший от аромата её возбуждения, которым, казалось, пропиталась атмосфера её комнаты, оглушённый её стонами и тихими всхлипами, он алчно жаждет разорвать женщину на куски. Голодный, он готов разодрать свою жертву прямо сейчас. Разодрать, чтобы насытиться так, как привык насыщаться другими. Грубо. Безжалостно. Заставляя кричать не только от удовольствия, но и от дикого страха и агонии. Из последних сил удерживать эту тварь, натягивая канаты, не позволяя сорваться с них, потому что она не как другие. Не знаю, почему решил так. Возможно, потому что сам не хочу с ней, как с остальными. По-другому хочу. Всё хочу от неё. Не просто тело отыметь и забыть на следующий день. Душу её мне надо. Вот ту, что по ту сторону зеркала её глаз. Я же вижу её так ясно. Прямо за моим отражением. И черта с два я её не получу.
Скользнул в тесное лоно двумя пальцами и зашипел в унисон с её судорожным вздохом. Бархатная влажность, от которой ведёт. Сносит крышу напрочь от осознания, насколько она хочет меня сейчас.

***
В его глаза. Не смея отвернуться. Словно пришитая к его взгляду. Нечем дышать. Он сжимает пальцы всё сильнее, давая понять, что, если только посмею ослушаться…посмею пойти наперекор, они сомкнутся вокруг моей шеи и будут душить до тех пор, пока я не уступлю…или же не упаду к его ногам той самой сломанной, бездыханной куклой.
Плевать…Завтра я ужаснусь этим мыслям. Возможно, через несколько минут. Но сейчас мне было плевать. Потому что я ощущала в себе и другие пальцы. Уверенные, сильные, дерзкие. Глубоко, беспощадными толчками выбивавшие стоны на грани с криками. Кусать губы, чтобы не заорать во весь голос, не признать своё окончательное поражение в этой битве, и в то же время ритмично подмахивать бёдрами в такт его толчкам, отточенным, напористым и безжалостным.
Стонать вместе с ним, пока растирает ожесточенно клитор, подводя к самой грани…к самому краю сумасшествия, и я вижу отблески своего сумасшествия в его широко открытых глазах, которыми хищно пожирает каждое моё движение. Колотит. Его колотит крупной дрожью, и эта дрожь передаётся и мне. Непослушными руками цепляться за его плечи, чтобы не соскользнуть с подоконника вниз.
Словно прибитая его рукой к стеклу бабочка, отчаянно трепыхающаяся, извивающаяся от зарождающегося в низу живота наслаждения. Оно поднимается грозной волной. Выше и выше. Ещё не обрушиваясь, набирая силу, позволяя сделать последние глотки воздуха перед тем, как ударить со всей своей мощью.
Он что-то говорит…нет шепчет. Отчаянно тихо. И мне кажется, что говорит не мне, а себе. Потому что я не различаю ни слова. Только звук его голоса на фоне несыгранного хаотичного до боли в ушах громкого дуэта наших сердец.
Резко пальцы вытащил, и я протестующе хныкнула, чтобы затем зайтись в пронзительном крике, когда Дарк вонзился ими, одновременно впиваясь в мои губы страстным укусом и сильнее сдавливая пальцы на шее, перекрывая доступ кислорода. Тот самый последний вдох, чтобы после пойти ко дну, потому что она всё же ударила. Волна. Диким экстазом пронеслась по венам, врываясь в каждую пору кожи.
Отчаянно отвечать его губам, так, будто разорвать поцелуй означает добровольную смерть, лихорадочно сжимая его пальцы лоном, ослепшая и оглохшая в мареве оргазма. И, кажется, целую бесконечность приходить в себя, ощущая, как медленно оживает каждая клетка, как возвращается слух и зрение…и сознание. Безжалостно полосует острием понимания, что только что произошло со мной. И с ним. С подозреваемым. С незнакомым мужчиной. Мужчиной, который ассоциировался только с тьмой и опасностью.
Мужчиной, который смотрел сейчас на меня, прищурившись и тяжело дыша. Всё ещё дрожа от неудовлетворённого желания. В его глазах триумф и голод. Невероятная смесь, которая затянула покровом ночи сосредоточенный взгляд. И там, в том взгляде обещание всего. Всего самого грязного, что только может обещать мужчина. Всего самого опасного, что может желать женщина.
- Уходи…, - выдавить из себя тихо. Мне кажется, он так же не слышит моего голоса, и я повторяю, - уходи, Дарк. И больше никогда не…
Не в силах сказать громче, но надеясь, что он прочтёт по губам.
И он понимает, потому что качает головой, не позволяя договорить.
- Каждый раз, когда я захочу, - сказал зло и отрывисто, и я зажмурилась, чтобы выиграть пару секунд наедине со своими мыслями без давления его проницательного взора.
- Уходи сейчас...
И застонать в бессилии, когда он нервно рванул меня к себе, а у меня из глаз брызнули слёзы.
- Натаааан…уходи.
Сжимая руки в кулаки, потому что я не хочу просить…и в то же время понимаю, что иначе он не уйдет. И Дарк остановился. Застыл, безмолвно смотря в моё лицо
И после закусить губу, когда в беспросветной ночи его взгляда сверкнули яркими звездами ярость и ненависть. Натан медленно вытащил пальцы и, проведя ими по моим губам, облизнул сам, не отводя глаз от моего лица. Медленно, словно прощаясь. А потом он ушёл.

 » Глава 12

Он был зол. Нет, он был в бешенстве, которое, сколько ни пытался скрыть, всё же проступало на его лице, иначе как объяснить то, что от него шарахались прохожие на улице? Эти никчёмные, забитые своими жалкими проблемами людишки инстинктивно пропускали его, отстраняясь, стараясь случайно не задеть даже в толпе. Там, где казалось невиданной роскошью позволить себе быть собой. Но это стадо, наверное, оно чувствовало опасность, исходившую от него. В те редкие минуты, когда он позволял ей выплеснуться в их скучную размеренную повседневность.
Он усмехнулся, думая о том, что не так часто мог быть настолько честным с самим собой. Те часы, в которые продумывал до мелочей очередной план, и ещё более короткое время, когда, наконец, воплощал его в жизнь. И он ненавидел весь остальной мир за то, что вынужден был таскать на своём лице эту чертовую маску серости, которую навязали ему окружающие. Маску, в которой он задыхался от вони, забивавшейся в ноздри и рот, от неё «резало» глаза так, что приходилось сдерживать слёзы. Отвратительная уродливая накладка из человеческой кожи, которую приходилось натягивать на лицо каждое утро и снимать далеко за полночь, когда весь мир, презираемый им, наконец, погружался в сон, и он мог отпустить на свободу всех демонов, подобно микробам кишевших под кожей.
Да, весь этот лживый городишко, весь этот сраный мир, основанный на псевдо-ценностях не просто был ему омерзителен. Он его вводил в состояние ярости своими лживыми, смехотворными приоритетами, которые вдалбливались в голову человека. Никчёмнейшего создания во Вселенной, на его взгляд. Наименее приспособленного и достойного жизни существа животного мира. Себя он, естественно, ставил куда выше обычного человека. Чего уж там…они сами поставили его выше своей толпы, присвоив имя и источая самый настоящий панический ужас в своих разговорах о нём.
Он обожал наблюдать за животными. За любыми. За птицами, рыбами, насекомыми. И его всегда восхищала тупость людей, которым ввинтили в голову понятия о собственной мощи, в то время, как человек был наислабейшим из всех существ. Он вспоминал, как когда-то ходил с отцом на охоту, правда, отец тогда просил его не говорить никому об этой их вылазке. Он помнил до сих пор, как озирался вокруг с открытым от восхищения ртом, разглядывая буйно растущие деревья и яркие, такие нежные и красивые цветы. В тот день он сорвал на обратном пути для матери целый букет, чтобы по дороге домой, трясясь в стареньком грузовичке отца, сплести для неё красочный венок.
Отец нервничал и одновременно предвкушал предстоящее мероприятие, не забыв напомнить ему о необходимости молчания. Причину сын понял, когда увидел олениху, встрепенувшуюся на лапы после того, как она услышала тихий звук их шагов, утопавших в мягком травяном ковре. Отец, опытный охотник и меткий стрелок, вскинул ружьё и застрелил животное, радостно вскрикнув, когда оно вначале застыло, словно ошарашенное, а после второго выстрела грузно повалилось на бок на густую зеленую траву. Но мальчика тогда удивила и привела в восхищение не сцена запрещённой охоты, а маленький оленёнок, неустойчиво стоявший на ногах возле своей матери. Такой крошечный и грязный, покрытый слизью (отец после подтвердил, что, скорее всего, олененок родился незадолго до того, как они наткнулись на парочку), он неуверенно стоял на своих длинных лапах, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и нервно дёргая ушами. Новорождённый, но уже готовый спастись бегством в случае опасности.
Через несколько месяцев он будет с презрением и откровенным недоумением смотреть на новорождённого человека. Он будет пытаться воззвать в себе хотя бы толику того умиления и любви к нему, которые услышит от других людей…но не испытает ничего, кроме некой жалости к тщедушному маленькому существу с крошечными тонкими ручками и красным лицом.
Слабые. Люди были такие слабые от своего рождения, в отличие от зверей. И всё же упорно несли в себе уверенность в собственной значимости. Венец эволюции…Как же ему смешно было слышать эти высказывания. Ему нравилось ставить на колени таких простачков, отнимая у них самое ценное. Абсурдные поступки глупых людей. Возводить в ранг высших ценностей то, что тебе не принадлежит никогда. Чужая жизнь. Дети. Он смеялся. Он громко хохотал внутри себя, там, под маской величайшей скорби, глядя на то, как убиваются одни твари, когда он отнимал жизнь у других. Идиоты, под гнётом общества называвшие смыслом своей жизни детей. Это было действительно смешно. Ведь он уже знал, а им предстояло узнать лишь в конце своего пути, что настоящий смысл жизни заключался в самой жизни. В простом существовании в этом времени в этом пространстве среди этих людей. Ничего великого. Никакой божественной, высшей сути. Всё обыденно и элементарно. Но вот насколько красочным и многослойным будет этот самый смысл зависело только от самого человека. К сожалению (хотя нет, он всегда был честен перед собой и не сожалел ни об одной твари, окружавшей его), многие из них даже не представляли, как добиться этой многогранности. Боясь быть осуждёнными, непонятыми, стать изгоями, они засовывали глубоко в задницу свои самые откровенные мечты и самые ужасающие мысли, предпочитая безликую бесцветную однослойную повседневность давлению общества. Они были грязными, развратными, жестокими и упорно душили чертей в своих головах, пририсовывая их трупам белые крылышки. И они могли обмануть кого угодно, но только не его, не Живописца. Он разбирался в искусстве рисования человеческой души, как никто другой. Он знал, что до определенного момента эта душа ещё пестрела красками-мечтами, затем они становились всё более блеклыми, превращаясь в тусклые пятна на покрытом грязью сером полотне…воистину жалкое зрелище, но даже он не мог остановить этот процесс. Единственное, что он всё же был в силах сделать – это не позволить чистым красочным душам запачкать, стать бесформенной безликой посредственностью. Не позволить им растерять все эти краски, которые делали их личностью. Каждого своего носителя. А затем дети вырастали. А он…он не мог позволить этим ярким пятнам кануть в небытие, и поэтому предпочитал забирать их насильно.


Возможно, кто-то назовёт его психом. Те самые трусливые людишки, дрожащие в суеверном страхе перед сулимым наказанием. И неважно, в чём оно состояло для них. Они заслуживали его презрения только из-за наличия этого самого страха. И он с готовностью давал презирал, в своем сознании представляя их жалкими букашками, которых можно раздавить носком ботинка в любой момент, как только тебе надоест наблюдать за их передвижением. Всего одно движение – приподнять часть ступни и с улыбкой слушать, как что-то тихо хрустнуло под ногой.
Он остановился, оглядываясь по сторонам в поисках такси. В воздухе закружились мокрые снежинки, он посмотрел наверх и нахмурился, увидев затянутое тёмными тучами небо. Тяжёлые, они походили на грязь, щедро размазанную по небу.
Откуда-то сбоку раздавались голоса, явно спорившие на повышенных тонах, но он даже не обернулся, краем уха уловив отдельные фразы.
«Господа нашего», « …не пропустить мессу», «…исповедаться».
Беседы ни о чём. Иногда ему хотелось подойти к одному из таких идиотов и, полоснув его остро заточенным лезвием ножа, который он всегда носил с собой в кармане пальто, смотреть, как тот истекает кровью. Смотреть, как взывает к этому своему Господу, моля о пощаде. Он прокручивал в своей голове раз за разом всю сцену этого великолепного действа. Иногда ему казалось, что он знает, какой будет в этот день погода, как будет нещадно трепать волосы и полы его длинного чёрного пальто ветер. Он ощущал, как нещадно будут вонзаться в лицо снежинки. Почему-то в его воображении это событие происходило неподалеку от церкви. Нет, он не видел ни разу её раздражающего до нервной сыпи очертания в своей голове, но отчетливо слышал звон колоколов в момент, когда придуманный им ублюдок падал на колени, схватившись ладонью за перерезанное горло. Он так явно представлял, как хлещет между пальцев кровь, в своем сознании он даже слегка отходил назад, чтобы не запачкать обувь этим дерьмом и без ущерба для своего наряда смотреть, как окрашивается бордово-красным грязный снег. И он точно знал одно: до сих пор ни разу не сложились все части мозаики так, чтобы эта сцена, наконец, воплотилась в реальности. Каждый раз не хватало какой-либо мелочи: или колокольного звона, вызывавшего такую привычную тошноту, или высокого тополя у старого четырёхэтажного дома, возле которого должен был упасть верующий придурок, или цвет ботинок и шляпы на будущем трупе. Но он любил ждать. Он любил предвкушать то или иное важное событие, представляя каждую мелочь так явно, что иногда казалось – он не придумал, а видел всё собственными глазами.
Выругался, когда заморосил дождь, смешанный со снегом. Впрочем, он любил дождь. Он так походил на слёзы.
Такси, громко взвизгнув тормозами, остановилось, и он резко заскочил внутрь.
- К катакомбам, - не смотря на водителя и чувствуя, как начинает таять гнев. Впрочем, он привык жить с ним, тщательно скрывая это чувство даже от самого себя. Бросил взгляд на часы и расслабился. У него было в запасе несколько минут для того, чтобы собраться с мыслями. И самое главное – он не опоздает. Не должен опоздать. Закрыл глаза, ощущая, как по телу медленно магмой растекается предвкушение. Каких-то полчаса, и он увидит своего ангела. Впервые пошлый религиозный термин вызывал не отвращение, а эмоциональное возбуждение. Всё ещё не открывая глаз, он позволил теплой энергии неторопливо вплетаться в кровь, подогревая её, будоража, вызывая желание приставить пистолет к затылку жирного придурка, сидящего перед ним, с требованием поторопиться. Но он подавил в себе эту блажь. Ничто так не разогревает аппетит, как голод. Он и является лучшей приправой к любому блюду. А человек чувствовал себя очень голодным. Особенно когда остались считанные минуты до встречи с ангелом. Перебирал пальцами в воздухе, вспоминая, какие мягкие, почти шёлковые у ангела волосы. Он дотронулся до них всего лишь раз, и в тот единственный раз ему пришлось сжать зубы, чтобы не застонать вслух, когда от этого прикосновения так сладко заныло в паху. Пальцы сжались в кулаки, когда представил, как широко распахнутся светло-карие большие глаза мальчика, когда он позволит себе большее, чем просто приобнять его. Он тяжело выдохнул, вспомнив, каким очаровательным, всё ещё по-детски наивным был приоткрытый от удивления рот с пухлыми губами. Ангел, не веря своему счастью, рассматривал подарок, который он ему дал.
Нос защекотало запахом чистого детского тела. И понимание, что мальчик в тот день купался именно ради встречи с ним вызвало всплеск азарта. Да, он отлично знал, что в обычные дни детей с приюта никто не мыл, так как мыло, да и вода там были дорогим удовольствием. Но вот перед встречей с важными людьми юные тела отдраивали, как драят комнаты ленивые хозяйки перед приходом гостей.
Очередной глупый стереотип. Чистота. Люди придавали ему слишком большое значение, маскируя под чистотой собственного образа свои самые грязные мысли. Но он…он научился видеть куда глубже в человека. Он научился сквозь комья людской грязи или же, наоборот, показной блеск видеть те самые краски, которыми были покрыты души его ангелов. И он жадно тянулся к ним, как жаждущий зверь тянется к водопою за глотком живительной силы, которая наполняла нутро всё последующее время до того, как начиналась очередная ломка.
- Вот же мразь, - таксист выматерился, отрывая его от приятных мыслей, и мужчина недовольно посмотрел на него, - я говорю, как только земля подонков таких носит?
Смешно. Он садился в такси, погружённый в себя, и не сразу обратил внимание на то, что с ним чёрт знает сколько времени уже разговаривают.
Он продолжил молчать, не желая задавать уточняющих вопросов и тем самым поддержать разговор.
- Живописец этот…это какой тварью нужно родиться, чтобы детей убивать, ещё и того их…а? Вот как у нормального мужика может на мальчика встать?
Таксист посмотрел на него в зеркало, ища во взгляде поддержки, а он лишь хмуро отвернулся, представляя, как было бы приятно обхватить этот жирный затылок ладонью и впечатать тупую голову прямо в грёбаное зеркало. Представил, как бы заорал придурок, когда в его тёмное потное лицо впились бы острые осколки.
- Вот нечего сказать на это. Понимаю. А его понять не могу. Больной ублюдок.
Он улыбнулся, глядя на проносящуюся за окном дорогу, скрытую за плотной шторой снежного дождя. Никогда таким не понять его. Потому что они сами и являлись теми тварями. Не принимающими решения баранами огромного стада, слепо следующего за своим пастухом на бойню. Нет, он не желал быть пастухом. Он не видел нужды вести за собой толпу жалких никчёмных существ, способных только жрать, спать и размножаться. Он не испытывал к ним ненависти как таковой, просто потому что по отношению к ним это было слишком сильное чувство.
Он был волком, который лениво расхаживал у самой кромки леса, периодически выходя на охоту за самыми нежными, самыми сочными кусками мяса, не позволяя им стать такими же убогими кусками дерьма, как их взрослые собратья.

- Мерзкая погода.
Таксист решил перевести тему, и он молча кивнул, продолжая представлять окровавленное, перекошенное от боли лицо кретина с торчащими из него кусками зеркала.
Возможно, они встретятся ещё…хотя при желании ему ничего не стоило найти этого идиота по номерам машины. Найти и заставить подавиться каждым сказанным словом. Даже прямо сейчас. Как только он остановится за чертой города, возле старых катакомб. Место там было опасное, вокруг ошивались пьянчуги и бродяги. Никто бы не удивился, обнаружив труп таксиста где-нибудь в кустах возле развороченной и разобранной на запчасти машины. Если бы не одно «но». Он слишком торопился на встречу с ангелом и не желал портить себе аппетит омерзительной вонью грязного тела этого недоумка.

***
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ленивое солнце нехотя выглянуло из-за крыш домов. Неожиданно на ум пришла мысль, что этот горд был каким-то серым. Сам по себе. Нет, он, конечно, был украшен праздничными лентами и гирляндами, которые развевались как на обнажённых кронах деревьев, так и на высоких одноногих фонарях, освещавших улицы. И тем не менее, даже декорациям не удавалось скрыть его безликость. Впрочем, разве не поэтому я захотела именно сюда? Поняв, что иногда слишком яркие цвета – не что иное, как перекрашенный серый? Хорошо спрятанный под слоями других красок. Нужно всего лишь сковырнуть их, чтобы добраться до истинного, до отвращения обыденного, так похожего на грязь под ногами.
Прислонилась лбом к прохладному окну, думая о том, что всего лишь несколько часов назад ему далось разукрасить для меня этого город. Удалось заставить взорваться небо над ним ослепительным салютом, настолько красочным и ярким, что даже сейчас, при воспоминании об этих залпах там, под кожей будто разливался жидкий огонь, царапая обжигающими языками пламени каждую клетку тела.
Невольно застонала, когда на короткий миг перед глазами чёрно-белая картинка вспыхнула самой настоящей феерией света с изумительной мелодией сопровождения. Она звучала его голосом.
«Красивая…чёрт тебя подери, Ева Арнольд…»
И снова мурашки вверх по позвоночнику, и кажется, что тёплое дыхание щекочет затылок, вызывая инстинктивное желание тянуться к этому теплу, взять его в ладони, сохранить между пальцами.
А ведь он и был тем самым чёртом. Дьявол во плоти…иначе как объяснить всё это? Пусть я не знаю, кто он…да, я всё больше убеждаюсь, что не знаю ровным счётом ничего об этом мужчине. Мне всё чаще кажется, что эта история с бездомными – это своеобразная городская легенда, что Натан Дарк водит за нос всех, а на самом деле…на самом деле я понятия не имею, кто он.
Но ведь я знаю себя! Я ЗНАЮ СЕБЯ! Я знаю, что мужчины меня не возбуждают. Точнее, никто и никогда до такой степени. Никто и никогда до состояния, когда кажется, что, если остановится, если только решит разорвать контраст, отстраниться, я умру. И в то же время знать, что я умру, если продолжит…и между двумя смертями выбирать вторую, потому что она слаще. Она ярче, и её отголоски до сих пор звучат глубоко под моей кожей, отдаются эхом удовольствия по всему телу.
Распахнула окно настежь. Жарко. Слишком жарко. Жидкий огонь слизывает языками пламени впавших в спячку бабочек, застывших в низу живота. Они сбиваются в маленькую кучку, прижимаясь друг к другу, испуганно трепеща полупрозрачными крыльями. Такими хрупкими, что я чувствую, как они сгорают за секунду, осыпаясь черным пеплом вниз.
Вдыхать морозный воздух открытым ртом, закрыв глаза и позволяя порыву ветра ударить со страшной силой в грудь. Так, что приходится схватиться за подоконник, чтобы не упасть. И от этого контраста меня знобит, бьёт крупной дрожью, и я словно со стороны вижу, как трясутся пальцы, вцепившиеся в белую поверхность.
Это не просто неправильно. Это не просто глупо. Спать с подследственным…и даже если он не совершал убийств мальчиков, то на его совести немало других преступлений, за которые Дарка следовало бы упрятать в тюрьму на продолжительный срок. Но вместо этого я позволяю ему доводить себя до сумасшествия. При воспоминании о том, как кричала в его губы голодной самкой, стало жарко и к щекам краска прилила.
Это не я! Эта история не обо мне. Загораться за доли секунды только от одного взгляда мужчины, желать его прикосновений так неистово, сжиматься в комок оголённых нервов только от хриплого голоса, намеренно растягивающего слова, ласкающего и одновременно терзающего им.
У меня были отношения. У меня был Росс, с которым я едва не обвенчалась. Состоятельный, успешный, спокойный, хладнокровный, мужчина, который ухаживал за мной с самой школы. Точнее говоря, уже со школы у меня не было даже мысли о том, что мы не поженимся. Да. Именно так. Всё было решено не нами, но мы оба с ним приняли правила игры. Я – потому что не представляла, что можно по-другому. А он…а он говорил, что влюбился в меня ещё в младших классах. Но разве любовь замораживает? Разве она не должна быть похожей на самое настоящее, самое свирепое пламя? Любовь Росса была другой. Спокойной. Нет, ледяной. В его глазах не клубилась ночь, они были подобны голубой изморози на окнах. И поначалу мне нравилось разглядывать её узоры. Мне нравилось смотреть в них, в поисках…а я не знала, что искала в переплетении блеклых синих кружев. Было ли что-то спрятано в них. Просто в один момент я поняла, что больше нет ничего. Во мне нет. Ни стремления увидеть нечто большее, скрытое в центре его зрачков, ни желания ощутить его такую уместную чуткость, ни сил играть дальше эту роль. Иногда человек перегорает. Я видела это в собственном отце. Пылавшем подобно факелу в беспросветной пещере, он сгорел, как сгорает спичка – за считанные мгновения, узнав о предательстве матери. Потух, и больше ни одной женщине не удалось заставить его вспыхнуть снова.
Иногда мне казалось, что холодом веяло не от Росса, а от меня. Глядя на то, каким в меру весёлым, в меру общительным, в меру участливым он был с нашими знакомыми, с моим отцом, со своими родителями. Достойный представитель своего окружения. Такими гордятся. Таких демонстрируют подругам и с ними создают крепкие семьи, будучи уверенными в благополучии своих будущих детей. От таких не сбегают за неделю до свадьбы. Никто и никогда в здравом уме. Так, по крайне мере, сказала вырастившая меня Мария, с ворчанием и явным недовольством помогавшая мне собирать чемоданы.
И нет. Он не изменил. Он не обманул и не предал. Предала его я. Просто в какой-то момент я проснулась с ощущением, что если задержусь еще хотя бы на день, если позволю ему прикоснуться к себе хотя бы раз, то взвою. От холода этого проклятого взвою, как воют дикие звери.
Возможно, во мне было слишком много от моей матери…иногда я думала об этом и чувствовала, как внутри разливается свинцовая ненависть к ней и к самой себе. Возможно, я просто перегорела, никогда не вспыхнув.
Ветка дерева, упиравшаяся в самое окно, закачалась, и я повернула голову, чтобы встретиться взглядом с опустившейся на толстый засохший сук вороной. Раскрыла рот, громко каркнув и встрепенувшись крыльям. Разрушая тишину рассвета и уставившись на меня немигающим черным глазом.
Такая же мрачная, как и всё в этом городе. Здания, деревья, дороги, редкие памятники, огромная свалка на самой окраине, жители и даже церковь. Видит Бог, за всё это время я даже на воскресной службе не была. Только по работе. Местная церковь казалась ненастоящей, какими бывают церквушки в плохих театральных постановках, она вызывала желание скорее покинуть её стены. Иногда я думала, а есть ли что-то настоящее в этом городе? Что-то, что не заставляет сомневаться в своем содержании, что-то честное…и понимала, что таковым был только Живописец. Какая бы мразь ни скрывалась за этим прозвищем, она, по крайней мере, была искренна в своих действиях и желаниях. Пусть даже они вызывали самую откровенную ярость и негодование.
Всё остальное несло в себе больше вопросов, чем могло дать ответов. В том числе и Натан Дарк…будь он проклят! Не знаю, каких сил мне стоило остановить его. В какой-то момент, когда показалось, что не уйдет, на глазах выступили слёзы…облегчения. Как оправдание собственному нежеланию остаться одной, потребности взять то, что он предлагал. Взять всё, до последнего глотка, и, глядя в его глаза, я понимала, что это будет глоток чистейшего, но самого вкусного, самого потрясающего яда, который можно попробовать лишь раз.
Резко отошла от окна и взяла со стола наши с ним чашки. Мне просто нужно собраться. Что бы ни задумал Натан Дарк, он либо расскажет мне всё сам и добровольно, либо снова вернётся за решётку. И завтра же я отправлюсь в его чёртовы катакомбы.

 » Глава 13

- Натан, - Элен извивается, пытаясь оттолкнуть меня, - На…, - зашипела и одновременно всхлипнула жалобно, - тан…прошууууу, - снова всхлип, но тут же замолчала, впиваясь острыми ногтями в мои плечи, чтобы затем выгнуться и закричать. Из её глаз брызнули слёзы то ли боли, то ли наслаждения. По хрен. Я закрыл глаза, не желая смотреть, как красивое лицо с молочно-белой кожей пошло красными пятнами, растрепались тёмные кудрявые волосы, мокрые от пота, потому прилипшие ко лбу, а на кончиках коротких светло-карих ресниц задрожали прозрачные капли.
Так омерзительно хнычет, содрогаясь и сжимая меня мышцами лона…в который раз за эти часы до рассвета? А чёрт его знает. Мне было плевать. Она меня бесила. Раздражала своим голосом, слишком тонким, визгливым, своими воплями в момент оргазма…и мне до отвращения кажется, что они наигранны, ненастоящие, несмотря на то, что я чувствую спазмы её удовольствия.
Резко вышел из неё и развернул к себе спиной, только чтобы не видеть эти губы, почти кукольные, красные и широко открытые. Элен считалась первой красавицей в больнице, в которой работала. Не знаю, почему туда поехал сразу после Евы. Взял машину и в клинику, где просто схватил девушку за руку и в номер отвез. Домой не захотел…на чужой территории, чтобы потом не вспоминать, как на моей кровати корчилась очередная шлюшка.
Без лишних слов, чисто механическими действиями, просто чтобы тупо унять боль в паху, которую вызвала другая женщина, и попробовать утихомирить иную боль, которая сейчас поднималась волнами злости в районе груди. Огненными волнами. На сучку, явно давшую понять, что ни хрена недостоин трахать её благородное тело. Слишком чистое, видимо, для меня.
За волосы цвета ночи к себе притянул и вонзился сзади под её скулёж жалобный. Зубы стиснул, когда обхватила, словно кулаком, и взвыла, потому что не было никакого желания дать ей привыкнуть, расслабиться. Только глаза закрыть и представить на её месте другую сучку. Такую же темноволосую, стройную…и ни черта не такую же. Мерзкое ощущение от того, что знаю: у неё глаза другого цвета, и кожа, и пальцы не такие длинные, и шея ни хрена не настолько изящная, и пахнет от неё не корицей. Лекарствами воняет, я её со смены как раз вытащил. Потому что не хотел заморачиваться и новых цеплять или снимать за деньги. Времени не было. Неа. Ни искать, ни говорить. Лишь драть жёстко и беспощадно под её стоны и вопли.
За волосы к себе дёрнул, и женщина выгнулась и закричала, цепляясь пальцами за стерильно-белые простыни, а я глаз не мог отвести от двух букв, вырезанных на её затылке. ND. Мои инициалы. Знак особой принадлежности. Нет, это не значило, что её не мог трахать другой мужчина. Это всего лишь означало, что я смогу отыметь её в любой момент. Эти наивные дурочки думали, что инициалы давали им какие-либо привилегии. Особенно те, кто был незамужем и почему-то считал, что их дырка между ног и тот факт, что они дали мне её попользовать, имеет хоть какую-либо ценность…некоторые идиотки любили щеголять ею, делая высокие причёски и демонстрируя буквы окружающим. Считали, что я выделял их из толпы, или придавали какой-то особый смысл, называли «ритуалом». Смешно. На самом деле меня забавлял сам процесс. Мне нравилось смотреть, как окрашивается их кожа красным, нравилось, как выглядят окровавленные буквы моего имени на женском теле. Точнее, на моих живых игрушках. Мой собственный логотип на них. Ведь с игрушками можно обращаться как угодно и сколько угодно, их можно даже сломать, разбить или изуродовать, и даже тогда игрушка не посмеет высказать своего недовольства.

***
Отпустил Элен только после того, как, наконец, кончил. После того, как вертел её всю ночь, словно самую настоящую куклу. Обозлённый. Не на неё, а на себя. За то, что в мозги въелась эта маленькая богатенькая дрянь с глазами цвета синего неба, и не желает вылезать из них, как бы ни старался вытряхнуть её. И словно последний кусок дерьма, получил разрядку, только когда опустил шалаву на колени и долбился ей в рот, закрыв глаза и представляя, что это губы Евы обхватили меня и неистово сосут. Что это она впивается ногтями в мои бёдра, и яркими вспышками воспоминаний, как стонет мне прямо в рот, закатывая глаза и насаживаясь на мои пальцы…такая красивая в этот момент. Настолько моя, что яйца поджимаются от дичайшего возбуждения, а член начинает дико пульсировать в преддверие оргазма. И сразу после него окатило чувством презрения к самому себе – никогда не был зависим от одной женщины настолько, чтобы думать о ней с другой…чтобы, мать её, не кончать из-за неё с другой.

Лежал на гостиничных простынях и смотрел, как собирает свои разбросанные по полу вещи, передвигаясь на шатающихся ногах, как обычно, молча и стараясь не смотреть мне в глаза. Элен – девушка опытная, знает, что меня раздражает абсолютно любой контакт после секса. Никаких прикосновений. Никаких объятий. Никаких разговоров. Мы оба кончили. Оба использовали друг друга самым правильным способом, и нам больше не о чем говорить.
Захлопнулась дверь, и я отвернулся, уткнувшись лицом в подушку и думая о том, что когда-нибудь вот так же будет уходить Ева Арнольд. Молча и после горячего секса. Так же, как все до неё и все, кто будет после, пахнущая мной и с моими отметками на затылке.
Не знаю, какого хрена уступил ей. Не мог сам себе объяснить. Тем более, когда она так жарко кончала на мою руку. Тем более, когда знал, что стоит всего лишь подтянуть к себе, развернуть спиной к окну…
Возможно, потому что слишком искренней оказалась её просьба. Дьявол, а она ведь даже не попросила, но её голос. Он сорвался. А я…я не захотел сломать окончательно. Иногда за словом «прошу» или «пожалуйста» стоит так мало, а люди слишком много внимания уделяют этим словам. Я не умел просить. И всегда злился, когда просили о чём-то меня. Особенно люди взрослые. Словно признавая свою немощность и бессилие. Жалкие слабые идиоты, предпочитающие унижение и помощь со стороны борьбе.
Но и такая, как Ева Арнольд, дочь самого Марка Арнольда, имя которого многие произносили только шёпотом и только с оглядкой по сторонам, навряд ли умела вот так умолять, как умоляла меня. Без этих унизительных терминов, но с таким отчаянием, что не смог проигнорировать.

Пальцы наткнулись на лезвие ножа, валявшегося рядом с подушкой, и я застыл, когда их начало колоть от желания вонзить его острие в нежный затылок мисс Арнольд. Представил, как смотрелись бы они на её коже, и в паху снова заныло. Лезвием медленно очертить собственные губы, вспоминая вкус её крови, и невольно выгнуться на постели, ощутив прилив возбуждения. Только от мыслей о ней. Моё дьявольское наваждение. Закрыл глаза, ныряя рукой под простынь и обхватывая пальцами эрекцию. Ничего, это был лишь первый раунд, Ева Арнольд. Я дал тебе передышку, и это последняя моя уступка тебе.

***
- Мистер Дэй, - он напрягся, услышав своё имя, длинные смуглые пальцы стиснули свежий номер газеты, которую он держал в руках, - к вам пришли. Мистер Филипп Арленс.
Управляющий не говорит – еле слышно шепчет. Он отлично знает, что нельзя отвлекать мистера Дэя от завтрака, ведь тот в это время всегда сосредоточенно изучает последние новости и предпочитает полное спокойствие и тишину. Впрочем, старый и опытный Вилберн Джонсон, с самой своей юности служивший семье Дэй, к которым много лет назад пришёл устраиваться простым садовником, и не помнил, чтобы в этом доме было по-другому. Как, правда, и в их старом семейном гнезде, откуда его привёз с собой молодой хозяин чуть менее десяти лет назад, за что до сих пор Джонсон испытывал некое недоумение. Переезжая в столицу и оставляя город, в котором родился и вырос он сам, и в котором рос молодой Дэй, он уж точно не предполагал, что останется единственным жильцом этого роскошного здания, построенного едва ли не сотню лет назад. Насколько было известно Вилберну, этот огромный дом был куплен отцом Кристофера, уважаемым в своем городе человеком и влиятельным бизнесменом, который решил расширить строительный бизнес и со временем переехать в столицу.

- Проводи его в гостиную. Я сейчас подойду.

Сказал спокойно, возвращая управляющего в реальность из мыслей о прошлом, а сам снова обратил всё своё внимание на газету.
Джонсон кивнул и бесшумно закрыл за собой двери, следуя в гостиную.
Вспомнил, как отец Кристофера рассказывал своей жене о планах на будущее, о важных изменениях, которые последуют в их жизни, когда они наконец переедут в столицу. Ледяную улыбку на её губах. Ну да разве он видел за все годы своей службы другую у неё? Точнее, с того дня, как у них дома появился маленький Кристофер? После долгих попыток забеременеть, после походов по больницам и местным целительницам, Виктор Дэй в один момент попросту исчез и появился лишь через неделю с младенцем на руках. Представил его, как своего сына Кристофера. Горничные потом шушукались в столовой, говорили о том, что нажил он его от какой-то видной особы, которая не могла себе позволить иметь внебрачного ребёнка, и поэтому отдала его отцу. Кто-то из них, как помнил Джонсон, утверждал, что мальчика забрали из детского дома, и он не являлся биологическим сыном Виктора. Естественно, прислугу ставить в известность никто и не подумал, правда, знакомя её с новым членом семьи, старший Дэй ясно дал понять своим работникам, чтобы те не смели далее озвучивать свои домыслы.
Впервые за долгое время Вилберн стал свидетелем скандала. Нет, конечно, ссора происходила не при нём, но истошные крики всегда спокойной и уравновешенной Алисии Дэй, казалось, раздавались в каждом углу их дома. Она категорически не хотела принимать чужого ребёнка, уговаривая мужа продолжить пытаться завести собственного. Она угрожала, что не подойдёт к «ублюдку», «выродку шлюхи» даже на метр и никогда не назовёт его сыном…и видит Бог, урожденная Алисия Блэкмор, дочь обнищавшего английского графа, вынужденного отдать своё дитя американскому дельцу, сдержала своё слово. Первые несколько месяцев Вилберн ждал, что хозяйка сдастся, что уступит очарованию малыша, которому он сам уступил безоговорочно, как только мистер Дэй передал ребенка ему прямо в руки с указанием найти кормилицу. Вилберн, потерявший к тому времени от тяжелой болезни жену и двоих своих малолетних сыновей, не смог устоять и остаться равнодушным, когда посмотрел в большие чёрные глазёнки ребёнка, который активно шевелил в воздухе крепко сжатыми крошечными кулачками. Он что-то лепетал, а управляющий не смог сдержать улыбку, глядя в это казавшееся удивлённым личико.
Гораздо позже Джонсон обратит внимание, что к этому ребёнку невозможно было оставаться равнодушным. Или его любили, как он и толстенькая нянька Бетти, или же боялись, как остальная прислуга, или же, как приёмная мать, замораживали своей глухой ненавистью, которую не ощутить мог только абсолютно деревянный человек.
Кристофер никогда таким не был и именно поэтому в какой-то момент из смеющегося весёлого мальчугана превратился в замкнутого, закрытого от всех ребёнка, который со временем всё больше сопротивлялся своему окружению.
Правда, так было до смерти отца.
Джонсон остановился, сухо улыбнувшись визитёру, нервно сжимавшему дрожащими пальцами поля серой шляпы. Мужчина оглядывался по сторонам, изучая роскошное убранство прихожей, в которой его оставил управляющий, и Джонсон невольно вытянулся, ощутив своеобразную гордость.
Ведь это именно он помогал молодому Дэю обставлять особняк после похорон отца. Если уж быть совсем честными, Кристофер принимал в этом участие лишь с финансовой стороны. Да, Джонсону было неприятно, но приходилось признавать, что молодой хозяин совершенно не интересовался этим домом, проводя здесь мизерную часть своего времени. Суммарно не наберется и трёх месяцев в году. Постоянные разъезды не позволяли большего. Так оправдывал в своих глазах хозяина Джонсон, хотя, конечно, всё это втайне и не смея выразить истинных чувств. Не за это ему платили неплохое жалованье. Правда, это не мешало в душе старому управляющему недоумевать, каким образом некогда доброжелательный и вроде бы искренний с ним юноша вдруг стал относиться к нему, как к прислуге…и не более.
- Следуйте за мной.
Как обычно безэмоционально. Не оглядываясь, пройти в гостиную, прислушиваясь к раздающимся позади тихим шагам мягких ботинок посетителя. В последнее время директор приюта зачастил к ним. Впрочем, многое поменялось со смерти старого хозяина.

Вилберн распахнул двери в гостиную, выпрямившись и сложив руки «по швам». Дождался, пока гость пройдёт в комнату мимо него, и вежливо поинтересовался, предпочитает ли тот кофе или чай. Получив нерешительный отказ, он молча кивнул и вышел, оставив мистера Арленса одного.
Вилберн Джонсон ненавидел слухи и всегда старался заткнуть слишком болтливые рты своих подчинённых. Когда услышал омерзительное предположение одной из горничных, проработавших к тому времени несколько лет в их доме, о том, что у хозяина были странные предпочтения, уволил её с работы, не задумываясь. Просто сообщил хозяину, что та не справляется со своими обязанностями, а так как авторитет он в этих вопросах имел в глазах четы Дэй неоспоримый, то девку вышвырнули на улицу буквально к вечеру того же дня. Остальные служанки усвоили урок мгновенно, и повторной демонстрации не потребовалось.
Много лет спустя именно её плачущее лицо вспомнит Джонсон, обнаружив окровавленную простынь, наспех спрятанную в декоративной нише за изголовьем кровати родительской спальни. Единственный раз. Ни до этой находки, ни после Джонсону было не к чему придраться…и в тот день он бы не придал должного значения этому событию, потому что утехи хозяев его нисколько не касались. Если бы не одно обстоятельство, от мыслей о котором он в ту ночь проснулся в холодном поту. Алисии в то время не было дома около нескольких дней, и никто, кроме Кристофера, не заходил к отцу. Горничные…конечно, горничные. Только упокоив себя подобным выводом, управляющий и смог уснуть под утро. Вот только ему так и не удалось понять, с кем из этих молодых женщин мог изменять своей жене Виктор.
А со временем он перестал задавать безмолвные вопросы, но проникся к пареньку какой-то особой заботой, которую тот, правда, долгое время не принимал.
Проходя по коридору в сторону кухни с намерением отдать распоряжения по поводу обеда повару, он бросил невольный взгляд на свежеокрашенную в благородный молочный цвет стену, на которой до ремонта красовался портрет Виктора Дэя. Когда-то он висел в его кабинете, именно поэтому Джонсон запомнил каждую деталь картины. Равномерный шаг управляющего невольно сбился, когда он вдруг понял, что всё же намного лучше в его памяти сохранилось выражение лица захлёбывавшегося в собственной крови хозяина, чем то, что было на портрете.

***
Он слушал директора сиротского приюта вполуха, внимательно рассматривая его пальцы, нервно теребившие сначала слегка потрёпанную серую шляпу, а после того, как всё же он отложил её на мягкий, обитый тёмной кожей диван, взявшиеся за полы такого же серого твидового пиджака в мелкую клетку. Немного полноватые и короткие, они сочетались с пухловатой ладонью, да и вообще всем образом невысокого темноволосого мужчины с зачёсанными набок волосами, призванными скрыть проглядывающую плешь.
Почему-то, в очередной раз услышав от Вилберна фамилию посетителя, он испытал раздражение, правда, тут же подавил его силой воли, призывая себя не делать преждевременных выводов. Всё же за последнее время у него об Арленсе сложилось впечатление не как о жалком просителе, навязчиво клянчащем материальные блага, и он сам с готовностью предложил в начале их знакомства любую посильную помощь. Но кто знает, насколько быстро бы всё изменилось? Многие люди со временем перестают воспринимать помощь как таковую, переводя её в разряд долга. Причем должен становишься им ты. Впрочем, когда это срабатывало с ним самим? За всю жизнь у него был только один человек, которому удалось безнаказанно вить из него верёвки, и видит Бог, он бы отдал большую часть оставшейся жизни, чтобы снова увидеть её. Вот только разве не объяснили ему ещё в детстве, что никакого грёбаного Бога не существует, а сказки…сказки хороши только для тех, кто их сочиняет. Как средство манипуляции другими людьми.
-Мистер Дэй, - Арленс нахмурился, рассматривая в опустевшей чашке чая одному ему известные символы, возможно, искал нужные слова для продолжения разговора, - мы составили примерный план необходимой реконструкции приюта, и теперь дело осталось за вами, так как вы…
Его собеседник лишь махнул рукой. Ему не нужны были напоминания о собственных обещаниях. Он дал слово помочь с расширением крошечного приюта и йтвом подъездной дороги к нему, и не собирался брать его назад. Усмехнулся, зная, что стоит за этим громким «мы». Перед глазами появилась картина склонившегося над узким старым столом при свете тусклой лампочки Филиппа со взъерошенными, когда-то кудрявыми волосами, теперь торчащими в разные стороны. Он внимательно чертит простым карандашом новое здание, которое должно прилегать к приюту, нервно стирает получившийся рисунок, выпрямляясь и поводя затекшими плечами, чтобы через секунду снова взять в руки карандаш.

- Я в любом случае должен сам ознакомиться и с вашим чертежом, и с планом здания и прилегающей территории. Мои люди уже завтра будут в приюте с замерами.
Арленс с готовностью кивает, в его глазах надежда и одновременно страх поверить. С его опытом работы в этой сфере он как никто другой знает, что невозможно найти человека, который будет бескорыстно помогать сиротам в таких масштабах. Нет, конечно, он нисколько не умалял заслуг добрых людей, периодически привозивших в его обитель боли, так он про себя называл приют, игрушки или еду. Но сколько было этих добровольцев? Меньше, чем капля в море, пусть даже и больше, чем ничего. Да и как бы странно это ни звучало, иногда Филипп порывался сказать им, чтобы не помогали. Только не вещами, не сладостями. Особенно на эти рождественские праздники. О, нет, он очень ценил стремление этих людей не оставить без подарков своих детей. Но сколькие из них поступали так не ради того, чтобы замолить одним им известные грехи этим поступком? Разве откупаться от проступков можно только в церкви? Особо изобретательные находят и другие способы. Такие, как мешки с подарками, которые свозят в приют, как наглядную демонстрацию собственной человечности. Что ж, вроде бы не пристало роптать тому, кто выбивает каждый цент у государства и частных лиц на содержание своих подопечных…но разве можно избавиться от чувства омерзения, глядя на довольные лица таких «благодетелей»? Но по большому счёту ему было откровенно наплевать на преследуемые ими цели. Что не нравилось директору приюта – это непременно появлявшийся в глазах его детей меркантильный блеск. И он, конечно, не имел права обвинять их в этом. Это как обвинять бойцовскую собаку в том, что её держали голодной и натаскали на агрессию. Филипп Арленс видел, как «дрессировали» подобные жесты милосердия его бедных сирот, как постепенно приучали они их к мысли, что им должны. Должны в счёт тех лишений, которые они понесли. В счёт тех общепринятый семейных радостей, которые им не дано испытать. Сладкая, но настолько скоротечная иллюзия, которая расщеплялась на горькие атомы яда в момент, когда этим детям приходилось покидать стены приюта, а ещё чаще – по прошествии пары недель после праздников, когда даритель, умиротворенный своей добротой и великим деянием, не видит смысла вспоминать о полуразрушенном старом здании на самой окарине города вплоть до следующего Рождества. Ведь когда ещё, как не в этот светлый и великий день ему вспоминать о своей человечности и придуманном им же самим долге перед обездоленными? Пару раз Арленс позволил себе намекнуть, что какой-то труд, организация развлечений для детей была бы предпочтительнее, но, как правило, эти осторожные слова воспринимались с изумлением и непониманием.
Именно поэтому ему нравился Кристофер Дэй. Предприниматель, который предложил реальную помощь и, судя по всему, абсолютно серьёзно вознамерился выполнить своё обещание. Без претензий на чьё-либо признание. Без громких заявлений в местную прессу. Хотя, конечно, подобный проект стал бы неплохой рекламой для его компании. И, что самое главное, никаких наигранных встреч с детьми, когда благообразный дядюшка-благодетель с откровенно скучающим видом и натянутой на лицо широкой улыбкой треплет по голове воспитанников, поглядывая исподтишка в объективы журналистских камер. Кристофер Дэй и сам был в детском доме у Филиппа. Всё дело в том, что у директора не было своего жилья, и он ютился в одной из верхних комнат здания, уступив выделенный ему небольшой домик, состоявший из двух комнат и крохотной кухни, своей беременной сестре с двумя детьми и мужем. Вот и приходилось все переговоры и встречи устраивать в приюте. Правда, насколько он понял, Дэя это совершенно не смутило. Тот с каким-то живым интересом исследовал как само строение, так и детей, беспрестанно сновавших наружу. Одного из мальчиков даже остановил и, склонившись, что-то прошептал ему с таким напряжённым выражением на лице, что паренёк, словно гипнотизированный, отпустил котёнка, которому за секунду до этого весело крутил хвост посреди коридора, и стоял как вкопанный до тех пор, пока Дэй не коснулся его щеки кончиками пальцев, будто снимая с него наваждения и позволяя тому убежать, наконец, на улицу.
Да, Арленс был вынужден признаться самому себе – несмотря на то, что его настораживала некая отстранённость Дэя, он всё же предпочитал иметь дело именно с этим мужчиной.
- Предполагаемые сроки строительства так же будут известны только после того, как я получу данные от своих работников.
Дэй смотрит прямо в глаза Арленсу, и второй непроизвольно ёрзает на шикарном кресле. Неловко ему от этого взгляда, словно в самую душу проникает и выворачивает её наружу.
- Вы, кажется, упоминали ещё о каком-то вопросе.
Напоминает ему с едва скрываемым терпением. Естественно, у такого богатого и делового человека должно быть слишком мало времени на посетителей.
- Мы…наш приют столкнулся с одной проблемой. Неприятный случай, - и запнулся, заметив раздражённое подёргивание пальцами у собеседника, откашлялся, переходя ближе к делу, - за последние пару недель, - а по сути с момента первого появления Дэя в приюте, но он не посмеет так сказать, потому что подобное замечание о странном совпадении может оскорбить его собеседника, - исчезли два наших воспитанника.
Насмешливо вздёрнутая бровь заставила почувствовать ком, образовавшийся в горле. Филиппу всегда было тяжело поддерживать деловые разговоры. Его отец подшучивал над ним до сих пор, утверждая, что сыну подошла бы любая другая должность, подразумевающая одиночество и молчание, но никак не управляющий, да ещё и в детском доме.
- Я думал, пропажами людей занимается полиция.
Спокойный глубокий голос Дэя, оборвавшийся какой-то вопросительной интонацией, побуждает Арленса проглотить ненавистный комок собственной неуверенности и озвучить просьбу.
- Да, но столичная полиция совершенно не желает заниматься этим делом.
- Существует определенная процедура…
- Которую они всенепременно затягивают до тех пор, пока не находят либо трупы детей, либо, в лучшем, случае – показания очевидцев о том, что их видели в ближайших городах, где беглецы бесследно растворяются.
- Что вы хотите от меня, мистер Арленс?
Спросил напрямую, жёстко, слегка наклонившись к Филиппу, и тот ощутил невыносимое желание достать подаренный сестрой белый платок узкими оборками по углам и вытереть выступивший на лбу пот.
- У нас есть сведения, что дети могли уехать в другой город. Вы слышали о «Тёмных катакомбах»? Катакомбы Дарка? Он принимает обездоленных детей отовсюду.
- Странно. Я думал, что чем меньше людей остаётся в приюте, тем больше вас это должно радовать.
- Но не ценой же жизни и здоровья моих воспитанников!
Чёрт! Не сумел сдержать возмущение и наткнулся на сузившиеся чёрные глаза.
- Ходят ужасные слухи о том, что приходится делать детям, чтобы выжить в этих нечеловеческих условиях. Я…я наслышан о них. О них писали ещё в прессе. Об этом ужасном месте…
Сказал и замер, потому что Дэй вдруг захохотал и хлопнул себя ладонью по колену, а после так же неожиданно и резко замолчал.
- Именно поэтому дети и сбегают туда? Потому что там настолько ужасно? – и снова резко склонился вперёд, и директор судорожно сглотнул, увидев, как почему-то заполыхал яростью взгляд Кристофера, - Или потому что в ваших приютах хуже, чем там?
Словно заворожённый, Арленс всё же мог отрицательно покачать вмиг потяжелевшей головой.
- Вы были в моём приюте…вы видели…
- И только поэтому я решил помочь вам с переустройством здания и территории к нему. Не требуйте от меня большего, мистер Арленс. Вы же не думаете, что я брошу все свои силы на поиски бедных сирот?

***
К чести Арленса, он с достоинством принял отказ, откланявшись почти сразу, не сумев, правда, скрыть дрожь ладоней и некое разочарование. Но хозяину дома было всё равно. Есть события, ходу которых нельзя мешать, какие бы благие цели ты ни преследовал. Это что касалось Арленса, естественно. Ведь у него самого цели и методы их достижения были куда грязнее, и могли вызвать отвращение у доброго мистера Филиппа, узнай он хотя бы о части из них.
Провожая визитёра, поймал на себе внимательный взгляд Вилберна, стоявшего, подобно статуе, у входной двери, и впервые подумал о том, что, наверное, единственным, кто мог бы оправдать эти методы, был бы именно его управляющим. При одном «но», конечно. Что он никогда не узнает всей правды. Смерть…отца, может, и сплотила его с Джонсоном, но та хладнокровность и ледяное безразличие, с которыми верный слуга смотрел в глаза умирающего Дэя-старшего вплоть до последнего вздоха оного, не позволяла полностью довериться этому безобидному, на первый взгляд, старику. Впрочем, разве он не перестал доверять людям ещё в детстве? Кристофер. Его имя переводилось как «несущий Христа». В какой момент он предпочёл сбросить эту свою ношу и идти налегке, он понятия не имел. Но знал точно – дворецкий не мог не заметить этой перемены в молодом мистере. Оставалось лишь ждать, хватит ли тому смелости высказать свои подозрения ему в лицо.

 » Глава 14

Он был разочарован. Он был разочарован и в то же время зол. Так бывает, когда даже малейшая деталь, самая незначительная, на первый взгляд, зависит не от тебя. Он ненавидел чувство потери контроля и приходил в состояние ярости и в то же время кратковременного бессилия в момент, когда понимал: на что-то в этом грёбаном мире, неважно на что, он не может повлиять. Обычно это состояние длилось недолго – условные пару минут, но это была пара минут, сравнимая с той, в которую сгорают в адских котлах грешники, когда важна каждая секунда пребывания в кипящем вареве. Когда тебя едва ли не рвёт от вони собственной палёной плоти, а уши раздирает от многоголосого замогильного воя всех чертей Преисподней.
Примерно с такими ощущениями он выслушал объяснение директора детского дома о том, что его Ангела…ЕГО Ангела отдали в семью. Отдали…об этом и речи не было в прошлый его визит. Хотя какая-то доля его вины в этом есть. Ведь тогда он упорно делал вид, что его интересует совершенно не этот мальчик. Тогда он и предположить не мог, что кто-то захочет его отнять у него.
Можно подумать, Ангел был игрушкой для парочки жалких идиотов, решивших поиграть в семью. Недоразвитые твари, развлекавшиеся за счёт чувств маленьких людей, волею случая или же безалаберности и жестокости подобных им мразей лишившиеся своей семьи. О, он ни в коей мере не отрицал роль семьи. Ни за что. Он, как никто другой, понимал, что семья в нашем мире – это величайшая ценность и главная ответственность человека. К слову, он с готовностью нёс пор нёс свою ответственность.
Но всё это касалось семьи кровной. Родной. Когда основным фактором являлись родственные отношения. Кровь – вот, что на самом деле связывает людей между собой. С сотворения мироздания она была важнейшим фактором для сплочённости всех живых существ. Самые свирепые из всех хищников готовы были разодрать на куски любого врага, осмелившегося напасть на их логово с детёнышами. И с такой же жестокостью они избавлялись от помётов чужих самцов, не учуяв в нём своей крови, своих генов.
Человечество на протяжении многих веков мало чем отличалось от этих зверей, и именно тогда оно было наиболее сильным. Когда не признавало право на недостатки. Сейчас оно становилось огромной, но всё же жалкой толпой двуногих созданий, никчёмных в свой слабости. Физические дефекты – слабость. Генетические недостатки – слабость. Воспитывать чужое потомство – слабость, ибо не смог создать своё. Да, он не верил в искренность и желание нести в мир такие призрачные ценности, как добро, надежду и прочий человеческий бред. Они выдуманы для идиотов. Просто так легче управлять этими идиотами. Ставить их в определённые рамки, выход за которые сделает их либо изгоями, отщепенцами, лишит возможности отстаивать желаемое силой.
Он знал, что ни один нормальный, здоровый мужчина не примет чужого ребёнка, как своего. Обратное говорило ему о неспособности этого мужчины продолжать свой род. Других причин он не видел. А нездоровые…о них ему было слишком многое известно, чтобы поверить в сказки о счастливых приёмных семьях. И это касалось не только мужчин. Он отлично знал, что из себя представляют женщины, и что значит для них свой и чужой ребёнок.

***
Так странно сейчас думать о том, что в какой-то момент его жизни все дни слились в один, долгий, непрекращающийся, казавшийся бесконечным. Впрочем, он был благодарен судьбе именно за то, что многие вещи из своего детства не помнил. Из той части, что была «до» этой истории. А точнее, вспоминал их как кадры художественного немого кинематографа, где акцент делался на действиях, а не на словах актёров. Сотни дней, тянувшихся один за другим, в каждый из которых он открывал глаза, вместе с другими детьми шёл на улицу, где они умывались в продуваемой небольшой коробке из старых деревянных досок, в которой был установлен рукомойник. Она была настолько узкой, что в ней помещался один человек, который должен был исхитриться одновременно наливать ледяную (он иногда удивлялся тому, что в любое время года вода там была ледяной) воду из старой ржавой кружки с искривлённой короткой ручкой и умываться. Ему всегда было неудобно её держать, то пальцы, удержавшие металл, коченели, то иногда он проливал воду на себя. Малыши ухитрялись заходить туда вдвоем и помогать друг другу мыться. Он до сих пор помнил, как через неделю после прибытия в приют предложил одной девочке вместе зайти в «ванную», а как только намылил крошечным твёрдым огрызком лицо и руки, то едва не задохнулся от неожиданности и дикого холода, когда та вылила ему на голову воду. Кажется, он запомнил навсегда её громкий, прерывающийся смех и ощущение студёной жидкости, стекающий за шиворот. Девчонка тогда выскочила из деревянной кабинки, а когда оттуда вышел он, то остановился как вкопанный, услышав громкий хохот нескольких десятков детей, указывавших на него пальцем.
Потом он узнает, что многих «новеньких» в приюте проверяли разными способами. Итогом проверки должно было стать решение – дружить с ним или сломать, увидев, как первое же неприятие дало хотя бы небольшую трещину. Он тогда не сломался, нет. Но и друзей не завёл. И он даже не задумывался почему. Может, потому что они посчитали его недостойным. А может, это именно ему не нужны были друзья в этом мрачном месте. Ведь он тогда не собирался задерживаться там надолго.
Он не жаловался воспитателям, даже когда его избивали ногами ребята постарше, потому что он посмел ослушаться их и, вместо того, чтобы уступить свою тарелку с похлёбкой, в которой в кои-то веки плавал небольшой заплывший жиром кусок мяса, он быстро её опустошил. Так и жевал, усердно работая челюстями и всхлипывая, корчась на полу от боли и стараясь прикрыть голову руками.
Да, он мало помнил о своём нахождении в детском доме до усыновления. Какие-то отдельные вспышки, словно кадры плохого дешевого кино, которые происходили не с ним. Точно не с ним, потому что сейчас он не ощущал ровным счётом ничего при их просмотре.

***
Обычно требуется определённое время, чтобы и воспитатели приюта, и сами дети обречённо поняли – это место стало твоим домом навсегда. В детдоме день рождения далеко не праздник. В детдоме очередной день рождения – предвестник беды, безжалостный палач, который, подобно кукушке, злорадно отмечает, сколько ещё осталось трепыхаться робкой, почти призрачной вере в удачу. И чем больше тебе лет, тем всё более тонкой, прозрачной, неуловимой становится эта продажная дрянь – надежда на счастье. А таковым в этом месте считалось только усыновление. Что, конечно, логично. Человеку, лишённому ног, никогда не объяснить, что счастье в чём-то другом, а не в ногах. Слепой не поверит никому, что можно быть абсолютно счастливым без возможности видеть этот мир, как бы ни старался он заполнить своё тёмное беспросветное настоящее эмоциями, людьми, действиями. Человек ищет счастье в том, чем не обладает. Особенно горькими становятся воспоминания о том, что он потерял и навряд ли обретёт заново.
Эти дети были лишены самого главного, что должен иметь каждый ребёнок. Здоровый ли, больной ли, смышлёный ли, глупый, красивый или же с явными физическими недостатками. Эти дети чётко понимали – счастье в семье. Не в количестве игрушек, не во внешности, не в положении в их жестоком, бескомпромиссном обществе. В семье, в защите и в любви. Сейчас ему становилось смешно от одной мысли, как же они все, и он в том числе ошибались, не разделяя эти понятия. По умолчанию считая, что семья это и есть любовь и безопасность.
О, так бывает редко. Гораздо реже, чем думал каждый из них и думает каждый из вас.
А ведь у него почти была семья. Почти. Та, которую он, видимо, по мнению кого-то всесильного, не заслуживал. Люди, забравшие его из Ада. Правда, ненадолго. Очень скоро после этого от болезни сначала слегла мать…он как раз только привык называть её так.
А после и отец. Он помнил, как стоял на коленях у постели отца и, глядя наполненными ужасом и неверием глазами, смотрел, как тяжело, как прерывисто поднимается и опускается когда-то широкая сильная грудь. Он смотрел и спрашивал того мужчину на кресте, прибитом над изголовьем кровати отца, что происходит. Его губы едва заметно шевелились, но он знал, что тот мужчина слышит его беззвучный крик. Крик, в котором он требовал ответа и обвинял одновременно. Крик, в котором спрашивал, чем мог провиниться ребёнок, какой он грех мог совершить, что мужчина решил забрать у него обоих родителей. Если это за ту девчонку, которую он толкнул в грязь при игре в догонялки, так он попросит прощения у неё…у каждого в их дворе за обиды, которые он нанёс. Или из-за разбитого старым потрёпанным кожаным мячом окна у вечно ворчливой старухи Стивенсон? Так он после того раза уже извинился перед ней и теперь каждый раз помогал женщине таскать тяжёлую сумку с продуктами на третий этаж в её крошечную квартирку, больше похожую на библиотеку. Она позволяла ему задерживаться, чтобы почитать при тусклом свете лампады истории о приключениях. Он как раз только-только познакомился с Гулливером, когда заболела мама, и ему пришлось ухаживать за ней, подобно хорошей сиделке, потому что её муж работал, чтобы покупать ей лекарства.
Всё же это страшно и несправедливо – вспоминать каждый свой проступок, пытаясь понять, какой из них стал причиной беды в твоем доме. Страшно просить прощения за него, а в ответ получать глухое безразличное молчание. Ещё страшнее – в одночасье понять, что тот мужчина на стене тебя не слышит. Потому что он всего-навсего деревянная крашеная фигурка без души, без разума, без сострадания.
Мальчик выкинул её в день похорон приёмного отца. Кинул прямо на крышку гроба, опущенного в землю. Тогда среди толпы знакомых, но таких чужих лиц он уловил ропот несогласия и осуждения. Кто-то даже захотел спрыгнуть вниз и достать деревяшку, а он еле сдерживал ухмылку, казалось, намертво приклеившуюся к губам. Странные люди. Странные и непонятные. Они принимают как должное смерть молодого, крепкого мужчины, сгоревшего от болезни буквально за месяц, но они ужасаются тому, что он выкинул ненужную игрушку в грязь.
Да, он знал, как они называли эту игрушку. Он знал его историю и когда-то усердно ходил с новоиспечёнными родителями в цирк, в котором смешно и нелепо разряженный человек с театральным благоговением и усердием рассказывал им её. Когда-то он даже верил этим историям. Когда-то он верил во многое.
Приёмная бабка отказалась привести его в свой дом. Правда, разве она виновата была в том, что не хотела чужого ребёнка? Брызжа слюной и качая головой с толстыми, дряблыми щеками, она кричала, что не собирается принимать ублюдка от неизвестной шлюхи. И что она всегда знала, что чужой выродок заведёт в могилу её идиота-сына, и это только его проблема и его вина в том, что он снова остался один, а у неё и так полно своих, настоящих забот и настоящих внуков.
Именно поэтому он принял новость о возвращении в приют довольно спокойно. Правда, всё же не смог не разрыдаться, когда увидел ту самую соседку-старушку, пешком прошедшею полгорода, чтобы попрощаться с ним. В руках она держала небольшую сумку с куском его любимого пирога с курицей и завернутой в старую газету книгой Джонатана Свифта.
Она тогда сказала, чтобы он не переставал верить и что не всегда семья – та, в которой ты родился. Иногда семьёй могут стать абсолютно чужие поначалу люди. Надо только дать им шанс. Им и себе. Ещё один. Ведь плохое не может повторяться снова и снова, так?
Тогда он ей поверил. Тогда он хотел поверить во что угодно, просто потому что было страшно. Было очень страшно оказаться в незнакомом месте без надежды.
Потом он решил, что старая женщина жестоко обманула его, и возненавидел её больше, чем кого либо ещё. Теперь же он знал – она всего лишь хотела поддержать его, не позволить сломаться раньше времени, возможно, втайне уповая на то, что ему повезёт.

Ему не повезло.
***
Они ненавидели его. Они ненавидели и жутко завидовали ему. Он видел это в их глазах. Неприятие, непонимание, желание причинить боль любым способом. Не позволить покинуть стены приюта, в котором они останутся, а он не вернётся никогда. Дети. Нет более жестоких в своей озлобленности созданий, чем дети.
А он чувствовал себя тогда победителем, глядя на их вытянувшиеся лица, на сжатые кулаки и едва сдерживаемые слёзы, когда он прошествовал мимо них к своей новой семье. Правда, все мысли об этом растворились, как только он вошёл в старенький кабинет директора, где сидел мужчина в светлом костюме…он как сейчас помнил светлый, почти белый, костюм в тонкую голубую полоску и белую же шляпу с высоким цилиндром, которую тот держал в руках. А ещё там была женщина с тёмными волосами с проседью, собранными в высокую прическу. Она вскочила со своего места, как только он сделал шаг в помещение. Вскочила и остановилась, глядя на него расширившимися глазами. Тут же приложила ладонь к открытому рту и быстро посмотрела на мужчину рядом. А потом на него. И в её глазах…смешно…сейчас ему было смешно думать об этом, но тогда боль в её глазах почему-то заставила его поверить в то, что он нашёл свою семью.
Вера – страшная вещь. Она дарит крылья и она же беспощадно ломает их, чтобы с садистским наслаждением смотреть, как тот, кто ещё недавно взлетал к самому небу, с трудом ползёт в вонючей грязи, не смея даже поднять голову кверху.

***
Ей нравилось смотреть, как он рисует. Она никогда не говорила это ему лично, но он знал и без слов. Ловил в узкой полоске зеркала, висевшего на стене и видневшегося за темно-синей в мелкий жёлтый цветочек тканью, её внимательный поначалу взгляд, который через несколько минут его работы над очередной картиной словно заволакивало воспоминаниями. Он не сразу понял это. Со временем. Когда смотрел на неё за столом, пока она заботливо намазывала масло на белый хрустящий батон мистеру Аткинсону…Гарри, как он просил называть его. Он только через годы понял, в чём была принципиальная разница между супругами. Гарри всегда просил. Иногда уговаривал, отводя взгляд и лихорадочно растирая свои длинные ухоженные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями. Вообще мальчику нравилось смотреть на Гарри. Он даже вдруг поймал себя на мысли о том, что хотел бы быть похожим на него – таким же сильным, высоким, красивым по-настоящему, по-мужски, без этих вычурных цветных или до остервенения ярких белых лакированных туфель, которые обувал их сосед, выходя из дома, и над которыми Гарри украдкой потешался, подталкивая локтем приёмного сына, стоявшего рядом и еле сдерживавшего смех при взгляде на неуклюжего разряженного франта, громко насвистывавшего очередную услышанную на радио композицию.
Потом Гарри предлагал ему скоротать время до завтрака и сыграть партию в шахматы, где обязательно проигрывал парню, намеренно громко сокрушаясь поражению и хлопая раскрытой ладонью по колено. Да, Гарри Аткинсон был просто отличным человеком, таким, на которого хотел бы равняться любой мальчишка его лет. Если бы не одна его слабость. Сейчас-то он был уверен: Гарри будто заранее извинялся перед ним за то, что буквально через час уедет из дома и оставит его одного. Хотя нет. К сожалению, не одного. А с ней. С той, которая и была слабостью Гарри. С Гленн.
А ведь мальчик поначалу боялся именно мужчины. Покидая детский дом и обводя триумфальным взглядом всех своих прежних обидчиков, он вложил свою руку в ладонь женщины, почему-то решив, что ей больше это нужно. А когда она судорожно выдохнула, крепко сжав его пальцы, и тут же отвернулась, чтобы спрятать блеснувшие слёзы, он вдруг ощутил, как забилась в груди та самая надежда. Счастливой, сильной птицей взмыла вверх, щекоча крыльями, заставляя улыбаться подобно сумасшедшему.
Первые недели, чаще – месяцы, тяжело даются обеим сторонам. Поэтому он позволял Гленн ту отчуждённость, которую ловил в уголках её карих глаз. Он потом поймет, что они меняли свой цвет со светлых, похожих на цвет осенней листвы, до тёмных, почти чёрных. Именно такого взгляда он боялся больше всего.
Да, она была странной, не такой приветливой, как Гарри. Вообще мальчика мучило ощущение некоего диссонанса. В самом начале своего знакомства с этой парой он решил, что усыновление нужно было именно Гленн, что Гарри лишь уступил желанию супруги. Затем у него появилось стойкое чувство, что ему не рады в этом доме. Не рада как раз хозяйка, которая, в отличие от своего мужа, почти никогда не разговаривала с ним, или же разговаривала короткими, больше похожими на приказы, фразами, которыми указывала, что ему нужно сделать.
Это произошло через несколько месяцев после того, как он перешагнул стены дома Аткинсонов. Он помнил, как проснулся от равномерного стука дождя в оконное стекло и тихого женского голоса, напевавшего какую-то жуткую песню. Он не разбирал слов, но мелодия была наполненной такой грустью, что ему казалось, он чувствует боль этой женщины в своей груди. Там, где только недавно взлетала птицей надежда. Она словно забилась в силках, тревожно маша крыльями и растерянно вертя головой во все стороны, пытаясь понять, откуда исходит этот давящий монотонный шум, плавно вливающийся под кожу, растекающийся по всему телу и вызывающий жжение под закрытыми веками.
Мальчик открыл глаза и закричал, увидев над собой бледное лицо Гленн с застывшим взглядом тёмных глаз. Казалось, они вонзились прямо в душу, неподвижные, со зловещими отблесками тусклого свечного пламени в неестественно расширенных зрачках. Она слушала несколько секунд его крик, а после закрыла его рот холодной ладонью, продолжая шевелить сухими потрескавшимися губами, продолжая напевать эту страшную мелодию.
А после наклонилась ещё ниже, сосредоточенно разглядывая лицо мальчика, затаившего от испуга дыхание, и произнесла очень тихо, но на этот раз он смог разобрать слова:
- Мой красивый…мой любимый Бэнни…наконец-то ты вернулся.
Он не мог пошевелиться и словно со стороны смотрел, как ласкают его скулы тонкие пальцы, обводят нос и линию губ, они трясутся, вызывая своей дрожью ещё большую панику, ему кажется, если он позволит, они опустятся вниз, к его шее и обхватят её, чтобы задушить.
Её голос…он никогда и ничего так не боялся так, как её голоса в этот момент.
- Мамочка нашла тебя, Бэнни, - пальцы трогают его волосы, и ему жутко зажмуриться и жутко смотреть в это чужое лицо. Ему кажется, как только он откроет глаза, то она превратится в монстра. Впрочем, пройдёт совсем немного времени, и мальчик поймёт, что у монстров всегда человеческие лица.
- Мой Бэнни…спи, малыш. Мамочка споёт для тебя.
Ледяные пальцы прикрывают его глаза, и снова эта пробирающая до дрожи мелодия опутывает маленькое худое тело, словно липкой паутиной. Тихий голос…он раздаётся предсмертным набатом в ушах, и мальчика накрывает. Накрывает диким ужасом от ожидания того, что эти тонкие, похожие на паучьи, лапы пальцы вонзятся прямо в веки, в глазные яблоки. Он резко отбросил от себя её ладонь и вскочил на постели. Всего мгновение на то, чтобы успеть увидеть, как сменилось злостью умиротворённое выражение лица, как нахмурились брови и недобро сузился взгляд. Всего мгновение, чтобы после убежать с громким криком под недоумённое шипение. Гораздо позже он решит, что придумал себе его. Спрятавшись за стеной самого крайнего дома в конце улицы, прямо под небольшим козырьком, защищавшим его от ливня. Он просидит там, сгорбившись и обхватив руками колени до самого утра, до тех пор, пока не услышит голос Гарри, громко звавший его. Он запомнит, с каким облегчением выдохнул мужчина, заметив издалека его мокрую прилипшую к телу белую ночную рубашку. Запомнит, как тот притянул его к себе нерешительно, а после всё же крепко обнял и начал стаскивать сорочку, торопливо скинув её прямо в лужу, чтобы надеть на него свое пальто, которое сам же и запахнул, опустившись перед парнем на колени и долго вглядываясь в его лицо, в покрасневшие от слёз и бессонницы глаза. Да, он не мог уснуть от холода, от шума барабанившего над головой дождя и от страха…страха, что она идёт за ним.
А затем Гарри рассказал ему про Бэнни. Про их сына, который умер от бронхита два года назад. А вместе с ним умерла и его любимая жена. Точнее, та её часть, которую он любил с самой школьной скамьи и до сих пор. Со смертью единственного ребёнка Гленн превратилась в жалкое подобие самой себя, в серую тень той яркой веселой девушки, которую Гарри вёл под венец. Он рассказал о том, каким тяжёлым испытанием оказалась для них обоих потеря Бэнни, которого они ждали долгие четыре года после свадьбы и которого потеряли так быстро, не успев насладиться счастьем быть родителями. О том, как собственноручно вытаскивал два раза из петли Гленн и вызывал врача, обнаружив её с перерезанными венами в ванной, залитой её же кровью.
- Я столько раз её едва не потерял…я столько раз бежал с работы домой на час раньше, только потому что боялся не успеть…с момента ухода Бэнни я стал панически бояться опоздать. И когда мы случайно увидели тебя…когда мы поняли, насколько ты похож на нашего Бэнни…когда я впервые за эти два года увидел, что моя девочка, моя Гленн снова улыбается, что в её глазах появилось что-то ещё, кроме навечно застывшего обвинения и опустошения…Пойми, меня, малыш…пойми и прости. Потому что я не могу позволить тебе уйти. Никогда. Я не могу позволить себе потерять её окончательно.

Он не знает, почему смирился и пошёл вслед за Гарри, опустив вниз голову и глядя на землю, на то, как захватывала большая нога мужчины комья грязи, прилипавшие к подошве его резиновых сапог. Он ступал след в след за ним и думал о том, что и сам стал такой же грязью, которую, как только придут домой смахнут с обуви кусочком серой ткани. Сотрёт сам Аткинсон, чтобы не причинить жене ещё большей боли? Неудобства? Он не знал, кем, точнее, чем он стал для этой семьи. Ему просто было некуда идти. И по большому счёту здесь неплохо кормили, и у него была своя собственная, а значит, было ничем не хуже приюта.
Если бы он знал, что ошибался. Что в этом доме у него не было ничего. Всё в нём продолжало призраку умершего от болезни мальчика. Его комната, его игрушки, его учебники и одежда. Он психовал, он ругался и прикусывал язык, чтобы не нахамить Гленн, которая натягивала на него ставшие маленькими штаны или клетчатую рубашку с короткими рукавами. Она разочарованно одёргивала их и, бросая недовольный взгляд на мальчика, бормотала, что он слишком быстро растёт, и они не успевают покупать ему новые вещи, а он стискивал руки в кулаки, чтобы не напомнить ей, что они и не покупали ему новых вещей. Что он донашивал их за разложившимся трупом другого ребёнка.
Он ненавидел ходить в школу. Он ненавидел Гленн за то, что та настояла и после продолжительного разговора с директором устроила его в тот же класс, в который ходил их Бэнни.
Дьявол! Как же он ненавидел этого дохлого выродка с лицом, настолько похожим на его собственное. Ненавидел зеркала в доме, которые напоминали ему об этом. Зеркала, в которых отражалась его схожесть с увешанными по всему дому фотографиями Бэнни Аткинсона. Особенно когда его приёмная мать стала настаивать на том, чтобы он носил точно такую же прическу, что была у Бэнни. Однажды он сорвался и выкинул все фотографии ублюдка. Просто собрал их в одну кучу и сжёг во дворе дома, не сумев сдержать хохота, когда обезумевшая Гленн кинулась прямо к костру и принялась доставать обугленные рамки голыми руками.
Тогда впервые Гарри избил его. Избил так, что мальчику пришлось несколько дней пропустить школу…и он на самом деле не мог определить, что же для него было предпочтительнее – лежать в постели в душной комнате и не чувствовать собственного тела от всепоглощающей боли или же терпеть издевательства одноклассников мёртвого сына Аткинсонов и его, высмеивавших мальчика за внешних вид. Гарри потом просил прощения и сам же приносил лекарства для него…но ни разу не дал усомниться в том, что снова поступит точно так же, стоит мальчику ещё раз огорчить Гленн.
Но зато каким удовольствием было слушать целый день вой его новоиспечённой матери, голосившей над остатками сгоревших фотографий своего ублюдка. О, ради этого он готов был терпеть любую боль.
Правда, полоумной твари удалось спасти одну, ту, которую она достала первой из огня. На ней её драгоценный сынок широко улыбался, держа за руку счастливую мать с распущенными волосами и такой непривычной мальчику искренней улыбкой. Солнце играло в её волосах и в уголках казавшихся невероятно молодыми глаз.
Она повесила эту фотографию прямо над кроватью Бэнни…ах, да, ведь его теперь в этом доме называли именно так и никак иначе– Бэнни Аткинсон. Повесила, приговаривая, как рада тому, что они наконец стали такой же крепкой и любящей семьёй, как на этом фото.
Улыбка…она заставляла его улыбаться себе и своему мужу, учителям и мерзким одноклассникам, соседям и своим немногочисленным подружкам, раз в неделю приходившим навестить её и посмотреть картины Бэнни. Да, они также называли его этим именем, отводя глаза в сторону и выдавливая из себя вежливые улыбки. Со временем их визиты становились всё более редкими, а после и совсем прекратились.
А мальчик перестал задавать себе вопрос, почему в одном и том же мире спокойствие и душевное равновесие больного взрослого человека важнее желаний и здоровья ребёнка. Он просто привык к этой мысли. А со временем понял, что в какой-то мере она справедлива для мира, в котором сила превыше всего.

 » Глава 15

- По истечении определённого времени, около месяца-двух, тяжело обнаружить следы последнего изнасилования. Конечно, мы не говорим о постсмертном.
Флинт протянул Люку сигарету, а когда тот отрицательно покачал головой, безразлично пожал плечами и встал возле окна, прикуривая и глядя куда-то в пустоту между собой. А я задумалась о том, видит ли уважаемый в городе судмедэксперт страшные кошмары с лицами трупов, которых привозят к нему едва ли не каждый день. С мёртвыми лицами, лишёнными каких-либо эмоций, со стёртыми без остатка отпечатками жизни. Что появляется перед его глазами в момент, когда этот умудрённый опытом мужчина с короткой бородкой, в которой проглядывает благородная седина, и круглыми очками позволяет себе зажмуриться?
Возможно ли очерстветь настолько, чтобы относиться безразлично к смерти малыша, которому полагается бегать, прыгать и громко заливисто смеяться, а не лежать неподвижно со стеклянным взглядом на холодном сером металлическом столе? И почему мне хочется думать, что его безразличие – признак опытности, а не бездушности? Возможно, потому что я сама с некоторых пор начала смотреть на маленькие худые тела так же отстранённо, стараясь мыслить трезво и холодно…и пугаясь того, что у меня всё чаще это получается. Нет, никуда не уходит ярость и ненависть к мрази, безжалостно, с садистской жестокостью столкнувшей в могильную пропасть столько детей. Наоборот, с каждым новым эпизодом эти чувства всё сильнее, всё ярче и озлобленней. Но пока ещё сохранилась способность замечать перемены в собственном восприятии, и сейчас она больше не пугает, вызывая мысль, что равнодушие и холодный ум с нашей стороны, возможно, лучшее, что мы можем предложить этим детям.
- Но? – выждав ровно столько, чтобы Флинт успел чиркнуть длинной спичкой с тёмной маленькой головкой, ярко вспыхнувшей и на мгновение осветившей измождённое лицо эксперта. А может, я ошибалась? Может, всё же не так уж легко даётся Гарри это дело? Хотя, кто знает, вдруг некая истощённость связана с тем, что у него неприятности в семье. Кажется, Люк говорил что-то о тяжёлой болезни его жены. По словам моего помощника, детей у судмедэксперта не было. Сам Гарри ещё с молодости пресекал любые вопросы на эту тему, но поговаривали, что его жена, которая была старше его на десять лет и приходилась ему когда-то учительницей, не могла иметь детей по состоянию здоровья, а Флинт слишком любил её, чтобы оставить из-за этого недуга.

- А должно быть «но»?
Флинт с видимым наслаждением затягивается, устремляя напряжённый взгляд куда-то поверх моей головы. Немного сбоку от него нетерпеливо прищёлкнул языком Люк, теперь почти безостановочно двигавшийся по комнате. Его голова была опущена к полу, словно он что-то высматривал внизу, нарезая круги с упёртыми вбок руками.
- Брось, Флинт. Всегда бывает «но», которое по закону жанра должно омрачить или же, что, к сожалению, в нашей с тобой работе бывает реже, обрадовать. У меня нет времени на игры, Гарри. - бросила взгляд на большие белые прямоугольные часы, висевшие на противоположной стене. Тонкие линии стрелок чернели, показывая без пяти шесть.
Услышала, как громко ухмыльнулся Люк, подтягивая к себе стул с высокой деревянной спинкой. Не поднимает его, и ножки стула неприятно царапают по полу. Мужчина тяжело плюхнулся на него, закинув затем ногу на ногу и сложив руки на груди.
- А я не играюсь, мисс Арнольд. И не предлагаю вам никаких шарад. Всё просто и одновременно очень сложно. Впрочем, вам ли не знать? – язвительно, прищурившись и смотря прямо на меня, - В нашей жизни ведь на самом деле нет ничего абсолютно правильного или совершенно неправильного. Да и в белом цвете какой-нибудь недалекий, а возможно, и наоборот, сверходарённый художник вполне может увидеть похожие на отвратительные комья грязи неприглядные чёрные пятна. Другой же, в свою очередь, восхитится ими.
Подошла к нему, вглядываясь в его спокойное лицо, в умные светлые глаза с сеточкой тонких морщин в уголках.
Короткий смешок Люка, приглушенный кулаком, заставил улыбнуться.
- Бред собачий.
- Уверены, мистер Флинт? А как же наш любимый Живописец? Какие белые пятна можно рассмотреть в нём, в этом огромном чёрном комке из грязи и дерьма?
Когда он на мгновение прикрыл глаза, а после снова посмотрел на меня, показалось, что морщинок стало ещё больше, в то время как взгляд словно потемнел. Флинт расстегнул едва заметно дрожащими пальцами верхнюю пуговицу воротника своей белой рубашки.
- Уверен, моя девочка. Ещё как уверен. Мы ведь не знаем ничего о его мотивах.
- Разве имеют значение мотивы, если эта тварь убивает детей?
- Он может считать, что избавляет их от чего-то более страшного.
- Именно поэтому насилует их после смерти?
- Как вариант – чтобы не причинить им боли при жизни. Или наказывая их родителей за проступки, или наказывая самих детей за какие-то грехи. Мы не можем знать наверняка, что творится в его голове, с какой целью он делает это.
Невольно отшатнулась от него, пытаясь понять, сарказм ли это…но Флинт был до отвращения собран и спокоен, уверен в своих словах.
- Не бывает абсолютно плохих людей, моя дорогая. Как и абсолютно хороших. Человека нужно судить не по делам, а по мотивам его дел. Ты ещё слишком молода, чтобы согласиться со мной, но когда-нибудь, к сожалению, ты придёшь к той же мысли.
- Я никогда не приду к мысли о том, что можно оправдать убийство невиновного человека. Тем более – убийство и надругательство над ребёнком.
- Со временем мы начинаем оправдывать куда более худшие вещи.
Он словно не мне сказал, а себе. Тихо, так тихо, что я вынуждена была приблизиться на шаг, чтобы расслышать. Смотря, как он вдруг замолчал, обратив своё внимание куда-то в пол, к концу рабочего дня уже выглядевший грязным. Лакированный носок черной туфли судмедэксперта прошёлся по неглубокой рытвине, оставшейся после того, как тяжёлый письменный стол был перенесён поближе к окну.
Неожиданно Гарри резко голову вверх вскинул и как ни в чём ни бывало своим естественным скучающим тоном проинформировал:

- Не было обнаружено явных следов прижизненного насилия ни на одном из трупов. Естественно, мы не говорим о следах веревок вокруг запястий и на ногах жертв, а также о ране, нанесенной ножом.
- Перерезавшей им горло, ты хочешь сказать.
- Именно, - он кивнул, соглашаясь со мной, - кстати, я, конечно, в своем заключении этого не написал, но тебе скажу: на мой взгляд, наш парень относился довольно бережно к своим жертвам.
- Бережно? Флинт…как давно ты не брал отпуск?
- Гораздо дольше, чем ты здесь работаешь, милая. Прислушайся ко мне, девочка. Можешь, конечно, не брать мои слова в расчёт, но всё именно так, как я говорю: этот больной психопат, как ты его называешь, довольно аккуратен с мальчиками.
- Ну, конечно, именно поэтому использует нож, а не верёвку, и именно поэтому вырезает на лицах детей слёзы.
- Тебе предстоит узнать, что означает этот ритуал. Но я не нашёл ни одного следа от пощёчины…если мы представим, что это взрослый мужчина, ударивший ребенка, схвативший его сильно, то на нежной коже должны остаться гематомы. Но их нет. Более того…дьявол…у меня ощущение, что ему не приходилось применять силу, чтобы усадить их на стул и связать. Словно они сами добровольно позволяли ему сделать это.
По позвоночнику вверх, к самому затылку – мурашки страха. Сглотнула, чувствуя, как онемел язык, и автоматически, сама не знаю зачем, повернулась к Люку, чтобы встретиться с его задумчивым взглядом. И мы оба знали сейчас мысли друг друга. Знали, как минимум, одного человека, которому каждый из этих бывших беспризорников доверял как самому себе.
- А родители?
Голос Люка прозвучал приглушенно. Перед глазами почему-то возникла фотография его сыновей. Два темноволосых мальчика, старший их которых гордо подбоченился, выпятив грудь колесом и надев на голову явно большую для него, видимо, отцовскую шляпу. Пальцы правой руки он засунул за подтяжку, а второй сцепил с ладонью младшего брата, широко улыбавшегося в камеру. Чёрно-белое фото, которое казалось более красочным и наполненным смыслом, чем сотни самых ярких нарисованных картин. Люк держал его на своём столе, прикрыв от посетителей за ворохом бумаг. Так, будто разрывался между желанием постоянно видеть их даже на работе и нежеланием демонстрировать своё счастье всему остальному миру. Впрочем, в связи с последним делом, я его отлично понимала.
- Несколько незначительных гематом на парочке детей. На лопатках, на запястьях – словно их сильно стиснули. А так – ничего особенного. Скорее всего, последствие воспитательного процесса у приёмных родителей.
Гарри пожал плечами, отворачиваясь к своему столу и начиная копаться в бумагах, давая тем самым понять, что всю информацию, которой он обладал, судмедэксперт нам поведал, а более ему нечего сообщить.

***
Я откинулась на спинку стула и протерла глаза подушечками пальцами. На мгновение зажмуриться, чтобы унять головную боль, теперь она пульсировала и под веками, обжигами своими короткими, но такими горячими и непрекращающимися вспышками. Протянула руку к маленькой баночке с лекарством, лежащей в верхнем ящике моего стола, и всё же не стала открывать его. Лекарство принёс мне Люк. Сказал, что не представляет, как живой труп может расследовать дело об обычных, мёртвых трупах, и что я обязана выпить эту отраву, чтобы прийти в себя и вернуться в работу. Возможно, он был прав. Скорее всего…но стоило мне открыть крышку, как в нос ударял запах из моего детства, и перед глазами появлялись ряды бутылочек с различными пилюлями, которые так любила моя мать. Запах, вызывавший тошноту даже по истечении долгого времени. Лучше перетерпеть.
Да вот только не получалось. Боль рвалась, ожесточённо билась под кожей головы о черепную коробку, металась в висках, вызывая отчаяние. Сколько чашек кофе я выпила, я понятия не имела. Совершенно. Кажется, последние пару часов напрочь стёрлись из памяти. Всё как в каком-то тумане, который пытаюсь развеять руками и не могу.
И я знала причину возникновения этого тумана. Как знала причину появления этой неприятной пульсации в мозгу. Она лежала на моём столе. Газета, на первый взгляд ничем не примечательная. Обнаружив её в своём кабинете, даже не придала этому значения Голову только посетила мысль, кто мог проникнуть сюда так рано, ведь я уходила смой последней, а утром пришла в отделение одной из первых. Приготовила себе кофе и села на стул, думая о том, что, наверное, сама принесла её на работу, потому что газета была старая, почти недельной давности. Возможно, захваченная своими мыслями, сама не заметила, как кинула её на стол, возможно, кто-то отвлёк в этот момент. Да я уже и не помнила. Только то, что вроде бы вчера ещё на моём столе её не было. Наверняка, лежала где-то в ящике, и я второпях могла не заметить, как вынула её оттуда. Автоматически открыла первую страницу, краем сознания отметив, что да, журналисты держат свое слово…или, если быть более точными, боятся санкций за любую публикацию о нашем маньяке. И тут же застыла, почувствовав, как горло обхватила обжигающе горячая ладонь. Перед глазами буквы пляшут, расплываются и снова стекаются воедино, а огненные пальцы всё крепче сжимаются на шее, не позволяя сделать и вдоха, впиваются безжалостно, прожигая кожу, вдираясь языками пламени в гортань, огонь печёт глаза, вызывая желание зажмуриться и никогда больше не открывать их.
«Не думай, что заставила молчать обо мне. Совсем скоро ты будешь обо мне кричать. Совсем скоро!»
Вырезанные из той же газеты, листы которой зияли крошечными пустотами, буквы, аккуратные склеенные прямо над заголовком последней отпечатанной статьи о маньяке.
Живописец вышел со мной на связь.

***
Нам удалось добиться запрета публиковать в газетах любую информацию о Живописце. Специальные люди отслеживали, чтобы приёмные родители и другие родственники и знакомые семей пострадавших не давали интервью. Молчание Абсолютное молчание. Словно не было серии жестоких убийств. Словно не лежали сейчас маленькие дети в земле, укрытые холмиками, как безмолвный укор моей работе. Затишье, которое должно было заставить нервничать Живописца, заставить его ошибиться…точнее, пойти на новое преступление. Господи…стоило подумать об этом, как надвигалось ощущение беды. Когда смотришь издалека на небольшую покосившуюся воронку, тянущуюся от земли к самому небу или же, наоборот, опустившуюся с неба на землю, чтобы снести всё, что на ней стоит. Смерч. Я подсознательно ждала, когда он обрушится, закрутив в своём вихре весь город, ведь жертвой мог оказаться любой…и меня, потому что каждая новая смерть – это вызов непосредственно мне. И нет, бушующий смерч выглядит захватывающе и красиво только на картинах или в книгах. Писателям и художникам удаётся описать его так, что замирает душа и хочется, да, порой очень хочется окунуться в эту безбашенную, неуправляемую стихию, преклониться перед её беспощадной и неоспоримой красотой. Я видела своими глазами смерч и я видела шторм. Это не красиво. Это не захватывающе. Это жестокая стихия, с которой невозможно справиться и остаётся только молиться, чтобы она не заглотила в свою бездонную пасть и тебя. Это разрушенные города и вырванные с корнями деревья. Это оторванные конечности, летящие в воздухе и затем резко падающие вниз, разорванные, растерзанные самой природой человеческие тела. Словно дань, которую было принято платить человечеству, и которую оно задержало. И сейчас я именно с таким ощущением и ждала следующего шага мрази, возомнившей себя богом и нагло забиравшей то, что считало по праву своим.
С этим ощущением и со свёрнутым листом газеты в кармане пальто. Поиски того, кто мог пронести газету в мой кабинет, окончились ничем. Ключ от него был только у меня, а дубликат – у дежурного, у которого он, как выяснилось, не пропадал. И непрошеным воспоминанием другая записка на моём столе. От другого мужчины…да, пока что я успешно подавляла внутренний голос, омерзительно тихо шептавший, что, возможно, и не от другого.



***
Я отправилась в катакомбы в тот же день, как получила весточку от убийцы. Отправилась, несмотря на то, что сама себя удерживала все эти дни от встречи с ним, несмотря на то, что сама же похоронила собственное принятое решение поехать в его "владения" сразу после...псоле того дня. Нет. Это не страх. Это нечто непонятное. Нечто странное, не позволившее встретиться с тем, чьё присутствие вводило в смятение и не позволяло размышлять рационально. С тем, чьё присутствие почему-то становилось странно необходимым. Чушь полная...но эта чушь происходила со мной, словно непонятный, немой фильм, дешевая комедия, в которой действия героев при монтаже забыли объяснить написанными фразами. И нет, я никогда не мечтала стать актрисой и играть какую бы то ни было роль по чужому сценарию. Мне были нужны ответы на вопросы, и я более чем была уверена – Дарк знает их, вот только не стремится и меня вводить в курс дела.


Пока ехала в такси, думала о том, что самое мерзкое ощущение, которое может испытывать человек – это ощущение бессилия. Тем более, когда ты понимаешь, что должен сделать на порядок больше других. Быть быстрее кого-то, быть расчётливее и прозорливее остальных. И дело далеко не в амбициях, не в карьерном росте. Нет. Это бессилие от понимания, что ты уступаешь там, где должна брать не просто первое место, а гран-при. Потому что только от тебя зависит, продолжится ли та адская мясорубка, в которую один человек…нет, психопат, и я не могла называть этого нелюдя по-другому, насильно втягивает других людей. Детей! И понимание, что ничего…ни черта ты не можешь пока сделать. Только продолжать бесконечные опросы родственников убитых, поиски возможных свидетелей, ни один из которых не горит желанием помочь следствию. Искать улики, снова и снова возвращаясь на места убийств в поисках упущенных, незамеченных деталей и уходить оттуда с полным опустошением и пониманием, что потерян ещё один важный день. И я уже устала задавать себе вопрос: это аномалия конкретно этого города, его жителей, сторонящихся представителей власти, или это просто их абсолютное неверие в следствие? В то, что нам удастся поймать ублюдка?
Рука невольно нырнула в карман пальто и коснулась бумаги…странно, она казалась такой холодной на ощупь. Словно в моей ладони лежал кусок льда. Он холодил пальцы, заставляя их неметь, замораживая нервные окончания. На мгновение померещилось, что я каждую букву подушечками пальцев ощущаю, несмотря на то, что листок был сложен пополам надписью внутрь. Сколько времени я смотрела на него, не отрываясь, заворожённая коротким текстом, между слов которого было огромное послание, и в то же время оглушённая наглостью этого негодяя, решившего немного выйти из тени. Всё же прав был Дарк, как оказалось. Пусть и спровоцированное властями забвение заставило занервничать убийцу.
Медленно выдохнула, стиснув листочек в ладони. При мысли о Натане по позвоночнику словно тепло разливаться начинает, и я намеренно перевожу взгляд на окно, на чёрную землю, кое-где покрытую тающим снегом. Мне нужно отвлечься, нужно воспринимать его, в первую очередь, как источник информации, как чужого, почти незнакомого мне мужчину, как подозреваемого, в конце концов…какой бы протест ни поднимался внутри от этого предположения. Мне нужно…нужно, чёрт его побери, научиться думать о нём хладнокровно и отстранённо, а не сходить с ума от реакции собственного тела на него, не стискивать дрожащие только от воспоминаний о его прикосновениях пальцы до боли, так, чтобы эта боль вытесняла из себя всё мысли о нём.
Снег не успевает опуститься на тёмное полотно, как тут же исчезает мелкими прозрачными каплями. Вспомнилось, как однажды отец рассмеялся на моё недовольное замечание, что лучше бы не было ни весны, ни осени. Чтобы половину года стояла зима, а вторую – лето. Зато никакой грязи, никаких луж и непонятной погоды с нещадными ударами ветра, бросающими в лицо противные капли холодного дождя. Как в старом фильме увидела, как я сердито сдёрнула с шеи ярко-розовый вязаный шарфик с красивыми белыми бантиками по краям и бросила его прямо в грязь, в которую и втоптала с огромным удовольствием. Я ненавидела шарфы, а этот ещё и был выбран моей матерью. Тогда отец опустился передо мной на корточки и, усмехнувшись, сказал, что в жизни не бывает только хорошо. Что в жизни за каждое «хорошо» нужно расплачиваться. Временем, опытом, чувствами, деньгами, отношениями, дружбой или враждой. Каждое «хорошо» - это всего лишь результат работы самого человека.
- Ты любишь летнее солнце, Конфетка, но, чтобы оно светило тебе долгие-долгие дни, тебе нужно перетерпеть ровно столько же отвратительных дней с лужами, с ветрами и противным дождём.
- Но ведь можно не терпеть. Помнишь, ты рассказывал, как был в одной стране, в которой месяцами не бывает дождей, в которой никогда не идёт снег и никогда не холодно? Ты ещё доооолго-долго ехал туда на поезде. Не обязательно терпеть, можно самому поехать в такую страну и…
- И увидеть, как её жители устраивают праздничные гуляния по случаю самого маленького, самого хилого дождика. Увидеть, как они готовы приносить в жертвы домашних животных…и даже собственных детей, только чтобы с неба полилась эта ненавистная тебе вода, чтобы засохшая, потрескавшаяся от вечного солнца земля начала приносить хотя бы какие-то плоды, иначе все они умрут голодной смертью.
- Своих детей?
Кажется, тогда я ахнула, приложив ладошки ко рту и не веря, что папа мог произнести такое, а он спокойно кивнул и подался вперёд, чтобы коснуться своими тёплыми мягкими губами моих ладоней.
- Да, Конфетка. Ведь иначе они погибнут все. Каждый житель этой страны. Каждое животное. Каждое растение. Понимаешь, милая? Им приходится идти на уступки и даже лишать себя добровольно самого ценного ради чего-то большего. А ты не хочешь потерпеть оставшиеся пару недель до наступления лета.
Отец щёлкнул меня по лбу и, подмигнув, пружинисто встал на ноги.
- А теперь подними свой шарфик, Ева, и пойдём к Лили в гости. Наверняка, она уже дождалась тебя.
- Но ведь он испачкался, - я разочарованно посмотрела вниз, с отвращением глядя на втоптанный в грязную жижу шарф и отказываясь представить, как возьму его в руки.
- Это твоя своеобразная жертва и наказание, малышка. Мы можем стоять здесь ещё очень долго и так и не пойдем к твоей подружке, но и домой не пойдем до тех пор, пока ты не поднимешь подарок своей матери с земли.»
Возможно, я была слишком мала, чтобы понять весь масштаб того урок, который пытался преподать мне отец. Помню, как всю дорогу до дома подруги я шла с гневными мыслями в адрес жестоких родителей, готовых во имя чего бы то ни было убить собственных детей или даже милых животных. Тогда эта информация произвела гораздо большее впечатление, чем то, что на самом деле хотел сказать мне отец.
А ещё я на всю жизнь запомнила мерзкое ощущение грязных рук, которыми стискивала ненавистный шарф по пути к Лили. Потом у себя дома я его выкину в мусорку, а папа никогда не спросит у меня, где он. Благо, подобных шарфиков у меня была целая куча. А ещё я запомнила брезгливый взгляд своей подружки и их служанки, с презрением, но аккуратно забравшей у меня аксессуар, чтобы почистить. А вместе с этим пришло понимание, что отец прав. Иногда нам нужно жертвовать чем-то незначительным или действительно важным для получения конкретного результата. И вся наша жизнь и состоит из череды выборов. Только кто-то выбирает ради достижения результата, а кто-то приходит к выбору ради самого выбора.

И сейчас я думала о том, что сделала свой выбор. Какой бы соблазнительной, какой бы невероятно манящей ни казалась та жертва, которую я должна была принести ради своей цели. Но иногда нам приходится уступать в мелочах, чтобы добиться чего-то более значимого и действительно важного. Оставалось окончательно убедить себя, что черноглазый мерзавец с чувственными губами и соблазнительным голосом, при мысли о котором в низу живота взметалось пламя, всего лишь незначительная жертва. Не более того.

 » Глава 16

- Приехали. Дальше я не поеду, - голос таксиста привлек внимание. Молча кивнула, протягивая ему деньги и собираясь открыть дверь, - Мисс, вы бы были поосторожнее тут, - он оценивающе и как-то осуждающе окинул меня взглядом. Внимательные глаза задержались на выглядывавшем под расстёгнутом пальто кружевном белом воротнике с чёрными вставками по краям, - я бы вообще посоветовал вам не соваться в этот вертеп без поддержки полицейских. – он осуждающе покачал головой, - Сами лезут куда не следует, а потом…тут люди пропадают просто так, мисс, и потом ищи-свищи таких красоток.

Усмехнулась его словам, чисто инстинктивно сунув правую руку в карман, который слегка оттягивал «Кольт». Отец бы ужаснулся, услышав, что я ласково называю оружие своим любимым мальчиком, как кстати и Росс. В принципе, последний бы просто в ступор от шока впал, узнав, чем я сейчас занимаюсь и какое именно дело веду. Но да, мой малыш не раз спасал мне жизнь. Правда, всё же я не собиралась применять его здесь, в катакомбах – в месте обитания толпы брошенных детей и бездомных, хоть и взяла с собой на всякий случай. Впрочем, выезд без табельного оружия был самой настоящей глупостью, а с момента получения записки мне хотелось взять его даже с собой в ванную, как бы ни отвратительно было признаваться в этом самой себе.
Подмигнула таксисту, нервно заозиравшемуся по сторонам, и молча вышла из машины, успев отступить на пару шагов, прежде чем она сорвалась с места, на прощание громко взвизгнув.

Невольно сжалась от пробирающего до костей ветра и, насколько позволяли за мгновение замёрзшие пальцы, быстро застегнула все пуговицы пальто, поправила воротник, стараясь не показать, насколько мне холодно, потому что появилось стойкое ощущение, что за мной наблюдают. Наблюдают пристально и из разных мест, поэтому нет смысла искать наблюдательный пункт и вертеться в разные стороны, это лишь наведёт их на мысли о моей неуверенности. Потому я лишь только развернулась и пошла в сторону небольших холмов, местами покрытых какими-то плитами или другими строительными материалами. До приезда сюда я изучала местность по фотографиям, по газетным статьям, знала, что катакомбы эти были выкопаны едва ли не до основания самого города и теперь использовались местными бродягами и алкоголиками в качестве постоянного жилья.
Показалось, что сзади хрустнуло что-то, будто кто-то идёт вслед за мной. Не стала оборачиваться, лишь сжала сильнее в руках «кольт» и удостоверение следователя. Да, я не стала надевать форму сегодня, приехав сюда в гражданском.
Чёрт! Выругалась тихо, едва не поскользнувшись на мерзлой земле. Точно, кто-то за мной идёт. Звук шагов слышен отчётливо, преследующий даже не старается ступать беззвучно. Резко обернулась. Никого. Только какие-то мусорные баки стоят, да несколько одиноких деревьев с голыми растопыренными ветвями-лапами, зловеще покачивающимися от сильных беспощадных порывов ветра. Где-то справа и немного впереди от меня будто что-то засвистело, а может, кто-то. Усмехнулась, вскинув руку вверх, показывая, что обнаружила их, и пошла дальше. Впрочем, ведь особо никто и не скрывался. Преследователь (или преследователи) явно давали знать, что они идут за мной, но пока ещё не решились показаться. А это значит, либо они тут без особого распоряжения кого-то более влиятельного не вправе ничего решать, либо же это…дети.
Катакомбы. Всё же на фотографиях они выглядели менее зловеще что ли. В газетах это были полуразрушенные подземные строения с серыми стенами с узкими витиеватыми коридорами. Теперь же они казались чем-то одушевлённым, чем-то, раскрывшим ненасытную зубастую пасть. Своеобразный живой организм, затаившийся в ожидании очередной жертвы.
Только подошла к одному из помещений, как в проёме показалась невысокая женщина с маленькими глазами непонятного оттенка, и, судя по выбившимся прядям, спадавшим на её лицо, такого же цвета были её всклокоченные волосы, спрятанные под тёплым платком. Он закрывал всю нижнюю часть лица старухи, отчего её пристальный взгляд казался ещё более колючим и враждебным.
Прищурилась, нахмурив лоб с глубокими бороздами морщин, и слегка склонив голову вбок, будто ей тяжело было держать её прямо, проскрипела еле слышно:
- Чего надо?
- Я хочу увидеть Натана Дарка.
Старуха издала какой-то странный звук, и только по тому, как затряслись её плечи, я поняла, что она засмеялась.
- О…,- всем тело повернулась назад и уже громче крикнула, - Мэнни, ты смотри, они совсем обнаглели. Уже сюда к мистеру Дарку приходят.
Посмотрела на меня и добавила, оглядев с ног на голову:
- Нет его здесь. Иди отсюда, девка, если ты проблем не хочешь.

Медленно выдохнула, вынув руки из карманов и сжав свои ладони так, чтобы успокоиться, ощущая, как начинает накатывать раздражение.
- В таком случае мне нужно знать, где он, и я буду признательна, если вы…
Странный скрип повторился, правда, веселье по-прежнему не отражалось в её глазах. Они оставались такими же обеспокоенными и напряжёнными. Так бывает обычно, когда люди узнают, где я работаю…или когда им есть что скрывать.
Затем скрип прекратился, и старуха резко шагнула вперёд, схватив за манжет пальто трясущимися пальцами, прошипела, глядя прямо в глаза.
- Уходи отсюда подобру-поздорову. Мужики придут и на тебе живого места не оставят. Таких чистеньких они любят.
В этот момент послышался звук шагов нескольких людей, мужской смех взорвался в наступавших сумерках громкоголосым шумом. Какая-то возня, сопровождавшаяся явными тычками и грязными ругательствами, затем звук падающих тел и улюлюканье.
- Дерутся, черти!
Старуха вдруг руками всплеснула, выглянув ту сторону, откуда доносился гвалт, и в этот момент конец платка, накинутый через правое плечо, упал на грудь, обнажив скрытую половину лица. Сильнее вцепилась пальцами в собственную ладонь, чтобы не ахнуть, увидев разрезанный от уха до уха рот. А женщина смерила меня взглядом и, недовольно поджав губы, втянула резко меня в помещение. Подтолкнула в спину к дальнему углу, где сидел старичок, сухонький и грязный, с длинными торчащими в разные стороны волосами и грязным лицом. Впрочем, возможно, просто его кожа была настолько тёмной, тусклый свет свечи, стоявшей на некоем подобии сколоченного из куска дерева и четырех палок низенького стола, не позволял определить с точностью.
- Что за…
Воскликнула возмущённо, но старуха лишь цыкнула на меня и, бросив долгий взгляд на мужчину, кинулась к проёму, чтобы закрыть его грязной серой занавеской, с выцветшими силуэтами каких-то цветов на ней и огромными разноцветными пятнами.
Не знаю, что уж там безмолвно приказала ему женщина, но старик вдруг вскочил и, бесцеремонно схватив за рукав, подтолкнул меня на своё место, а сам встал передо мной, облокотившись о стол.
- Послушайте…
И снова цыкание, но на этот раз уже от двоих, и меня начинает пробирать злость. Не знаю, за кого они меня приняли, но справиться с этими ублюдками вполне по силам, когда у тебя есть оружие.
- Значит так!
Сказала громко, с удовлетворением отметив, как сразу же повернулась на эти слова женщина.
- Я не знаю, что вы там себе надумали, но у меня нет ни времени, ни желания терять его тут. Мне нужен Натан Дарк, и если вы не знаете, как мне его найти, то я пойду искать его дальше.
- Тшшшш…да замолчи ты уже, - прошипела тихо, презрительно усмехнувшись, из-за чего угол изуродованных губ приподнялся, обнажив почти беззубый рот, - всем вам нужен Натан Дарк. Понятно, что такая, - ещё один презрительный взгляд сверху вниз, от которого одновременно и смешно, и злость поднимается, - как ты, сюда только к нему и прийти могла.
- Какая такая, как я?
Осмотрев её точно так же, с ног до головы, отмечая про себя длинную шерстяную юбку чёрного цвета, подол её изодран снизу, а сверху белели две большие заплатки. Вязаный мужской чёрный свитер так же имел несколько заплат и был явно большой для неё, рукава свободно болтались на тонких, почти прозрачных запястьях.
- Такая…, - она махнула рукой, не желая вдаваться в объяснения, - нет его здесь. Я сказала тебе уже. И не бывает.
- Даже так? А как же король катакомб? – усмехнулась, когда старуха развернулась ко мне теперь всем телом и сузила глаза.
- А ты одно с другим не путай, девка, - и ещё один медленный выдох, чтобы не сорваться, видя, что женщину почему-то задели мои слова.
- Ну как же…королю катакомб разве не полагается среди своих подданных находиться? Или ваш король предпочитает не сходить со своего трона?
Откуда-то снизу неприятно дуло прямо по ногам, и я невольно посмотрела на мужчину, всё ещё стоящего передо мной. Кажется, он не собирался покидать свой пост без разрешения женщины, лишь переминался на месте, иногда сжимая пальцы ног от холода. Абсолютно босой и в тёплых шерстяных носках, один из которых был с дырой на большом пальце.
Женщина приложила палец ко рту, прислушиваясь к голосам, и я вздрогнула, увидев, как рука старика, до этого спокойно опиравшаяся на стол, подтянула к себе узкий тонкий нож.

Несколько мгновений тишины, нарушавшейся разговорами из коридора и вульгарным, явно пьяным смехом, а после топот шагов, оборвавшийся, как только пришедшие начали расходиться по своим жилищам.
А затем старуха перекрестилась и медленно подошла ко мне, подволакивая левую ногу. Грузно опустилась на табуретку, взглядом позволив мужчине отойти к другому углу небольшой комнатки, где он с видимым облегчением лёг на бесформенную кучу тряпья.
- И что это за спектакль был?
Спросила, глядя в лицо женщине. На её лице пляшут тени от свечи, окончательно уродуя его, делая пугающе отвратительным.
Она усмехнулась снова.
- Много чести играть спектакли чужакам. Смотри, девка, мне потом спасибо скажешь, что уберегла тебя. Не дала этому зверью на поругание.
- И конечно, ради моего спасибо ты старалась?
Улыбнувшись, потому что мы обе знаем, о чём я говорю.
- Не из страха перед хозяином своим?
- А у меня нет хозяина, девка. Не старайся задеть даже.
- Точно нет ли? Ты знаешь, мой отец всегда говорил, что всё, чего мы боимся, и является нашим хозяином, так как управляет нами. А ты боишься…я вижу, как ты боишься Дарка. Иначе не стала бы рисковать и незнакомую «девку», такую, как я, спасать. Задвинула бы шторку свою, и сидела спокойно в своей комнатке, а там будь что будет. Чего испугалась? Испугалась, что не простят тебе, если что-то произойдёт? Проклинала, наверное, мысленно меня, что именно к твоему дому подошла? Почему тогда не послала просто куда подальше? Прийти скоро должен Дарк? Или верные тут ему люди есть? Иначе откуда ему узнать, что здесь творится будет? Так ты мне скажи, к кому тогда идти, раз сама не знаешь, где он и когда будет.
Она засмеялась. Но засмеялась снова натужно, плечи оставались напряжёнными, а в глазах то и дело вспыхивала злость и настороженность.
- Смотри, доиграешься ведь. Выгоню тебя отсюда, а наши парни бравые пустят тебя по кругу, по-другому совсем запоёшь. Голодные они до этого дела и охочие до баб шибко. Да навряд ли после этого ты нужна будешь мистеру Дарку.
Я наклонилась к ней, стараясь не морщиться от запаха давно немытого тела.
- В данный момент именно мне нужен Натан Дарк. И у меня действительно нет времени на игры. Либо ты говоришь, где мне найти его, либо, - я всё же достала удостоверение и положила его на стол, а старуха отшатнулась назад, так, будто оно могло её ранить, - уже я отведу тебя к себе в гости на парочку недель, и вот там ты будешь разговаривать со мной по-другому.
Сзади неё раздалось недовольное кряхтение, и старик приподнялся на тряпках, чтобы внимательно посмотреть на меня, а потом смачно плюнуть в сторону.
- Ты мне бумажкой своей не тычь, - моя собеседница широко раззявила рот в беззубой улыбке, - она, может, власть-то даёт, но от ножа не спасает. Да и вся твоя власть там, в городе и осталась. А здесь ты гость. Притом незваный, так что себя держи прилично, и ксиву свою припрячь куда подальше. Наслышана я о тебе, значит. И за то, что мистера нашего отпустила, помогу. Скоро сын мой придёт с работы. Отправлю тебя с ним к Дарку.
А теперь…, - старуха оглянулась вокруг себя, - я бы тебя угостила чаем, да ты ж побрезгуешь пить с нами из чаши одной.
- Не волнуйся, Рози, я сам угощу твою гостью.
Резко обернуться, чтобы встретиться с тяжёлым мрачным взглядом черных глаз. Натан Дарк, недовольно сложив руки на груди, стоял в проёме двери и с плохо скрываемой злостью смотрел прямо на меня.

***

Застыла. Заледенела, неспособная даже вздохнуть. Будто один этот его взгляд заморозил лёгкие так, что малейшая попытка глотнуть воздуха причиняет боль…и где-то отстранённо, каким-то ничтожным краешком сознания вдруг обнаружить, что можно и не дышать. Просто глядя на него. На то, как раздуваются ноздри и крепко стиснуты челюсти. Желваки ходуном. Он злится. Этот хищник, не склонивший своей головы даже в клетке, ключ от которой хранился у меня в руках...хищник, без спроса, нагло залезший на мою территорию, был в ярости. Ему не понравилось, что я посмела сделать то же самое? Что посмела зайти в его логово? В таком случае он всё же просчитался насчет меня.
Сжать зубы, чтобы выдержать огненный взгляд. Да, в этом полутёмном крошечном помещении, где на стенах колыхался тонкий силуэт свечного пламени, он кажется огненным, способным сжечь дотла. Чёрный огонь. Ни слова. И кажется даже, что он не дышит, потому что его грудь почти не шевелится.
А в это время старуха вскочила резко и засуетилась, что-то тихо причитая, кажется, даже успела недовольно здоровой ногой своего соседа по комнате пнуть, потому что тот вдруг тоже повернул голову к колыхавшейся за спиной Дарка занавеске и, увидев посетителя, со всей расторопностью, на которую только был способен, начал вставать с тряпья. В какой-то момент схватился за спину и закряхтел, но дело своё не бросил.
Женщина же ко мне подошла и, неожиданно сильно вцепившись пальцами в запястье и дёрнув к себе за руку, пробормотала:

- Вставай, пора тебе уже. Засиделась в гостях. Вон…пришли за тобой.

Сбросила её руку со своей, встав с табурета и снова переводя взгляд на Дарка.
- Как видишь, ты помешал нашему чаепитию.

Он медленно посмотрел на женщину, и, видимо, та увидела в его глазах нечто, что её напугало, потому что тут же повернулась к старику и, взяв его за руку, вышла из комнатки, напоследок оглянувшись на меня и поджав губы.

Он стоял там ещё ровно несколько секунд. Пять. Я считала их про себя. Пять медленных секунд, которые я словно видела сквозь пелену его взгляда. Одна цифра плавно сменяется второй, растягивается, закручивается по спирали, в тот самый омут мрака, в котором, кажется, потонули даже зрачки.
А затем сделал всего три шага ко мне…огромное расстояние для этой каморки…расстояние, исчезнувшее, растаявшее мгновенно, когда он встал настолько близко, что я ощущала его дыхание на своём лице. Настолько близко, что я снова замерла в небытии, растворившись в бездне его огненной тьмы, не в силах отвернуться, сбросить это наваждение…как же легко было представлять нашу встречу за километры отсюда, прокручивать в голове вопросы и его возможные ответы…и какой фатальной ошибкой кажется она теперь, когда между нами миллиметры.

***
Я не поверил Велси. Девчонка была той ещё фантазёркой. Как-то прибежала среди ночи ко мне домой и завопила, что катакомбы затопило. Пока бегал и в панике одежду свою искал в полутьме комнаты, слушал о том, что еще и приехали «несколько больших машин, там сидели копы…хнык-хнык…они начали всех заталкивать в свои машины и увозить».
Всё оказалось ложью, конечно, но об этом я узнал, лишь примчавшись в катакомбы и встретив недоуменные выражения на лицах их жителей. К слову, я до сих пор не знаю, почему она так делает. Ни наказания, ни объяснения на Велси не действуют. Девочка просто живёт в придуманном ею мире и чувствует себя счастливой именно в эти моменты. Даже если потом ей приходится в качестве наказания часами стоять коленями на горохе. Иногда мне казалось, что у неё своеобразным способом мир перевёрнут. Нашу реальность она принимает за скучный сон, а живёт именно во время этих своих проделок. Её невозможно поймать на лжи как раз поэтому – девочка не просто врёт. Она проживает каждую ситуацию. Со временем мы просто перестали верить ей. Кто-то злился и срывался, и тогда Велси доставалось до синяков и искренней обиды от непонимания: ведь она сама искренне верила в свои истории.
Вот почему когда она прибежала ко мне и затараторила, что на территории катакомб появилась хорошо одетая богатая леди, я просто попросил её передать леди мой горячий привет и оставить меня в покое, не собираясь вестись на явную ложь.
Катакомбы были местной Преисподней для остальных жителей города. Они боялись соваться сюда без сопровождения полиции, даже если искали своих потерянных детей, которых кстати именно этим местом и пугали. Отбросы общества, алкоголики и проститутки, бывшие заключённые и грабители. Катакомбы принимали всех. Я принимал их всех. С одним условием – они беспрекословно подчинялись моим правилам. Никто старше двадцати одного года не имел права находиться здесь бесплатно. Платой была опека над любым из детей, которая заключалась в добывании пищи для них. Самые отъявленные ублюдки оставались голодными, но обязаны были кормить хотя бы одного ребёнка ужином. Впрочем, ни я, ни ребёнок не виноваты, что они плохо работали. Недовольные изгонялись. Особенно непонятливые уже давно покоились с миром прямо на ближайшей свалке после показательного наказания. Как правило, подобных прилюдных экзекуций хватало едва ли не на год тишины и спокойствия в убежищах. Ну или вплоть до появления очередного самоуверенного кретина, возомнившего себя супергероем.
Что не запрещалось моим бродягам – это отдыхать, расслабляться так, как они считали нужным, поэтому каждую ночь определенная часть подземелья превращалась в самый настоящий притон с проститутками, готовыми раздвинуть ноги за тарелку похлёбки или кусок начавшего вонять мяса. А иногда по утрам наш местный горбатый чистильщик Тоби выносил на ту же свалку изуродованные женские тела. Это был их выбор. Это было их решение. Пусть и вызванное нищетой и голодом. И я, как никто другой, знал, что когда несколько суток в желудок не попадало ничего, кроме своей же слюны, то понятия чести и достоинства становились всё более незначительными, а собственное тело рассматривалось в качестве единственно возможной валюты хотя бы за кусок хлеба. Но я так же знал, что стоило опуститься один раз и пренебречь своими принципами, как ты сам и окружающие переставали воспринимать это самое тело в другом качестве.
И я никогда не вмешивался в эту часть жизни катакомб. За одним исключением – ни одна совершеннолетняя тварь не смела прикоснуться к детям младше шестнадцати лет. Даже если те сами предлагали свои услуги в обмен на пищу, на украденные вещи или собранные деньги. Если узнавал, что какой-нибудь взрослый ублюдок сношался вне катакомб с одной из наших, выгонял к чертям обоих. И плевать, что без дома и семьи дети взрослеют куда раньше своих сверстников. Это правило было вторым из основных и не подлежало обсуждению для всех, кто не хотел оказаться на улице.

Вот почему я проигнорировал слова Велси, которая продолжала сквозь слёзы причитать, что не обманывает, и «красивая леди» действительно сейчас спускается непосредственно к катакомбам. Но потом прибежали остальные дети, и я на миг завис, остолбенел, думая о том, кому понадобилось в сумерках искать что-то там. Или кого-то…и вот тогда осенило. Не сдержался. Выругался и побежал к подземелью. Идиотка…Чёрт её побери, какая ж она идиотка! В это время как раз обычно возвращалась одна смена «рабочих». Тех, которые выполняли какую-либо работу и за это получали еду или деньги, в то время как другая группа, «охотники» собиралась на самую настоящую охоту за деньгами, шататься возле баров и ресторанов в ожидании нерадивых жертв.

Никто даже слушать не станет эту чокнутую. Просто прижмут в каком-нибудь углу и всей толпой…дьявол! Не впервые ведь. И нет. Я не сдавал своих полиции никогда. Предпочитал наказывать сам за любые проступки…но ведь никто не заставляет хорошеньких чистеньких леди спускаться в нашу подземку? И это тоже их выбор, сродни тому, как заходить в клетку к тигру, а после кричать о том, что тебя несправедливо сожрали. Я позволял своим драным облезлым тиграм жрать любого осмелившегося появиться на их территории. Естественно, кроме детей и полиции. Эти твари тоже за своих готовы были подрать кого угодно.
А Ева…у них крышу сорвет при виде неё. Им такая не светит никогда. Чистая, ухоженная, красивая особенной красотой, и речь не о дорогой косметике, которую она с лёгкостью может себе позволить, и на стоимость которой любой из этих бродяг мог бы без проблем питаться целый год. Это нечто другое. То, что прививалось женщине с самого её рождения. Это осознание собственной неотразимости. Нет, не самоуверенность, но умение держать себя так, что все окружающие мужчины в слюне готовы захлебнуться. Другая она в общем. И именно поэтому они глотку перегрызут тому, кто захочет помешать.
Представил и почувствовал, как внутри ярость поднимается. И на неё, и на любого, кто посмеет хоть пальцем до неё дотронуться. И чёткое понимание – не просто убью, а заставлю долгие часы харкать собственными кишками прежде чем позволю сдохнуть. А потом и её придушу до кучи. Но только после того, как отымею хорошенько. Придушу за то, что посмела рисковать тем, что мне принадлежит!