— Корова, корова, — говорил он, потому что у коровы не было своего имени, и он называл ее, как было написано в книге для чтения. — Ты ведь корова!.. Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет.

Андрей Платонов, «Корова»

икто не ожидал, что сэр Бриджей (Джеймс Бриджей, если уж быть конкретнее; ведь у него ещё был брат, Малыш Билли) вернётся в этот дом.

Он появился так же внезапно, как и уезжал: у странных англичан почему-то считается хорошим тоном внезапное исчезновение человека, но его внезапное появление в лучшем случае будет встречено рассеянностью и негодованием. С Джеймсом, впрочем, ничего подобного не случилось: ведь все, кто жил в этом доме, потихоньку разъехались после смерти жены сэра Бриджея. Хотя «разъехались», наверное, всё же не совсем подходящее слово: исчезли точно так же неожиданно, как и их хозяин незадолго до этого кошмарного события.

Ох уж эти странные англичане. Но, наверное, поэтому никто и не осуждал поступок сэра Бриджея, когда он ни с того ни с сего уехал из дома, где страдала в муках болезни его несчастная жена.

Его приказчик даже посоветовал (искренне и от всей души, между прочим, как настоящий друг) не приезжать на остров самому, а послать кого-нибудь из адвокатов: ведь всего-то нужно было переписать имущество, а это дело можно поручить и кому-нибудь незначительному. К чему бередить больные воспоминания?

– Спасибо, мистер Шэнк, – ответил ему сэр Бриджей своей знаменитой стеснительной улыбкой. – Но вы же понимаете, что эта поездка носит не только бюрократические формальности. Я как мужчина должен встретить своё прошлое лицом к лицу.

Мистеру Шэнку такие размышления были непонятны: он искренне полагал, что мужчину мужчиной делает армия и хороший капитал. Но спорить с сэром Бриджеем благоразумно не стал: современные аристократы, что с них взять.

Мистер Бриджей и в самом деле не служил: он уехал, подобно принцу Гамлету, учиться в Виттенберг – в основном философским наукам. Там встретил прелестную девушку, женился и уехал с ней на остров Мэн: там они перекупили дом и собирались разводить коров. Это было последней каплей, той самой соломинкой, переломавшей хребет верблюду; и родители Джеймса поклялись, что, если он не разведётся, то может больше не приходить в их дом.

Так и случилось. Он больше никогда не возвращался в отеческий дом; и даже после отъезда в Лондон жил некоторое время у брата, Малыша Билли, пока не обрел достаточный капитал, чтобы прикупить себе небольшую холостяцкую квартиру.

А потом пришло известие, что Имельда умерла.

На острове Мэн, как обычно, облачно: низкие, но не грозовые тучи белыми сугробами укрывают небо. Воздух свежий, глубокий – что и говорить, морской. Несмотря на приглушенность красок, трава всё равно кажется зеленее, а деревья – ярче, чем на континенте. Хотя нет, даже не ярче – насыщеннее.

Неудивительно, что про Мэн столько ходит сказочных историй и легенд. Само это место словно создано для того, чтобы на нём обитали феи, мрачные келпи уносили под воду случайных путников, а шотландские горцы соблазнялись красотой дев волн.

Больше всего Имельду восхищали истории о Крод Мара, волшебных коровах, уводящих за собой стада эльфийскому королю, но, если их правильно воспитать, могли быть более верными, чем самые обыкновенные собаки. Когда крестьянки, ухаживавшие за их коровами, собирались вечером у кого-то, к ним иногда присоединялась Имельда. Она возвращалась глубоко ночью, забиралась в постель к Джеймсу и с восторгом пересказывала ему сказки о Крод Мара; например, о том, как один такой бычок спас свою хозяйку от коварного водяного коня, притворившегося красивым парнем.

Джеймс никогда не интересовался фольклором, но все равно с удовольствием слушал рассказы Имельды.

Она была какой-то удивительной: когда он её впервые увидел, она не впечатлила его ни внешностью, ни умом. Пока её сестры наперебой обсуждали с ним Гегеля и хвастались знанием драматургии польских романтиков, Имельда просто смотрела в окно. Как девушка затем призналась: «Любовалась рогами луны».

Она его тогда ничем не зацепила. А вот потом, когда они гуляли на лугу... Голова Джеймса кружилась, ноги не чувствовали усталости, а спокойный, ровный голос Имельды звучал пьяняще и умиротворяюще. Что она ему рассказывала?.. Стихи? Ах, да какая теперь разница.

Всё равно это время кончилось, кончилось в тот момент, когда у неё начались роды.

Джеймс встряхнул головой и направился дальше по дороге. Он не заметил, как в размышлениях преодолел лес и пересёк гигантское поле, на котором паслись бесхозные коровы: сколько из них является его, интересно? Он столько фунтов стерлингов потерял, бросив бизнес! Как его ругал за это Билли!

Но иначе было нельзя, он сам это чувствовал. Хотя, возможно, если бы он не уехал...

Нет, об этом нельзя было и думать.

Поместье казалось давно заброшенным, хотя с его отъезда не прошло и года. Оно как-то стремительно заросло травой, а сквозь худую крышу прорастали маленькие деревья; как скоро! А ведь он уверен, слуги ухаживали за домом, он точно знает, ухаживали. А потом, после смерти Имельды, все исчезли, разъехались. Тот мальчик, Фриц, которого он встретил в Лондоне, сказал, что он последний, кто остался в доме. «И то я уехал, сэр, – извиняясь, произнёс он. – Было невыносимо оставаться в доме, где умерла миссис Бриджей».

Это случилось несколько дней назад. Когда это дом успел так сильно зарасти? Или Фриц просто не сказал ему об этом?

Ну ничего. Зато обезумевшему от горя мужу будет проще продавать эту старую рухлядь. Оно, как его прошлое, заросло былью и никогда больше не оживет. Никогда сюда не вернётся счастье, голос Имельды вновь не зазвучит, а радостный топот ног не будет сотрясать худую лестницу.

Так что ему лишь остаётся подняться по этим постылым ступеням, покрытым листьями и палью, повернуть ключ в проржавевшем замке, повернуть скрипучую ручку двери и...

И услышать звуки, прямо внутри дома. Какой-то странный стук раздавался этажом выше, нерегулярный, но очень сильный, слышный через толстый слой паркетного пола.

«Воры», – устало подумал сэр Бриджей. Конечно, этого следовало ждать. Он бросил всё, да и остальные наверняка взяли с собой только принадлежащие им вещи, словно бежали отсюда... бежали...

Но он как мужчина и как хозяин дома должен был встретить опасность лицом к лицу.

И мистер Бриджей вошёл в дом.

В прихожей Имельда, когда была беременной, сидела у окна и вязала. Он запрещал ей это, говорил, что прихожая – не место для молодой матери; с ним соглашались и слуги, умоляя странную миссис подняться наверх, в тепло. Но она наотрез отказывалась, объясняя это тем, что из окна прихожей лучше видно Луну. Тогда Джеймс поставил туда диван – вот он, персиковый, с протертым плюшем, пахнувшим теперь сыростью и разложением, – и спал на нём, пока Имельда вязала. Вот оно, её кресло-качалка – на нём до сих пор лежит её шерстяная шаль. Может, взять и понюхать её?.. Нет, наверху же воры. Ему, конечно, уже нечего терять, но всё-таки... всё-таки...

А лестница? Сколько раз она по ней каталась! Имельда, высокая, худая, настоящая греческая женщина, прыгала на перила прямо в платье и спускалась по ним вниз. Это было так... непристойно и некультурно, что Джеймс не мог ей не восхищаться. Он, правда, никогда бы не рассказал об этом Билли и своим родителям (что они подумают о них!), но эта милая эксцентричная привычка грела ему душу. Деревянные перила были покрыты лаком и не оставляли занос; сейчас лак местами потрескался, но в целом они выглядели куда лучше, чем всё остальное в этом доме. По крайней мере, на лестнице не росла трава...

Чем выше поднимался Джеймс, чем отчетливей он слышал стук и... странные горловые крики? Хотя какие это были крики, скорее больше похоже на мычание оленя, попавшего в ловушку.

Джеймс преодолел последние ступени и вышел в коридор.

Тут все ещё висели их совместные портреты: Имельда и Джеймс, Имельда и Джеймс, Имельда, сестры, расстроенные свадьбой, и Джеймс... А вот эта фотография с Билли: как это мило, Имельда помахивает коровьим кнутиком. «Она у тебя странная», – сказал Билли. И посоветовал найти себе пристойную девушку. Джеймс отказался. Он не видел ничего странного в этой позе на фотографии, а Билли – видел.

Просто Билли, видимо, меньше жил с коровами, чем он.

Снова раздался крик, и у Джеймса сжалось сердце: звук шёл из их спальни.

Он резко открыл дверь и застыл на пороге.

Все осталось таким же, как когда он уехал: раскиданные вещи, разворошенная кровать, открытые окна, в которые бьется ветер, тюлевые шторы... Только тут не было спящей обезумевшей Имельды, лежащей на полу среди детских вещей.

И колыбель была опрокинута, а между ней и стенкой кто-то бился и отчаянно мычал, призывая на помощь. Джеймс догадался, кто это, ещё до того, как его увидел: это был теленок, совсем ещё маленький, почти новорожденный, с круглыми белыми ушами и бурой шерстью. Он запутался в зеленой юбке Имельды и отчаянно плакал, вытягивая на полу длинные белые ножки.

«Странно, – подумал Джеймс. – Откуда же здесь телёнок?.. Неужели он заблудился и ушёл далеко от матери? Ро ведь он ещё совсем крошка, они не уходят слишком далеко. Как же он смог подняться? Может, кто-то из прислуги взял его в дом и забыл?»

– Постой, – заговорил он. – Успокойся. Все, успокойся. Подожди, сейчас я тебя...

Он обхватил одной рукой малыша, а второй потянул на себя полы юбки. Это была любимая юбка Имельды: она носила её на ферму и иногда надевала даже на праздники, когда ей было лень переодеваться. Длинная, до полу, открывавшая лишь кожаные башмачки, у неё была странная система застёжек из петелек и пуговиц. Поэтому Джеймс не любил её – ведь так сложно было снимать эту конструкцию с любимой женщины...

Однако снять её с телёнка, пусть даже и брыкающегося, оказалось куда проще.

Он посмотрел на него: малыш был замечательный, с большой головой и умными крошечными глазами. У него была здоровая шерсть без всяких признаков кожных болезней и странные круглые уши – Джеймс был уверен, что они не держали коров с такими ушами. Какая же это порода? Похожа на сегментальскую, но эти уши...

Телёнок оказался очень ласковым: он протянул шею и начал облизывать лицо Джеймса. Тот, вопреки обычаю, не стал отворачиваться, а лишь щурился, чтобы теплый шершавый язык малыша не попал ему в глаза.

Как это странно, найти телёнка в той комнате, где он оставил Имельду. Как странно...

Неожиданно малыш с необыкновенной резвостью вскочил на ножки и почему-то побежал в открытую дверь – но не в ту, в которую вошёл Джеймс, а в другую, внутреннюю, соединявшую разные комнаты.

– Эй! – недоуменно закричал Джеймс, вставая на ноги. – Эй, ты куда?

Малыш мог устроить переворот в доме, а ведь он-то приехал сюда по делу. Надо было поймать его и отправить гулять к остальным, на пастбище... И чего это он так побежал? Неужели направился к матери?

И Джеймс пошел за ним.

Телёнок бежал очень быстро, а ни одна из комнат внутри не была заперта; похоже, все в самом деле спешно покидали дом, даже забыв тут малыша. Последним был Фриц (по его словам), но Фриц мог и не знать о телёнке – он жил в деревне, и в доме служил не так часто... Но как он смог запереть основную дверь? Взял ключи Имельды, наверное. Она давно не пользовалась ими. Но как забыли о телёнке женщины? Горничная? Почему уехали пастухи? Что вообще произошло?

И как много комнат в их доме. Он уже и забыл их все.

Вот его комната для уединения: Имельда настояла на том, что у каждого из них должна быть своя комната, если они устанут друг от друга. Это произошло довольно скоро, но Джеймса это не расстраивало: Имельда часто уединялась, но так же часто давала ему делать только то, что он хочет – курить, например. Ведь это было запрещено в их доме – только в минуты уединения, только в этой комнате. А тут – бильярдная; странное решение перенести её на второй этаж, но Джеймс хотел быть рядом с Имельдой, когда она начнёт рожать – а вдруг он будет в это время играть? Какой же шустрый этот бычок... Куда он бежит? На первый этаж?

Нет, всё ещё по коридору... 

– Иди сюда, слышишь!

Не идёт.

Комнаты сменяли одна другую, вереницы воспоминаний обжигали память. Имельда с животом, Имельда в свадебном платье, ссоры с её сёстрами, первый день стройки дома...

Какой же у них большой дом.

Под конец Джеймс запыхался: он не был слишком спортивным и плохо бегал; а ещё хуже – думал во время бега. Боль после расставания и чувство вины впервые проявили себя так сильно, что он заплакал – опять же, впервые за долгое время. Прямо во время бега...

И он наконец догнал малыша.

Он помнил этот день хорошо: это был один из редких солнечных дней. Он днём и вечером приходил к Имельде: она чем-то отравилась незадолго до родов, и её до сих пор тошнило желчью и слизью. Джеймс боялся, что всё может быть очень плохо – деревенский врач сказал, что из-за этого могут быть трудности с родами.

– Милая, милая, – гладил он её по высохшим волосам, сухой коже и худым рукам. – Ты же моя прекрасная Ио! Всё будет хорошо, я обещаю тебе.

Имельда смотрела вбок на мужа и улыбалась ему. Она не ела мяса с самого отравления, только пила воду и жевала листья салата. Она верила Джеймсу, а он её очень любил. То, что не нравилось ему при первой встрече, взыграло особенно нежными чувствами – и добрые теплые глаза, немного впалые на худом лице, словно она постоянно была уставшей, и её длинная худая фигура...

Он не мог позволить, чтобы она умерла.

И в этот момент у неё начались схватки.

...Деревенский врач был пьяницей и наркоманом, но когда он услышал требование Джеймса, то сначала возражал и артачился.

– Я не могу так, – говорил он. – Я Гиппократу клятву давал, сэр. Я не имею права оставить её.

– Не нужно вашей клятвы, – требовал Джеймс, необычайно твёрдо для себя. – Оставьте её. Я прошу вас, как человека прошу.

И деревенский врач покорился. Джеймс не видел развязки, только лишь услышал, как Имельда протяжно заныла, как корова.

Он мог бы смириться с потерей сына, но никак не ожидал, что этого не переживёт она.

Она потом ничего не ела; ни с кем не разговаривала и даже дышала редко, словно горе легло ей на грудь. Иногда она срывалась, начинала на всех кидаться, царапать глаза и яростно орать; тогда Джеймс обтесал ей полено и пытался пошутить, дать ей понянчить его вместо ребёнка, но и это не сработало. Он долго и ласково гладил жену, но она оставалась равнодушной: Джеймс словно видел в её глазах отражение посинелого детского трупика.

В конце концов он не выдержал этого. Он сбежал. Имельда стала угрюмой и непонятливой, и он просто не смог с ней больше общаться.

А потом Фриц рассказал ему о её смерти, и теперь Джеймс вернулся, чтобы справиться со своей памятью.

Но можно ли справиться со своей виной? И сколько же в их доме комнат?

Раз, два, три...

– Мой маленький, – гладила она малыша: он обнимал её копытцами в ответ, лизался и целовал влажными коровьими губами. – Мой маленький, хороший, мой ребёночек...

Она смеялась и гладила его, и слёзы текли у неё из крупных бархатистых глаз; круглые коровьи уши дергались от любви, а хвост равномерно бился туда-сюда. Она пока ещё слаба, но с каждым новым человеком, попавшим в лабиринт её дома, сил приходило всё больше и больше. Она облизывала своего маленького: он ещё совсем ребёнок, слабый, глупенький и смешной, но пройдет время, и он вырастет таким же крупным и здоровым, как черкасские быки. Мама гладила сынка по мягкой шерсти: совсем как у неё, такие же копыта, такие же белые круглые ушки! Ну разве кто из сестёр может похвастаться таким же замечательным, красивым маленьким! И теперь она всегда-всегда будет с ним рядом, и никогда не расстанется, не предаст, не бросит!

– О святая дева, о христова матерь, упаси корову от лесного татя! – нежным голосом пела мама-хюльдр, пока её малыш, смешной бурый телёнок с белыми круглыми ушами человеческими тонкими ручками доедал останки своего отца.

автор D-r Zlo