Alea jacta est*
- Я так устал, Берк. - Эта девушка – из хорошего рода, она юна и даже красива. - Бедна, как церковная мышь. - Вас ведь это не заботит, мой государь? - Нет. Веди девушку, а потом скажи им всем убираться к чертовой матери. Сегодня был слишком долгий день... Слишком долгий день. У него не было сил улыбаться, говорить комплименты, да и вообще говорить – сил тоже не было. Он стоял у раскрытого окна, сад за которым стал добычей глубоких серых и синих теней, и только иногда среди темной листвы вспыхивал одинокий огонек забытого фонарика, как будто кто-то шел, держа в руках свечу. - Мой государь... Девушка стояла на пороге его покоев, испуганная, маленькая – настоящий мышонок. И это – будущая королева? Которая подхватит выпавший из его рук штандарт, если его убьют, если королевство останется без своего короля? Хрупкое создание, обряженное в тряпки своей бабушки, в этот вульгарный красный бархат – сможет ли она встать на краю, сможет ли она выжить в этих залах, среди ледяных улыбок и застывших сердец? Слушать сладчайшую ложь, пить медовую отраву лести и полынно-горький отвар правды, знать, предугадывать, пресекать интриги и заговоры? Она неуверенно улыбалась, боясь опустить глаза. - Сколько тебе лет, дитя? - Шестнадцать, милорд. На этой неделе будет семнадцать. - Присядь. Она медленно, с каким-то внутренним колебанием села в самое неудобное кресло и выпрямилась в нем, как палку проглотила. Ее маленькие ладони в тонких перчатках белели на красном, судорожно сжатые и словно готовые к бою. Ребенок – они привезли сюда ее, эту девчонку из старого горного замка, запуганную и раздавленную, ничего не понимающую глупую девчонку, которая знала лишь скалы да северное небо, да цветы вереска. Король подошел к ней и, как того требует этикет, легко прикоснулся губами к ее дрожащей ладони. Ее глаза были, как озера – до краев наполнены смятением и ужасом, и ему даже стало смешно. - Ты меня боишься? - Нет, мой государь, - сказала она, утверждая своим тоном обратное. - Миледи, я уже давно не юноша, - он со вздохом сел напротив нее, подперев рукой подбородок. – Я уродлив, хотя еще не стар. Я понимаю тебя, дитя. Ее губы дрогнули, словно она захотела сказать что-то, но слова льдинками замерзли на языке. - Ты готова стать королевой? Она кивнула. - Я так устал от всего этого, - тихо сказал король. – Твои руки. Почему ты не снимаешь перчаток? - Я... - Сними. Она повиновалась – неохотно, каждое движение давалось ей как будто с огромным трудом. Но, наконец, она стянула тонкий шелк и еще сильнее сжала ладони, словно хотела спрятать их. - Вот оно что. Как это случилось? Ее лицо стало совсем белым, как круглая луна. - Я просто хотела погреться. Сминая в руках перчатки, терзая их, будто в этом находила силу и уверенность, она не осмеливалась глядеть ему в глаза. Тогда он подался вперед, так, что их лица оказались друг напротив друга, взял ее за запястья. - Скажи мне. Ответь на вопрос: ты знаешь, что тебя ждет? Знаешь, сколько раз ты будешь вот так обжигаться, падать? Сколько раз тебя будут предавать? Сможешь шагать через воду и огонь? Она снова кивнула – с какой-то странной решимостью. - Бедное дитя... - король встал и отошел к окну, где вздувалась от ветерка легкая занавеска в вышитых золотом цветах. Ночная свежесть пробиралась в покои, принося запах недавно прошедшего дождя и сирени. Он устало прикрыл глаза, взял со столика кубок с вином. - Иди, - махнул он рукой. Девушка присела в реверансе и едва ли не выскочила за дверь. Король отпил глоток вина, которое пахло фруктами и солнцем. Он слышал, как стучат ее каблучки по мраморным плитам, удаляясь, удаляясь... А на темной обивке кресла белели шелковые перчатки, которые она забыла в спешке.
*Alea jacta est (лат.) - Жребий брошен |