Море-море... мир чудесный

От редактора. В свете закона о ненормативной лексике все ненормативные слова заменены на безобидные цветочки, а читатель вправе в меру своей испорченности подставить подходящий вариант. Или не подставлять.

Вы знаете, как провожают пароходы? Не знаете? Тогда я вам скажу: их провожают совсем не так, как поезда.
- Отдать швартовы, - орет боцман, в простонародье - «дракон».
Вон на причале моя Машенька трогательно машет платочком и вытирает им же слезы.
Вообще, это все для кино. На самом деле чалимся на рейде третьи сутки в условиях штормового предупреждения и жрем все подряд. Артельщик заперся в каюте и сделал вид, что умер. Этак мы еще до отхода сточим все запасы, и где-то на границе России-матушки займемся каннибализмом.
Стармех заходит в «машинку» и начинает свою унылую песню:
- Витя, я все понимаю. И корыто постройки лохматых годов, и экипаж - дебилы, все как один, но работать надо, Витя. Работа у нас, механиков, такая. Фиалковая.
Да что ж я - дурак, что ли, сам не понимаю. Если не я, то «Академик Парнокопыткин» не то, что в кругосветку не пойдет, он с рейда не двинется. А жить, друзья, хочется всем. И алкашу-матросу Светланкину, и коку Загоройкоза, и даже артельному-Васе. И жить им хочется долго, светло и счастливо. И жизнь их зависит от меня.
Да, забыл сказать, Витя - это я. Механик-моторист. Молодой, красивый и веселый.
Вот и приходится: там подточить, там поплевать, там просто выматериться. Кстати, последнее помогает лучше всего, проверено неоднократно. Вот как сейчас - вернулся с вахты, на душе - полный абзац. Потому, что главный двигатель напряженно кашляет и устойчиво чихает. Подумаешь. Покрыл его трехэтажным, с удовольствием услышал, что тот обиделся и замолчал. Пришел в каюту и лег спать. К завтраку проснулся, а мы уже за двенадцатью милями. Таможня дала добро еще трое суток назад.

После двух месяцев беспрерывного болтания в море экипаж начинает по тихой сходить с ума.

- Не, Витя, - говорит мне стармех, - ты как хочешь, но я к капитану не пойду.

Я наливаюсь бессильной злобой и хочу плюнуть деду в глаз. Мало того, что он пьяный, так еще и никак не хочет меня понять. Двигателю нужен ремонт, иначе нам всем придет фиалка.

- Я не пойду, - повторяет стармех и уходит, раскачиваясь.

Подло харкаю ему вслед тягучей слюной и отправляюсь к капитану. Делать-то что-то надо. Зрелище, застающее меня в капитанской каюте достойно пера Пикассо. Кэп лежит синим носом в тарелке с красными креветками (артельщик-дно, а мне соврал, что чилимы уже кончились) и задумчиво смотрит на настольные часы. Знаете, такие, которые если на кнопочку нажать, они время говорят приятным женским голосом. Там еще можно либо кукушку, либо петуха поставить.

 Капитан пускает скупую мужскую слезу и на полном серьезе у них спрашивает:

- Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?

И зачем-то нажимает на кнопочку. Что вы думаете? Кукушка тут же в ответ выпаливает:

- Восемь часов ровно. Ку-ку.

Кэпа подкидывает за столом, как в двенадцатибалльный, и он упирается мутным взглядом в меня. В глазах щелкает обратный счетчик:  07:59:59, 07:59:58...

- Чё встал? - орет так, что люстра жалобно дребезжит. - Работать вали.

Какой, на фиалку, двигатель. Я вываливаюсь из каюты и падаю на колени от смеха. Боцман смотрит как на умалишенного, дверь каюты распахивается и капитан перепрыгивает через меня, словно Джеки Чан.

- Чё, суки? - при звуках грозного голоса вахтенный матрос вжимается в леера. - Совсем бояться перестали? Боцман, б...бегония... Почему палуба грязная?

Ну, а кули... Счетчик-то щелкает. До утра не дотянет точно. А помирать приятней на чистом пароходе. И не в креветках же носом. Надо войти в историю флота с гордо поднятой головой.

Слушая за спиной раскаты капитанского голоса, гребу в машину. Работать-то надо по-любому. «Давай, родной - это я движку - Амстердам скоро. Там и подлатаем». Двигатель скорбно гудит и соглашается потерпеть до города «красных фонарей». Оторвемся, братва. Хотя я и не любитель. С Машкой привычнее, сподручнее и безопаснее. Помню-помню, как стюард сифилис после Эфиопии лечил. Мы когда об этом узнали, в каюту его до ближайшего порта под замок посадили. Через месяц выпустили, так он в первую очередь с трапом поздоровался. Пришли с болезным в Бразилию, вызывали на борт местного врача, построили перед ним всю команду. Все двадцать семь рыл. Латинос важно прошелся по ряду, что-то шепнул капитану, и тот громко рявкнул:

- Всем снять штаны. Возись еще с вами, гуляками, поодиночке.

Двадцать семь мужиков, как один, сдернули портки, и услышали громкий крик.

Оказывается, к нам на борт собиралась миссия Красного Креста. А две любопытные девчушки, лет по 17 каждой, решили прийти пораньше, чтобы пообщаться с экипажем. Ну, а поскольку на трапе не было даже вахтенного, они и прошли свободно на борт. И первое, что они узрели - это как почти три десятка здоровых мужиков дружно обнажают свое изголодавшееся хозяйство. Потом мамочки этих девочек пытались высудить с российского торгового флота нехилую компенсацию морального ущерба.

Амстердам. Команда чистит перышки, агент привез зарплату, артельный продуктами затарился. Третий помощник хватает меня за локоть:

- Вить, слушай, пойдем со мной.

Третий в рейсе первый раз, совсем пацан зеленый. Молодой, неженатый. Как же так, приехать в Амстердам и в красноту не сходить. Даже внукам рассказать будет нечего. Пожимаю плечами:

- Пойдем.

Хрена ли, ремонтники только к утру прибудут, а до этого времени движок в щадящем режиме и мне работы особой нет.

Отвожу его к месту назначения, показываю на стеклышки, где двигают попками местные красотки. Хлопаю по плечу: вперед, не стесняйся. Они здесь именно для этого. Третий завороженно смотрит на это фантастическое зрелище, и  оставляю его одного. Фигня, я там по молодости однажды всю зарплату просадил, еще и должен остался. Боцманя выручил, деньжат подкинул.

Подхожу к каналу, любуюсь на спокойную прозрачную гладь. Вот, вроде, моряк. Задница уже ракушками обросла, а воду до сих пор люблю. Любую. От ванной до седых океанских волн. Есть в ней что-то первобытное. Напоминает о том, что именно оттуда мы все когда-то вышли.

Захожу в кафешку, беру чашку «Эспрессо», самый горький шоколад и закрываю глаза. Люблю Голландию. Спокойно, тихо, по-настоящему. После постоянной вибрации на судне - отдохновение души. Сейчас выхлебаю чашку и прошвырнусь по магазинам. Из Амстердама я Машке всегда привожу белье. Оно здесь отменного качества и красоты. И моя малышка в нем смотрится, как кукла Барби перед брачной ночью со своим Кеном.

А то помню: лет пять назад приходит радиограмма от жены матроса. Содержание ее повергло в тихий шок всю команду, включая полу-глухого кока.

«В Голландии купи лифчик, размер спроси у радиста».

В рейсе были пятый месяц подряд. Матрос молча зашел на камбуз, схватил разделочный нож и побежал в рубку. Трясущегося мелкой дрожью беднягу-морзянщика отстаивали всем экипажем. Оказалось, их жены вместе работают, и у них одинаковый размер груди. Вот матросская жена и не заморачивалась с описанием своего, а отослала к  радисту. Бабы... они дуры не потому, что бабы, а потому, что дуры. Кто ж такие радиограммы мужу шлет на пятом месяце рейса.

Машутке покупаю три набора - белый, черный и бежевый. Воздушное голландское кружево, ткань такая нежная, что все помещается у меня в кулаке. Медлю несколько минут, борясь между жадностью и неожиданно накатившим желанием, и захожу в секс-шоп. Голландочка за прилавком восхищенно качает головой. А то. Любуйся, мартышка, на механиков российского торгового флота. Рост - сто девяносто три, в школе нападающим в баскетболе был.

Взгляд падает на откровенный набор белья: лифчик без чашечек и трусики с пикантной «молнией» на самом интересном месте. Цена этого удовольствия для истосковавшегося морского волка - почти половина его месячной зарплаты. Жадность еще пытается сказать свое веское слово, типа: « Ну, вот и стОит эта фигня того, чтобы копаться в железяках две недели?». Побеждает желание видеть Машку именно в этом. Голландочка разочарованно улыбается, понимает, что беру явно не для себя, и заворачивает покупку.

Возвращаюсь на борт и вижу, что стармех уже вовсю кроет ремонтную бригаду. Негритосы вежливо улыбаются, качают головами и отказываются понимать наше русское, национальное. Да куда им до нас? Они кроме «фак ё мазер» ничего путевого придумать не смогли. Но, худо-бедно, однако движок через три дня заработал. С натягом, плюясь и кашляя, но потянул. Бригадир скорбно покивал, посоветовал утопить эту лохань где-нибудь подальше от его родных берегов и вернуться домой на спасательных плотах. Сказал, что на его опытный взгляд, это будет безопаснее.

- Быков, - это мне старпом, - где третий?

Недоуменно пожимаю плечами. А фиалка его знает, я ему не нянька.

- Он же с тобой ушел еще три дня назад. Ты его где оставил?

Ой, сибирская мама, точно. Этот пацан так три дня и не появлялся. Его на вахтах второй заменял, чему очень был рад. Так рад, что мы к нему подходить боялись. Две вахты подряд, хоть и на стоянке - это любого из себя выведет.

- Быков, - старпом начинает закипать, - отход через пятнадцать минут, а этого дрозда до сих пор нет.

- Чиф, а я здесь причем?

Вдобавок еще и дождь лупанул. Мелкий такой, противный.  За шиворот затекает, и перед глазами пеленой стоит. Капитан дает команду на отход, уже поднимаем трап, и видим...

Третий движется к борту нетвердой танцующей походкой. По бокам от него идут две толстые негритоски, обе выше его головы на две. Правая трогательно поддерживает помощника капитана под локоток, не давая окончательно опозорить российский торговый флот, а левая заботливо держит над ним огромный зонт. Вся команда в полном составе облепила леера и смотрит на это сногсшибательное зрелище. Стоящий правым бортом к нам «итальянец» аж накренился. Его экипаж комментировал эту картину в своем духе- бурно, с руками и громкими выкриками. Итальянский третий показывает нашему третьему два поднятых больших пальца. А то. Мы надуваемся, как индюки и нам становится страшно гордо за развевающийся над нами триколор. Знай наших. Не удивлюсь, если знойные красотки ему еще и приплатили.

- Сссука, - с чувством обзывает его чиф на трапе, и третий на это улыбается каким-то очень большим и ярким ртом.

- Ах ты, фиалка..., - только и говорит старпом.

Счастливо-дебильная физиономия третьего извазюкана кроваво-красной губной помадой от одного уха до второго. Я же говорил: они ему еще и приплатили.

- Падла, - продолжает чиф, - марш в каюту. Как проспишься, на вахту на целую неделю.

Протяжный гудок дает знать, что «Академик Парнокопыткин» покидает гостеприимную акваторию Амстердама. Две живописные женщины провожают наш гордый пароход, утирая слезы платочками. Мы машем им с борта, улюлюкая и напевая «Прощание Славянки». Третий, с тебя пузырь.

Следующая остановка - Марсель.