То, что сдерживает

Несмотря на то, что стоял удивительно погожий для ранней весны день, все достопочтенные лоувудские дамы, право которых формировать общественное мнение городка никем и никогда не оспаривалось, предпочитали отсиживаться дома, а не совершать свой обычный моцион после ленча, прогуливаясь по Оук-лейн. Причина тому была проста: наступила среда – единственный день недели, когда из Лоувуда ходил поезд в Эксетер, и ни одна леди не хотела случайно встретиться со своей соседкой – супругой пастора Сорроу, которая исправно ездила в центральный город графства. По этой же причине во время воскресной проповеди церковь оставалась полупустой, а миссис Стил не уставала напоминать своему мужу мэру, чтобы тот подал прошение о назначении нового священника в их приход.

            Беатрис Сорроу стойко переносила свою изоляцию и старалась не обращать внимания на шёпот за спиной в бакалейной и кондитерской лавках, демонстративные переходы на другую сторону улицы при встрече с ней и опустевшую по средам дубовую аллею, по которой супруге пастора было необходимо пройти, чтобы свернуть на Стоун-роуд, ведущую к вокзалу. Грех в глазах Божьих, осуждение соседей, сдержанный гнев мужа, который, несмотря на духовный сан, не мог найти свой путь к прощению и каждую неделю ледяным тоном объявлял, что не позволит взять коляску, чтобы добраться до станции! Имело ли это хоть какое-то значение? Беатрис чувствовала лишь боль и бесконечную вину.

***

            Каждый день Фэйт ловила себя на мысли, что отдала бы всё, только бы повернуть время вспять. Правила поведения, которые ей внушала матушка, проповеди отца... Почему принципы добродетели словно выветрились из её головы? Может быть, потому что серьёзной дочери пастора хоть раз захотелось стать беззаботной, как её подружка из приходской школы Мэри-Энн, которую часто наказывали за её рисунки цветов и птиц в тетради по арифметике? Или же Фэйт действительно была влюблена в племянника чопорной мисс Прудиш, лицо которого сейчас, спустя всего четыре месяца после его отъезда, никак не могла вспомнить? А как стучало сердце, когда она заметила, что Найджел, возвращая ей обронённый у выхода из церкви молитвенник, вложил между страниц маленькую записку!

Семь смертных грехов: гордыня, алчность, зависть, гнев, похоть, чревоугодие, лень. Похоть! Фэйт не думала, что запятнает этим грехом свою душу. Она всегда боялась, что отец обвинит её в лени, и старалась не проводить время в праздности, находя себе какую-то работу по дому. Наверное, поэтому никто не удивился, когда она вызвалась сама стирать все свои вещи, в том числе и бельё, опасаясь, что их прачка заметит неладное и расскажет всё матери. Страх заставлял быть хитрой.

            Страх. Постепенно подкрадывающийся и усиливающийся. Как и с каждым днём растущая уверенность в том, что с ней происходит на самом деле. "Что ты такая невесёлая? – допытывалась Мэри-Энн. – Бледная, сонная! Словно подменили!" А Фэйт, собравшись с духом, отправилась к мисс Прудиш, чтобы узнать плимутский адрес Найджела, чтобы получить в ответ презрительный взгляд и узнать, что сестра желчной старой девы вместе с мужем и сыном уехала в Австралию.

            Фэйт не любила носить корсет. Она даже предположить не могла, что это сдавливающее живот и заставляющее держать спину прямо приспособление станет её спасением. Тугая шнуровка помогала скрыть изменения в фигуре. Фэйт понимала, что ей придется рассказать обо всём родителям, но стоило ей взглянуть на безмятежное лицо матери или встретиться глазами со строгим взглядом отца, как вся её смелость куда-то испарялась, ноги становились ватными и слова не шли с языка. Долгие месяцы дочь пастора чувствовала только одно: безумный страх.

            Каждое утро Фэйт старалась проснуться как можно раньше и быстро одеться. Мысль о том, что мать может увидеть её располневшую талию, приводила в ужас. Только надев корсет, она немного успокаивалась. Твёрдые пластины, скрытые под хлопковой тканью, словно защищали её, не только скрывая её состояние от окружающих, но и помогая ей сдерживать переполнявшие душу эмоции. "Пока я в корсете, ничего не случится", убеждала себя девушка. По ночам она просыпалась будто бы от чьих-то шагов и, снова туго зашнуровавшись, проверяла, заперта ли дверь в её комнату на засов.

            Прошло уже шесть месяцев с  тех пор, как Фэйт совершила эту ужасную глупость. Почему она уступила тогда? "...любовь покрывает все грехи", говорилось в одной из Соломоновых притчей. Любовь ли? Старая прачка рассказывала, что девушек всегда строже, чем парней, осуждали за блуд. Что же делать? Полгода. А родители ничего не знают. Фэйт смогла скрыть. Но... Нет! Как она могла забыть! Матушка знает! Ей было так плохо, так больно. И кровь. Много крови. Даже старого доктора вызывали. Конечно, матушка знает! Поэтому она и отправила Фэйт к их родственницам. Как странно, что она о них раньше не знала! Совсем не похожие на её мать или отца две крепкие женщины. Они, конечно, грубоваты, но зато они помогают туго зашнуровать корсет, чтобы никто ни о чём не догадался. Девушка привычным движением провела пальцами по животу, ожидая почувствовать твёрдую пластину. Но... Где же корсет? Она не зашнурована! Ей нужен корсет! Ей нужно то, что её защищает! Ей нужно то, что её сдерживает! Иначе она снова будет плакать и кричать!

***

            Встревоженный криком одной из пациенток, доктор Мерси заглянул в решётчатое окошко на двери в палату и увидел, как на девушку надевают смирительную рубашку. Дочь пастора Сорроу из Лоувуда находилась в их больнице около года: несчастная сошла с ума после выкидыша на позднем сроке. Мерси было жаль юную пациентку, к которой так часто приходилось применять это средство усмирения, но и сейчас он готов был поклясться, что выражение её лица стало умиротворённым, едва концы длинных рукавов были завязаны у неё за спиной. И всё же это лучше, чем цепи, в которых держали больных, до появления этого более гуманного изобретения доктора Филиппа Пинеля. Сегодня среда, а, значит, миссис Сорроу приедет, чтобы узнать о состоянии дочери. Но что ему ответить бедной матери, если улучшения в состоянии девушки не наблюдалось?