Трон из ясного льда

Мир – это крепость на песке.

Махтумкули

Это просто легенда. Одна из сказок, которые рассказывала мне бабушка в детстве. Моя бабушка – сухонькая маленькая женщина с ясными глазами. Ее голос словно специально был создан для сказаний – певучий, мягкий, теплый, он обволакивал детей, укутывал их в разноцветные лоскуты мечтаний, баюкал, прогонял ночные тени, во множестве своем селившиеся по углам, ткал волшебные сновидения. Полуявь-полунебыль. Никто из нас так никогда и не признается, что грезил наяву. Много легенд рассказала бабушка своим внукам, многих внуков вынянчила она своими крепкими руками, много зим видела своими чистыми, синими глазами. Мало слез пролила моя бабушка, потому что слезы – это соль льда, нельзя растрачивать ее понапрасну. Ну, как придет Яллей, закружит снежными буранами, заметет дороги, жгучей поземкой обовьет ноги и собьет с пути. И тогда только ледяная соль поможет отыскать дорогу к дому – усеет белое нетканое полотно крупными кристаллами, выложит путь мозаикой опустевшего, выплакавшегося чрева, уже не потеряешься среди безмолвия.

На горных перевалах зима наступает внезапно: сурово хмурит брови каменный утес, в самом сердце которого скрыта от глаз маленькая пещера, где привыкли прятаться от дождя многие поколения наших детей; стихают яростные ветры, рвущие горную высь; осыпаются, исчезают, стираются краски. Просыпаешься стылым, студеным, безмолвным утром и кажется, будто и не было вчерашней осени, поздними кляксами восковницы и тронутого морозцем шиповника разбросанной по склонам. Не набьешь рот этой ватной мякотью – очень уж щиплют, кусают язык острые косточки – объедаешь крошечными кусочками, причмокивая, журясь, млея от кисло-сладкого привкуса. Каменным сном наваливается зима на горы, тяжелыми шапками свисает с вершин, укрывает перевал от любопытных глаз, тропки хоженые ревностно прячет – нет дорог, не ходи, не ищи, не тревожь.

Приходит в горы зима и собирает обет молчания. Забирает слова, запирает – исцеляет безграничной, бестелесной тишиной, благословляет, учит слушать себя. Сизым утром заглядывает в маленькие оконца – тшшш... прикладывает морозный узор к бледным губам: молчи, слушай, слушай, смотри. Привыкай. И нет на всем свете ничего, что укрыло бы тебя от цепкого ее взгляда, слепящего, яркого, ничего, что защитило бы от колкого, трескучего холода. И стучат в тишине каменные наковальни – то забытые в мире великаны ясный куют лед, высекая последние искры дыхания мира. Каждую зиму без устали сыплют они ледяную крошку, да без толку. Некому помнить. Нельзя вспоминать. Ты и ты – вот и все твое богатство. Зима пришла на перевал, замолчали горы. Те, кто остались за заметенными тропами, терпеливо ждут, когда откроется путь– вот так, в снежном мороке, в белом мареве, в оглушительной, всесильной, суровой, неприступной, сияющей тишине.

Когда зима обоснуется, приподнимет ревнивый свой полог, позволит со звоном разбиться молчанию – словно елочные украшения срываются с суровой нитки, с душистой хвойной лапы – тогда заводила свои певучие рассказы бабушка. И только успевай набрать воздуха вдосталь перед тем, как нырнуть, рухнуть в старые сказки, что тянущей болью в твоей груди отзываются. И то ли Белая чаровница застудила – не утерпела, выскочила во двор, крикнула пронзительно в хрустальный купол, то ли воздух теснится, толкается. Только бы выплыть... Ты и ты. Сквозь робкую наледь пробивается блеклый свет одинокой звезды – там плетет свои кипельные кружева рукодельница-зима, там снежными ночами перезимниками-пересмешниками нашептывают бесцветными голосами великие тайны твоимертвецы. Слушай хрупкие голоса ясного льда, острой крошкой на каменные плиты осыпающегося, слушай и запоминай, пока стоит над миром белая завеса снегопадов – больше не придут. Обжигаясь, сделай глоток ароматного чая с вяжущей горчинкой – последнего подарка горного лета. Закрой глаза. Слушай. Слушай и молчи. Тшшш...

Долгие вечера у зимы. Долгие и темные. Все-то есть у нас – лишь трескучий огонь да щелканье деревянных спиц – крупной вязкой справляется с лютым горным холодом бабушка, не даются старческим пальцам иные узоры. Все уходит, все стирает нетронутыми снегами жизнь, расчертит полосами лицо, руки пятнами украсит, проседью зрачки затянет. А память не тронет. Вот так плеснет, бывало, бабушка в травяной настой морошкового: пряно, тягуче запоет натопленный воздух, поставит чашку у огня – вдруг да захотят напиться те, кто хранит память, и заведет свои странные сказки. Много сказок рассказала мне бабушка, давно это было, но одну я помню лучше, чем остальные. Толковала темным зимним вечером у огня, что льды умеют говорить. И шепчут те льды о прекрасном Городе, имя которому Нигде, о хранителях самого важного знания на свете, о серебристой медведице, укрывающей остатки того знания. Надсадно кашляла морозным воздухом вьюга, сухо скрипели дрова в очаге, бабушка укутывала ноющие ноги в меховую шкуру и задумчиво глядела в огонь.

А было время, когда звали Его Городом Золотых врат. И был он тремя концентрическими поясами каналов унизан, словно кольцами обручальными. Фасады домов украшались фресками, скульптурой или яркими орнаментами. Жители того города любили яркие краски, в жилах их текла кровь, озаренная божественной искрой, как заря освещает горизонт перламутром, предвосхищая восход светила. И на углу или в центре каждого дома этого яркого города была башня с остроконечным куполом, именуемая обсерваторией. Звезды освещали жизнь, окруженную цветущими садами, населенными певчими птицами. Звездам поклонялись и чтили их законы, не на пергаментных свитках начертанные, а на вечной мерзлоте бесконечного Космоса. Иные же спускались из небесных чертогов, привлеченные зовом крови жителей Города Золотых врат, и оставались на их телах отметинами из серебра. Тогда таких людей называли эвиаритами по имени вечерней звезды Эвиары, что показала путь на землю к прекраснейшей из женщин одному сумасбродному богу. Не было преград на пути этой любви, и не знает мир по сей день истории счастливее, чем та, которая дала жизнь десяти сыновьям.

– Бабушка, ну ты что, забыла, что дальше? – мы обиженно высовывали носы из-под завалов шкур и жаждали продолжения, а старушка, сидящая к нам вполоборота, все смотрела и смотрела в огонь, и мы знали, что руки ее вечно холодны. – Бабушка! Расскажи, расскажи! Что же еще было в том городе?

Пожилая женщина вздрагивала, оглядывалась на нас и хитро подмигивала. И казалось, что она просто задремала.

Вначале было десять. В их жилах великая музыка Созидания. Искры божественной любви, они строили юный мир, наполняя его чистой энергией. Они несли свет, и от света сияла жизнь. Сияла и искрилась. Осененные иным видением, открытые для познания, они отрицали войны и неравенство и установили иной Порядок. Величие их состояло в развитии. Их было десять. Десять сыновей, которые слышали по праву крови, как бьется сердце мира. Их рождение ознаменовало приход магии в мир, который люди зовут своим. Из подземных жил била она родниками студеными, из кругов камней пела свои песни, с высоких гор спускалась лавинами, сверкала на солнце мечами, разрубающими железо, как дерево. Лелеяла мир. Берегла от смуты и темноты.

Это была щедрая и благодарная земля, любимая и любящая. Многие века люди, которые жили на ней, трудились, не покладая рук, храня в сердцах знание, что именно их земли коснулась божественная колесница. Возводились храмы, подобных которым не было на всем белом свете от самого его начала и до самого его конца. Во дворах храмов и общественных зданий били фонтаны, цвели необыкновенные растения. Знание законов Космоса и энергий эфира, воздушные колесницы – человечество только-только выбралось из Колыбели и вступило в пору золотого веснушчатого детства. Музыка... Чистейшая музыка лилась, казалось бы, из каждого открытого окна. Рожденные от десяти сыновей с искрящейся кровью обнимали сердцами мир. Но годы летят. Годы стирают с лица земли людей и города, испепеляют горные массивы, оставляя на их месте выжженные пустыни. Ветрами перемен дышали птичьи крики над Городом Золотых врат. Год за годом, кровь за кровью гасла искра памяти потомков. Не играла музыка в их жилах и все реже рождались те, кто слышал сердце мира. Много веков прошло, прежде чем человеческая кровь растворила крупицу божественной, и однажды родилось Дитя.

Не описать слепому маковых рассветов, не объяснить сияние Севера и света далеких звезд. Не показать глухому пения птиц и шорох прибоя. Жить ему предназначалось в кромешной тьме неведения. Искалеченным человеческими страстями. Не простили боги страшного времени короткой жизни человеческого Дитя, не признали его, словно недостаточно был наказан он изменчивым настроением Судьбы, лишившей его искры в крови, и без того чересчур разбавленной поколениями человеческих браков. В созидании и разрушении нет равных богам. Застыла жизнь острова, где когда-то зародилась жизнь, сотканная из музыки Великой любви. Замерла. Умолкли голоса птиц в прекрасных садах, пересохли фонтаны, почернели золотые поля и не взошла над остроконечными башнями Эвиара. Единственная из всех пожалела она глупое, искалеченное Дитя и влилась серебром и звездным светом в опустевшие жилы его детей. И нет на всем белом свете того, кто помнил бы, как умер Город Золотых врат.

Сказывают, будто поглотила его соль Мирового океана в наказание за дела человеческие. Другие утверждают, что стерт весь остров с лица Земли за невыносимый позор черствости земной души. Иные убеждены, что спрятан он под толщей льда подальше от людских глаз. Спит Город, которого Нет и ждет тех, кто помнит. Ждет, когда искупят они вину предков, очистят души свои и вспомнят дорогу к Дому. И горит в них серебром и надеждой Эвиара, и глаза их синие, что васильки в живых некогда полях, ключом к Золотым вратам являются. И теперь они белые странники, обреченные слышать музыку бьющегося сердца Земли и бродить по свету. Вечные белые странники,не задерживающиеся ни в одном месте, не ищущие пристанища, не заводящие знакомства и друзей. Вместе с Городом ушла из мира магия, пересохли родники, замолчали каменные круги, замолчали обездоленные горы. Оцепенели сердца людей во всем мире. Застыли.

Ледяной порыв ветра выводит меня из задумчивости. Сурова нынешняя зима. Сурова и безжалостна. Почти не слышны голоса льдов – сколько ночей уже провела в безмолвии, в белом, замеревшем Нигде. Шепот не желает униматься, хватает за плечи, кусает щеки, словно напомнить что-то старается и злится на краткость человеческой памяти. Это просто древняя легенда. Бабушкина сказка, скрашивающая долгую горную зиму. Ничего больше. У ног моих вьются снежные волки. Зябко здесь, хлещет ветер в лицо. И как-то особенно сильно жжет серебряный отпечаток Большой Медведицы на моем предплечье. Зря я вспоминаю старые сказки в ледяной пустыне, не к добру это. Вот и стемнело уже почти, пора разводить огонь и устраиваться на ночлег. Поднимаю голову к звездному небу, шатром раскинувшемуся над искрящейся пустыней, и долго смотрю. И синеют в ночи глаза мои. От бабушки мне доставшиеся.