Черное поле. 1944

Памяти А. А. Печерского

Последняя картошка с убранного поля – зверям и беднякам. Так испокон веку водится.

А на это поле вообще никто копать не ходил, Зося знала. Черным его прозвали люди. Говорили, и днем вокруг поля раздавались стоны умерших, а подойти туда ночью не смогли бы даже отпетые дружки Михала и Ежи.

Но она очень хотела есть. Так хотела, что живот сводило судорогами; так хотела, что голова кружилась второй день и плыли стеклянные червяки перед глазами. Она видела эту картошку: вареную, политую подсолнечным маслом, присыпанную крупной темной солью, с пучком свежего зеленого укропа. Укроп удалось спасти чудом, немцы в последний раз обыскали все подворье, вытащили из сарая последнюю пару кур и грядки оборвали полностью. Саранча – и та милосерднее к людям.

Только что от него, укропа, толку – даже сныть, и та лучше идет в голодовку. Картошки бы.

Можно печеную, костерок развести прямо там, осенило Зосю. А что? Ведь хорошо будет, испечет да поест на месте. А после голова прояснеет, ноги пойдут уверенно, и она сумеет доплестись до дома с мешком пищи. Сумеет потрудиться, как нормальная женщина. Шерсть чужая лежит, ее прясть надо.

Братья ушли рано утром на лесопилку, вернутся ночью. После работы они еще и в шинок забегут, к пану Пшешковичу. И деньги перейдут в его карман, а на долю Зоси останутся жалкие гроши. И если она снова осмелится спросить у Михала и Ежи, где брать вздорожавшие продукты и как обед варить, они могут и огреть. Тяжелы кулаки у братишек, ох, тяжелы... «Что, придурковатая, опять ворон считаешь? Смотри, досчитаешься!»

Деревенские тоже ее дразнили дурочкой, блаженной девкой. А еще – подстилкой немецкой.

Но под немцем она только разик и побыла, и разве же своей волей? Пока его камрады крали кур, этот белесый крепыш в сарае велел Зосе лечь и заголить ноги. Она терпеливо переждала, душой спрятавшись далеко внутрь себя. После их ухода вымылась у колодца, думала, не скажут братья о ее позоре дружкам, постыдятся. А они – сказали спьяну и потом еще били, когда жаловалась...

На глаза набежали слезы, она их смигнула, огрубелым пальцем смахнула со щек. Вовсе они не злые, старшенькие, просто война - не мать родна. Всех колесом переехало, кто-то остался валяться в грязи, кто-то выполз измочаленным, но живым. И напуганным.

Страх висел в воздухе невидимой тучей. Немцы ушли, зато надвигались русские, а от них всего можно ждать. Так люди говорили, негромко, оглядываясь на каждом слове.

Зосе уже ни до кого дела не было. В желудке громко заворчало, забулькало, она прижала руки к животу. И наконец решилась. Взяла в руки легкую лопату - можно опираться, если вдруг опять все завертится, мешок закинула за плечи и пошла потихоньку на Черное поле.

Там было тихо. Она услышала, как громко бьется сердце, тяжело, с надрывом. Летний воздух – прозрачный, вкусный, с дымком от костра. Она еще и не разводила, а дымом уже запахло... Чудеса.

Когда зосины руки сложили костерок и первый язык пламени лизнул хворост, стало как-то полегче. К горлу уже не так подкатывало, да и зрение улучшилось. Теперь она видела все четко, пожалуй, с излишней ясностью: впереди простиралось громадное полотнище земли с побуревшими уже от дождей и ночных холодов кустами картофеля и кочанами капусты.

Есть где лопате разгуляться, есть. Зося внутренне радовалась, на ее преждевременно постаревшем личике с внимательными серыми глазами появилась слабая улыбка. Она поправила косынку на голове, подоткнула выбившиеся светлые пряди на место. Пусть не лезут в глаза, надоеды.

Подбросив еще хвороста, она двинулась вперед.

Через полчаса, доведенная до безумия запахом еды, Зося не выдержала – выхватила огненную картофелину палочкой-рогулькой, прокатила по земле пару раз, схватила в руки. Стала подбрасывать, как маленькое дитя, хохоча, и смех ее разносился вокруг.

И вдруг раздался странный звук. Потом он повторился.

Зося смолкла, выронила драгоценную картошку и сжалась в комок.

- Мама? – неуверенно позвала она. Опомнилась тут же – какая мама, померла же еще за три года до начала войны. И хоронили ее, как порядочную женщину, на кладбище, и священник молитвы читал.

А отец давно на том свете котлы коптит черту, говорят братья.

Снова звук. Стон. Длинный, гулкий, он разнесся в воздухе, смешиваясь с дымом и запахом подгорающего картофеля.

«Холодно мне. Холодно, девушка. Греться нечем, не плачут по мне дома, не знают»

Зосю затрясло, она обхватила себя руками и инстинктивно присела на корточки.

«Нечем греться. Нечем. Не горят свечи, не поминают добром».

Зося копала с остервенением. Глаза у нее были мутноватые, голова слегка наклонена – она словно прислушивалась к чему-то, хотя давно уже не было никаких звуков на Черном поле.

Лопата внезапно ударилась обо что-то твердое, раздался скрежет. Зося отбросила ее, присела и стала прямо так, руками, разгребать грязь, большие клубни, какие-то корешки сорняков...

Край шинели был совсем новый, красивый. Он даже не начал гнить. Это потому, поняла Зося, что сукно хорошее. В чем-чем, а уж в сукнах она толк знала.

Показался череп. Белый, небольшой; в одной из глазниц ползал деловито жучок.  Ниже – изогнутая кость, наверное, ключичная, равнодушно подумала Зося. Сколько их она повидала...

Отдернув руку, она пошарила справа от покойника. Нащупала комок ткани и вытащила на свет. Развернула.

Флакон духов с сорванной этикеткой, пустой. Пара чулок, настоящий фильдеперс. У нее никогда таких не было. Медная брошка. И еще там был серый треугольничек письма с обратным адресом.

Зосины глаза смотрели в какую-то точку в небе, губы слегка дрожали. Она не качалась – стояла твердо над ямой с телом.

Телами. Здесь фашисты расстреляли всех, кто побоялся или не смог убежать из Собибора. Потом они снесли все здания, распахали землю и посадили картоху да капусту, чтобы стереть все следы удачного бунта заключенных.

Но земля помнила. Мертвые помнили. И зосины соседи – они помнили тоже.

И тот мертвый, что ей сейчас жаловался, очень хотел сделать зосиными руками то, что не успел при жизни.

- Хорошо, отошлю жене твоей, - шепнули зосины губы, обескровленные, тонкие, с шелушащейся корочкой по краям. – Отошлю.

Домой она шла сытая, с наполовину заполненным мешком, в котором поверх еды лежал тот шарф с вещами мертвого солдата чужой земли.

Шла и радовалась.

Удачный день был.

Последняя картошка с брошенного поля – зверям и беднякам.