Это было недавно... это было давно.

"Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.

                                                   Я люблю тебя, Вена! –

вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.

                                               ...Горячо, неизменно...

Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.

                                               Мое чувство нетленно. Я в Вену влюблен...

И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах."

«Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.

Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.

Она останавливается.

– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс... А твой?

– Конечно, – отвечаю я.

– Обещай мне одну вещь, – говорит она.

– Какую?

– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.

– А ты?

– Что?

– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция...

– Конечно, – быстро отвечает Катарина.»

                                                                   Михаил Анчаров   «Теория невероятности»

Вена. Центральное кладбище. Могила Иоганна Штрауса младшего.

Фильм «Большой вальс» оказался чуть ли не единственным западным фильмом, разрешенным к показу в довоенной Советской стране, где мало что знали об окружающем мире и свято верили в мировую революцию Основное действие романа Михаила Анчарова «Теория невероятности» происходило во времена оттепели шестидесятых, но  война еще не перешла в разряд вечной памяти, а была частью биографии всех живущих. Поэтому все, описанное в «Теории...» воспринималось фактами, а не вымыслом. Да, Большой вальс, да, война... Это было недавно. Это было давно.

Я прочитала роман раньше, чем услышала песню из фильма «Друзья и годы», поэтому всегда воспринимала ее как музыкальное дополнение к роману, который был про то время, когда с экранов пела о сказках Венского леса Милица Корьюс, и толпа подхватывала : «Я люблю тебя, Вена!»  Вена и Большой вальс были на страницах романа, и Вену освобождали от фашистских войск. Маленькая венка Катарина уже погибла в Испании, но герой романа, войдя в Вену, все-таки выполнил обещание, побывав на могиле Иоганна Штрауса. Русские солдаты все знали, кто лежит там, Шани и его Большой вальс были отголоском счастливой довоенной жизни.

«Скрипка в пустом зале запела нежно и тихо. Рояль ответил чуть-чуть и испуганно остановился.

– Краус, объясни им, – говорит Шура. – Чего они боятся? Всю войну спеть мечтала.

Краус кивает головой и говорит что-то по-немецки испуганным и обтрепанным музыкантам, сгрудившимся на эстраде ресторанного зала, пустого и нетопленного. Выслушав Крауса, музыканты недоверчиво улыбаются, но, подбодренные кивками и улыбками Шуры, разбирают инструменты. Только один, во фраке и в рваных солдатских штанах и ботинках на босу ногу, мечется между ними, что-то говорит быстро и непонятно, и музыканты стараются загородить его от взглядов советских военных.

– Что это он? – спрашивает Шура.

– Сумасшедший. Саксофонист, – говорит Краус. – Из нашего лагеря.

Краус отвечает неохотно. Он стоит рядом со мной, и в руках у него карточка Катарины.

Шура поднимается на эстраду. Она счастливо и смущенно жмурится и смотрит в окно, где проходят колонны пленных.

Музыка начинает тихо-тихо. Потом набирает силу. И огромный вальс заполняет комнату. Как будто и не было этих кровавых лет. Как будто жива Катарина.

                                    Я люблю тебя. Вена...

– поет Шура голосом, лучше которого не бывает, лучше которого никто никогда не слышал. И в этот момент снаряд попадает в оркестр. Естественно, музыка умолкает. Потому что весь оркестр убит, кроме сумасшедшего саксофониста, которого война убила раньше. Кроме Шуры, которую война убила только сейчас, хотя она еще не умерла.

Ее выносят на улицу, где снаряды рвутся среди толпы пленных. Ее осторожно кладут в машину. Краус садится с шофером. Я вскакиваю на подножку.

– Голосу не хватило... – говорит она.

– В городскую управу, – говорит Краус. Машина медленно двигается. Обстрел прекратился. Тишина.

Мы медленно движемся среди обломков улицы. Газ сочится из порванных труб. На развалинах пел и приплясывал сумасшедший саксофонист, и обломки вальса вылетали из его помятой никелированной дудки. Он бил ногой по вывеске «Отель „Европа“, валяющейся на кирпичах, и жесть грохотала под его ногами. Потом он побежал по развалинам вслед за нашей машиной, перескакивая с гребня на гребень. Апрельский ветер гнал нотные листы.

Полная луна светит сквозь разбитые стекла городской управы. На столе, накрытая до горла шинелью, лежит Шурка-певица. Она умирает. Она сильная и горячая, и смерть не может никак с ней справиться. На полу стоит таз с кровавой ватой, бинтами и ненужными теперь инструментами. Лицо Шуры освещает сильная лампа, свисающая с потолка на шнуре. За окном работает движок. Рядом со мной стоят Краус и полковник-танкист с мокрыми от слез усами. Хирург в белом халате держит ее руку, считая пульс.

Шура открывает глаза.

– Не успела я попеть, – говорит она. – Тут меня и убили...

– Молчите. Нельзя разговаривать, – произносит хирург и берет шприц.

– Это вы бросьте, – говорит Шура. – Когда и поговорить-то. Алеша, хочу, чтобы музыка... для меня одной...

Я кидаюсь из комнаты.

Выскочив во двор, я подбегаю к грузовику с глухо работающим мотором и влезаю внутрь. Оттолкнув радиста, я дрожащими пальцами перебираю пластинки и, найдя нужную, передаю ее радисту.

– Включай... – говорю я и выскакиваю наружу.

Я бегу обратно, стараясь не задеть провод, тянущийся от машины на второй этаж к сияющему окну. Я скачу по мраморной лестнице через две ступеньки и слышу, как большие репродукторы, предназначенные для агитации противника, хрипят и начинают играть Большой вальс.»

Вот такая грустная история про любимый фильм моего детства и детства моей мамы. Я читала, как Виктор Астафьев вспоминал свое предвоенное детство и фильм «Большой вальс»: с ним у него тоже было связано ощущение чистого незамутненного счастья. Создатели фильма сделали для этого все, сочинив прекрасную историю музыканта и певицы, историю творчества гения вальса, который легко и забавно создает шедевры. Этого не получилось бы, если бы не Милица Корьюс, которая пропела и провальсировала по экранам, даря свои улыбки и чудный голос всем зрителям.

 Но с фильмом связано еще много историй. Совсем недавно я узнала, что актриса Милица Корьюс была не просто знаменитой примой Метрополитен опера и актрисой, номинированной на Оскар за роль в «Большом вальсе», у нее оказалась удивительно интересная судьба. Что только про нее не говорили! Она сама была великой выдумщицей и мистификатором и сочиняла про себя разные истории. И мало кто знал тогда, что прекрасная Карла Донер из «Большого вальса» родилась в 1909 году в царской России, и хотя отец ее был эстонцем,  по-русски она говорила лучше, чем по-эстонски, проведя детство в Киеве. Она уехала в Голливуд, но мать и сестра ее умерли в блокадном Ленинграде.

Ах, как все связано одно с другим! Жизнь фильма и страны, всего мира, жизнь вальса и наши собственные жизни...

У меня в детстве была кукла, которую я, не раздумывая, сразу назвала Карлой. На ярлычке коробки так и было написано – «Карла Донер». Она была наряжена в пышную трехъярусную юбку из тонкого поролона, которая топорщилась пышными складками до кончиков кукольных туфелек. На голове ее, поверх черных (? должны были ведь быть золотые?) локонов, кокетливо надета была широкополая шляпка. В отличие от любимых потрепанных кукол я не играла  с ней, а просто посадила на окно.

Оставалось только соорудить головной убор. Основой послужила старая белая войлочная шляпа тетушки, привезенная с Кавказа. Но это было все-таки не то. И тут меня осенило. Я смело намазала шляпу клеем и велела пороть бабушкину диванную подушку. Мы щедро посыпали шляпу перьями и стали ждать, когда высохнет клей. Шляпа получилась роскошной. Я вопила «О, майн Рози!», а сестра размахивала ею и кружилась по комнате в предвкушении счастья. На  карнавал она не попала. Роль разорвавшегося над ее головой снаряда сыграла корь. Зато бабушка простила нам испорченную подушку. Они все долго смеялись, когда я пела перед ними в волочащемся по полу карнавальном  платье из занавески и шикарной шляпе с перьями.

 

И наконец – настоящий Венский лес. Каков он? Всегда думала, что это просто парковая зона на окраине Вены, типа Булонского леса в Париже. Но это не так. Венский лес действительно полон очарования и сказок, потому что он огромен. Это настоящий лес.

Для справки:

Венский Лес (нем. Wienerwald) — отрог Восточных Альп. Расположен в окрестностях Вены. Ограничен с одной стороны долиной Дуная и виноградниками, а с другой — курортным районом Бадена и Бад-Фослау. Высота до 893 метров (гора Шенфль). Это замечательная природная зона отдыха — целый лесной район с собственными городками и отелями, курортами и термальными источниками.