* основано на реальных событиях

 Что мы вынесем из детства? Память о теплых бабушкиных руках. Запах скошенного луга и парного молока. Плюшевого мишку с аккуратной заплатой на боку.

Что принесла из детства я? Лишь маленький зеленый камень.

Собственно, это был даже не камень – осколок стекла, гладко обточенный водой. Пустяк для взрослого человека и небывалое сокровище для ребенка.

Первым его нашел соседский Антон.

– Где взял? – требовательно спросил Генка.

Я протянула руку, но жадный Антоха сейчас же убрал находку в карман.

– Где взял – там уже нет, – ухмыльнулся он, и я едва не разревелась от обиды.

Глядя на мою скисшую мордаху, Генка тоже расстроился и презрительно поджал губы.

– Подумаешь! Эка невидаль – стекло. Захочу – у меня сто таких будет.

– Так почему до сих пор нет? – вредно спросил Антон.

– Потому что я не хочу, – отрезал Генка, взял меня за руку и потащил в дом.

В деревню мы поехали сразу же, как Генка вернулся из больницы.

– Свежий воздух на пользу будет, – говорила мать.

И я обрадовалась, потому что давно не видела бабушку. А вот Генка не очень, потому что соскучился по школьным друзьям: всю зиму и весну он провел в больнице. Я очень за него переживала и боялась, что когда он вернется, то будет похож на Кощея – обтянутый синюшной кожей скелет. Но ничего подобного не случилось. Генка остался прежним, разве что немного подрос. И на момент поездки в деревню ему исполнилось восемь лет. Мне было всего пять.

Клад недолго оставался тайной: Антоха держать язык за зубами совершенно не мог. Вскоре вся округа знала, что прозрачные камушки можно добыть на карьере, прямо за речкой, отделяющей окраину деревни от обширного лесного массива.

– Только вам туда нельзя, – сказал Антон. – Это место не для малышни, там Бабай живет.

Я перевела вопросительный взгляд на брата.

– Это ты Ритке можешь сказки рассказывать, – спокойно ответил Генка. – А я в такую ерунду не верю.

– А что Бабай кушает? – прошептала я и вцепилась в надежную руку брата.

– Вредных и жадных детей! – сказал Антоха и показал нам язык.

– Но мы-то не вредные и не жадные! – с возмущением возразила я, но на всякий случай обернулась через плечо, где далеко на горизонте ощетинился еловыми копьями лес.

– Мы – нет, – улыбнулся Генка.

И его ободряющий голос придал мне уверенности. Поэтому я ничего не сказала против, когда у брата созрела идея отправиться на заветный карьер. Антон заверил всех, что это недалеко: по деревянному мостику за речку, потом в подлесок через овраг, а там рукой подать.

– Я себе всяких набрал, – похвалился он. – И синих, как небо. И желтых, как солнце.

Но ни тех, ни других почему-то не показал, и Генка совершенно справедливо назвал его брехуном. А к походу подготовился и бабушке сказал, что пойдет загорать на реку.

– Только купаться не вздумай, – строго наказала бабуля и застращала по своему обыкновению, – там сейчас течение сильное. В прошлом году двое ребятишек утонуло.

– Честно слово, ни ногой! – легко пообещал Генка, а мне пояснил, что, в самом деле, не собирается купаться, а лишь перейти на ту сторону.

Самодельные мостки были переброшены коромыслом. Грубо сколоченные перила уже в некоторых местах прогнулись или обломились вовсе, и, встав на краешек моста, можно было наблюдать, как мутный поток несет на себе веточки, листья и брошенные мною вниз головки одуванчиков.

– Не свались! – предупредил Генка, и, оттеснив меня в сторону, лихо плюнул в зеленоватую воду.

– Сам не свались! Чего толкаешься! – обиделась я, пихнула его кулачком в бок и перешла на другую сторону. Показалось: в потоке что-то блеснуло.

– Генка, смотри!

Я поднырнула под провисшие перила. Там, где пена оборачивала каракулем покрытый тиной островок, лежал и поблескивал на солнце зеленоватый камешек.

– Поди, Антоха обронил, – сказал Генка, и глаза его заблестели тоже.

– Достань?

Я протянула руку и ощутила, как в ладошку впиваются укусы водяных брызг.

– Так мы на карьер идем! Там сто таких будет!

Генка потянул меня за рукав. Но карьер был далеко, за рекой и оврагами, в страшном месте, где живет Бабай. А блестящий камешек тут, рядом, обсыпанный брызгами, как сахаром. Только нагнись и вытяни из косм свалявшейся тины. А не успеешь – собьет его потоком, закрутит, утянет на темное илистое дно.

– Достань, достань! – захныкала я, и сама потянулась к сокровищу.

Подошвы сандалий поехали по мокрым доскам, я больно ударилась копчиком о край моста. Но удержаться было невозможно – слабые детские пальцы лишь скользнули по илистой поверхности перил. Я почувствовала, как Генка в последней попытке спасти меня ухватился за ворот старенькой футболки, и ткань треснула – словно чудище голодно щелкнуло над ухом костяными челюстями. Потом разинутый зев реки раскрылся и, сытно чавкнув, проглотил меня целиком. И не было больше ни неба, ни моста, ни перил, а только густая малахитовая муть.

А потом я снова почувствовала рывок...

...Мертвящая мгла закрутилась вокруг, обхватила длинными мокрыми пальцами за щиколотки, с неохотой отпуская свою добычу. Но кто-то был куда сильнее мглы, и выталкивал меня наверх, к пылающему оку июньского солнца – маяку тепла и жизни.

Цепляясь за траву, перепачканная грязью и вымокшая насквозь, я повалилась на берег, размазывала по щекам ил и слезы. Рядом хрипел и надсадно кашлял Генка.

– Говорил же... не лезь...

Он смахнул со лба налипшие волосы. Я заплакала еще горше, боясь, что сейчас мне здорово влетит от брата. Но он почему-то медлил, даже подзатыльник не отвесил. А вместо этого спросил:

– Ты в порядке?

Все еще всхлипывая, я кивнула и уныло покосилась на Генку.

– Да... заругает нас бабушка?

– Не заругает! – брат поднялся на ноги, поскользнулся на мокрой траве, но не упал, только закашлялся снова. И мне почему-то стало страшно: на солнце наползло облако, и Генкино лицо потемнело тоже, ажурная тень листвы легла на его щеки, будто плесень на зачерствелый хлеб.

– Пока до карьера дойдем, да назад вернемся – обсохнем, – продолжил он и помог мне подняться. Прикосновение его рук было холодным, мокрым, как прикосновение тины, и я поежилась. Мне уже не хотелось идти на карьер: наглотавшись воды и грязи, хотелось вернуться в тепло, в домашний уют. Да и солнце не спешило выглядывать из-за туч, а от реки потянуло сыростью. Но Генка всегда доводил начатое до конца. Оттерев мое лицо и ладони сорванным лопухом, он решительно взял меня за руку.

– Идем.

И мы пошли.

Лес встретил угрюмым молчанием. Прав был Антоха: место не для малышни. Чем дальше мы углублялись в чащу, тем становилось темнее вокруг. Ветви переплетались наверху, образуя ажурный свод и почти не пропуская солнечный свет, а под ногами путался густой подлесок. Папоротник и опавшие ветки больно хлестали меня по голым икрам, но Генка упрямо продирался вперед и молчал. И мне было стыдно перед ним за свой недавний каприз, поэтому я тоже молчала и, сглатывая набегающие слезы, ежилась от сырости и лишь сильнее сжимала Генкину ладонь. Чувствовала – с братом надежнее.

Ощущение беды вернулось, когда Генка остановился и сказал:

– Вот черт...

Я поглядела на него искоса, зная, что бабушка всегда ругала за сквернословие, но промолчала, увидев растерянность на лице брата.

– Антон говорил, только овраг перейдешь, и карьер тут же виден будет. А мы уже четвертый обходим, а все в чащобе...

Он обвел встревоженным взглядом замерший лес. Перехватил мой испуганный взгляд и улыбнулся виновато.

– Ничего, Ритуль! Сейчас выберемся!

Генка ободряюще потрепал меня по макушке, и я безоговорочно поверила ему. Поэтому мы возобновили свой путь, и я не решалась жаловаться ни на усталость, ни на голод, который уже потихоньку начал сводить живот.

Темень сгущалась. Поднимая кверху лицо, я видела, как над нами текли тучи – грозовые, разбухшие от воды, черной ватой забивающие прорехи в ажурных кронах, и подумала, что к вечеру пойдет дождь. Я даже открыла рот, чтобы сказать об этом Генке, но в тот же миг солнечные лучи просочились сквозь тучи как золотистый дождевой поток, и в стороне блеснуло заревом..

Я дернула брата за рукав.

– Генка! А что это там такое светится?

Он остановился, сощурил глаза, вглядываясь в заросли папоротника. В глубине чащи снова блеснуло, будто включился маленький фонарик с разноцветными стеклышками.

– Идем, посмотрим! – в голосе Генки послышалось возбуждение.

Он потянул меня за руку и сам пошел напролом, как ледокол, рассекая подлесок худыми коленями. Я зажмурилась, выставила руку, оберегая свое лицо от хлестких веток, и едва поспевала за братом, а он вдруг остановился так внезапно, что от рывка я отлетела назад и шлепнулась на землю, больно ударившись тем самым местом, которое (если верить бабушке) иногда заслуживало хорошего ремня, и сразу обиженно захныкала.

– Ш-ш! – повелительно сказал мне брат. – Смотри.

Я послушно замолчала и приоткрыла глаза.

Мы находились на склоне оврага. Не знаю, как умудрились не полететь в него кубарем: земля под нашими ногами просыпалась вниз. Я никогда раньше не видела ни одного карьера, но тут же поняла, что это был именно он – глубокая ямища идеально круглой формы с отвесными стенами и гладким дном. И там, на дне, россыпью сверкали разноцветные камни: синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава...

Мы разом забыли о том, что промокли и проголодались.

– Жди наверху! – крикнул Генка, и начал спускаться вниз. Я упрямо помотала головой и последовала за ним, аккуратно переставляя ноги по спрессованным комьям земли и выступающим корням. Но подошвы поехали по мокрой глине, и я, издав тревожный писк, съехала в яму, как с ледяной горки.

– Сказал ведь ждать! – укоризненно произнес брат, но голос его не был сердитым. Я виновато посмотрела на него и вздрогнула – в отблесках камней его лицо оказалось зеленоватым, будто испачканным тиной.

Тем не менее, я вцепилась в его протянутую руку и села на корточки. Камни под сандалиями хрустнули, как раздавленные ложкой овсяные хлопья.

– Ну, теперь Антоха обзавидуется! – обрадовано проговорил Генка и тоже присел на корточки рядом со мной. Я согласно кивнула и принялась набирать полные горсти, распихивая добычу по карманам. Генка последовал моему примеру, выбирая самые большие и самые красивые камни, гладкие и без единой трещинки. Я брала поменьше – такие, чтобы могли уместиться в кулачке. Поэтому копалась долго и тщательно, разгребая запасы, неизвестно кем оставленные в яме.

– Ген, а это ведь клад, да? – вслух спросила я.

Он не стал спорить, рассеянно пробормотал в ответ:

– Может и клад...

– А кто его тут оставил тогда?

Он отвлекся от разглядывания особенно большого и красивого зеленого камня и серьезно поглядел на меня.

– Бабай, кто же еще? Вот сейчас узнает, что мы его клад воруем, выследит по запаху, накинется и останутся от нас одни рожки да ножки.

Я разжала кулак, и все набранные в него драгоценности с глухим стуком упали обратно. Очень хотелось зареветь, но вовремя заметила в Генкином взгляде знакомую насмешку и стукнула его по руке.

– Все ты врешь! – обиженно сказала я. – Сам же говорил, что Бабаев не бывает!

Генка расхохотался и произнес миролюбиво:

– Вру, конечно! Эх, ты! Говорила, большая, а в Бабая поверила!

Я надулась и принялась снова ковыряться в россыпях. Выкопав небольшую ямку, я заметила сероватый шершавый камень, не такой блестящий и гладкий, как остальные. Скорее, похожий на гальку. Я поддела его пальцами и вытащила на свет – он оказался продолговатым, тонким и хрупким, словно обломанная ветка.

– Ген, посмотри...

И подняла свою находку повыше.

Брат с неудовольствием поглядел в мою сторону, буркнул:

– Ну что там еще?

Но тотчас выпрямился, и его глаза стали круглыми и серьезными.

– Рит, – глухо произнес он, словно слова проходили через прижатую к его рту мокрую тряпку. – А ведь это кость...

– Фу! – я с омерзением отшвырнула находку в сторону и вытерла ладони о шорты.

Генка приблизился ко мне, поддел носком кроссовка разноцветные россыпи. Те послушно покатились в стороны, неприятно шурша, будто дохлые майские жуки. И я отодвинулась тоже, потому что из-под стекляшек показались кости – сначала одна, потом вторая, третья... Обглоданные, высохшие от времени, они были разных размеров и форм, и самая большая оказалась толщиной с Генкину руку.

– Это волки оставили? – спросила я первое, что пришло на ум.

Он качнул головой:

– Не знаю...

Отошел в сторону, копнул снова. Из-под сияющих стекляшек тут же вывернулась новая кость – гладкая и круглая, как шар. И я почувствовала, что по спине прокатилась щекочущая волна и во все глаза смотрела, как Генка дрожащими руками очищает шар от налипшей на него глины – вот показались провалы глазниц, оскаленный безгубый рот... Не знаю, испугалась ли я тогда – страх пришел много позже, – но сразу вспомнила картинки в своей новой энциклопедии из серии «Хочу все знать», а потому сказала брату (сказала радостно, гордая своими новыми познаниями):

– А это череп!

Тогда Генка вздрогнул и рывком поднялся с корточек. Я почувствовала, как в мою ладонь легла мокрая рука брата.

– Пойдем отсюда, Рит, – сказал он, и я снова не узнала его голоса, словно его язык с трудом вытолкнул эти слова.

– А камни... – начала я и тогда его подрагивающая ладонь легла на мои губы.

– Идем, – еще глуше повторил он. – И без разговоров.

Он потащил меня в сторону. Я подумала, что хорошо бы снова захныкать, но все же не стала этого делать, а следом за Генкой начала карабкаться наверх. Подниматься было гораздо сложнее – ослизлые комья то и дело норовили вывернуться из-под ног и мы совершенно перепачкались в траве и глине. Но Генка не обращал на это никакого внимания, а потому не обращала и я.

Когда мы поднялись, солнце окончательно погрузилось в грязные перины облаков и в лесу стало совсем темно и тихо. Даже чересчур тихо – единственными звуками были наши торопливые шаги да шлепанье веток о наши голые ноги. Генка молчал, шагал ровно и быстро, как заведенный солдатик. Я едва поспевала за ним, но молчать долго не могла: перед глазами все еще маячила картинка из детской энциклопедии.

– Ген, – протянула я. – А чей это череп?

Он не сбавил шага, только его пальцы дрогнули в моей мокрой ладони.

– Не знаю, – быстро ответил он и, подумав, добавил, – думаю, человеческий...

– А почему он лежит там, а не на кладбище?

– Не знаю и не хочу знать, – отрезал брат.

Мне стало обидно, но чувство опасения защекотало где-то между лопаток, да еще я снова почувствовала тот запах, который впервые появился после нашего спасения из речки – запах протухшей воды, мокрой травы и глины.

– Я устала и есть хочу, – заканючила я. – Скоро придем?

Генка сбавил шаг и ответил глухо:

– Не знаю...

– Мы ведь не заблудились?

– Помолчи, а!

В его голосе послышалась неожиданная злость. Я испуганно умолкла и исподлобья поглядела на брата. Он стоял, слегка наклонив голову, и, казалось, прислушивался.

– Что там? – шепотом спросила я, еще крепче сжав Генкину ладонь.

– Ш-ш!

Следом за братом и я огляделась, но ничего не увидела: все также неподвижно стояли обступившие нас ели, все также текла и густела наверху грозовая тьма, а запахи сырой земли и тины стали острее.

– Показалось, – неуверенно проговорил Генка и возобновил шаг.

– А если мы все-таки заблудились? – снова спросила я.

– А если заблудились, значит, мы ходим кругами и снова выйдем к карьеру, – раздраженно ответил Генка.

– Я не хочу к карьеру, – уверенно произнесла я. – Там эти противные кости и плохо пахнет!

Теперь я почему-то была уверена, что запах, преследовавший нас всю дорогу, исходил из наполненной костями и разноцветными стекляшками ямы.

– Я тоже не хочу, – признался Генка. – Давай сделаем так... Мы можем оставлять позади себя камни, и если набредем на них снова – это будет означать, что мы действительно ходим кругами и карьер рядом.

– Жалко, – протянула я и со вздохом покрутила в пальцах первый же выуженный из карманов желтый камешек.

– Ничего! Нам главное выйти, а камни... ну что камни? И без них жили, – совсем как взрослый проговорил Генка и первым бросил камень в опавшую хвою.

Мы побрели снова, на этот раз не так быстро, как раньше. Густой подлесок опутывал ноги, дергал за одежду, будто пытаясь удержать, не пускать вперед, к родному дому, где ждала нас бабушка и, наверное, уже беспокоилась вовсю. Я снова принялась хныкать, но Генка больше не делал мне замечаний. Наверное, он тоже вымотался и шел теперь медленно, ссутулившись и шаркая ногами, как столетний старик. Время от времени он останавливался, чтобы кинуть в подлесок очередную стекляшку, и продолжал брести, таща меня за собой, как тяжелую куклу. Да еще возобновился кашель – надсадный и мокрый, совсем как по утрам у отца: «кашель курильщика», – так называла его мама.

– Слышишь?

Он остановился и повернул лицо, всматриваясь в густую чащу. Я обернулась тоже, и почудилось, будто неподалеку качнулась и выпрямилась еловая лапа.

– Наверное, сорока, – неуверенно проговорил Генка, хотя ни птиц, ни животных мы за все это время не встречали.

– А если не сорока? – шепотом спросила я.

Генка удивленно поднял брови.

– А кто?

– Бабай...

Брат хмыкнул и отмахнулся рукой от лезущей в лицо ветки. Я снова оглянулась через плечо и тут заметила, как в траве блеснуло что-то голубым сполохом – это был лежавший под молоденькой елью стеклянный камешек. Генка поглядел тоже, и его лицо разом посерело, осунулось.

– Значит, кругами ходим, – бесцветным голосом просипел он.

В это время клубящаяся мгла заволокла лес окончательно, перемешала все краски, оставив только серое и черное, только пустоту и мрак. Я почувствовала слабость в коленях и села прямо на землю. Где-то снова качнулись ветви, и болотный запах стал еще явственнее, так что я даже зажала пальцами нос.

– Гена, ты тоже чуешь?

Он не ответил, лишь схватил меня за руку, и я вздрогнула: настолько ледяным оказалось его прикосновение.

– Быстрее, – шепнул он мне и юркнул в густые заросли папоротника.

Теперь я явственно слышала шаги: мокрые, хлюпающие. Будто на ногах идущего были надеты ласты, а сам он только-только выбрался из стоялого и затхлого пруда. Вонь стала невыносимой, и я уткнулась брату в плечо, но это не принесло мне облегчения: его футболка все еще была сырой и тоже пахла тиной.

Шлеп... шлеп...

Шаги теперь были совсем рядом. А еще я слышала голодные чавкающие звуки – так цепной пес мог чавкать и пускать слюни на брошенную в миску кость.

«Это Бабай, – подумала я. – Мы нашли его клад и теперь он идет по следу, оставленному камешками...»

От страха живот скрутило судорогой. Я скорчилась в три погибели, прижала кулачки к груди, чувствуя гулкое биение собственного сердца и слыша, как дыхание брата с хрипом выходит из его рта.

Шаги и голодное чавканье прекратились.

«Ушел?» – хотела спросить я.

Но лишь приоткрыла рот, как на меня дохнуло вонью болота и я услышала голос – теперь, спустя много времени, он до сих пор приходит ко мне во снах, – сиплый, булькающий голос, будто доносящийся через многие слои затхлой воды и грязи.

– Вкусные детки, – произнес он. – Нежные детки...

Что-то упало рядом со мной, и я едва не взвилась из своего укрытия, но Генка держал меня крепко. Только широко распахнутыми глазами глядел под ноги, где теперь лежал круглый зеленый камешек.

– Ах, как блестят! Ах, как шуршат! – снова раздался в вышине сиплый шепот. – Синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава... Берите, берите любые! Берите, мои сладкие детки. И оставайтесь со мной...

Оно начало смеяться – по крайней мере, тогда я подумала, что это был смех, – сырое клокотание воды в мертвом горле. Мерзкие, хлюпающие звуки...

А потом я увидела щупальце.

Что-то темно-зеленое, как сгусток тины и грязи, покрытое слизью и бородавками – оно поднырнуло под заросли и обвилось вокруг Генкиной щиколотки. Второе щупальце коснулось моего колена, но схватить не успело – я отпрыгнула в сторону, и тогда оно обхватило Генку за пояс. Вот тогда я закричала.

Я кричала, захлебываясь и срывая горло. Воздуха не хватало, вонь забивала ноздри, и весь мир оказался размытым, словно погребенным под толщей воды. И я только видела, как Генка медленно и неотвратимо погружается в заросли папоротника, извилистые и длинные, теперь больше похожие на водоросли. Я видела, как он протягивает руку, и его ледяные, мокрые пальцы касаются моей руки – и моя ладонь тяжелеет. Как он открывает рот, словно силится что-то сказать, но из гортани выплескивается мутная жидкость, а распахнутые глаза стекленеют...

...а потом не стало ни Генки, ни мглы, ни пахнущих тиной щупалец. Кто-то гладил меня по мокрым волосам, пока я отплевывалась от воды и кашляла долго, надрывно, судорожно хватая ртом воздух, будто на время разучилась дышать.

– Генка... где? – это были первые слова, произнесенные сразу же, как меня вытащили из реки.

Но никто на них не ответил.

Я не знаю, было ли галлюцинацией путешествие через темный лес. Привиделась ли мне та яма, полная сверкающих камешков и человечьих костей. Утащило ли Генку неведомое чудовище или он сам захлебнулся, пытаясь спасти меня, но сам закрутившийся в водовороте.

Уже потом я узнала от матери, что шансов у него не было никаких – в больнице Генке удалили часть легкого. Но все же, ценой своей жизни, он спас меня из цепких объятий того монстра, что взрослые называют Смертью. Я была рядом с ней так близко. И иногда во сне мне все еще слышится сиплый шепот:

– Ах, как блестят! Ах, как шуршат! Синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава... Бери же!

И тогда мне кажется, что в мою детскую ладонь снова падает округлый зеленый камушек, и я просыпаюсь и чувствую тяжесть в своей руке. И иду, шлепая босыми ногами, до заветной шкатулки, где наряду со старыми фотоснимками лежит он – оберег от всех монстров мира.

Самое главное, что я вынесла из детства – лишь маленький зеленый камешек.

И жизнь, которую однажды подарил мне брат мой, Гензель.