Хозяйственные «таланты» Николая Ростова в эпилоге романа «Война и мир», ч.1

Хозяйственные «таланты» Николая Ростова в эпилоге романа «Война и мир», ч.1

Много что и много кто в романе «Война и мир» Толстого мне не нравится. Иногда мои мнения совпадают с мнением писателя (так, мне активно не нравятся брат и сестра Курагины – Анатоль и Элен, приятель Анатоля Долохов, и в этом я «совпадаю» с писателем, определенные неприязненные чувства вызывают такие персонажи, как Берг, Вера, Борис Друбецкой, и здесь тоже я разделяю мнение Толстого). Но и любимые Толстым персонажи тоже мне часто не нравятся. Особенно это касается образов Наташи Ростовой и ее брата Николая. О Наташе я еще напишу попозже, но пока мне хочется выразить мое отношение к образу Николая Ростова в эпилоге романе, где Толстой восторженно-сентиментально описывает его хозяйственные «таланты», которые он проявил в имении жены Марьи – Лысых Горах, и в других имениях, которые она принесла ему в приданое. Я никогда не умилялась восторгам Льва Николаевича «хозяйственной распорядительностью» Николая в эпилоге романа и всегда видела под внешне благостной картинкой, нарисованной его пером, циничное мурло крепостника Николая Ростова, а вовсе не благодетеля своих крепостных крестьян, точнее, крепостных крестьян Марьи. Ведь Лысые Горы и другие поместья (о них упоминается в романе) принадлежали именно ей, а по законам Российской Империи имущество женщины не переходило после замужества во власть мужа. Хотя обычно женщины передавали свое приданое в управление мужьям – ведь женщин не учили хозяйствовать, а мужчин все-таки учили хоть как-то. Что-то подобное сделала и Марья: она полностью отстранилась от любого управления своим приданым и передала все под власть и руководство Николая. Ее, как и остальных барышень ее круга, старый тиран-отец тоже никогда не учил управляться с хозяйством поместий Болконских. Считалось, что это не женское дело.

Каковы же были хозяйственный «таланты» Николая, которые в эпилоге описал Лев Николаевич? Для меня они выглядят весьма своеобразно и восторгов писателя по поводу этих талантов я никогда не разделяла.

Меня всегда удивлял и возмущал тот факт, что никто не обращает внимания на то, что Николай в эпилоге романа избивает крепостных крестьян, которых ему принесла в приданое Марья.

«Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.

Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.

— Эдакой наглый мерзавец, — говорил он, горячась при одном воспоминании. — Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал... Да что с тобой, Мари? — вдруг спросил он.

Графиня Марья подняла голову, хотела что-то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.

— Что ты? что с тобой, дружок мой?..

Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.

Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.

— Nicolas, я видела... он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. — И она закрыла лицо руками.

Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, — было дурно.

«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» — спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.

— Мари, — сказал он тихо, подойдя к ней, — этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, — повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.

Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.

— Nicolas, когда ты разбил камэ? — чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.

— Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. — Он опять вспыхнул. — Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, — сказал он, указывая на разбитый перстень.

С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.

— Мари, ты, верно, меня презираешь? — говорил он ей. — Я стою этого.

— Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, — с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа».

Сцена выглядит внешне умилительно, но почему-то у меня умиления не вызывает. Во-первых, мне понятно, что Николай имеет многолетнюю привычку бить нижестоящих. Его «старая гусарская привычка давать волю рукам» означает, что Николай избивал солдат в бытность свою в армии. Хотя такую «мелочь» Лев Николаевич опустил полностью, когда на протяжении четырех томов романа рассказывал о военной службе Николая. Мне сразу вспомнился «Поединок» Куприна, где было много сказано о том, как господа офицеры избивали рядовых. А еще вспомнилось вот это:

«Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.

– Я тебе помажу, – услыхал я его гневный голос. – Будешь мазать? Будешь?

И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина».

(Лев Толстой «После бала»)

Но то, что Толстому казалось чудовищным и мерзким в 1903 году, когда он написал «После бала», видимо, не представлялось ему таким уж страшным сорок лет назад, в 60-е годы 19 века, когда он писал «Войну и мир». О «старой гусарской привычке» бить подчиненных людей, свойственной Николаю, он упомянул лишь вскользь. Однако меня эта «привычка» Николая покоробила еще в школе, когда мы изучали роман.

Противнее всего для меня было осознание того факта, что бить солдат и крепостных крестьян было в те времена делом совершенно безопасным для господ офицеров и господ помещиков. Ни рядовые солдаты, ни крепостные крестьяне не делали даже попыток защищаться и уж тем более – нанести ответный удар. Потому что в таком случае наказанием для солдат были бы плети и шпицрутены, а для крестьян – жестокая порка на конюшне или даже ссылка в Сибирь. Бить их можно было совершенно безнаказанно, ответных ударов можно было не бояться. Уже этим фактом «благородство» Николая в эпилоге для меня лично оказалось замаранным.

Во-вторых – из приведенного выше текста ясно, что Николай бил так, что разбил камень на перстне. Это значит, что бил не раскрытой ладонью, типа пощечин, а кулаком. Да еще с такой силой, что камень на перстне оказался разбитым. Представляю, в какую кашу при таких ударах могло превратиться лицо или тело крепостного, если даже камень оказался разбитым. Не могу даже выразить, насколько противно и мерзко мне это было читать. И уже тогда, в школе, убежденность в том, что Николай, как и его сестра Наташа, относится к положительным героям романа «Война и мир», во мне сильно поколебалась.

В-третьих, несмотря на данное слово жене не бить людей, слово свое Николай так и не сдержал. Продолжал избивать крестьян. Тут мне было еще противнее.

Наконец, в-четвертых, Марья в этой ситуации тоже предстает не в самом лучшем свете. Вместо того, чтобы прямо запретить мужу бить ее крестьян (ведь это ее крепостные крестьяне, она их принесла в приданое Николаю вместе со своими землями), она только нюнится и умоляет мужа. Мало того, лобызает ему ручку, словно извиняясь за то, что посмела кротко поплакать при нем и так же кротко поумолять не бить людей больше. Мол, дорогой, прости, что я тебя побеспокоила своими слезами об избитых людях, давай я тебе ручку поцелую, и все забудем. Неудивительно, что после такого своеобразного «извинения за беспокойство», как целование руки Николаю, он забывает о своих обещаниях жене не бить крестьян и продолжает в том же духе.

Не лучше выглядит и все остальное в описании хозяйствования Николая в Лысых Горах и других имениях из числа приданого Марьи. У меня еще в школе скулы сводило от «крепостной идиллии», описанной Львом Николаевичем в эпилоге. Пусть даже описанной в самых умилительных тонах. Вот этот пассаж из 4 тома романа:

«Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.

Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами».

Написано благостно, но я что-то другое вижу за этой пасторальной благостью, если ее хорошенько проанализировать и подумать над ней. Лев Николаевич пишет, что Николай не признавал никаких нововведений и сам учился у мужика. На этом месте у меня возник вопрос: если Николай не признавал агрономических нововведений и сам учился у мужиков, то на кой ляд он вообще был нужен этим мужикам? Разве они без него не справились бы, если они понимали в хозяйстве получше его? Я поняла бы важную роль Николая, если бы он выписывал какие-то книги по сельскому хозяйству, в том числе и на иностранных языках, учился бы по ним, а потом учил бы мужиков, и введенные им новшества были бы полезны для них. Т.е. если бы Николай в Лысых Горах выполнял роль какого-то ученого агронома или зоотехника, если выражаться на современный манер. Тогда от его управления Лысыми Горами и другими имениями, которые входили в приданое Марьи, была бы реальная польза. Но если он всего этого не делал, и если мужики лучше его знали, когда пахать, когда сеять, когда косить и когда убирать, и вообще лучше его понимали в сельском хозяйстве, то Николай с какого бока им нужен? Просто чтобы морды бить и приказывать? Так они и сами себе морды побьют на какой-нибудь церковный праздник, когда кулачные бои устраивались. И приказывать умеют, в своих семьях научились. Получается, что Николай был нужен только для того, чтобы заставлять мужиков работать на себя и свою прожорливую семейку, и чтобы Николай смог поскорее выплатить долги папаши и свои собственные, да еще выкупить отцовское Отрадное.

«В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.

Еще через три года, к 1820-му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.»

Но чем крестьяне Лысых Гор и других имений Марьи виноваты, что старый граф Ростов и Николай оказались в свое время дураками и пустили по ветру все немалое имущество семьи Ростовых? Почему эти крестьяне должны были вкалывать и оплачивать своим трудом долги, которых они не делали? Так что, пардон, Лев Николаевич, ничем вы не убедили меня в том, что Лысые Горы и другие имения Марьи, а также мужики, живущие и работающие там, просто бы без Николая пропадом пропали. Не пропали бы. И сами смогли бы управиться со своими хозяйствами, без хозяев-крепостников-кровопийц, которые через посредство старост, приказчиков и всей огромной репрессивной машины Российской Империи (в случае мужицкого бунта) гоняли их на барщину и заставляли отдавать оброк. И еще я абсолютно уверена, что если бы крестьянам понадобилось начальство, то они и сами могли бы выбрать его и поставить над собой, без вмешательства Николая. Ведь Николай ставил бурмистрами, старостами и выборными именно тех людей, которых выбрали бы сами крестьяне, что следует из текста.

«Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать.»

Получается, крестьяне ничем не глупее его и сами понимают, кто из их среды годится на управленческую должность. И в этом вопросе Николай тоже был просто как пятое колесо в телеге.

Идем дальше.

«С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое-нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его — он это знал — будет одобрено всеми против одного или нескольких.

Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.

Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», — и воображал себе, что он терпеть не может мужика.

Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты».

Дворовых барин-крепостник называл «дармоедами», ага. А то, что эти дворовые работали по дому, это вроде как не считается? Причем работали БЕСПЛАТНО. Если во времена написания романа крепостное право было уже отменено, и в барских домах лакеям, горничным, кучерам и другим слугам уже платили жалованье, то дворовые Николая и Марьи были из крепостных крестьян, и за свою службу барам ни гроша не получали. А работать приходилось много. Толстой сам пишет об огромном помещичьем доме Лысых Гор, где за раз могла поселиться сотня гостей:

«четыре раза в год, в именины и рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один-два дня.»

Все это хозяйство должно было содержаться в порядке, в комнатах должна проводиться уборка как минимум раз в неделю, не говоря уже о том, что дворовые работали на кухне, на подаче блюд на господский стол, на мытье посуды после господских трапез. Сам Николай хоть раз в жизни вымыл за собой тарелку, ложку или чашку после еды? Сомневаюсь. И кто же после этого дармоед? Если даже кто-то из дворовых порою и ленился что-то делать, то лично я не могу их за это осудить. Крепостные крестьяне хоть и были необразованными и безграмотными в основной своей массе, но жизнь неплохо понимали. И чувство справедливости в них тоже было развито. Они понимали, что их эксплуатируют (хотя слова такого не знали), что заставляют бесплатно работать на бездельников-бар. Неудивительно, что кое-кто из них пытался хоть немного увернуться от работы, за которую не получают ни гроша.

Про то, как Николай распоряжался жизнями работающих на него крепостных людей, как мог «казнить» их, «наказывать», «отдать в солдаты»... что-то я опять далека от умиления при чтении этих описаний. И уж совершенно не верю в то, что Николай, этот барин-крепостник мог «всеми силами души» любить народ. Скорее верю тому, что он «терпеть не может мужика».

Вот еще прелестный пассаж:

«Графиня Марья ... понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья.»

Это что, Николаю кажется естественным, что люди не спят круглые сутки и работают? Думаю, сам он не отказывал себе ни в ночном, ни даже в послеобеденном сне. И почему-то мне думается, что семья Матвея работала круглые сутки потому что подступало время выходить на барщину и работать на барских полях. А время сборки урожая – это такое время, когда «день кормит год», как говорится в пословице. Зазеваешься хоть на день – и урожай может осыпаться, намокнуть под дождем, да мало ли что. Вот и поторопился Матвей со своим урожаем, не спал круглые сутки со всей семьей, чтобы потом выйти работать на барское поле со спокойной душой – его хлеб уже собран.

Еще кое-что. В эпилоге романа повествуется о том, как жена Николая Марья иногда просила его за своих крепостных, чтобы освободить от работ. И Николай никогда – никогда! – ни одной этой просьбы жены не выполнял:

«Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких-нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело.»

Вон оно как! Круто повел себя Николай после свадьбы! Оказывается, что Марья поставлена им мысленно в такое положение, что просить за своих крепостных в своих же имениях для нее означает «вмешиваться не в свое дело». Для Николая Марья уже вроде как не хозяйка Лысых Гор и других ее поместий, вошедших в ее приданое.

Но дело даже не только в Марье. Надо сказать, что крепостные крестьяне не приходили к барам с просьбами освободить от барщины, если дело касалось какого-то пустяка. Они знали и понимали твердо, что это чревато наказанием. Судя по всему, приходили с такими просьбами либо постаревшие и не имеющие сил работать, либо серьезно заболевшие, либо крестьянки, беременные на последних сроках. Ведь женщины-крестьянки работали всю беременность, и иной раз приходилось рожать в поле. Было даже выражение – «родила в поле». А потом крестьянке давали день-два, чтобы отойти от родов, и снова требовали идти на работу. Наверняка были крестьянки, которые могли чувствовать себя совсем плохо на последних сроках беременности, вот они, скорее всего, и просили освободить их от работ. Но Николай не внимал просьбам ни постаревших, ни больных мужиков и баб, ни беременных крестьянок, и всех гнал на работу. Просто потрясающие хозяйственные «таланты» демонстрирует тут Николай – загонять людей, которые сил работать не имеют.

Еще один пассажик:

«Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться».

Что это означало в крестьянском быте – «делиться»? Это означало, что младшее поколение крестьянской семьи отделялось от старших. Ведь крестьяне жили кучно, в довольно тесных избах. В одной избе могло жить два-три, а то и четыре поколения семьи. А семьи были многочисленные: крестьянки, да и вообще женщины в те времена при полном отсутствии контрацепции рожали часто и много. «Делиться» или по-другому «идти в раздел» означало, что какой-то молодой мужик с женой и детьми должен был разделить скот и утварь с отцом и матерью, а главное – поставить себе отдельную избу. Для постройки избы требовался лес и рабочие руки, а Николай, скорее всего, не любил, когда крестьяне отвлекались от барской работы ради собственных нужд. Чтобы поставить себе избу, крестьяне отпрашивались от барщины. Кроме того, обычно именно помещик выделял лес для постройки избы: ведь помещики владели не только землей, но и лесами. Крестьянам разве что хворост позволяли там свободно собирать для обогрева домов, да зимой дрова рубить. И то – строго смотрели с помощью управляющих, старост и бурмистров, чтобы лес срубался крестьянами похуже. Потому что продажа хорошего леса на дрова, а особенно на строительство домов или кораблей приносила помещикам неплохие доходы (такой лес назывался «строевым» и продавался по очень дорогой цене). Выделять лес на постройку крестьянской избы было убытком для любого барина. Видимо, и для Николая было убытком, поэтому он и не давал делиться своим крестьянам. В результате такой несговорчивости барина, который запрещал делиться и «семьи крестьян поддерживал в самых больших размерах», в одной крестьянской избе оставались жить два-три, а то и четыре поколения, в тесноте и в обиде. Свар и ссор в этом случае избежать было трудно. Особенно тяжело приходилось женщинам, которые были женами сыновей. Их мужья, молодые и сильные мужики, не давали себя в обиду старшим, к тому же их больше уважали и любили, как родных сыновей, и особо не обижали. А вот к женам их было отношение совсем другое. Эти молодые женщины, входя в семью, становились сразу чем-то вроде прислуги для всех остальных. Им не только приходилось ухаживать за мужем и детьми, но и за свекром и свекровью, за холостыми деверями и незамужними золовками, а также за дедом и бабкой, если они были живы. Вот как об этом написал Некрасов примерно в то же время, когда Толстой писал «Войну и мир». У Некрасова в его поэме «Кому на Руси жить хорошо» крестьянка Матрена рассказывает, как тяжело приходилось молодым женщинам-невесткам в таких нераздельных хозяйствах – она, вошедшая в новую семью, стала прислугой для всех:

«Семья была большущая,

Сварливая... попала я

С девичьей холи в ад!

В работу муж отправился,

Молчать, терпеть советовал:

Не плюй на раскаленное

Железо – зашипит!

Осталась я с золовками,

Со свекром, со свекровушкой,

Любить – голубить некому,

А есть кому журить!

На старшую золовушку,

На Марфу богомольную,

Работай, как раба;

За свекором приглядывай,

Сплошаешь – у кабатчика

Пропажу выкупай.

И встань и сядь с приметою,

Не то свекровь обидится;

А где их все-то знать?

Приметы есть хорошие,

А есть и бедокурные...»

Да и остальным членам семьи было несладко жить без раздела в тесных избенках. В таких нераздельных по прихоти барина избах приходилось жить и ночевать одновременно всей огромной семье, состоявшей из шести, восьми и более взрослых людей, не считая малых детей. Можно только представить, в какой ад чаще всего превращалась такая жизнь. Но разве Николай, который жил в доме, где свободно могли разместиться до сотни гостей, думал о таких «тонкостях»? Уверена, что нет.

Далее по «талантливейшего хозяйственника» Николая:

«Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества».

Он даже «слабых» изгонял? Т.е. людей, которые по какой-то не зависящей от них причине не могли работать в полную силу так, как это требовалось барину Николаю Ильичу? По болезни или вообще потому, что слабыми родились на свет. И что значит «преследовал и старался изгонять»? Выгнать крестьянина из деревни означало обречь его на голодную смерть или нищенство. Но разве Николая это волновало? Да уж, разошелся в своем хозяйничанье господин Ростов. Недаром обещал Пьеру в эпилоге, что будет рубить его и всех будущих декабристов по первому же приказу Аракчеева. Судя по всему, именно Аракчеев с его военными поселениями, где людей гоняли как скот, стал кумиром господина сиятельного графа Ростова.

«И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.»

Не сомневаюсь, что завзятый крепостник Николай Ростов, которым он стал в эпилоге романа, точно убивал бы декабристов, ведь они мечтали разрушить крепостной порядок, который давал Николаю столько привилегий и плюшек. Сам не работай на земле, только крестьян гоняй, и живи себе привольно в богатстве и достатке!

Итог, который подводит Лев Николаевич, рассказывая о хозяйствовании Николая, звучит просто фанфарами в адрес Ростова: «Славься, наш НиколИльич!»:

«И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, — все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был... Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово — хозяин!»

А я почему-то думаю, что крестьяне хвалили Николая и приходили к нему с просьбами выкупить их не потому, что он был так хорош, а просто потому, что другие помещики были еще хуже. И еще более жестоко относились к своим крепостным. Достаточно прочитать хотя бы «Записки охотника» Тургенева, чтобы понять, как в те времена помещики в основной своей массе относились к крепостным крестьянам. Как к скоту, который хоть и работал на них, не покладая рук и при этом живя в полунищете, но по мнению бездельников-помещиков еще и нуждался в том, чтоб этот скот подгоняли. И описание Толстого хозяйственных распоряжений Николая в эпилоге романа заставляет меня думать, что Николай был достойным представителем такого помещичьего большинства. Разве что дрался и бил крестьян немного поменьше, чем другие крепостники.