Мое отношение к образу княжны Марьи в романе «Война и мир»

Мое отношение к образу княжны Марьи в романе «Война и мир»

У меня всегда было какое-то двойственное отношение к княжне Марье из романа «Война и мир». С одной стороны, мне было жаль ее, когда я в первом и во втором томе читала о ее тяжелой жизни со старым деспотичным отцом, который отваживал от нее всех женихов. А ведь Марья мечтала о замужестве. И даже не просто о замужестве – она мечтала о самых что ни на есть земных и плотских (сексуальных, по нашему) отношениях с мужчиной. Вполне обтекаемо, как это было положено в 19 веке, но тем не менее ясно и понятно Толстой дает понять об этой черте личности Марьи еще в первом томе, когда описывает, как Марья готовится встретиться с Анатолем Курагиным, которого ей прочили в женихи. Тогда она раздумывала про себя:

«Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, — говорила она, — как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю?»

То есть «семейное счастие, и дети» – для Марьи это отдельно, а вот «любовь земная» к мужчине – это отдельно. Будучи истово верующей, Марья, разумеется, стыдится этих плотских порывов и желаний в себе и старается их «подавить», но из этого пассажа ясно: «любовь земная», «мысли дьявола» –  это такие тактичные эвфемизмы, которыми Толстой, как типичный писатель 19 века заменяет слова «сексуальное влечение, чувственная страсть».

Тем не менее утолить свою страсть в постели с мужчиной Марье не удавалось довольно долгое время. До той поры, когда, став уже очень и очень немолодой (немолодой по понятиям своего времени, разумеется), она, наконец, вышла замуж за Николая Ростова. Можно представить, как нелегко было ей глушить в себе страстные порывы, которые, судя по всему, были достаточно сильными. Утешая свою компаньонку мамзель Бурьен после того, как сама Марья застала ее в объятиях Анатоля Курагина, Марья думает:

«И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!..» думала княжна Марья.»

То есть страстные порывы и влечение к мужчине временами были настолько сильны в Марье, что она даже допускала возможность отдаться мужчине без брака, как это чуть не сделала ее компаньонка. К счастью для нее, истовая религиозная вера не давала Марье возможности преступить правила благопристойности, хотя, кто знает: при такой страстности и религия не станет уздой. Но Марью еще ограничивало отсутствие возможностей согрешить без брака. Во-первых она была некрасива и охотников соблазнить ее на роль любовницы не было. Во-вторых, она жила в деревне, вдали от соблазнов и потенциальных соблазнителей. В-третьих, суровый отец-тиран, не желая расставаться с дочерью, гонял от нее всех возможных женихов и ухажеров.

Именно поэтому мне всегда казалось, что истовая религиозность, которую демонстрировала Марья на протяжении всего романа, была связана именно с попытками ее как-то обуздать собственные чувственные порывы, которые не давали ей покоя. Она понимала, что нуждается в твердой поддержке, в какой-то узде для себя, и этой уздой стала для нее религия. Да и некрасивая внешность тоже в определенном смысле оберегала ее от соблазнителей и соблазнов, которыми они могли как-то совратить эту некрасивую, но страстную по темпераменту девушку.

Здесь, конечно, Марья могла внушать только сожаление о ее печальной участи: с одной стороны девушка много лет мечтает о семье, детях, а еще сильнее – о плотской любви с мужчиной (ничего постыдного в этом нет, разумеется, чувственные желания свойственны всем людям, если они не асексуалы-монахи по натуре, но Марья точно не такова). С другой стороны – сколько препятствий для реализации этих желаний: и некрасивая внешность, и изоляция в деревне, и отец-деспот, отваживающий женихов. Впрочем, иногда я раздражалась на нее за ее безответность перед тираном-отцом, но тут же успокаивала себя: понятно, Марья не могла быть иной. Отец воспитал ее полностью покорной своей воле и она даже в мыслях не держала хоть как-то взбунтоваться против него.

Таким образом вплоть до середины второго тома я относилась к Марье с пониманием и сожалением. Единственный момент, который меня достаточно сильно царапнул в первом томе: это уж слишком быстро вспыхнувшая в ней влюбленность в Анатоля Курагина (вернее, не в него, а в его чисто внешнюю красоту, потому что его внутреннего содержания, то есть характера, ума, нравственных и иных принципов она не могла знать, они были знакомы всего-то несколько часов). Эта влюбленность Марьи мне вспомнилась, когда я читала в конце второго тома про практически аналогичную влюбленность Наташи в того же Анатоля, только спустя шесть лет. Они обе оказались одинаково беззащитны перед его красивой внешностью, и полностью закрыли глаза на необходимость узнать его хотя бы немного поближе, прежде чем судить о нем. Его мужская красота полностью отбила у обоих ум и заставила питаться иллюзиями, которые они сами себе напридумывали о характере и нравственных достоинствах этого глупого и подлого красавчика. Марья, будучи гораздо старше Наташи, тем не менее при встрече с Анатолем тоже вообразила, что он обладает целым набором высочайших нравственных достоинств исключительно потому, что потенциальный жених оказался красивым:

«Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом.»

На каком основании, Маша, вы решили, что он «добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен», хотелось мне спросить ее в это время. Но и так понятно, что все это она придумала, одурело-влюбленно вглядываясь в лицо Анатоля. Совсем как Наташа шесть лет спустя. Та тоже решит, что Анатоль – это воплощенное нравственное совершенство после всего лишь одной встречи и лицезрения в течение часа его красивой физиономии: после этого Наташа будет воображать достоинства Анатоля совершенно так же, как в свое время Марья:

«Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его».

Обе – и Марья, и Наташа в своем отношении к Анатолю, оказались глупыми и наивными донельзя. Обе готовы были купиться на внешность и совершенно не утруждали себя стремлением приглядеться к тому, кого уже записали себе в мужья. К счастью, судьба отвела и ту, и другую от страшной беды попасть в лапы Анатолю. Он бы разбил жизнь и той, и другой без малейших сомнений и колебаний. Наташе помешала сделать эту глупость Соня, а Марье – случайно подсмотренная сцена обнимашек Анатоля с компаньонкой княжны Марьи. Кроме того, последствия для Марьи оказались гораздо легче: она не пыталась отравиться, как потом сделала это Наташа, не разорвала ни с каким женихом, потому что у нее жениха не было, ее репутация не была подорвана. Как, говорится, пронесло. Поэтому я довольно легко простила этот инцидент Марье, делая скидку на ее неопытность из-за вечной изоляции в деревне.

Во втором томе Толстой много писал о религиозности Марьи и о ее постоянных встречах с так называемыми «божьими людьми», как она называла странников.

«...так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди — юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, — Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? — думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»

Была одна странница, Федосьюшка, 50-ти-летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30-ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, — княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было — ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику-монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.

Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.

«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить — пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!..» думала княжна Марья.

Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.»

Вроде бы умилительные пассажи: богатая, хотя и несчастная из-за деспота-отца княжна, хочет отринуть богатство, обеспеченный дом и образ жизни и пойти странствовать. Но именно в это время я и начинала чувствовать какую-то фальшь, какое-то лицемерие в образе княжны Марьи. Так ли уж искренни были ее духовные устремления? Ведь она считала себя истинной христианкой, и очень часто читала Евангелие. Об этом Наташа говорила в эпилоге:

«...вот ты много читала Евангелие...»

Если Марья много читала Евангелие, почему ее глаза ни разу не споткнулись на известной притче о богатом юноше, который обратился к Иисусу с вопросом о том, как прожить жизнь, чтобы заслужить пребывание в раю:

«Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною. Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение. Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и ещё говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».

Но из всего евангельского наследия Марья выбрала для себя только всепрощение и кротость, а вот проповеди бедности и отказа от богатства так и не заметила. По крайней мере у Толстого об этом ни слова, ни полслова. Если и были у Марьи мысли уйти из богатого дома и стать бедной странницей, то они никак не реализовались. Сама Марья объясняла свою нерешительность любовью к отцу и племяннику. Но разве они пропали бы без нее? Вряд ли. И поэтому постоянные убеждения Толстого в том, что Марья благодаря своей вере находится на недосягаемой нравственной высоте, до которой мало кто в состоянии дотянуться, как-то с середины второго тома перестали меня убеждать. Я не разделила невероятно высокой оценки Марьи с писателем. Мне просто стало казаться, что истовая религиозная вера, которой она предавалась, стала для нее практически единственным способом хоть как-то реализовать себя помимо того жесткого круга, который очертил ей отец своей жестокой рукой. И именно поэтому, а не по причине любви к отцу и племяннику Марья отказалась от практической реализации своей веры: не ушла из своего богатого дома, отказавшись от любого богатства. Она просто закрыла глаза на ту сторону евангельской проповеди, которая призывала к бедности и отказу от богатства. И сосредоточилась лишь на кротости, смирении и всепрощении. Потому что отказ от богатства был ей лично неудобен, в глубине души она понимала, что, ей, привыкшей к богатству с самого младенчества, жизнь в бедности не вынести. А вот кротость и смирение, наоборот, были ей очень выгодны – они давали возможность как можно меньше вступать в конфликты с деспотом-отцом, и беречь нервы от возможных столкновений с ним. Марья понимала, что в любом противостоянии с ним она проиграет – у него в руках все экономические рычаги против нее, да и характер его во много раз сильнее, ведь он в свое время очень хорошо позаботился о том, чтобы сделать дочь послушной, смирной, кроткой перед ним, даже – запуганной им. Так что проповедь смирения и кротости, которую она вынесла из Евангелия, ей «зашла» очень хорошо. А вот что касается отказа от богатства и бедной жизни – все это она как будто мысленно вычеркнула из евангельской проповеди.

Может показаться, что я как-то излишне строга к Марье. В конце-то концов она была человеком своего времени и владела живыми людьми (крепостными) точно также, как и большинство ее дворян-современников. Это было в обыкновении для тех времен, и позор владения живыми людьми только-только начинал доходить до совести отдельных немногих дворян (будущих декабристов). Но Толстой так долго и нудно убеждает меня на протяжении всего действия «Войны и мира», что Марья – особенная, отличающаяся от своей среды по причине своей глубокой и искренней христианской веры, что я хотела бы иметь подтверждения этого тезиса. Делами Марьи, а не просто словами писателя. А вот дел-то как раз я и не вижу. Христианский нравственный кодекс уж точно не включал никогда в себя владение людьми, как вещами, и эксплуатацию их бесплатного труда для собственного благосостояния. И даже не для просто благосостояния, а для роскошной богатой жизни (при всех трудностях бытия с тираном-отцом Марья все же всегда была богата и жила в роскоши). Как сочеталось в Марье стремление к праведной христианской жизни с подражанием Христу (который был нищ и бродил по свету с учениками)  и ее положение богатой владелицы крепостных крестьян – я не понимаю, вот никак не понимаю. Поэтому лицемерие христианской веры Марьи я стала ощущать очень скоро при чтении романа, а в эпилоге романа в этом лицемерии уже не сомневалась.

Еще один момент во втором томе, который тоже подорвал мое благоприятное мнение о Марье, которое я в целом вынесла из первого тома. Это ее отношения с племянником Николушкой.

«Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол.»

Тут уже появляется какой-то намек на будущее отношение Марьи к зависимой от нее Соне. Николушка, как ребенок, тоже зависел от нее, и она вдруг, сама себя пугаясь и удивляясь себе, начала позволять себе с ним то, о чем и помыслить не могла в отношениях с жестоким отцом – начала раздражаться и злиться на того, кто сам зависел от нее, как и она зависела от отца. Позднее нечто подобное проявилось и в отношениях Марьи с Соней. Соня тоже оказалась зависимой от Марьи и ее мужа Николая, живя из милости в Лысых Горах, и именно тогда Марья:

«...не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их».

Или вот:

«Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения».

 Сравнивая кротко-униженно-смиренное отношение Марьи к деспоту-отцу, против которого она даже голоса не могла возвысить или кривого взгляда бросить, с раздражительным поведением Марьи с зависимыми от нее людьми (Николушкой и Соней), я внезапно подумала вот о чем. Марья к концу романа стала мне представляться кем-то вроде Фомы Фомича Опискина из произведения Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Пока над Фомой стояла более сильная и властная (и имеющая над ним власть) личность тиранического склада (генерал Крахоткин), он был шутом гороховым, мальчиком для битья. Но более сильная личность убралась на тот свет, теперь Фому окружают те, кого она сам может загнобить и подчинить, и он сам становится тираном. Точно так же и с Марьей. Пока над ней довлел ее тиран-отец, она была чем-то вроде любимой «куклы для битья» или «девочки для битья». Но старый князь умер и теперь она уже проявляет свою власть над другими, зависимыми и безответными. Сначала, при жизни отца, она давала волю своему раздражительному характеру с Николушкой. Но здесь особо развернуться ей не приходилось. Потому что все же пока был жив отец, и его приходилось побаиваться – в вдруг он накажет дочь за неподобающее поведение с внуком. К тому же Николушку она все-таки больше жалела. Это племянник, сын брата, родная кровь, как никак. Другое дело Соня. Ненавистная как бывшая любовь Николая, гораздо красивее и моложе. Но привыкшая терпеть, молчать, принимать свою участь и главное – совершенно нищая. Которая не имела возможности возвысить голос против Марьи и как-то поссориться с ней. И тут уже Марья держит Соню как объект для срыва своей раздражительности, хотя, к счастью, до крайностей своего отца не доходит. Но не из доброты душевной, а просто потому, что Марья со времен своего замужества теряет власть в собственном доме и в собственных поместьях. Теперь хозяином в Лысых Горах и других поместьях Марьи становится ее муж Николай. Он, разумеется, выгонять Соню не позволит. Соня в качестве приживалки ему выгодна, как компаньонка его матери, которая следит за здоровьем и самочувствием старой графини, и как некая дополнительная нянька для детей Николая и Марьи, а также для детей Пьера и Наташи, которые часто приезжают гостить в Лысые Горы. Благо, в этих обеих семьях родилось к 1820 году, то есть ко времени действия эпилога романа, много детей. Толстой об этих обязанностях Сони пишет определенно: 

«Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна...»

Если каким-то образом избавиться от Сони, то пришлось бы нанимать компаньонку для старой графини за деньги, платить ей жалованье. А Соня делает все бесплатно, исключительно за крышу над головой, еду с барского стола, и кой-какую одежду и обувь. Так что избавляться от Сони невыгодно, и Николай этого не допустит. Все, что может позволить себе Марья – это некоторые недовольные и раздражительные взгляды, а возможно, иногда и слова в адрес безответной и подчиненной бывшей любви мужа. Не совсем Фома Фомич Опискин (тот тиранствовал посильнее в селе Степанчиково), но очень похоже. И именно из-за отношения к Соне мое мнение по поводу Марьи к концу романа полностью изменилось. Все мои сожалеющие чувства о ее нелегкой жизни с тираном-отцом, которые я испытывала в начале и середине романа, полностью исчезли. Эта героиня стала мне очень неприятна. 

Но помимо отношения Марьи к Соне было еще кое-что, что изменило мой взгляд на эту героиню в конце романа. Это связано со сценами семейной жизни Николая и Марьи. В их описании Толстой тоже придерживается идиллического тона, но вот мне они как-то не «зашли», наоборот, были очень и очень неприятны.