"БАБЬИ СТОНЫ" (часть 4)

«БАБЬИ СТОНЫ»
(о семейном насилии над женщинами в прошлом)
(часть 4)

Примечание: название взято из статьи известного российского общественного деятеля конца 19 века Якова Ивановича Лудмера «Бабьи стоны», которая была напечатана в 1884 году в журнале «Юридический вестник», впервые в России поставила вопрос о семейном насилии над женщинами и получила широкий общественный резонанс)

Эпилог
«Мой постылый муж
Да поднимается,
За шелкову плетку
Принимается...
Плетка свистнула,
Кровь пробрызнула...»
(Русская хороводная песня)

Я уже писала о том, что православная церковь неохотно вмешивалась (если вообще когда вмешивалась) в отношения между мужем, избивающем жену и домашних, и его жертвами, особенно битыми и искалеченными женами. Вплоть до Февральской революции 1917 года церковные власти упрямо и упорно не считали побои причиной и поводом для развода. Впервые же вопрос о признании побоев уважительной причиной для развода был поставлен на Поместном Соборе Русской Православной Церкви, который состоялся в 1917-1918 годах.

Поместный Собор открылся в августе 1917 года и главной своей целью ставил избрание патриарха. Патриаршество, уничтоженное Петром Первым в начале 18 века, теперь, после свержения монархии, должно было возродиться как прежний институт управления церковью. Но помимо избрания патриарха, на соборе было поднято еще немало вопросов, связанных с реформированием церкви, и одним из таких вопросов стало включение домашнего насилия в перечень причин разводов, разрешаемых церковью.

На этом Поместном соборе вопросами развода занимался Отдел о церковном суде, председателем которого был избран Сергий (Старгородский), Архиепископ Финляндский, затем митрополит Владимирский (в отдаленном будущем, а именно в 1943 году он стал новым патриархом Русской Православной Церкви). В этом Отделе был подготовлен доклад «О поводах к расторжению церковных браков», который включал в себя новые поводы к разводу, в том числе «посягательство на жизнь, здоровье, честное имя супруга».

Доклад «О поводах к расторжению церковных браков» вызвал бурную дискуссию на заседаниях Собора. Если большинство образованных церковников были склонны принять жестокое обращение в браке как причину и повод для развода, то огромное противодействие они встретили среди рядовых участников собора. А в их число входили посланные на собор от своих церковных общин жители деревни – крестьяне-мужчины. Они, то есть противники расширения поводов к разводу считали, что принятие доклада совершенно недопустимо, так как это приведет к уничтожению семьи, особенно в деревнях. Они считали, что развод противоречит Евангелию, всем христианским заповедям и учениям отцов церкви из старинных богослужебных и прочих церковных книг. И поэтому, мол, его невозможно и не нужно допускать ни при каких обстоятельствах. Понятно, что при этом главной потерпевшей от побоев всегда будет жена, а не муж, но это их не смущало - они же сами были мужчинами. Аргумент же они выставляли такой: дескать, грубое обращение с женщиной в деревне является-де «устойчивым обычаем».

Вот так выразился по этому поводу член Поместного собора крестьянин из Ярославской губернии Н. Г. Малыгин:

«Не губите деревни принятием этой статьи; там эта статья совершенно неприменима. Если принята будет эта статья, то в деревне хоть каждый день разводись».

Другой подобный участник собора, крестьянин из Олонецкой губернии А.И. Июдин увидел в проекте угрозу нравственности деревни:

«Я боюсь, чтобы наша свобода в бракоразводных делах не привела к служению антихристову... В деревне нравы грубые, муж и палкой ткнет. А она: меня муж не любит, пойдет в город шляться. А у нас здесь как раз побои – повод к разводу... Вот один грех: муж нарочно поколотит, чтобы только жена ушла, освободиться от нея, развестись с ней. Правильно сказано: за грехи мужа дается жена, а за грехи жены – злой муж».

На другой точке зрения стояло большинство членов Отдела о церковном суде, а также юристы. Они считали, что невозможно говорить о святости и нерушимости брачных уз там, где брак уже фактически распался и имеет место жестокость и избиения. Кроме того, считали они, расширение поводов к разводу могло бы укрепить семью, так как супруги будут знать, какие нарушения семейной жизни могут повлечь за собой развод по суду. Наиболее аргументированно доклад «О поводах к расторжению церковных браков» защищал на заседаниях Собора митрополит Сергий Старгородский.

По его мнению, представления в народе о браке весьма далеки от церковных норм, а существующая жесткость законов о разводе привела к тому, что в России самое большое количество мужеубийц по сравнению с другими странами (напоминаю, что это выявила статистка начала 20 века – Россия заняла первое место в Европе по количеству мужей, которые были убиты женами за побои и издевательства). Митрополит Сергий в своем докладе на это указывал так:

«Недаром статистика показывает, что Россия по количеству мужеубийц занимает если не первое, то одно из первых мест во всем мире. Среди язычников, магометан, наша христианская Русь стоит на первом месте по числу ужасных преступлений. О чем это говорит? О том, что русские люди знают внешнюю сторону христианства, но мало проникнуты его духом. Один батюшка говорил о... снохачестве. Что это такое? Смотреть на женщину как на рабу, которую можно не только бить, но и отдавать Бог знает на что. И это называется святость брака; завертывается вуалью и уже святым крестом прикрывается».

Митрополит Сергий утверждал, что не строгостью законов улучшатся нормы поведения и что церкви всегда было свойственно со снисхождением относиться к слабости своих членов, поэтому она не нарушит собственных норм, если разрешит новые поводы к разводу, которые к тому же существовали и ранее:

«Святая церковь может ввести даже новое, если это нужно для спасения ее чад, особенно если новое не так ново, как это думают, например, обоюдное прелюбодеяние супругов как повод к разводу было в церкви и перестало существовать с 19 века».

Именно выступления митрополита Сергия и юриста Н. Д. Кузнецова сделали возможным принятие Собором определения «О поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью» от 7 (20 апреля) 1918 года и определения «О дополнении соборного определения о поводах к расторжению брачного союза, освященного церковью». В этих документах в кои то веки побои признавались церковью уважительной причиной для  развода.

Но ситуация в стране к тому времени изменилась, были опубликованы декреты Совнаркома от 16/29 декабря 1917 года «О расторжении брака» и от 18/31 декабря «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния». Согласно этим декретам, бракоразводные дела изымались из консисторий и передавались в гражданский суд, который расторгал брак на основании простого заявления одного из супругов.

Крах традиционной государственности «снял» наболевшую проблему. Женщины, подвергаемые избиениям мужей, наконец-то в кои веки получили возможность освободиться от побоев и истязаний, просто разведясь с мужем-истязателем...

То, что в России семейное насилие над женщинами превратилось в давнюю и наболевшую проблему, отмечали в конце 19 века многие исследователи русской жизни. Не стала исключением и русская литература. Я уже упоминала повесть А.П.Чехова «Мужики», где он выводит образ пьющего мужика Кондрата, который зверски избивает свою жену Марью в сознании полной своей безнаказанности и при невозможности вмешаться даже членам его семьи. Были и другие, не менее выразительные примеры в литературе того времени.

Те, кто читал мои статьи о работе женщин в прошлом, возможно помнят образ мужика Гаври (Гаврилы) и его жены Лукерьи из глухой вятской деревеньки. Их семью описал известный писатель В.Г.Короленко в своем сочинении-автобиографии «История моего современника». Ленивец и лежебок Гавря все время валяется на печке, а все крестьянское хозяйство и все домашние дела тащит на себе его жена Лукерья с помощью своей молодой, беременной на последних сроках невестки. Глядя на ленивца-отца, другие члены семьи – сыновья Гаври и Лукерьи – тоже ничем не помогают матери, и в результате в этой семье тяжело трудятся одни только женщины. Как же Гавря добился такой рабской покорности от своей жены? А очень просто:

«Гавря жаловался, что у него «не здымается рука», и на этом основании больше посылал на работу сыновей, чем ходил сам. Понятно, что сыновья, лишенные рабочего примера, тоже ленились, отлынивали и хныкали. Но это не мешало Гавре поддерживать свой авторитет и бахвалиться:
– А я, слышь-ко, а ты, Володимер, бабу свою четыре раза через брус кидал, покуль выучил порядкам-те.
И он самодовольно ухмылялся.
«Через брус» – это значило, что он кидал Лукерью с высоких полатей на пол. Я с недоумением взглянул на Лукерью. Она не возражала, и на ее лице я заметил опять выражение давно пережитого горестного опыта. Я подумал о том, сколько страданий и сколько издевательств этого пустого мужичонка ей пришлось вынести, пока в ее умных глазах отлагалось это выражение, и во мне закипало негодование. Я как-то и не заметил, как от меня ушло воспоминание о Гавре моего первого вечера, и уже неделя-две будней возбуждали во мне только горькие и раздраженные мысли. И я стал горячо отстаивать в семье Гаври «женскую равноправность», не заметив, что мне приходится приводить примеры из культурной жизни городов... Гавря и Павелко слушали с насмешливыми улыбками. Молодуха, видимо, стала откликаться на мои речи и порой раздраженно отвечала мужу... Мне бы, кажется, хотелось, чтобы бабы в семье Гаври, обиженные и забитые, «сознали свое достоинство» и подняли знамя восстания. В случаях, когда при мне разыгрывалась какая-нибудь новая сцена мужицкого бахвальства над бабами, я заступался за баб и принимался доказывать Гавре и Павелку, что бабы у них умнее и лучше их самих... Это порождало некоторое взаимное раздражение, и в конце концов случаи мужицкого самодурства становились только чаще.
Впрочем, кончилось это неожиданно для меня. Однажды мужики уехали на весь вечер бражничать. Я знал, что они вернутся пьяные и задорные и станут показывать бабам свой пьяный нрав. И я готовился к защите. На заре я вдруг проснулся, чувствуя, что на лавку, где я спал, присел кто-то и провел рукой по моему лицу. Рука была мозолистая, но, очевидно, женская.
– Кто тут? – спросил я.
– Нишкни, Володимер, – послышался тихий голос Лукерьи. – Рано еще, чуть светат. Молодиця ушла поитьця, мужики еще не вернулись, парнишки дрыхнут... Хочу я побаять с тобой.
Она смолкла и призадумалась. Потом заговорила опять:
– Вот о чем я с тобою побаять хочу... Заступаешься ты за нас, спасибо тебе... Ну только брось ты это, Володимирушко.
– Почему же бросить? Ведь это все правда.
– Верно, чё и говорить. Все правда, много нашего бабьего горя, что море-киян... Ни словами не оказать, ни слезьми не излить... Ну только... не надо этого...
– Чего же не надо?..
– Смешицю не делай в моем житьишке... Верно он тебе баял: четыре раза через брус кидал, да еще беременную... Молода была – руки на себя наложить хотела. Теперь прошло: улеглось, уладилось житьишко мое. Сына, вишь, женила... Теперь мне надо молодицю приучать. Видно, господь велел нам терпеть. Не поможешь ты, Володимер, тому делу.
На полатях кто-то завозился. По лестнице со двора тяжело подымалась молодица. Лукерья наклонилась ко мне и торопливо зашептала:
– Ну вот... Слезно прошу тебя, Володимер. Перестань, не делай смешицю.
Она ушла вздувать лучину, а я лежал на своем жестком и холодном ложе, глубоко взволнованный. Я понял, что эта умная и терпеливая баба рассуждает умнее меня. Чего я, в самом деле, добьюсь своим вмешательством? Жизнь в этой избушке, затерянной среди глухих лесов, превратится в ад. Я помешаю Лукерье ввести молодицу в ее колею, а сам, вероятно, скоро снимусь отсюда и беззаботно перелечу в другое место... Нет, очевидно, лучше, чтобы Лукерья понемногу передала свой горестный опыт снохе, тем более что той при ней все-таки легче...
И я решил послушаться, «не делать смешицю», сдержать свое сердце и свои взгляды...
С этих пор сразу всем стало легче. Начинавшаяся распря прекратилась. Мое воздержание стало оказывать неожиданное действие. Порой кто-нибудь из них – Гавря или Павелко – опять позволял себе грубую выходку и при этом задорно взглядывал на меня. Я молчал и продолжал свою работу. Может быть, мое молчание их не обманывало, но оно их озадачивало и сбивало с толку... Я «не делал смешицю», и глаза Лукерьи останавливались на мне с благодарностью...»

Другие подобные примеры приводил в своем романе «Тихий Дон» М.А. Шолохов. Хотя сам роман написан уже в послереволюционное время, но порядки там в семьях описываются те, которые были еще до революции. Одна из главных героинь романа Аксинья была жестоко избита мужем Степаном сразу же после свадьбы:

«В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям».

А всей вины Аксиньи было лишь то, что в первую брачную ночь она оказалась не девственницей – ведь ее за год до свадьбы изнасиловал собственный отец...

А вот как вспоминала свою молодую замужнюю жизнь мать главного героя Ильинична, когда утешала невестку Наталью, узнавшую о возобновившейся связи мужа Григория с Аксиньей:

«– Норов у вас, у молодых, велик, истинный бог! Чуть чего – вы и беситесь. Пожила бы так, как я смолоду жила, что бы ты тогда делала? Тебя Гришка за всю жизню пальцем не тронул, и то ты недовольная, вон какую чуду сотворила: и бросать-то его собралась, и омороком тебя шибало, и чего ты только не делала, бога и то в ваши поганые дела путала... Ну, скажи, болезная, и это – хорошо? А меня идол мой хромоногий смолоду досмерти убивал, да ни за что, ни про что; вины моей перед ним нисколько не было. Сам паскудничал, а на мне зло срывал. Прийдет, бывало, на заре, закричу горькими слезьми, попрекну его, ну он и даст кулакам волю... По месяцу вся синяя, как железо, ходила, а ить выжила же и детей воскормила и из дому ни разу не счиналась уходить. Я не охваливаю Гришку, но с таким ишо можно жить».

О таких же побоях жены как норме семейной жизни повествовал в своей повести «Детство» (1916 год) и Максим Горький:

«Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на желтом лице ее – вспухшие губы. Я спрашивал бабушку:
– Дядя бьет ее?
Вздыхая, она отвечала:
– Бьет тихонько, анафема проклятый! Дедушка не велит бить ее, так он по ночам. Злой он, а она – кисель...
И рассказывает, воодушевляясь:
– Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьет – устанет, а отдохнув – опять. И вожжами и всяко.
– За что?
– Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, – еле выжила тогда. А то еще...
Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть ее.
– Разве он сильнее тебя?
– Не сильнее, а старше! Кроме того, – муж! За меня с него бог спросит, а мне заказано терпеть...»

Но «терпение» тетки Натальи закончилось вот как:

«Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
– Господи, прибери меня, уведи меня...»

Видно, молитвы ее были услышаны, вскоре она умерла от родов.

Но наиболее выразительно «бабьи стоны» описаны в «Жизни Ивана», сочинении Ольги Семеновны Тян-Шанской, дочери известного путешественника. Выразительно именно потому, что подано бесстрастным тоном, просто как констатация фактов деревенской жизни. Это не художественная литература, а скорее этнографическое исследование. Автор беседовала с жителями одной из деревень Рязанской губернии конца 19 века, где находилось их имение, и записывала все услышанное. Это лучше читать без всяких комментариев – тут каждое слово говорит за себя:

«В трезвом виде бил редко, в пьяном часто и чем попало. Вообще замечено, что более всего бьют жен пьяницы: бьют либо за то, что жена скажет что-нибудь «поперек» (упрекнет, напр., в пьянстве: «опять нализался» или «нажрался кобель»); бьют из ревности. Бьют и палкой, и рогачом (ухват), и сапогами, и ведром, и чем попало – кулаками, пинком. Таскают за косы (через порог), так что голова только «ту-ту-ту».
По поводу битья: бьют не только жену, но иногда и старого отца. В одной деревне молодой парень убил своего отца оглоблей (так бил, что он умер от побоев). В селе Мураевне был один случай, что пьяница муж убил свою жену за «гульбу». Он замотал ее косы вокруг своей руки и бил головой о порог, о лавки и о стену до тех пор, пока она не впала в бессознательное состояние, в котором через день и умерла, не приходя в себя.
Муж молодой, убедившись, что «молодая» не целомудренна, в первую же брачную ночь жестоко ее иногда избивает, что служит прелюдией к дальнейшему битью (иногда в течение нескольких месяцев). Считают долгом бить свою жену, если она «принесет» чужого ребенка в отсутствие мужа (что чаще всего случается с солдатками).
Пьяный муж бьет иногда жену, если она откажется исполнить какое-нибудь его приказание (снять с него сапоги, уложить его спать). Достанется также ей, если она откажется лечь с ним спать и т.п. Словом, за всякое неисполнение мужниной воли. Я знала одного мужика, который любил, когда он бывал пьяный, так издеваться над женой: «Становись, жена, на колени, клади голову на порог, моя воля, захочу – убью тебя!» И баба должна была беспрекословно класть свою голову на порог, а он заносил над ней топор, причем маленькие дети его обыкновенно подымали плач и крик. Тогда он произносил: «Детей жалко, а то бы не быть тебе живой», – и отпускал жену. Если она не слушалась его – бил ее жестоко (иногда вальком по голове). Это называется «мудровать над женой» или «над женой измываться».
Другой муж, когда бывал пьян, подпоив нескольких девушек, заставлял их петь плясовую под окном своей избы, а сам принуждал свою жену, под угрозой избить ее, плясать с ним вместе в избе...
По мнению бабок, нет ни одной женщины, у которой не было бы испорченного живота. Одна бабка говорила, что это страдание развивается у некоторых женщин особенно сильно вследствие пьянства мужей: «Иной напьется пьян, да всю ночь и лежит на жене, не выпущает ее из-под себя. А ей-то бедной больно ведь, иная кричит просто, а он ее отдует, бока намнет – ну и должна его слушаться. А каково под пьяным, да под тяжелым лежать... – у иной бабы все наружу выйдет – ни стать, ни сесть ей». Многие бабы мне рассказывали, как они мучились таким образом, и, несмотря на это, носят и родят детей...
Что думает ребенок о старших...
Видя, что грубая сила постоянно торжествует, он сам уже очень рано начинает признавать эту силу (как право). Если отец бьет мать, то он, разумеется, жалеет мать, но не с той точки зрения, что отец не прав, а мать права. Жалеет он мать либо безотчетно, либо потому, что «того и гляди убьет ее батя». А лишиться матери – самое ужасное несчастье для ребенка.
Скорее мать вырастит своих детей, нежели отец. Мать уж будет биться как рыба об лед, а поднимет своих детей на ноги, вырастит себе помощника-сына. Что же касается до отца, то он замечательно беспечно относится к своим детям-сиротам. Нет несчастнее детей, как дети без матери. Для отца их как будто бы не существует, а мачехи бьют и обижают их...
Через сколько времени после родов сожительствуют мужья со своими женами.
«По закону» надо бы подходить к жене только после шести недель после того, как родильница возьмет очистительную молитву. Но это редко бывает. После первого ребенка муж иногда поберегает жену, а уж после второго и третьего, конечно, нет. Если выпьет (под пьяную руку), то довольно часто через неделю уже начинает жить с женой, а нет, так недели через две-три, что уже совсем обыкновенно.
Вообще сожительство Ивана с женой в тесной связи с его сытостью или голодом, а также с выпивкой вина. Отъевшийся осенью Иван, да еще после «шкалика», почти всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно, не живет с женой. Жену, конечно, не спрашивают о ее желаниях: «Аксинья, иди-ка сюда» – и все тут. А жена уж по интонации знает, «чего нужно» мужу.
Когда молодые остаются совсем одни в хатке, множество любопытных глаз и ушей подсматривают и подслушивают у дверей хатки (иногда детских ушей). Если молодой убедится в недевственности своей жены, то тут же иногда чинит расправу. Расправа эта бывает ужасно жестокая подчас: пинки ногою, щипки в живот и половые части. Один малый, не по доброй воле женившийся [Женился он по желанию отца и матери, потому что невеста считалась богатой: был "слушок", что отец дает за ней 15 рублей денег] на «нечестной» девушке, так ее истязал после свадьбы, что цветущая девушка в несколько месяцев превратилась в больную на вид женщину. «Весь низ ей выщипал», – говорила ее мать. Мало того, запирал ее на целый день в маленький амбарчик почти без окошка, где она сидела по целым дням без пищи. На ночь тоже запирал ее на замок, а сам уходил к своей любовнице, какой-то вдове, жившей в том же селе. Таскал за волосы, бил чем попало. Унялся только тогда, когда бедная женщина (к своему несчастью, «ужасть смирная») забеременела (несмотря на побои и издевательства, он жил с нею). «Как бы за тяжелую бабу в острог не попасть».

И всеобщее удивление жителей деревни вызывал один весьма бунтарски настроенный малый (он жил некоторое время в городе, видно было, что попал там под влияние революционной пропаганды среди рабочих, и по этой причине ненавидел местного помещика и вредил ему). Несмотря на «бунташный» характер, он, что поражало всех жителей деревни, никогда не поднимал руку на свою жену. Про него так и говорили:

«Чуден он, во какой..., а жену не бьет никогда».

Пытались ли жены, подвергаемые побоям и истязаниям мужей, хоть как-то бороться с этим? Да, пытались. Я уже писала, что Россия была первой в Европе по числу убийств мужей своими женами. Только не всегда эти убийства были явными. Судя по всему, чаще от таких мужей избавлялись тайно, с помощью ядов. Вот один такой случай описан в рассказе Д.Н.Мамина-Сибиряка «Отрава» (1887 год). В нем речь идет о деревенской знахарке Анне по прозвищу Отрава, которая давала самостоятельно изготовленные ею яды из растений деревенским бабам, которые не могли уже терпеть побоев и издевательств своих мужей. Попалась она случайно и была арестована, а до этого по округе много кто из таких мужей распрощался с жизнью:

«– Да ежели считать, так верных человек сто стравила! Хошь у кого спроси у нас в Шатунове, в Юлаевой, в Зотиной, на Тычках... Вот она какая, эта самая Отрава!»

В финале рассказа мужик объясняет причину, по которой жены травили своих мужей с помощью Отравы:

«– Вот то-то и есть, – торжествовал Вахрушка, выкручиваясь из своего неловкого положения. – Оно и так можно рассудить и этак можно. Теперь нужно так взять: ушла Отрава в каторгу и Анисью с собой прихватила, а кому от этова от самова стало легче?.. Ошибочку большую тогда эта Анисья сделала, телячья голова!.. Не умела концов схоронить, да и подвела Отраву под обух, а теперь нашим бабенкам и ущититься нечем.
– Перестань ты, Вахрушка, молоть! – оговаривал его Иван Антоныч, разглаживая бородку. – Тогда что ты говорил, непутящая голова? «Кольем исколоть Отраву!» – кричал по всему селу... Всех науськивал да смутьянил.
– Я не отпираюсь: было дело, телячья голова!.. Ведь я мужик и по своей линии говорил, а теперь насчет баб разговор – это опять своя линия. Да!.. Вы, сударь, послушайте, что я вам скажу от своего-то ума. Дуры эти бабы, вот первое дело... Им бы зубами за Отраву надо держаться, потому защита ихняя была. У нас как теперь баб увечат, одна страсть... Того же взять Пашку Котгалухина: возьмет жену за ноги и подтянет к потолку, а сам ее – по спине вожжами, пока из сил не выбьется... Все суседи сбегутся смотреть, как она вся синяя висит, а Пашка в окошко кричит: «Моя жена, на мелкие части изрежу». А другой Пашка, значит, зять Спирьки Косого, свою жену все на муравейник водил, так на обродке, как козу, и волокет в лес, а там разденет донага, вобьет в муравьище кол, свяжет ей руки назади, посадит голую на муравьище, да к колу руки и привяжет. Цельную ночь иной раз на муравьище-то сердечная корчится, ревет благим матом, а никто ослобонить не смеет, потому как Пашка-то тут же, около нее, на траве лежит и на гармонике играет. Тоже вот обязательный был старичок Ефим... Он двух жен в гроб заколотил, женился на третьей, на молоденькой, и над ней свой характер стал оказывать. Ефим-то возьмет жену да и стреножит: левую ногу с правой рукой свяжет ремнем, да так неделю и держит, а ежели она натает жалиться, он ее шилом в самое живое место или по толченому стеклу учнет водить. Было это, Иван Антоныч?
– Перестань ты, Вахрамей... Мало ли зверства по деревням темнота ваша делает!
– А я к чему речь-то веду, телячья голова?
– Ты лучше про себя расскажи, как свою жену увечил.
– Было и мое дело, не отпираюсь... Иногда пьяный и поучишь, на то она и баба. Где же мое-то начальство? Надо мной и становой и старшина куражатся, надо и мне сорвать сердце, Это точно, бивал Евлаху...
– Да ведь умеючи надо бить, малиновая голова, а то ухватит полено и давай обихаживать им жену по чем попадя.
– Постой, постой, дай ты мне, телячья голова, речь-то кончить! Я насчет баб все... У Отравы три мужа было, и зверь к зверю: один косу оторвал вместе с мясом, другой поленом руку ей перешиб, третий кипятком в бане хотел сварить. Это как по-вашему? Тоже у дочери у ейной, у Таньки: первый ребро Таньке выломал, второй скулу своротил... Взять опять Анисью, дочь, значит, Пимена Савельича, чего она натерпелась от мужа-то?.. Вышла она из богатого дома за голяка, потому как была по девичьему делу с изъяном... Он, муж-от, в первый же раз, как повели молодых в баню, ногами ее истоптал, а потом уж совсем озверел. Истряслась бабенка... Так оно и пошло у них наперекосых: мимо муж-то не пройдет, чтобы зуботычины не дать, при всем народе много раз за косы по улице таскал; а потом уехали на покос, у ней уж терпенья не стало. Все бабенки-то, которым невмоготу, завсегда к Отраве шли, а та средствие свое представит и всему научит. Ну, мужикам все же опаска... Моя-то Евлаха тоже ведь стравить меня этак же хотела. Резьба тогда в брюху у меня такая пошла, што хуже смерти: точно траву стали косить в нутре... Тогда вот я и говорю, телячья голова, про Отраву-то: большую неустойку показали бабенки-то наши. Теперь уж совсем нечем им будет ущититься супротив мужьев!..
– Что же, правда так правда, – заметил Иван Антоныч, когда Вахрушка ушел. – Зверства этого вполне достаточно... Мужики зверствуют, а бабы травят – это по всем деревням так,
– И в каждой большой деревне своя Отрава есть, – прибавил фельдшер из своего угла. – Мне постоянно приходится отваживаться с отравленными...»

Этот рассказ М.Н. Мамина-Сибиряка был основан на реальной истории крестьянки-отравительницы из Ирбитского уезда Пермской губернии. И судя по всему действительно «в каждой большой деревне своя Отрава» была в те уже давние и далекие годы. Везде по деревням мужики зверствовали, а бабы травили. Ну, если не везде, то во многих местах.

И в заключение хочу высказать свое отношение к приведенной в первой части старинной русской поговорке: действительно ли муж «бьет – значит любит» жену?

Мой ответ однозначен – НЕТ.

Бьет – не значит любит.

Бьет – значит любит бить.