Дотронуться до неба. Ретро-роман. Часть 2. Глава 11

Глава одиннадцатая

(глава написана совместно с Идалией фон Тальберг)

К моменту окончания спектакля приступ мигрени у графини усилился настолько, что пришлось отбыть домой ещё до того, как на сцене опустился занавес, а в зрительном зале грянули восторженные аплодисменты. Впрочем, это не уберегло Марго от иной нежданной напасти: едва устроившись рядом с ней на заднем сиденье их автомобиля, Николай с энтузиазмом принялся делиться впечатлениями о только что увиденном, расточая похвалы исполнителям заглавных партий. Не имея ни физических, ни моральных сил даже для того, чтобы просто попросить его умолкнуть, Маргарита лишь изредка кивала, с раздражением пытаясь понять, как, при наличии такого тонкого музыкального слуха, он может страдать столь же абсолютной душевной глухотой.

«Его адюльтер обсуждают в свете, словно дешёвый водевиль, а он, как ни в чём не бывало, говорит об ариях и декламациях!» – думала она, стараясь не вспоминать о роли, которая при этом выпала в данном «спектакле» ей самой. Как и о том, что исполнять её оказалось куда унизительнее, чем представлялось изначально...

По возвращении домой они сразу же разошлись по своим покоям. Оказавшись в будуаре, графиня в первую очередь приняла лекарство, чтобы поскорее унять боль, и только потом позволила камеристке раздеть себя и распустить волосы. Переодевшись в ночную сорочку и кофту, она отослала девушку спать, оставшись, наконец-то, одна и в долгожданной тишине. К несчастью, совсем ненадолго. Ибо, спустя всего несколько минут, в её комнату вошёл Николай Карлович.

Маргарита Михайловна вскинула голову и резко поднялась с пуфа, на котором до того сидела перед зеркалом.

 – Вам что-то угодно, граф?

– Нет... пришёл узнать, как ты себя чувствуешь.

– Тогда благодарю за заботу, – отозвалась графиня с плохо скрываемой иронией. – И сообщаю, что уже приняла лекарство, а теперь собираюсь лечь спать. Немедленно, – прибавила она, надеясь, что её слова будут услышаны и восприняты единственно верным образом – как вежливое предложение поскорее отсюда убраться.

Николай Карлович, явно обескураженный столь холодным приёмом, по счастью, понял всё, как нужно. Тем не менее, он выглядел весьма недовольным и, заложив руки за спину, отправился восвояси, сухо пожелав ей спокойной ночи.

Когда дверь за ним закрылась, Маргарита Михайловна облегчённо выдохнула и переместилась в спальню, где зажгла ночник, а после сразу же скользнула в постель, показавшуюся сегодня особенно холодной. Дрожа всем телом, она поджала ноги и свернулась калачиком, плотнее кутаясь в пуховое одеяло, а затем смежила веки, намереваясь тотчас уснуть.

Однако сон не шёл. Вместо него, пространство в голове, оставленное отступающей под действием лекарства болью, стремительно наполнялось абсолютно сторонними мыслями, вроде воспоминаний о сегодняшней встрече в опере с доктором Басаргиным и баронессой фон Кейтриц... Об их взглядах друг на друга там, в партере, ещё до начала спектакля... О том выражении спокойного счастья на их лицах, что выглядело как совершенно явное свидетельство близкого знакомства. «Но где же? А главное, когда они успели его свести?! – с какой-то ревнивой злостью спрашивала себя Марго, дрожа уже не от холода, но от внутреннего напряжения. – Не прошло ведь и полугода с тех пор, как он уверял меня в своей любви!..» Вот оно! Лишнее доказательство тому, сколь верно она поступила, отвергнув тогда все его притязания.

С последней мыслью и порождённым ею чувством глубочайшего удовлетворения Маргарита снова закрыла глаза. Но уже через мгновение опять широко распахнула их, желая прогнать не к месту явившийся ей образ склонившейся над умывальником стройной и подтянутой мужской фигуры, которой она, со сладко замирающим сердцем, тайком любовалась из-за двери госпитальной ординаторской минувшим днём.

И почему только Николай не таков? Почему давно уже выглядит, особенно с боков, несколько оплывшим?! «Словно... свечной огарок!» – с лёгкой брезгливостью поморщилась Маргарита, удивляясь, почему прежде совсем этого не замечала.

Образ мужа вновь стремительно исчез из её головы, а думы направились в куда более привлекательное русло фантазий. И, весьма невинные вначале, довольно скоро они пересекли заветную грань приличий. Лёжа в полной темноте, Марго явственно представляла, как, уехав после окончания спектакля вдвоём («Интересно, к нему или к ней?»), Басаргин и баронесса сразу же отправляются в постель, где он покрывает жаркими поцелуями её прекрасное лицо, шепчет на ушко что-то нежное, зарываясь пальцами в её рассыпанные по подушке белокурые волосы, она же смеётся в ответ и обнимает его за шею. А потом её руки скользят по его обнажённой спине, и их тела сплетаются в единое целое в сладостной судороге...

Едва не застонав, сжимая зубы, Маргарита в отчаянии уткнулась лицом в подушку, испытывая неимоверный стыд – не только потому, что вообще об этом думает, но и оттого, как её собственное тело реагирует на подобные воображаемые картины. А потом вдруг тихо заплакала, чувствуя себя самой несчастной и одинокой женщиной на земле.

И лила слёзы до тех пор, пока её, совершенно измученную, наконец, не сморил тяжёлый предутренний сон.

***

Шумно и весело, почти как до войны, за новогодьем миновали Святки; за ними отпраздновали Богоявление – на сей раз без Большого парадного выхода Государя из Зимнего: по ведущей к крещенской купели Иорданской лестнице во дворец по-прежнему доставляли раненых бойцов.

Почти так же, без особых перемен, с началом года потекла и домашняя жизнь самой графини Кронгхольм. Относительным разнообразием отличались лишь дни дежурств в госпитале, где в огромных залах-палатах, на двести солдатских коек каждая, Маргарита Михайловна вместе с другими сиделками всё так же ревностно следила, чтобы раненые содержались в чистоте, помогала сёстрам милосердия раздавать им еду, питьё и назначенные докторами лекарства. Со временем этот труд, казавшийся поначалу весьма тяжёлым, сделался ей привычным. Чего, однако, всё ещё нельзя было сказать о моральных тяготах постоянного созерцания человеческих мук в их непосредственной близости – несмотря на то, что обыденная жалость в стенах госпиталя быстро сменялась подлинным состраданием и профессиональным стремлением максимально их облегчить.

Именно это напряжение душевных сил теперь истощало более всего.

Маргарита Михайловна уже не помнила, когда садилась дома за любимый рояль, потому что музыка была столь же требовательна, как медицина, и не прощала небрежности.

– Ну, ты как? Справляешься? – порой спрашивала у неё при встрече графиня Бобринская, и Маргарита всегда отвечала «да»: ныть о страданьях души перед приятельницей-коллегой было неловко, да и не были они, в общем, настолько близки. А в остальном она, и на самом деле, чувствовала себя уже гораздо спокойнее и увереннее, чем в первые дни, хотя заимствованный у Ольги потрёпанный учебник Бильрота*, полный полезных советов в духе «как нужно поднять слабого больного» или «как поставить мушку», всё ещё оставался её настольной книгой.

Басаргина за время, что прошло после их случайной встречи в театре, Маргарита Михайловна не видела в госпитале ни разу, хотя с тех пор миновало уже больше недели. По всей видимости, не совпадали их рабочие расписания. Так часто случалось и прежде. Но тогда она даже этому радовалась, а нынче... подобное отчего-то не на шутку её расстраивало.

В последние же дни графиня и вовсе довольно часто ловила себя на мыслях об Артёме Глебовиче, думая о нём, кажется, гораздо больше, чем следовало. И потому, когда одним утром он вошёл вместе со старшей сестрой отделения в палату, где на тот момент находился её пост, Маргарита Михайловна буквально вспыхнула и расцвела от этой неожиданной радости, которую, впрочем, тотчас пришлось погасить, вернув на лицо прежнее выражение серьёзного спокойствия – вокруг было так много чужих глаз! Она продолжила, как ни в чём не бывало делать свою работу, пока доктор занимался своей во время обхода, ради которого, собственно, здесь и находился.

Украдкой наблюдая, как, проходя вдоль тесных рядов кроватей, он расспрашивает и бегло осматривает раненых, а затем тотчас отдаёт распоряжения следующей за ним с тетрадью и карандашом палатной сестре, Маргарита Михайловна невольно прислушивалась не только к словам Артёма Глебовича, но и просто к его манере общаться с пациентами. Он говорил со всеми одинаково, не повышая голоса, спокойно и доброжелательно, изредка даже шутил. До Маргариты долетали какие-то обрывки фраз, и когда она вдруг улавливала знакомые интонации, сердце её слегка замирало.

Саму же её Басаргин будто и не заметил. Вернее, входя в палату, он, конечно же, поздоровался с ней и остальными присутствующими, но с тех пор ни разу даже не глянул в её сторону. И это почему-то кольнуло самолюбие Марго. Настолько, что, улучив удобный момент, когда доктор оказался рядом без своего сопровождения, она даже решилась вдруг поинтересоваться, понравился ли ему недавний спектакль.

– В общем, да... довольно неплохо, – с лёгкой заминкой ответил Артём Глебович, взглянув на неё, как показалось, с некоторым недоумением.

– Прежде я никогда не встречала вас в опере.

– Это была не моя идея, – слегка снисходительно улыбнулся он, ничего более не поясняя.

– Разумеется, – тихо заметила Маргарита, не зная, что на это сказать.

Басаргин же вовсе промолчал, явно давая понять, что считает тему исчерпанной. Ощутив себя от этого ещё более неловко, она кивнула и поспешно вернулась к своим обязанностям, испытывая, однако, странное чувство, словно только что потеряла что-то важное, без чего совершенно невозможно жить.

Тем временем, Артём Глебович уже беседовал со следующим пациентом, немолодым ефрейтором, которого буквально вчера успешно прооперировал по поводу проникающего ранения грудной клетки.

– Ну, и как нынче твои дела? Болит?

– Болит, ваше благородие... Мочи нету терпеть! Помру, видать... – с трудом выговорил тот в ответ, едва шевеля сухими от лихорадки губами.

– Ну-ну, братец! Какое ещё там «помру»?! Вылечим тебя непременно! Ещё царю, вон, о подвигах своих рассказывать будешь! – прибавил Басаргин с едва заметной усмешкой, имея в виду, конечно же, активно бродившие в стенах госпиталя слухи о скором визите самого Государя-императора с целью «осчастливить своим посещением раненых, и изволить милостиво расспрашивать их о здоровье».

Однако, откинув край одеяла и едва взглянув на пропитанную кровью повязку, доктор быстро сделался серьёзен и, повернувшись к замершей подле него сестре, тихо распорядился:

– Этого на перевязку, срочно!

– Хорошо, – сосредоточенно кивнула та. – А ещё вы просили напомнить, что вас ждут в «чистой» перевязочной...

– Да-да, я не забыл, спасибо, уже иду... – поднявшись с края ефрейторской койки, Артём Глебович стремительно направился к выходу из палаты.

– Доктор-то наш, по всему видать, хорош, вона-таки, прямо нарасхват! – тем временем, заметил рядом с Маргаритой Михайловной кто-то из прочих раненых. На что молоденькая сестричка, только что помогавшая при обходе, даже руками всплеснула:

– Не то слово хорош! Замечательный просто! А уж человек какой чудесный!

Маргарита Михайловна выслушала их краткий диалог молча, но с большим вниманием, хотя, подобного рода отзывы долетели до неё не впервые. И если раньше она воспринимала их несколько скептически, относя восторги молоденьких сотрудниц к проявлениям отнюдь не врачебных талантов Басаргина, то в последнее время, начав замечать, как уважительно пожимают ему руки коллеги-врачи, как ждут его обхода больные, которые успокаиваются и преисполняются надеждой от одного лишь общения с ним, признавала, что была к нему прежде несправедлива. Будто бы заново рассмотрев Артёма Глебовича через призму его общения с другими людьми, Маргарита Михайловна, в конце концов, вынуждена была честно признать, что за привлекательной наружностью и столь смутившей её настойчивостью, выглядевшей порой почти нахальством, оказывается, не разглядела до обидного много хорошего и настоящего. А ведь всю жизнь искренне полагала себя весьма проницательной особой!

Теперь же – поздно.

Соблюдая здесь, в Петербурге, то, что назвал «перемирием между ними», доктор вёл себя с ней подчеркнуто любезно. Но так отстранённо, что это выглядело скорее равнодушием. Отчего сердце Марго всё больше обволакивала какая-то серая, пыльная грусть, спасение от которой она находила нынче, пожалуй, лишь только в работе, отдавая той всё больше своего времени, всё глубже вникая в дела и судьбы подопечных – будто стремясь заполнить заботами о них ту пустоту, что с некоторых пор слишком отчётливо ощущала в собственной жизни.

Особенным же расположением и сочувствием, неожиданно для себя, Маргарита Михайловна вскоре прониклась к тому самому ефрейтору по фамилии Кузьменко. Измученный тяжкой раной, он, тем не менее, отличался, по мнению Марго, каким-то особенным стоицизмом и смирением. А может, просто слишком стеснялся просить помощи у «благородных барышень», хотя в его положении это было совершенно естественно. Иногда, когда боль немного отпускала, он, обычно молчаливый, становился разговорчивее и рассказывал о своей большой семье, оставшейся в каком-то забытом богом городишке, название которого графиня никогда даже не слышала. В эти минуты лицо его светлело и преображалось, а глаза, почти выцветшие от страданий, вновь наполнялись живым блеском.

– Пешком бы домой потопал! Больше году своих не видал! Сынок младший, поди, сильно подрос за столько-то времени! А старшие девки и вовсе невесты, небось... – вздыхал он с неподдельной тоской в голосе и тотчас спрашивал: – А что ж нынче сверху-то сказывают, сестричка, не скоро ли война кончится?

– Всякое сказывают, – и сама толком не ведая, как ответить на этот наивный, почти детский, вопрос, отвечала Маргарита Михайловна. – Только вам всё равно спешить некуда: прежде поправиться нужно! А там, может, и кончится всё, и домой всех отпустят, – успокаивала она то ли внимательно слушавшего её собеседника, то ли саму себя. Не очень-то, однако, в это веря...

Впрочем, сам Кузьменко к концу января, наконец, пошёл на поправку. Наблюдая с каждым своим следующим дежурством, как он постепенно набирается сил, как вновь пытается вначале просто вставать, а затем и понемногу ходить, пусть пока и с посторонней помощью, Маргарита Михайловна искренне радовалась.

Доктор Басаргин тоже, кажется, уделял своему пациенту чуть больше внимания, чем прочим. Потому и наведывался к его койке немного чаще. Вероятно, всего лишь из-за сложности случая. Но Маргарите Михайловне всё же хотелось надеяться, что настроение Артёма Глебовича при этих кратких визитах заметно улучшается не только от того, что так хорошо заживает рана ефрейтора... Хотя, между собой они по-прежнему не общались. Во всяком случае, ни о чём, за пределами сугубо рабочих вопросов. Но даже этого Марго теперь хватало, чтобы после подолгу перебирать в памяти каждый его взгляд и жест, каждое сказанное ей слово, отчаянно терзаясь гордыней, по-прежнему не позволявшей признать, что она уже не на шутку увлечена этим мужчиной – не просто чужим, но ещё и любовником другой женщины. Что выглядело особенно постыдным.

Тем не менее, понимание, что пытка эта, несомненно, закончится, как только Кузьменко окончательно выздоровеет и будет выписан, вызывала не облегчение, а лишь ещё более щемящую сердце грусть.

Но в один день всё неожиданно изменилось.

Заступив с утра на свой пост, Маргарита Михайловна сразу обратила внимание, что ефрейтор, обычно больше остальных пациентов в палате радовавшийся её приходу, нынче не так бодр, как всё последнее время. При расспросе, он нехотя признался, что ещё с прошлой ночи его беспокоит небольшая одышка и боль в груди, «но это ничего, пустяки, сестричка, видать, погоды нонешние так действуют».

«Погоды» сегодня, и верно, стояли не лучшие: день выдался пасмурным и метельным, на смену недавним крепким морозам шла первая в наступившем году оттепель. Столь резкий перепад и для здоровых людей нелёгок. Именно так сказала пожилая, строгого вида, сестра из ночной смены, внимание которой на происходящее с этим пациентом Маргарита-таки решилась в итоге обратить.

– Но, может, лучше всё же позвать к нему кого-то?

– Зачем, когда я и так вижу, что ничего угрожающего жизни нет? Или у наших докторов других дел мало, чтоб отвлекать их по пустякам?

С этими словами она ушла. А Марго на некоторое время отвлеклась на заботы о других своих подопечных. Когда же вновь вернулась к Кузьменко, то обнаружила, что ему гораздо хуже: одышка стала сильнее, на шее отчётливо набухли подкожные вены, а лицо приобрело синюшный оттенок.

Вновь подойдя к посту палатной сестры, которая за это время успела смениться, Маргарита Михайловна описала свои наблюдения. На сей раз уговаривать никого не пришлось: опрометью бросившись к Кузьменко, самой Марго сестра велела как можно скорее бежать в ординаторскую.

- А если Артёма Глебовича нет на месте, то ведите сюда немедля любого доктора, кого застанете!

* Имеется в виду книга «Уход за больными» выдающегося хирурга XIX века Теодора Бильрота, учебник был предназначен для сестёр милосердия.