Признание в любви

Моя Цветаева

ЛЮБОВЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Сначала была проза. Как по-библейски звучит, почти как: «Сначала было Слово». Так я и прочитала в журнале «Наука и жизнь» за 1965 год первую свою прозу Марины Цветаевой - как Библию. «Мой Пушкин». С таким же священным восторгом неофита, как ранние христиане читали слово Божие. Училась я тогда в восьмом классе и сочинения мои запестрели красными помарками нашей литераторши. Цветаевская проза ее, похоже, не увлекла, а может, она ее и не прочитала. Мало ли что печатают в популярных журналах, подумаешь - «Наука и жизнь», это ведь не принудительная «Литература в школе». Она никак не могла понять, почему вдруг после каждого слова я стала ставить тире, а потому усиленно чиркала в моей тетради красной ручкой. Короче, кто кого? Из сочинений моих изгонялись лишние тире, а я их упорно продолжала вставлять. Разве можно - а по здравом размышлении и вообразить такое нельзя - обойтись без этого выразительного - и восхитительного - тире, придающего написанному упоительный ритм морского прибоя: шум нахлынувшей волны - пауза - шум гальки вслед убегающей воде. Вот так я приблизительно тогда писала сочинения и получала возмущенные замечания на мое отвращение к запятым и страсть к тире. В том году оценка моя по русскому языку была не слишком высока. За все приходится платить, а за любовь к Цветаевой я согласна была платить самую высокую цену.

Описала я первое знакомство с Цветаевой и вспомнила вдруг, что прежде знакомства с творчеством состоялось первое знакомство с именем. Дело было так. Страсть моя к морю и тайные купания во время тихого часа в пионерском лагере в Анапе закончились плачевно. Проклятая ангина свалила больше чем на месяц, и было так тяжко, что все удовольствие от нескончаемых каникул, из летних плавно перешедших в осенние, испортили горькие полоскания, уколы и прочая гадость, сопровождающая болезни. Решение врачей удалить очаг инфекции я приняла почти с радостью. Так я оказалась в больнице и наконец-то смогла прочувствовать любовь и заботу близких. Конфеты и пирожные глотать было еще больновато, но принесенный сестрой только что вышедший роман Ивана Ефремова «Лезвие бритвы» я «проглотила» с восторгом. Там я и прочитала впервые это имя: Марина Цветаева. Героиня с упоением декламировала поэму «Переулочки» и это разожгло во мне страшное любопытство: а почему я не читала, если это так хорошо? Мои попытки найти хоть что-нибудь этого автора не увенчались успехом. Никто ничего не знал о таком поэте, ни в книжных магазинах, ни в библиотеке. Осталась она для меня Загадкой больше чем на год, поэтому первая публикация в журнале принесла радостное облегчение: значит это не фантазия, существует такая поэтесса и вот она пишет о Пушкине, о море и о себе. И как пишет!

Однажды летом 1966 года среди книжных развалов, которые моя знакомая Рита (втайне мечтая в своей коммунальной питерской комнатке о масштабах английского поместья) называла «своей библиотекой», я заметила синий том Большой библиотеки поэта. На новенькой обложке книги (и года не прошло, как вышла из типографии) значилось: Марина Цветаева.

- Та-а-ак, - безрадостно произнесла Рита, оценив выражение моего лица и пальцы, вцепившиеся в книгу, - Не больше трех дней, иначе убьют. У меня за ней очередь на год вперед.

- Тогда я пошла?! - не отрывая глаз от страниц, воскликнула я и исчезла на неделю.

Книгу я честно вернула перед самым отъездом домой. Голова всю дорогу была заполнена мешаниной стихотворных строк, а колеса по рельсам стучали в ритм цветаевскому: ...кто создан из камня, кто создан из глины... никто ничего не отнял, мне сладостно, что мы врозь... другие с очами и с личиком светлым, а я-то ночами беседую с ветром...

Так состоялось мое первое знакомство с поэзией Цветаевой.

Еще через полгода такой же синий томик появился в единственной городской библиотеке при доме культуры. Библиотекарю из читального зала я обязана по гроб жизни за то, что месяц за месяцем за десять минут до закрытия она передавала мне вожделенный том до утра. Перед школой я заносила его и прощалась до вечера. До ночи продолжалось старательное переписывание стиха за стихом, от корки до корки.

Это была болезнь на всю жизнь. Школьные синие тетрадки со стихами хранятся в шкафу до сих пор. Но почти через двадцать лет мне, наконец, подарили первый мой томик стихов Цветаевой. Образно выражаясь - я спала с ним под подушкой. Теперь целую полку занимают разные издания стихов и прозы, воспоминания Анастасии Цветаевой и Ариадны Эфрон. По-новому звучат теперь пророческие стихи поэтессы, именно так, как она и писала: «...Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет!) Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед». Могла ли я тогда представить, что будут ее книги настолько доступны, что действительно запылятся на полках!

ПОЭЗИЯ

Могу ли я позволить себе говорить о поэзии Марины Цветаевой, я, дилетант, любительница посидеть на диване с книжкой, шепча под нос понравившееся стихотворение? Я долго думала, а потом решила - а почему бы и нет? Я просто скажу, что мне нравится больше всего. И тут же захотелось закричать: ВСЕ! ВСЕ! Но в разное время - по-разному. Есть, конечно, самое-самое. Например, «Послание» Федры - Ипполиту. Гениальная вещь! Я цитирую ее по любому поводу и без повода, надоела уже всем со своей Федрой:

А еще перечитываю иногда пьесы: «Метель», «Приключение»... Последнюю особенно люблю, не только за драматический накал истории единственной любви Казановы, но и за милые бытовые картинки, создающие эффект присутствия у читателя. И за романтизм, и за иронию. С одной стороны: плащ цвета времени - вызывает головокружение при попытке представить его наяву (а есть у нее еще «плащ цвета времени и снов», но это уже запредельно, это я могу просто принять на веру). А с другой стороны, - как вам, например, нравятся сентенции уличной девчонки в том же «Приключении»:

Иногда читаю-перечитываю «Поэму Конца», иногда - «Царь-Девицу», но есть одна поэма, что вызывает благоговейный трепет - «На Красном коне». Помню, студенткой в Царском селе я ходила гулять в запущенный Александровский парк и в пустынных заросших аллеях громко декламировала ее от начала до конца, почти крича от восторга:

Завораживающий образ: отбросив куклу, мчаться вслед Гению на Красном коне, не правда ли?

Но есть одна поэма, которую я - сколько ни читала - ни понять, ни полюбить не могу. Те самые «Переулочки», упоминание которых познакомило меня впервые с Цветаевой. Ну не могу я их понять! Говорят, что «Переулочки» - новое слово в русском стихосложении. Выходит, что я консерватор от поэзии, раз это новое слово меня не привлекает. Хотя иногда даже гордость берет: да, не понимаю, зато остальное - как воздух для меня. За мою любовь ко всему остальному Марина бы меня простила. Может - посмеялась бы, но не обиделась. Это утешает.

Раз я дилетант, то решила записать «отсебятину»: свои размышления о стихах и о судьбе. Тут же я растерялась: о чем дальше писать - о дочери Але, о муже или сначала о кумирах, которые повлияли на творчество хотя бы тем, что дали толчок к написанию чудных стихов?

ЛЮБИТЕ ЗА ТО, ЧТО Я УМРУ.

Отчего у юной Цветаевой так много мыслей о смерти? И ни разу не попадалось мне в ее стихах даже намека на трагический исход с момента эмиграции до самой Елабуги, до того проклятого ржавого гвоздя. И даже раньше, с Гражданской войны, когда муж ее ушел в Белую Гвардию, а она с дочерями осталась в голодной большевистской Москве. А ведь как молодая Марина кокетничала со смертью, как описывала ранний уход. И все сводилось к возможности поговорить о своих пристрастиях, мыслях и чувствах. Делала она это гениально:

А вот это как вам нравится?

Но вот пришел день, когда написано стихотворение о смерти, от которого идет мороз по коже. Без угрозы покончить с жизнью, без кокетства, кровью сердечной, - стихи о смерти ребенка, дочери Ирины:

И все, дальше - как обрезало, больше о своей смерти Марина не писала. В одночасье она поняла, что такое - смерть. Это не поэзия!

МАРИНА И СЕРЕЖА.

История любви. Как волшебно она начиналась - в волшебном месте, в Волошинском Коктебеле - эта юная любовь! Начиналась она с молодых забав, поэтических мистификаций, с посвящения к одному из самых знаменитых благодаря романсу стихотворений - «Генералам двенадцатого года»:

О, да, его бриллианты прочертили свой след через всю ее жизнь: через медовый месяц, через проводы в Белую армию, муки ожидания: убьют - не убьют, судьбу дочерей и любимого Мура, через мытарства эмиграции, парижские страдания, когда сторонились бывшие друзья, через возвращение вслед за мужем в Москву, на Голгофу, в Елабугу. Тяжелая выпала им супружеская жизнь, но несколько счастливых лет все-таки были. И было поразительное для нас чувство долга: они венчались на всю жизнь, значит и прожили всю жизнь, и в горе, и в радости. Горя-то было больше, но кто ж об этом знал, провожая молодоженов на медовый месяц в Европу.

Читая блестящие стихи о любви, признания в нежной страсти, откровения и посвящения, я всегда верила, что Марина под разными личинами видела одно лицо, о нем и писала все время. Вот свидетельство верности, веры и любви:

На венчальном кольце Марины, сохраненном на пальце даже во время голодной революционной московской зимы, внутри по ободку было выгравировано имя Сергея. Это был тот железный обруч, который сковывал ее сердце, как в любимых ею немецких сказках. Были у нее другие увлечения? Да были, были! Ну и что? Она была ПОЭТ, поэзия ее питалась чувствами и эмоциями. Главное - ИМЯ, непроданное и непреданное, было одно.

ПЕРВЕНЕЦ

Они были подругами, Аля и Марина, так и называли друг друга - по имени. Однажды, получив по продуктовым карточкам селедку, Марина понесла ее на кухню чистить, а Аля отправилась в детскую сочинять стихи. Вдруг Марина ее позвала. Стоя у стола, где на газете лежала распотрошенная рыба, она ткнула в нее пальцем и сказала с отвращением: «Червяк». Аля знала, что Марина ни за что не возьмет в руки червяка. Она и сама их терпеть не могла. Но Марина сказала торжественно: «Если ты меня любишь, убери его!», и Аля, зажмурившись от отвращения, подхватила что-то противное, скользкое, и отбросила с газеты. «Аля, это были селедочные потроха, а вовсе не червяк! Но ты сделала это ради меня и ты героиня!» Вот такие у них были отношения. А вы испытали бы любовь маленькой дочери таким образом? И признали бы ее превосходство над собой в вопросах мужества и отчаянной решимости доказать свою любовь? Марина делала это постоянно, даря свои стихи, талант и любовь, уважая личность не ребенка - человека. В детстве она подарила дочери целый мир: любимую Москву, Кремль, весь театр и литературу. Актеры Юрий Завадский, Софья Голлидей были друзьями юной Ариадны Эфрон.

Они вдвоем пережили все - революцию, голод, убивший младшую, Ирину, Марина не выжила бы без дочери. А Аля посвящала ей стихи. В шестнадцатом году, в блаженном неведении будущего, Марина создала мечту, которая не исполнится ни в одном пункте:

Уже в восемнадцатом году, опомнившись, она напишет другое: «Сивилла! - зачем моему ребенку - такая судьбина?», словно предчувствуя, что после эмиграции Ариадна расхлебает в лагерях и поселениях ошибки отца, а сама Марина получит не колокольный ваганьковский звон, а убогое пристанище на елабугском кладбище. И все же, все же:

ЧУЖБИНА

Как может чувствовать себя на чужбине человек исконно русский, для которого не только культура, окружение и связи, но и сама Москва, ее аура, ее воздух, ее «русскость» были необходимым условием жизни? Марина написала об этом так:

Вот она, истина: она была одинока, но не потому, что не было рядом близких людей, а потому что не было вокруг РОДИНЫ. Ведь в Берлине, в Чехии и тем более во Франции тогда было столько беженцев-эмигрантов, что невозможно было чувствовать себя оторванным от общения и от родного языка. Да и не было у Цветаевой проблем с языками, она с детства говорила свободно по-немецки и по-французски, проведя с сестрой Асей в немецких пансионах все время, пока их мать безуспешно лечилась в санаториях от чахотки, а впоследствии прослушала курс в Сорбонне. Марина пишет в Германии и Чехии «Крысолова» и «Поэму Горы», пишет «Стихи к Чехии», свободно оперируя местной тематикой. Там она ощущает лишь то, что начинают постигать остальные русские эмигранты - ностальгию, ту пустоту, которая может быть заполнена только на родине.

Но в Париже ее настигает последний удар безжалостной судьбы, предрешивший последующие события. На нее падает осуждение, презрение, ненависть соотечественников за содеянное мужем. Только сейчас начинает приоткрываться завеса тайны, становятся доступны засекреченные архивы, где скрыты были факты сотрудничества Сергея Эфрона с советской контрразведкой. Эмиграция ему этого не простила, но не простила она этого и его жене. Остракизм, которому подвергалась Марина Цветаева, страшен тяжелейшими нравственными муками. Удар был нанесен по самому чувствительному: отвергли ее поэзию. Это было равносильно изощренной пытке, пожизненному заточению в каменный мешок каземата без света и тепла. Марина продолжала жить, стиснув зубы, но душа ее поэзии медленно умирала в одиночестве. «Сивилла! - зачем моему ребенку - такая судьбина?» А зачем такая судьбина Поэту? ЗА ЧТО?

КУМИРЫ

Пристрастия ее изысканны и непогрешимы. Стихи к Блоку соседствуют с циклом «Ахматовой». В них - вся суть поэзии и поэта, к которому они обращены. Но мне нравятся другие. Зачитавшись комментариями к стихам, обнаружила вдруг, что стихи, которые мне ужасно нравились смолоду, посвящены одному человеку, которого как поэта открыла для себя чуть позже, чем Цветаеву, - Осипу Мандельштаму.

Здорово, правда? Так и представляется, как они вдвоем гуляют по Москве, и Марина показывает гостю все заветные места любимого города: Трехпрудный переулок своего детства, папин музей, сорок сороков церквей, звучным благовестом разгоняющих ворон с колоколен, и наверняка - любимый писчебумажный магазин, где всегда покупала вместе с сестрой Асей чернила и тетрадки для стихов. И во время этих прогулок и бесконечных разговоров родилось чудо душевной близости, которая дает прозрение будущей судьбы близкого человека.

И дальше - совсем уж пророческое:

Что она могла знать тогда, в феврале шестнадцатого года, о его страшном полете? Ничего, как не знала и о своей кончине.

О смерти Марины Цветаевой писать не хочется. Хочется, как ребенку в кинотеатре, зажмурить глаза и пропустить страшный эпизод. Да вот эпизод-то это последний, нет после него хэппи энда.

ЕЩЕ ОДИН ЭПИЗОД

В восьмидесятые годы мы всей семьей отправились в Тарусу - на экскурсию. Осмотрели городок за три минуты, там и смотреть-то нечего, кроме картинной галереи да знаменитого «Спящего мальчика» на могиле Борисова-Мусатова. Он спит до сих пор на крутом берегу Оки в тени старых деревьев. А потом по широкой, заросшей травой улице между старинных домов из почерневших неохватных бревен мы пошли на кладбище. У калитки сидела на перевернутом ведерке бабулька и продавала букетики ранних астр. Я купила два пучочка - бело-розовый и нежно-лиловый. Бело-розовые астры мы положили на могилу Константина Паустовского. Серый монументальный гранит довлел, розовые игольчатые звезды освежили его, примиряя официоз с грустью потери любимого писателя. Прямо от могилы открывался захватывающий вид на излучину Оки. Место было выбрано очень удачное, почти такое же, как для могилы Борисова-Мусатова. Не было только «Спящего мальчика», второго такого быть не может.

К могиле потянулся ручеек экскурсантов, и мы поспешили к выходу. Я думала о Марине Цветаевой, которая так любила Тарусу, что все время вспоминала и описывала время, проведенное в детстве у тарусских родственников. И еще я знала, что она мечтала покоиться на этом тихом сельском кладбище над Окой. Как бы ей было покойно тут. Я слышала, что сестра Ася просила даже не перенести прах, нет, просто установить памятный камень у входа. Как глубоко верующий человек, она понимала, что самоубийц не хоронят на освященном кладбище. Я поискала глазами - нет ничего, даже камень пожалели. Тогда я бросила букет любимых Марининых астр в кусты слева от калитки. Моя маленькая дочка, решив, что я их обронила, бросилась поднимать, но наша бабушка строго сказа: «Оставь. Это не тебе». Не оборачиваясь, мы тихо спустились к причалу.

Прошло время. Я узнала, что Церковь, признав уважительные обстоятельства смерти Марины Цветаевой, освятила ее могилу, сняв грех самоубийства. Показалось, что и с моей души сняли камень. Наконец она обретет покой, оставив нам бурю своих эмоций, запечатленных в стихах. Мы-то это бремя вынесем! И даже с восторгом!

За несколько лет до смерти Марина написала стихи о саде; «За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет...»-

Я верю, что сейчас она в саду.

Вдохновение Цветаевой вдохновляет

О чем бы я сама ни писала, я вдохновляюсь стихами Цветаевой, ее образами и идеями. Ее стихи дают толчок фантазии, помогают развить сюжет - или просто создать его из нескольких строчек, наполненных глубоким смыслом, если дать себе труд вдуматься. Так письмо Федры Ипполиту создало особый настрой лирическому эпизоду в Дельфах в повести «Путешествие на Цитеру». Так же родилась история «Дон Жуан», всего лишь из одной строки, ставшей эпиграфом, определившим все, хотя стихов Цветаевой в тексте больше нет:

«Не было у Дон Жуана - Донны Анны.»

Пожалуй, трудно найти у меня текст, не имеющий хотя бы одного эпиграфа, взятого из стихотворений Марины Цветаевой. В них для меня заключается весь смысл произведения, они дают настрой всему, что я пишу. Например, для третьей части романа «Спляшем, Бетси, спляшем», романа о любви, прошедшей рядом с героиней через все жизненные ошибки и препятствия, о детской привязанности, переросшей в сильное чувство, приносящее счастье и терзания, я выбрала строчки, которые заключают в себе портрет героев, задают тон всей истории и определяют финал:

«Часть3 Дельфийский оракул

Мучит ли меня совесть, когда я лежу, устало раскинувшись на постели, а Джек ласково гладит меня, благодаря за наслаждение, полученное в моих объятиях? Нет. Я ни о чем не думаю в это время. Раз и навсегда запретила себе терзаться и думать о единственном мужчине, которого люблю, лежа в объятиях другого. Для этого есть другое время. Дома, в одинокие ночные часы, тоска по нем становится такой острой, что я начинаю потихоньку стонать, как от зубной боли. Мне до головокружения хочется почувствовать, как его лицо прижимается к моей шее, как губы дотрагиваются до мочки уха, и услышать счастливый шепот: "Бетси!". Я вздрагиваю в темноте от его голоса и в полусне эти прикосновения фантастически реальны. Грезы о Коле даже не носят сексуальный характер: мы ласково прижимаемся друг к другу и шепчемся обо всем, что произошло за год, о детях, о работе, о нашей тоске и нашей любви. Это похоже на галлюцинации. Чем ближе подходит время его приезда, тем чаще я в лихорадочном состоянии замираю посреди важных переговоров, или играя с детьми, или во время партии тенниса, в который играю уже вполне сносно. Джек замечает это, но молчит, он знает, как я жду Колин приезд...»

Оцените, как органично вплетаются цветаевские стихи в канву произведений, но если не понравится то, что я пишу, то удовольствие от стихов никуда не уйдет. Наслаждайтесь ими!

роман Игра воображения глава 1 Музыкальный экспромт (фрагмент)

«...Последовавшая неделя была прекрасна, как сон. Мы бродили но улочкам старого города, забредая в невероятные тупички, нависающие над городом, крохотные садики, бархатные от плюща, тайком целовались на истертых скамьях в холодных сумрачных соборах. В каждом кафе он ставил передо мной вазочку со сбитыми сливками, и мы слизывали воздушное лакомство с ложечки, касаясь друг друга губами. А после нескольких чашечек кофе с ликером «Старый Таллинн» я приходила в лирическое настроение и читала ему все стихи, что помнила наизусть - а увлекалась я тогда «серебряным веком», что ходил по рукам в списках: Гумилев, Мандельштам, Цветаева... Цветаеву я любила до самозабвения. Пританцовывая на брусчатке мостовой и размахивая в такт руками, я почти пела:

или:

или любимую «Психею». «Комедьянт» никогда не читался до конца.

я произносила уже в тесном кольце его рук, а следующее:

                                   Ваш нежный рот - сплошное целованье... -

захлебывалось в бурном поцелуе. Мне это ужасно нраилось, и с каждым днем я старалась выпалить как можно больше строчек до того, как его губы накрывали мои. Таллинн - рай для влюбленных. Никто не обращал на нас внимания. Я вела себя с ним, как юная девочка, окруженная его любовью и нежностью. Да я ведь еще такая и была...»

Путешествие на Цитеру (фрагмент)

«...Мы отправились в город осматривать храм Аполлона, сокровищницы, театр. Я спустилась по скамьям-ступенькам на сцену и, встав на самую середину, начала читать цветаевское "Послание Федры":

Мой тихий голос был подхвачен вверх и, грохоча, возвратился к нам. Я умолкла и закрыла уши, зажмурившись. Показалось, что меня слышит весь город. Джим опустил мои руки и спросил:

- Что ты читала?

- Это очень трудно перевести. Это письмо Федры - Ипполиту. Она умоляет о поцелуе, потому что когда целуют губы - целуют душу. Она устала и измучена любовью.

Он тихо и серьезно попросил:

- Поцелуй мою душу, Софи! - и я, привстав на цыпочки, послушно поцеловала его, - Спасибо, - прошептал он, - Как красиво звучит это на твоем языке - как воркование голубки.

- Я думаю, она и была воркующая голубка. Она была молода, Тезей, у которого было к тому времени 50 детей от разных женщин, женился на ней по политическим соображениям, убив предварительно мать Ипполита, царицу амазонок. Она влюбилась в молодого сына, а не в старого отца, но не идет его соблазнять, а пишет ему письмо и умоляет излечить от страданий. А он врывается к ней и начинает обвинять во всех смертных грехах. Я думаю, она повесилась не столько из страха перед мужем, сколько от разбившихся иллюзий. Ей незачем стало жить. Вообще, все греческие мужчины не отличались порядочностью и тонкостью чувств. Зато какие женщины! Медея, Федра, Антигона. А Цирцея? Вот кого до сих пор боятся все мужчины! Что ты можешь сказать по этому поводу?

- Ты думаешь, этого испытания не может выдержать ни один мужчина? (*В результате испытания Цирцеи большинство мужчин превращалось в животных, в основном - в свиней)

Я засмеялась: - Ну, в то время - точно ни один, сейчас - не знаю. Вам видней!

Мы зашли в музей посмотреть на знаменитого Возничего (** Возничий - античная скульптура, предположительно Аполлон), потом отправились к Парнасу, поднимаясь все выше и выше по сухим, источающим жар камням, пока я не села в изнеможении:

- Я умираю от жары! Больше всего мне сейчас хочется оказаться в море как раз посередине между Итакой и Кефаллинией.

Джим увлек меня навстречу шумящим серебристым оливам, широким потоком стекающим вниз по долине. Мы спустились и прошли опять через полукруглую чашу амфитеатра. На сцене Джим сказал несколько фраз на греческом, очень звучных и красивых. Я вопросительно посмотрела на него:

- Что ты сказал?

- Я благодарил богов.

- За что? - но он только улыбнулся.

После обеда мы на той же машине поехали дальше, спускаясь постепенно к морю в Мессалонги, и там сели в самолет. Мы добрались к вилле Фарнези до темноты. Расцеловавшись с Натальей, я пошла проводить Джима на яхту и заодно искупаться. Мы погрузились в прохладную воду, я от наслаждения тихо засмеялась и медленно поплыла вперед, пока Джим не остановил меня:

- Осторожней, там дальше течение! Хотя я бы хотел, чтобы нас унесло куда-нибудь вместе.

Мы поплыли к берегу, который уже был покрыт тенью, и в сгущающихся сумерках Джим опять взял меня на руки и вынес на берег.

- Прощай, до завтра! - он добавил несколько слов по-английски, которые я не поняла. - Я целую твою душу! - Он легко поцеловал меня и поставил на песок.

Я стояла и смотрела, как яхта тихо отплыла под парусом...»

Спляшем, Бетси, спляшем! (фрагменты романа)

«В Дельфах жарко. Солнце превращает воздух в дрожащее марево, и мне это нравится. Хочется раствориться в этом слепящем свете и самой стать миражем, рожденным в полуденном жару. Мы стоим на сцене театра, где в прошлом году снимался эпизод из фильма, и Джек с Витторио в один голос просят почитать им стихи. Я читаю Жоржа Брассанса, которого недавно перечитывала, раздумывая, не написать ли мне о нем:

-Лиза, прочти Федру, - просит Витторио, когда я, закончив, делаю шутливый реверанс.

-Уместней Медея, - бормочу я и читаю другое:

Вдруг откуда-то сверху доносятся бурные аплодисменты. Все удивленно поднимают головы навстречу русоголовому загорелому гиганту, спускающемуся по ступеням вниз, хлопая в ладоши. Эхо подхватывает хлопки, создавая эффект овации. Я, всмотревшись, взвизгиваю и несусь ему навстречу, раскинув руки.

-Митя! О, мой герой! Каким ветром тебя занесло?

Он подхватывает меня в объятия и кружит по сцене.

-Ну, теперь я убедился, что в Греции действительно все есть, даже Мадам Бетси!

-Поставь же меня на землю и расскажи, как ты здесь очутился?

-Я на археологическом конгрессе в Афинах. А ты что здесь делаешь?

-Я приехала на уик-энд с друзьями, - я знакомлю всех с Митей.

-Британский офицер? - удивляется Митя.

-Это моя охрана, я ведь на британской дипломатической службе

-А режиссер - поклонник? Такой красавчик! Ты умела окружать себя красивыми людьми. А где же муж? И почему Британия?

-Я вдова, я тебе все потом расскажу. О, как я рада! Завтра ты тоже здесь? Значит, гуляем!

-Тебе еще рано расставаться с молодостью, Лиза! Ты выглядишь точно так же, как десять лет назад, и теперь похожа скорее на мою дочь! Только очень западная и холеная.

-Я богата, - пожимаю плечами я, - и положение обязывает, я леди Ферндейл. Но ты тоже неплохо выглядишь! Помнишь раскопки? - я ласково глажу его по щеке.

-Я помню Таганрог! А ты? Не все, что было у нас, забыла?

-Про "там" я помню все и так скучаю! Сейчас взяла бы и босиком пошла домой! - в сердцах машу я рукой.

-Так возвращайся! - улыбается Митя, как будто бы это так просто сделать.

-Не пускают. Сегодня отец моих детей женится на другой, потому что меня к нему не пускают, - жалобно восклицаю я.

-Лиза! - Митя обнимает меня и поглаживает по спине, - Бедная моя! Наши всегда несчастны на чужбине.

-Ну так давай тогда веселиться сквозь слезы!

К шести часам мы собираемся выпить кофе под тентами среди деревьев.

-Ну, что будем делать? Придумайте что-нибудь интересное, - прошу я.

-Я могу предложить последнее в этом году представление Античного театра, если это вас интересует, - говорит Митя и вопросительно смотрит на меня.

-Нас это интересует, - оживляюсь я, - нет ничего приятней, чем смотреть античную драму. После этого твоя личная драма кажется мелкими неприятностями, вроде порвавшихся на официальном приеме колготок, правда? Идем на драму! Что нам представят?

-"Эдипа". А потом, если хотите, мы посетим Дельфийский оракул. Говорят, что тем, кто верит в олимпийских богов, он до сих пор предсказывает судьбу.

-Ну, насчет судьбы у меня двоякое отношение: с одной стороны - хорошо сразу узнать и не мучиться, с другой - элемент неожиданности добавляет пикантную остроту нашим жизненным трагедиям. То, что ждешь заранее, не доставляет такого удовольствия!

-Но Лиза, вдруг тебе предскажут, что наш фильм станет событием года! Соглашайся. И я тоже не прочь узнать, что женюсь на тебе, - улыбаясь говорит Витторио.

-Или ты узнаешь, что через два года, например, будешь жить в Ленинграде, - подсказывает Митя.

-Вы умеете соблазнять! - признаю я и в свою очередь спрашиваю, - А вы? Хотите узнать свое будущее? Витторио?

-Очень! Я уже сказал о некоторых перспективах, которые меня бы осчастливили, - тут же откликается Минотти.

-А ты, Митя?

-Знаешь, ничего нового я не узнаю, но интересно! - улыбается он.

-Саша, а ты хочешь узнать, что тебя ожидает?

-Нет, так неинтересно жить, - отмахивается он.

-А ты, Джек?

Джек пристально смотрит на меня и отвечает:

-А я единственный, кто не верит в Олимпийцев, мне они ничего не откроют. Я и так уже все узнал.

-Ну хорошо, вы с Сашей будете беспристрастными наблюдателями. Тогда пошли? Поскольку кровосмешение - единственный грех, не обременяющий нашу совесть, "Эдипа" мы посмотрим с удовольствием.

Мы уселись на каменных скамьях театра, еще нагретых полуденным солнцем, и наблюдали за древней историей, которую разыгрывали на такой же древней сцене. Спектакль шел на греческом, Митя нам немного переводил, но содержание знали все и жесты актеров были выразительны и понятны. Когда ослепленный Эдип отправляется в изгнание под напутствия хора, я задумчиво повторяю:

- В жизни счастья достиг ли кто?

Лишь подумает: "Счастлив я!" -

И лишается счастья.

                                     (* Эсхил «Эдип»)

Да, это мне знакомо. Что-то я от Дельфийского оракула не жду ничего хорошего. Кстати, не забыть бы о дарах. Чем там в древности платили богам? Маслом и вином? Давайте подкрепимся, запасемся всем необходимым и пойдем покоряться воле богов.

Ужин в ресторане проходит весело. Мы обсуждаем, кому какая судьба будет предсказана.

-Лиза, - спрашивает Витторио, - если будет знак, что мы должны с тобой снять фильм, ты согласишься?

-Я фаталистка и подчинюсь судьбе, - улыбаюсь я, - Как, кстати, все будет происходить? Голос с неба? Или попугай с предсказанием, переданным по факсу прямо с Олимпа?

-Нет, конечно, - поясняет Митя, - но мне сказали, что есть знаки, нужно все слушать, смотреть, запоминать и нам растолкуют.

-Кто, авгуры?

-Нет, служитель музея, он пойдет с нами. Я сегодня с ним познакомился, он занимается древними предсказаниями и знамениями. Очень интересный человек.

-Митя, ты всегда найдешь интересного человека. Хорошо, верю. Пошли?

Мы поднимаемся вверх по склону Парнаса к святилищу Аполлона Дельфийского. Митин знакомый оказывается живописным греком с истинно греческим твердым профилем и сединой в черных кудрях, прекрасно говорящим по-английски. Он рассказывает, что собрал все упоминания о гадании по яйцу, внутренностям животных и птиц, и особенно - по божественным знакам, посылаемым с небес - по погоде, полету птиц, звукам и другим приметам.

Когда мы пришли к святилищу, Никос попросил всех стать за пределами развалин храма и не шуметь.

-Кто первый?

Витторио оглянулся на меня и, видя, что я не спешу, выступил вперед. Никос взял его за руку и они пошли среди камней в ту точку, где было когда-то святилище. Окрестности хорошо освещались луной, и нам были видны их фигуры. Они остановились, и Никос стал выполнять ритуал, скорее всего поливая маслом и вином камень в центре выложенной плитками площадки, некогда бывшей полом святилища. Потом они замерли. Ничего особенного мы не заметили, хотя таращили глаза, ожидая чего-нибудь наподобие лунного затмения или грозового раската, но вокруг была тишина, только ночная птица или, может быть, летучая мышь пролетела, чуть шумя крыльями. Когда они вернулись, Никос сказал, подумав:

-Я не знаю, кто вы, но над вами пролетел Пегас, вас ожидает творческий порыв и он будет осенен Аполлоном, покровителем Муз.

-А любовь? - капризно вопросил Витторио, желавший иметь сразу все.

-Служенье Музам не должно иметь соперниц.

-Лиза, ты слышишь? Раз я должен принести в жертву свою любовь, ты тем более обязана помочь мне!

-Да я давно согласна, Витторио, - успокоила его я, - Как только закончу роман - сразу начну писать сценарий.

-И сыграешь Лидию!

Я подала руку Никосу, и мы пошли среди развалин храма в нужную точку. Я вдруг поверила, что сейчас узнаю свою судьбу, и сердце заколотилось в груди. Мы остановились в центре святилища и я поразилась ощущению величественных стен и священности момента. Никос плеснул на камень вина и масла и тихо попросил дать любую незначительную вещицу. Я сняла браслет венецианского стекла и подала его Никосу. Он положил его в центр жертвенного камня и мы замерли, прислушиваясь. Внезапно налетевший порыв ветра зашуршал в листьях олив, засвистел среди камней и одиноких колонн, разбуженная ветром горлинка заворковала в кустах тихим горловым стоном и опять все смолкло. Мы постояли еще и пошли к деревьям, под которыми нас ждали остальные.

-Вы - любимица Афродиты, - с легким поклоном провозгласил Никос, - но получите любовь после бури. Под бурей подразумевается что-то серьезное, какой-то катаклизм, потрясение основ. К сожалению, более конкретно я не могу сказать, но вас это не затронет, Афродита вас хранит.

Джек нашел в темноте мою руку и сжал ее, а Саша тихо сказал по-русски:

-Вот видишь, Бетси, все еще впереди, все образуется!

Митя уже шел с Никосом в начинающемся порыве ветра, который застонал в верхушках олив, напоминая шум прибоя. Когда они вернулись, Никос вздохнул и сообщил, что та же буря пройдет по Митиной судьбе.

-Вы как-то связаны?

-Да, - ответила я, - у нас общее прошлое и одна родина.

-Значит, буря пройдет там, где вы вместе.

-Нам не привыкать, да, Лиза? - усмехается Митя, - На нашей родине буря за бурей.

Мы, притихшие, идем обратно.»

И еще один эпизод:

«- Ах, о чем ты говоришь! У меня сейчас одна мечта - побывать дома. Ты не представляешь, как я тоскую! Домой хочется - волком бы завыла. Помнишь Цветаеву? Мы эти стихи оценить тогда не могли, это нам было недоступно:

Понимаешь, она была здесь одинокой. Никто нас не может так понять, как дома. Помнишь, как мы сидели как-то на закате на берегу в Гурзуфе, и позади кто-то стал читать стихи?

-"Это было у моря, где ажурная пена..." - подхватывает сестра, улыбаясь, - и что за очаровательный старик это читал! Он был похож на героя романа, с бородкой и тросточкой. И помнишь, что он нам тогда сказал?

-Что орда нахлынула и уйдет, а королева все живет в башне замка. Я тогда не поняла его. Теперь понимаю. Культура и мироощущение Серебряного века остаются в нас жить невостребованными, но ждут своего часа. Мы должны сохранить их и, может быть, идти дальше, опираясь на это богатство. Плевелы разносит ветер, а зерно сохранится и прорастет. Но разве мы извне можем что-то сделать? Нужно жить там...

-А помнишь, как мы ходили на лыжах? - внезапно вспоминает сестра, - И в марте поднимались на самую высокую сопку, чтобы посмотреть на первое солнце после полярной зимы.

-Да, - подхватываю я, - Это было удивительно: первый луч, первая полоска, такая алая между белым снегом и серым небом. У меня это каждый год вызывало в душе такой восторг и облегчение, как у первобытных людей: солнце вернулось и снова будет весна и лето.

-А помнишь праздник Проводов Зимы? Какие пекли блины на площади, где шло гулянье? Я таких вкусных никогда больше не ела. Край весь в дырочках, как кружевной, и хрустел, а сам блин был пышным и мягким. И обязательные танцы прямо на снегу, в шубах. "Арабское танго", помнишь? И мы все танцевали! Нам было весело, потому что мы были молоды?

-Да нет, тогда в праздник все искренне веселились. А белые ночи у нас в Ленинграде, помнишь? Однажды мы поехали с последним катером в Петергоф... - я запнулась.

-С Колей? - тихо подсказывает сестра.

-Да, мы поехали с Колей в Петергоф, чтобы посмотреть, как утром встает солнце над заливом, и не сообразили, что в Петергофе солнце встает над парком. Мы всю ночь провели в парке, - я на минуту замолкаю и сглатываю, потому что у меня перед глазами встает, как именно мы провели эту ночь, - а перед утром задремали в беседке и вдруг просыпаемся от шума. Небо все в тучах - откуда только взялись! - и такой дождь стучит по листьям, по крыше беседки, а у нас нет зонта. Потом тучи начали уходить в сторону залива, и вдруг над дворцом открылось солнце, и сияющая граница, за которой в дожде мы стояли, стала продвигаться к нам. Первый луч упал на "Самсона" и так засверкал в золоте! В этот момент включили фонтан, и столб воды стал расти, словно хотел дотянуться до солнца. Это было потрясающе. Мы обернулись к набережной, а она еще была в серой дымке. Всю обратную дорогу мы проспали, и матрос будил нас у пристани Эрмитажа.

-Лиза, - осторожно спрашивает сестра, - а с другими, уже здесь, у тебя были такие воспоминания, когда то, что ты была не одна, стократно увеличивало остроту восприятия окружающего?

-Да, с Джеком мы были зимой в Альпах, и я помню ночное небо над снежными вершинами. И Венеция - вся только с ним, особенно осенью и зимой. Было потрясающе красиво, все нежно-пастельных тонов, и мы были вдвоем, словно в необитаемом городе. С Ивом - летние альпийские луга, но с ним - не так. Он не умел молчать. С Алексом - зеленые холмы вокруг Фернгрин и наш сад, лилии и ирисы у пруда. Но одно из самых первых и сильных впечатлений такого рода - это Гурзуф с Сергеем. Там была одна бухточка и островок посередине, как в "Бегущей по волнам". Это было волшебное зрелище. Там на камнях мы так любили друг друга, как нигде больше!

-Как, и вы?! - поражена сестра.

-Ты помнишь это место?

-Ну конечно! Ты права, это было волшебство! Мы тоже приходили туда. В сторону Аю-Дага, да?

Мы замолкаем, вспоминая прошлое, потом она говорит:

-Лиза, не выходи замуж за нелюбимого человека, ты потом пожалеешь об этом! Я прошу тебя, не губи свою душу. Есть женщины, которые справляются с этим, но не ты. Обещаешь? - и спрашивает уже совсем другим тоном, - Хочешь, посмотрим еще раз "Ностальгию" Тарковского ?»