Это была одна из самых жестоких женщин своего времени. Когда я читала знаменитый роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», то в главе «Великий бал у Сатаны» впервые встретила фамилию этой женщины. В этой главе Маргарита встречает гостей бала (их ей представляет Коровьев), и уже после прочтения романа я сообразила, что большинство представленных — не выдуманные, а наоборот — самые что ни на есть реальные персонажи: это наиболее знаменитые в истории злодейки и злодеи. И вот как Коровьев представил очередную гостью:
« –...Госпожа Минкина, ах как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь лицо горничной щипцами для завивки! Конечно, при этих условиях зарежут!..»
Естественно, мне стало интересно узнать про госпожу Минкину и я начала искать сведения о ней. Вот результаты моих поисков.
НЕ-БЕДНАЯ НАСТЯ:
Настасья Минкина:
Настасья Минкина была она любовницей знаменитого графа Аракчеева — влиятельного временщика при императорах Павле I и Александре I. Сначала несколько слов о нем.
Фамилия этого человека обозначила целую эпоху и стала нарицательной. Выразительное слово «аракчеевщина» до сих пор в русском языке обозначает жестокое командование и палочную дисциплину. Сам Аракчеев был свято убежден: «Только то и делается, что из-под палки».
Аракчеев Алексей Андреевич родился в 1769 году. Был он выходцем из мелкопоместных дворян, в детстве кое-как изучил у местного сельского дьячка, по его собственным словам «русскую грамоту и четыре правила арифметики». В 1783 году он поступил в кадеты Артиллерийского и Инженерного шляхетского корпуса. В учебе успехи его были блестящие, начальство отличало его, но товарищи ненавидели за тяжелый характер: они частенько били его, а однажды даже сбросили с лестницы на него тяжелый камень. Жаль, что промахнулись!
Неизвестно, как бы пошла дальше его карьера, если бы не начал он службу в Гатчине, которая тогда принадлежала наследнику престола великому князю Павлу Петровичу. Тот заметил усердного до педантизма молодого офицера и назначил его командовать артиллерией в своем небольшом гатчинском «войске». Аракчеев был по собачьи предан Павлу, однажды даже встал перед ним на колени и сказал: «У меня только и есть, что Бог да Вы!»
Настоящий апогей своей карьеры Аракчеев пережил после воцарения Павла. Став императором, тот щедро вознаградил своего преданного фаворита: дал звание полковника и назначил комендантом Санкт-Петербурга. По милости императора Аракчеев становится богачом: Павел подарил ему имение Грузино в Новгородской губернии с окрестным селом Оскуя и девятнадцатью деревнями, а также две тысячи душ крестьян. В день коронации императора Аракчееву было даровано звание барона, а в 1799 году он стал графом Российской Империи.
Нельзя сказать, что все это было даровано ему за безделье и лесть — Аракчеев был весьма усерден в исполнении любых обязанностей, возложенных на него государем. Куда бы ни послал его Павел — вскоре после назначения Аракчеева на должность в подведомственных ему учреждениях воцарялся безукоризненный порядок. Достигалось сие совершенство самыми грубыми методами: пользуясь почти безграничной властью, дарованной ему императором, и сознавая свою безнаказанность, Аракчеев не скупился на площадную брань и даже побои. Причем его тяжелый нрав и руку испытывали на себе не только рядовые чины, но и старшие офицеры-дворяне. На Аракчеева не раз пытались жаловаться самому императору — другой управы на него не могло быть, но толку не было: Павел безоглядно верил ему. Некоторая холодность, в отношении к Аракчееву появилась у императора лишь тогда, когда своей грубостью тот спровоцировал настоящую трагедию. Однажды он грязно оскорбил заслуженного полковника Лена, суворовского ветерана, награжденного за заслуги Георгиевским крестом. Лен вернулся домой, зарядил два пистолета и вернулся обратно, но не застал Аракчеева дома. Тогда он вернулся к себе и застрелился, оставив письмо, в котором объяснял причину своего поступка.
Именно в это время Аракчеев и встретил женщину, которая стала главной любовью его жизни.
Сам он ни внешними, ни внутренними достоинствами, приятными для прекрасного пола, совершенно не обладал. Вот как описывали его внешность современники:
«По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист: в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучать анатомию жил, мышц и т.д. Сверх того он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет его лица был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший...». Ко всему этому внешнему неблагообразию присоединялся крайне неприятный голос: высокий и тонкий.
Впрочем, хорошо известно, что даже не слишком красивый мужчина может нравиться женщинам, если обладает своего рода харизмой, обаянием, сексуальными талантами. Но, увы, и этим Аракчеев не мог похвалиться. И ни одна женщина не испытывала к нему бескорыстных нежных чувств. Впрочем, это Аракчеева совсем не беспокоило — он и без того не испытывал недостатка в женском обществе. Утолял он свои сексуальные аппетиты (а они, судя по отзывам современников, были у него немалые) вполне в духе тогдашней России: с красивыми крепостными девушками. Если не хватало своих, то он покупал приглянувшихся ему красоток у своих соседей-помещиков: те боялись отказать всемогущему временщику. Постоянством чувств до поры до времени Аракчеев не страдал, его наложницы менялись очень быстро: надоевшую он снабжал небольшим приданым и быстро выдавал замуж, а не ее место поступала следующая. Такое приятное времяпрепровождение длилось не один год.
И вдруг одна из таких пленниц приворожила к себе непостоянного господина. Звали ее Настасья Федоровна Минкина, было ей отроду 19 лет и была она дочерью кучера. По другой версии официально она была женой местного крестьянина – то ли кучера, то ли матроса. Так о ней сообщал писарь графа Аракчеева Ефимов: «Когда Аракчеев возвысил ее до своей интимности, то мужа она трактовала свысока: за каждую вину, за каждую выпивку водила на конюшню и приказывала при себе сечь». Говорили, что в ее жилах текла цыганская кровь, потому что была она черноглазой и смуглой, с темными вьющимися волосами. По словам современников, в ее огромных черных глазах «плясали огонь и страсть. А на темных щеках полыхал нежный румянец». Другой современник писал про нее: «Настасья была среднего роста, довольна полная; лицо ее смугло, черты приятны, глаза большие и черные, полные огня... Характера живого и пылкого, а в гневе безгранична. Она старалась держаться как можно приличнее и всегда одевалась в черное».
Красотой Минкина действительно в молодости славилась, но ведь и другие наложницы графа этим не были обижены, а почему то именно Настасья стала его постоянной любовницей на долгие годы. Крестьяне деревни Грузино, где она жила со своим хозяином, на полном серьезе считали ее ведьмой, которая приворожила Аракчеева с помощью колдовства. Они говорили про неё: «...как граф её купил, так туман на него напустила и в такую силу попала, что и не приведи Господи».
Но скорее всего, дело было в другом: Настасья оказалась просто ловчее и умнее многих своих предшественниц. Она не довольствовалась ролью наложницы в спальне графа, но, будучи вначале безграмотной, очень быстро научилась читать и писать, выучилась считать и вести немалое домашнее хозяйство графа. Вскоре Аракчеев доверил ей все дела не только по дому, но и по всему имению. Его привязанность и доверие к ней не уменьшались, а наоборот, возрастали с каждым годом.
Уверившись в бесконечной преданности своего хозяина, Настасья развернулась во всей красе и показала свой характер. Можно сказать, что она была отражением своего господина — этакий Аракчеев в юбке. Сначала она просто изводила возможных соперниц — молодых и красивых женщин из дворни и деревни, чтобы они, не дай Бог, не заняли ее место. Потом стала без разбора мучить всех дворовых и крестьян. Особо доставалось тем, кто был у нее в непосредственном окружении. Сама бывшая крепостной, она не чувствовала ни малейшей связи с теми, из чьей среды вышла, и расправлялась с ними с такой жестокостью, что любой тиран-помещик мог бы ей позавидовать ее усердию в мордобойном и кнутобойном ремесле.
Лишь одно дело ей никак не удавалось: она не брезговала никакими методами, чтобы привязать к себе любовника и понимала, что самый лучший способ — это родить ему ребенка. Но забеременеть у нее не получалось. Тогда она решила изобразить беременность — это ей было нетрудно сделать, так как граф не жил в своем имении постоянно, а довольно часто и надолго уезжал. Настасья же всегда почти жила в Грузино. В 1803 году она то ли уговорила, то ли заставила одну местную крепостную крестьянку из отдаленной от Грузино деревни Пролеты отдать ей новорожденного мальчика. У этой крестьянки (ее называют по разному — то Авдотьей Филипповной Шеиной, то Лукьяновой) умер муж, а вдова осталась беременной. Растить ребенка одной ей было бы трудно, и она поддалась то ли на уговоры, то ли на угрозы Настасьи: за большие деньги объявила, что новорожденный младенец скончался, а подкупленный Минкиной священник похоронил пустой гроб. Настасья еще до родов женщины изображала беременность, а когда ей принесли новорожденного, так же разыграла его «рождение». Истинная мать мальчика крестьянка Лукьянова была взята ею в кормилицы, а позднее в няньки ребенка и поклялась хранить тайну. В метрическую книгу младенец был записан как крестьянский сын Михаил Иванович Лукин.
Аракчеев был на седьмом небе от радости, но сразу же решил, что его «сын» не будет расти крестьянином. Он даже послал своего адъютанта купить подложные документы для Мишеньки, чтобы тот считался не крестьянином, а дворянским сыном. В городе Витебске (или Слуцке) в это время в небогатой дворянской семье Шумских умер маленький сын, которого тоже звали Михаилом. Его документы и приобрел адъютант всемогущего графа. Так ребенок крепостной крестьянки стал дворянином Михаилом Андреевичем Шумским. Эту фамилию приняла даже так называемая его «мать»: Настасья Минкина с 1803 года стала подписываться фамилией Шумская.
После этого чудесного «рождения» граф Аракчеев стал еще более внимательно относиться к любовнице. Он заказывал ей туалеты по последней моде, брал с собою в служебные поездки, прислушивался к ее замечаниям, когда она инспектировала вместе с ним государственные учреждения или военные поселения. Аракчеев сумел каким-то образом записать ее в купеческое сословие, даже изменил своей привычной скупости – положил на ее имя в банк 24 тысячи рублей: немалые по тем временам деньги!
Незадолго до этой истории, в 1801 году высочайший покровитель Аракчеева император Павел был убит заговорщиками: эту смерть Аракчеев воспринял как тяжелейшее личное горе. Все со злорадством ожидали, что скоро его блистательной карьере придет конец, да и сам Аракчеев этого опасался. Новый император Александр I слыл человеком либеральным, просвещенным и грубые солдфоны типа Аракчеева вроде бы должны были ему внушать отвращение. Но ничуть не бывало — вскоре Аракчеев сумел заслужить милость и этого императора, стать незаменимым и для него и наладить с ним близкие, даже дружественные отношения. Император Александр часто навещал своего фаворита в Грузино и даже вместе с ним распивал чаи с наложницей Аракчеева Настасьей — она в это время жила уже в отдельном доме, который выстроил специально для нее граф напротив господского дома.
Даже навещавшие графа Аракчеева столичные вельможи не брезговали целовать ручку Минкиной. А уж о непосредственных подчиненных графа говорить нечего – даже генералы, не говоря уже о других офицерах и служащих Аракчеева, льстили и заискивали перед ней, беспрекословно выполняя любые ее приказы. Высшая петербургская знать, чтобы заслужить милость самого Аракчеева, забрасывала Настасью уважительными письмами с подарками, чтобы она походатайствовала за них перед всемогущим графом.
Отношениям Аракчеева и Настасьи не помешал и брак графа. В 1806 году он женился на некоей Наталье Хомутовой из семьи небогатых ярославских дворян. Новобрачной было 18 лет и она была хороша собой. Аракчеев вступил в брак в основном по настоянию своей матери, но ревновал супругу безмерно, хотя поводов для ревности она ему не давала. Он очень редко с ней выезжал в свет, а самой в одиночку выезжать запрещал. Когда вместе с женой и офицерами из своей свиты он садился обедать, то «развлекал» общество армейскими шуточками, от которых даже приглашенным мужчинам становилось неловко, а молодая графиня лишь краснела и молчала.
В конце концов терпению жены Аракчеева пришел конец: однажды, когда он был в отлучке, она покинула его дом и переехала к матери. По возвращении Аракчеев попытался уговорить ее возвратиться, но она категорически отказывалась. Вскоре Аракчеев оставил свои попытки и с тех пор супруги жили раздельно — их брак сохранялся только на бумаге.
Несмотря на наличие законной жены и постоянной наложницы, Аракчеев имел и другие любовные связи. Обычно любовницами его становились дамы, которые хотели поиметь от связи с всемогущим графом немалые выгоды для себя лично — в виде подарков; а также для своих мужей, отцов и других родственников — в виде чинов, должностей, орденов и медалей. Дольше всех подобных «искательниц удачи» продержалась некая Варвара Петровна Пукалова, молодая и красивая жена обер-прокурора Синода Ивана Антоновича Пукалова. Современники так рассказывали об этом своеобразном menage troіs (сожительстве втроем – франц.): «...он (Пукалов) ум и совесть считал товаром и продавал их тому, кто больше даёт денег; тело супруги также отпускал напрокат, да граф Алексей Андреевич Аракчеев абонировал тело г-жи Пукаловой на бессрочное время». Пукалов от этой связи жены с Аракчеевым имел свою выгоду: «Иван Антонович, наконец, уклонился от службы по собственному желанию, но как абонемент тела супруги его продолжался, то он был у графа домашним человеком, другом дома и занимался промышленностью – доставлением желающим «табуреток» («табуретками» Пукалов называл орденские звезды) и «миндалий» («миндалями» он называл медали) pris fixe (по установленной цене). «Табуретка» стоила 10 000 руб., «миндаль» – 5000 руб.» Знал ли об этой «промышленности» сам Аракчеев — неизвестно, но продолжалась эта купля-продажа долгие годы, пока жена Пукалова пребывала в должности очередной любовницы господина графа.
Несмотря на эти похождения (были и другие женщины – очень и очень многие!) Минкина прочно удерживала первое место в сердце Аракчеева. Настасья, как женщина умная и хитрая, понимала, что привязанность сиятельного любовника она сохранит только в том случае, когда сама будет высказывать ему самую верную и нерушимую преданность. Грубая и жестокая со своими подчиненными баба превращалась в присутствии графа в сущего ангела — чуткого и кроткого. Никаких сцен и упреков по поводу его связей с другими женщинами не было, по приезде графа в Грузино она тотчас же окружала его самой нежной заботой и вниманием.
Подобная заботливость имела под собой основания: с течением лет здоровье Аракчеева стало приходить в расстройство. При всех его недостатках, грубости и жестокости он не умел жалеть себя и всегда работал как заведенный, с раннего утра до поздней ночи. Ночами же часто маялся бессонницей, но какой бы тяжелой не была для него бессонная ночь, утром он снова принимался за ревностное исполнение своих служебных обязанностей.
Немало поводов для расстройства графа доставлял ему приемный сын Михаил Шумский. Судя по всему, воспитание от приемного отца и матери он получил совершенно безалаберное: это была какая-то странная смесь беспутного баловства и неоправданно жестокой строгости. Приемная мать Настасья Минкина в воспитании мальчика не брезговала ничем, чтобы с его помощью еще больше привязать к себе Аракчеева: она учила его беспрерывно льстить приемному отцу, как это делала сама, вытягивать из него деньги. Она также внушала ему свойственное ей презрение к простым людям, которые стояли ниже на социальной лестнице. Если она замечала, что приемный сын говорил с крестьянином, или играл с крестьянским мальчиком, то сразу же наказывала его розгами. Зато очень любила, когда маленький Михаил, изображая из себя барина, вел себя с крепостными и прислугой заносчиво и жестоко: если он грубо разговаривал с няней (не зная, что именно она — его настоящая мать), или бил по лицу ногой горничную, обувавшую его по утрам, то Настасья громко хохотала и хвалила его. Чтобы вырастить из приемного сына «настоящего дворянина» - как это она сама понимала, она даже старалась извести его природный здоровый румянец и придать его лицу модную в высшем обществе бледность: а для этого не давала есть досыта и приказывала пить уксус. За малейшее непослушание она жестоко секла ребенка и этим вызывала ненависть к себе со стороны «няни», т.е. настоящей матери Мишеньки, которая, чтобы укротить жестокую женщину, грозила, что расскажет графу всю правду о рождении мальчика. Настасья под воздействием этих угроз несколько притихала, но ненадолго – в воспитании она твердо руководствовалась древним правилом: «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка».
Мальчика могли в один день наказать за то, за что хвалили еще вчера; или запретить то, что с легкостью разрешалось совсем недавно. В результате такого воспитания дети всегда растут дезориентированные, неуверенные в себе и окружающем мире, с расстроенным мировосприятием. Учеба в престижном Пажеском корпусе, куда его устроил Аракчеев, только добавила ему проблем. Его приемного отца практически все в России, кроме императора Александра, не любили. Товарищи Михаила по учебе, которые слышали самые нелицеприятные мнения о царском фаворите от своих отцов, свою неприязнь вымещали на сыне Аракчеева. Кроме того, все его однокашники были в основном законнорожденными сынками знатных отцов, а за Михаилом тянулся шлейф «незаконного» происхождения — в Пажеском корпусе он не раз слышал в свой адрес презрительное слово «бастард». Эти конфликты отравляли жизнь подростка и отвращали от учебы — он был одним из самых нерадивых и ленивых учеников, несмотря на то, что был умен и имел неплохие способности. А когда окончил корпус и вышел во взрослую жизнь, то весь душевный разлад, который он чувствовал с самого раннего детства, стал «лечить» традиционным русским способом — с помощью бутылки.
Современники описывали Михаила Шумского как доброго, но совершенно безвольного человека с немалым пристрастием к «зеленому змию». Протекция влиятельного отца открывала ему блистательную карьеру: сначала он был зачислен в камер-пажи при императорском дворе, потом стал флигель-адьютантом. Но все пошло не впрок: Михаил часто появлялся на службе пьяным, да и в обычной жизни выкидывал всевозможные фортеля.
Летом 1824 года во время смотра войск, на котором присутствовал сам императора Александр I, Михаил Шумский в пьяном виде при всех свалился с лошади. Император был разгневан, велел удалить Шумского из своей свиты и строго выговорил за сына Аракчееву. Тот приказал притащить Михаила на конюшню и жестоко выпороть плетьми. Аракчеев лично присутствовал при наказании и приговаривал:
— Секу вас не как слугу престола, а как сына своего...
Этот случай еще больше осложнил отношения молодого человека к приемному отцу — а они никогда не были ни близкими, ни душевными. Михаил не любил Аракчеева и часто говорил ему всевозможные дерзости прямо в лицо. После того, как император удалил его из своей свиты, Шумский начал служить под началом своего приемного отца и жил то в Грузино, то в Петербурге, где без помех предавался своему излюбленному занятию — пьянству. После жестоких ссор с «отцом», которые постоянно теперь отравляли жизнь в Грузино, Михаил убегал из дома в деревню, где жила его старая кормилица и няня, которая всегда встречала его с лаской и любовью. Во время одного из таких посещений она и раскрыла Михаилу тайну, которую хранила много лет – что на самом деле ни граф, ни Настасья Минкина не были ему родителями, а настоящей родной матерью Михаила была она. Михаил даже обрадовался такому известию – он ненавидел обоих приемных родителей и был рад узнать, что в его жилах не течет ни одной капли их крови. Мать умоляла его сохранить эту тайну, потому что боялась мести Настасьи, и Михаил обещал ей никому ничего не говорить.
Все эти семейные неприятности воздействовали и на Настасью — говорили, что с годами и она начала попивать. Бездельная жизнь стала сказываться и на ее прежде неотразимой внешности: она растолстела и подурнела. Один из гостей графа Аракчеева, побывавший в Грузино незадолго до 1825 года описывал ее как «пьяную, толстую и злобную женщину». Вот так ее описывал в последние годы жизни известный в свое время писатель Николай Греч: «... Грубая, подлая, злая, к тому безобразная, небольшого роста, с хамским лицом и грузным телом». И все-таки, несмотря на потерю молодости и красоты, ее положение при графе было нерушимым. Она никогда не давала ему забывать о себе и даже в его долгие отлучки из Грузино постоянно писала ему самые нежные и проникновенные письма.
«...Ваша верная слуга просит, как единственного друга, поберегите свое здоровье... Один гроб заглушит чувство моей любви к вам, я люблю вас столь много, что не могу более любить. Этому Бог свидетель».
Или вот другой образчик ее писем – уже с сохранением орфографии и пунктуации оригинала:
«О, друг, граф, дай Бог, чтоб вы были здоровы и я могла б вам служить. Одна мысль утешает меня – люби меня, не миняй на времиных обажательниц которые все свои хитрости потребляют для улавления любви, а вы знаете свое здоровье. Сие мучит вернова и преданова друга и слугу. Цалую ручку несколько рас».
Может, я слишком самонадеянна, но мне кажется, что эти не слишком грамотные строки раскрывают секрет многолетней власти Настасьи Минкиной над ее господином. Просто она оказалась единственной женщиной и вообще единственным человеком, который сумел определить одну уязвимую точку в душе графа: ему было очень одиноко и неуютно в той ледяной пустыне, которую он сам вокруг себя создал.
Друзей у Аракчеева не было, были лишь знакомые, да подчиненные, которые в лучшем случае боялись его, в худшем — ненавидели. Да, его ценил император, но скорее как верного слугу и пса, а не как друга. Да и не такой человек император, чтобы запросто заехать к нему на чаёк потолковать по душам, когда «и скучно, и грустно, и некому руку подать». А у любого человека, даже изверга, бывают минуты, когда хочется, чтобы тебя полюбили, пожалели, позаботились — даже если человек прячет эту потребность глубоко в душе и не признается в ней никому (самому себе тоже).
Наверняка была такая потребность и в заскорузлой грубой душе Аракчеева. Но ни окружающие мужчины, ни тем более женщины, которые лучше и щедрее всего могут одарить душевным теплом, не желали никакой близости с человеком, от которого исходила лишь жестокость, ругань, грубость всех мастей. Впрочем, среди женщин всегда было немало таких, которые считают грубость и жестокость в мужчине привлекательными и даже возбуждающими. Такие вполне способны преданно любить самого распоследнего монстра. Но для этого они должны счесть его если не красивым, то по крайней мере сексуально привлекательным и харизматичным. Увы, и в этом Аракчееву не повезло: он был не только уродлив, но и не обладал ни малейшим обаянием. Все женщины, которые обслуживали его в постели, имели дело с ним из страха (его крепостные наложницы), или из соображений выгоды (его любовницы-дамы из числа «искательниц удачи»).
И если в такой ледяной пустые одиночества и всеобщей неприязни найдется хоть кто-то, кто будет смотреть с искренней любовью и восхищением, будет окружать нежной заботой и вниманием, служить «не за страх, а за совесть» - такой человек всегда приобретен неограниченную власть над душой своего господина.
Именно это и давала Аракчееву его «Настенька» - поэтому он не расставался с ней более четверти века, не обращал внимание на потерю ею с возрастом красоты и свежести, всегда возвращался к ней от других любовниц — чтобы получить от нее то, что никто и никогда больше ему не давал: любовь, заботу, восхищение и преклонение.
И не знал, вернее, не хотел знать, что на самом деле это была всего лишь блестящая имитация высоких чувств. Имитация, которую великолепно срежиссировала и разыграла перед ним умная, расчетливая и хитрая женщина. О том, что все ее чувства и уверения оказались ложью, он узнал только после ее смерти.
Немалую роль в привязанности Аракчеева к Минкиной сыграло также то, что она, оказавшись по воле графа, полноправной хозяйкой в Грузино, наводила там порядок железной рукой. В это время в России реализовался план организации так называемых военных поселений — план, разработанный самим Аракчеевым и воплощенный в жизнь с благословения императора Александра I. В этих поселениях жизнь была организована на военный лад — крестьяне должны были не только заниматься хозяйством, но и нести дополнительно военную повинность. Образцом военного поселения было как раз поместье графа Аракчеева Грузино, и там все было устроено под непосредственным руководством его любовницы — граф часто отсутствовал, государственные дела занимали у него много времени и жил он в основном в Санкт-Петербурге, а хозяйкой за себя оставлял Минкину.
В Грузино все дома были выстроены по одному шаблону, их невозможно было отличить друг от друга. Вся жизнь была регламентирована на военный лад — мужики строем под дробь барабана ходили пахать или косить, бабы доили коров только по сигналу рожка. Двери в домах запирались на ночь — по сигналу, занавески на окнах задергивались и отдергивались — тоже по сигналу. В селе и в округе были вырублены все деревья, чей рост превышал установленный, вместо них насадили новые, которые мужики должны были стричь, чтобы все они были одинакового роста и пышность кроны была определенного размера. Чистоту соблюдали до такой степени, что извели всех куриц и свиней, а если по селу проезжал чей-то экипаж, то специально назначенные крестьяне должны были после проезда подмести улицу — чтобы не было видно следов от колес. Если собака не вовремя залаяла — то ее тут же давили, да еще писаря составляли при этом графу докладную записку, пронумерованную и подшитую в архив: мол, такого-то дня пес по кличке Дерзай вздумал тишину нарушить, за что его.., и т.д. Даже на сельском кладбище могилы были выровнены так, что от них и следов почти не осталось. И так была расписана вся жизнь! За малейшую оплошку или отступление от строгого регламента полагались строгие наказания: гауптвахта, розги, шпицрутены...
Из-за пьянства Михаила Шумского и его разлада с приемным отцом атмосфера жизни в Грузино в конце жизни Настасьи Минкиной становилась все более нетерпимой. При этом еще больше возрастали ее злобность и жестокость — сказывались общее напряжение и нервозность в этом своеобразном семействе: грубый жестокий «отец», грубая жестокая «мать» и безвольный беспутный пьяница-«сын». Настасья все чаще и чаще стала срывать злобу на своих дворовых: побои сыпались направо и налево, экзекуция шла за экзекуцией, порка за поркой — и все это порою по самым пустячным поводам, а то и вообще без повода. Настасья теперь не просто отдавала приказы о наказаниях, но и сама присутствовала на них и руководила ими. Дворовые терпели, терпели, но однажды их терпению пришел конец.
Как-то горничная девушка Прасковья Антонова, которой было всего 15 лет, завивала Минкиной волосы и нечаянно обожгла ее горячими щипцами. Настасья пришла в самую дикую ярость, схватила щипцы и стала жечь ими лицо девушки. Этого ей показалось мало, и она приказала выпороть ее розгами, причем присутствовала на экзекуции и решила по ходу дела, что розог мало. По ее приказу принесли батоги (от розог они отличались тем, что были гораздо толще, чем прутья, из которых обычно делали розги) и «добивали» истерзанную Прасковью ими. Горничную унесли полуживой, а выхаживать ее начал брат Василий Антонов, работавший на кухне и его жена Дарья. У постели избитой девушки собрались почти все дворовые, каждый из них в разное время и по разным поводам попадался под «горячую руку» злобной графской наложницы. Ими уже овладело отчаяние — жестокость Настасьи возрастала с каждым днем, а управы на нее не было. Дворовые решили, что «злодейку» надо извести. Решился отомстить за всех брат избитой Прасковьи Василий Антонов.
10 сентября 1825 года в 5 часов утра Василий взял кухонный нож и вошел с ним в спальню Минкиной. Она проснулась и поняла, что ей пришел конец: начала умолять и упрашивать пощадить ее, а когда просьбы не подействовали, попыталась защищаться от ножа, заслоняясь руками. Потом на ее теле найдут множество порезов от ножа и на лице, и на руках, и на теле – она долго сопротивлялась и пыталась увернуться от ударов, так что первые раны наносились убийцей мимо. Но все было бесполезно: Василий сумел ухватить ее за волосы, резким движением отогнул голову назад и полоснул по горлу. Вернувшись из спальни на кухню, он воткнул нож в стену и сказал:
— Вяжите меня. Я за всех вас расквитался...
Перед властями встал вопрос: как решиться сообщить Аракчееву о смерти его любовницы? Все боялись крутого нрава графа: как бы он не поступил с вестником несчастья так, как поступали древние сатрапы, которые вешали гонцов, привозивших им плохие новости. Смельчака не нашлось и нарочный, который прискакал из Грузино в Петербург, где в это время находился Аракчеев, сумел только выдавить из себя: мол, Настасья Федоровна опасно больна, не изволите ли прибыть к ней, ваше сиятельство? Сам же по секрету шепнул приближенным графа — доктору и полковнику фон Фрикену, что на самом деле произошло в Грузино.
Граф немедленно приказал запрягать экипаж и поехал в Грузино в сопровождении доктора и полковника, которые всю дорогу ломали голову — как сообщить правду графу. Но ничего не придумали и не решились открыть ему известие о смерти Настасьи. За несколько верст до Грузина экипаж графа повстречал едущего верхом из деревни приближенного офицера Аракчеева. Граф приказал ему остановиться и спросил: каково состояние Настасьи Федоровны? Тот ответил горестно: «У нее голова осталась лишь на одной кожице».
Аракчеев не сразу понял, о чем речь — а когда до него дошло, то он словно сошел с ума. Он завыл диким голосом, бросился на землю, катался по ней, выдирал траву с корнем, рвал на себе волосы. И при этом безумно вопил: «Убили, убили её, так убейте же и меня, зарежьте скорее!»
Его с трудом успокоили, посадили в коляску и привезли в Грузино. Но когда он увидел труп Минкиной, приступ сумасшествия повторился. Он осыпал бранью собравшихся во дворе крестьян и кричал: «Злодеи! Режьте и меня! Вы отняли у меня всё!»
Такая же дикая сцена повторилась и во время похорон. Могилу убитой любовнице граф приказал вырыть рядом с тем местом, которое он выбрал для себя – так он хотел, чтобы и после смерти они были вместе. Пока похороны готовились, Аракчеев пребывал как будто в оцепенении, даже ничего не ел и не пил. Лишь когда на кладбище гроб начали опускать в могилу, он словно пришел в себя, и даже бросился в яму, громко крича: «Без неё мне жизнь не нужна! Зарежьте меня!» Его еле вытащили, всего побитого и поцарапанного.
Свое горе он излил в письме к императору Александру, в котором намекал, что заговор был направлен не только на Минкину, но и непосредственно на него, самого Аракчеева: «...дабы сделать меня неспособным служить вам и исполнять свято вашу, батюшка, волю, можно еще, кажется, заключать, что смертоубийца имел помышление и обо мне...»
По поводу убийства Минкиной было назначено самое строгое расследование, которое направлял непосредственно сам граф Аракчеев. Все его дворовые были арестованы, их допросы велись с «пристрастием» (т.е. с помощью побоев и пыток). Жестокость следствия была непомерной: ведь главный виновник был уже известен, скоро были выявлены и соучастники. Но следователи, понукаемые Аракчеевым, старались привлечь к делу как можно больше крепостных и не только их. Граф, одержимый мыслью о мести за погибшую любовницу, хотел, чтобы за ее гибель расплатилось как можно больше людей. Он повязал на шею окровавленный платок, снятый с тела убитой, и с ним приходил лично допрашивать всех подозреваемых. Любая попытка следователей проявить хоть малейшее милосердие тут же им пресекалась.
Ему было мало привлечь к суду своих крепостных, он отыскивал «злоумышленников» и среди жителей Новгорода, в окрестностях которого находилось Грузино. В Новгороде хватали людей по самому малейшему подозрению, за любое неосторожное слово об этом убийстве, или даже за какое-то мимолетное знакомство с кем-то из крестьян или дворовых Аракчеева. Арестовали там около 80 человек, не разбирая чинов и званий, среди арестованных были даже мелкие чиновники, вроде писарей, люди купеческого сословия и даже случайные проезжие. Всех их неделями держали в остроге для допроса, не объясняя причины ареста. Жители Новгорода дрожали от страха в своих домах, и никто не смел и намеками говорить об этом деле. Сам новгородский губернатор получил строжайшие указания Аракчеева о расследовании по этому делу, и так старался, что кабинет в своем доме превратил в застенок, где днем и ночью пытали и допрашивали арестованных по делу об убийстве графской любовницы.
А.И.Герцен, который впервые рассказал подробности об убийстве Минкиной в «Былом и думах», написал об одном исправнике, который пожалел беременную крестьянку и отказался ее сечь. Этим исправником был некий штабс-капитан Василий Лялин. Ему поручили допросить «с пристрастием», то есть под розгами тридцатилетнюю беременную крестьянку Дарью Константинову. С точки зрения закона он был полностью прав, так как беременных запрещалось подвергать телесным наказаниям. Но Аракчеев не простил такой «мягкотелости» своего подчиненного. Местный губернатор, которому граф лично приказал действовать с максимальной жестокостью, набросился на Лялина чуть ли не с кулаками, крича: «Я вас сейчас прикажу отдать под суд, вы – изменник!» Исправник Лялин был отстранен от должности, арестован и более двух месяцев провел в арестантской под строим караулом. После освобождения он был вынужден выйти в отставку – карьере его пришел конец. Такому же аресту был подвергнут заседатель земской уголовной палаты А.Ф.Мусин-Пушкин, который и посоветовал Лялину отказаться бить беременную женщину. Надо сразу сказать, что это заступничество не только вышло им боком, но и не помогло Дарье Константиновой: она в результате расследования тоже была признана виновной, была приговорена к 95 ударам крутом, вынесла это истязание, а потом была отправлена на каторгу в Сибирь.
Герцен писал позднее об исправнике Василии Лялине: «Да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту – скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство».
Всех обвиненных приговорили к наказанию кнутом и каторге. В первой половине 19 века уголовных преступников в России никогда не приговаривали к смертной казни: она в России не была полностью отменена, но применялась только лишь к политическим преступникам, которые покушались на государственные устои Российской империи. Однако это не означало милости к тем, кого судили по уголовным делам — помимо приговоров к каторге их дополнительно приговаривали к телесным наказаниям: солдат гоняли «сквозь строй» и били шприцрутенами, а гражданских лиц избивали розгами, плетьми или кнутом. Причем если было нужно, чтобы приговоренный умер, то специально назначалось такое количество ударов, которое наверняка убивало человека. В результате негласный мораторий на смертную казнь для уголовных преступников в России оборачивался для них той же смертью, но гораздо более жестокой: они не умирали мгновенно, как в тех странах, где применяли смертную казнь в виде повешения, гильотинирования или расстрела. Нет, их казнь превращалась в медленное и мучительное истязательство. Самым страшным орудием избиения считался кнут. Во время удара самый кончик кнута, который и падал на спину наказанного, развивал сверхзвуковую скорость: это означало, что сила удара была огромной. Сохранилось свидетельство, что палачи могли пробить кнутом тело человека до легкого с трех ударов! В приговорах того времени была специальная формулировка: «бить кнутом нещадно» - это означало, что осужденного в ходе наказания нужно было обязательно забить насмерть.
Опытные палачи (а они специально обучались своему мастерству друг у друга: старые передавали свой «опыт и умения» молодым) имели немало секретов в своей «кнутобойной» науке. Сохранились рассказы, как проходило обучение: палач должен был так наловчиться, чтобы с одного удара кнута переломить толстую дубовую скамью — такими ударами впоследствии он мог ломать избиваемому позвоночник. Была еще одна хитрость: ловили муху, отрывали у нее крылья и пускали ползать по этой же скамье. Нужно было научиться хлестать кнутом прямо по мухе, чтобы удары казались очень сильными, но муха при этом оставалась жива. Этот вид битья применялся, когда кто-то из родных, желая облегчить участь осужденного, давал взятку палачу и тот специально наносил вроде бы сильные удары, которые лишь слегка срывали верхний слой кожи со спины наказуемого. Такие побои только создавали видимость наказания, они быстро заживали и обходились без тяжелых последствий для здоровья наказанного.
Впрочем, осужденным по делу Минкиной крестьянам такой милости не приходилось ждать: Аракчеев наверняка позаботился о том, чтобы палачи постарались от души.
Обвиняемых в убийстве Минкиной перед отправкой на каторгу били в Грузино, на площади перед церковью. Смотреть на истязание согнали всех крепостных, вплоть до малых детей. Убийца Минкиной Василий Антонов и его сестра Прасковья, которой Минкина жгла лицо щипцами, были забиты насмерть здесь же. Еще одна женщина умерла после избиения через несколько дней. Остальные пережили экзекуцию и после выздоровления от ран и рубцов были отправлены по этапу на каторгу в Сибирь.
Убийство Настасьи что-то сломало в Аракчееве: его жизнь словно бы покатилась под гору. С тех пор ни в чем ему счастья не бывало. Вскоре после расправы над убийцами Минкиной Аракчеева постиг еще один удар: в Таганроге скончался император Александр I. Новый император Николай I не смог простить графу тот факт, что занятый своим горем и расследованием убийства Аракчеев «прозевал» восстание декабристов. Он быстро дал понять прежде всемогущему временщику, что на милость нового императора ему рассчитывать нечего. Аракчееву пришлось подать в отставку.
Окончательно доконало графа известие о том, что погибшая возлюбленная много лет наставляла ему рога. Разбирая бумаги покойной, он нашел во множестве любовные записки молодых офицеров: значит все ее клятвы и уверения в любви и вечной преданности — и письменные, и устные — были просто циничным обманом с ее стороны! Аракчеев от этого известия впал в очередной приступ ярости: сорвал со стены портрет Минкиной и разорвал его, а потом побежал к ее могиле и там топтал ногами и плевал на надгробную плиту, одновременно поливая умершую возлюбленную площадной бранью!
Кроме свидетельств измены, в личных бумагах Минкиной Аракчеев нашел множество писем с просьбами и подарков от разных чиновников и сановников, которые с помощью любовницы графа искали милости у него. Когда он приказал собрать все подношения, то набралось не много ни мало — сорок возов! Граф велел вернуть все подарки, но дарители не желали принять их обратно и тем самым признаться в том, что все эти сиятельные вельможи были обыкновенными взяткодателями, да к тому же кланявшимися простой бабе! Разозленный их отказом, граф пригрозил, что напечатает в газете их прошения к бывшей крепостной девке Настасье с указанием всех их знатных фамилий. Эта угроза наконец продрала их толстые шкуры и они срочно разобрали свои приносы.
Последним ударом стало поведение приемного сына Михаила Шумского. Вскоре после смерти Минкиной Аракчеев как-то начал упрекать Шумского за то, что тот не молится за душу своей «матушки». Тут-то молодой человек и нанес ему сокрушительный удар: сказал, что Минкина не была ему никакой «матушкой», да и Аракчеев не является «батюшкой». Это известие настолько сокрушило прежде неукротимого графа, что у него уже не осталось сил шуметь и буйствовать, как он делал раньше: он лишь молча склонил голову перед известием о последнем вероломстве столь любимой им женщины.
Шумского он, однако, не выгнал, но тот продолжал пить и все дальше отдалялся от графа. За всевозможные «неприличные поступки» (как было указано в приказе), совершаемые в пьяном виде, его отправили в 1826 году воевать на Кавказ, куда ссылали в то время всех проштрафившихся офицеров. Михаил воевал храбро, и даже писал Аракчееву покаянные письма с просьбой о прощении. Аракчеев в последний раз похлопотал за непутевого сына и того через 4 года вернули в Петербург. Но Михаил продолжал пить, и в конце концов его вообще выгнали из армии якобы «по болезни». Он заделался бродягой, то возвращался в Грузино, то опять начинал бродяжничать. Наконец, он решился обосноваться в монастыре — это было уже в конце жизни Аракчеева. Но там он не ужился, продолжал спиваться, перешел в другой монастырь, потом сменил еще несколько, и наконец скончался в больнице для бедняков в 1851 году.
Аракчеев до этого не дожил — умер в 1834 году. Говорят, перед смертью его характер смягчился, он завещал большие суммы на благотворительность. Последними словами, которые он произнес, были: «Простите меня, кого я обидел».
После него в наследство другим правителям России остались перлы его административной мудрости, вроде этих:
«Мы всё сделаем: от нас Русских нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного».
«Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу».
«Касательно же толков людских, то на оное смотреть не должно, да они ничего важного не сделают».
Мне понравилось!