Вот смотри – это лучший мир, люди ходят строем,

Смотрят козырем, почитают казарму раем;

Говорят: «Мы расскажем, как тебя сделать стройным»

Говорят: «Узкоглаз – убьем, одинок – пристроим,

Крут – накормим тебя Ираком да Приднестровьем,

Заходи, поддавайся, делись нескромным,

И давай кого-нибудь всенародно повыбираем,

Погуляем, нажремся – да потихоньку повымираем».

Вера Полозкова

– Имя?

– Анна.

– Фамилия?

– Краснова.

– Возраст?

– Двадцать пять лет.

Грызу ногти.

Нет, не сейчас, не во время допроса, а когда он закончится и меня отведут в камеру. В двадцать три часа ночи, когда резиновая дубинка с грохотом обрушится на дверь, оповещая, что пришел комендантский час.

Тогда камера, стены которой облицованы в белоснежный кафель, окрашивается в красный цвет. Из-за лампы над входом в нее.

Если не закрывать глаза плотно, то утром жутко болит голова. Я бы хотела еще затыкать уши, потому что в тишине камеры слышно соседку. Она шепчет тихо, но я не могу это слушать. Постоянно одно и то же. Ответы на вопросы, которые ей задают, когда уводят: Имя, фамилия, возраст – то же, что спрашивают и у меня. Иногда она начинает кричать. Громко орет свое имя и повторяет: «Я – Наталья! Я – Наталья! Я – Наталья!»

Укутываюсь в тонкое одеяло с головой, чтобы не видеть красного цвета, загорающегося в комнате, плотно закрываю глаза и подношу пальцы ко рту. Впиваюсь зубами в кожу возле ногтя, потому что обгрызать уже почти нечего, и медленно начинаю откусывать то, что еще возможно. Так я делала в детстве, когда пьяный отец, приходя домой с работы, орал на мать – пряталась под одеяло и грызла ногти. Наутро пальцы иногда кровят и саднят легкой болью. Это неприятно, но, наверное, только это говорит о том, что я еще могу хоть что-то чувствовать.

Сейчас провожу подушечками указательных пальцев по обкусанным ногтям, вдавливая их в кожу, и механически отвечаю на вопросы. Они всегда одни и те же.

Когда меня привели сюда три месяца назад, думала, меня будут пытать, и дико боялась.

У меня низкий болевой порог. Страшно боюсь боли.

Больше всего боялась, что будут бить в живот. Меня никогда не били в живот, но отец так бил мать. Она не произносила ни звука, только тяжело всхлипывала в ответ на очередной пинок. И, свернувшись калачом на полу в кухне, не смела шелохнуться. Потому что знала, что если привлечет внимание, то ее ударят в ответ на то, что она посмела проявиться. Тогда я вынесла для себя два урока: удары в живот очень болезненные. И второй – что лучше быть невидимой, никак не привлекая к себе внимание, а то будет еще больней. Поэтому сейчас не смотрю на дознавателя. Только отвечаю на вопросы, которые он задает по кругу. Одни и те же, неспешно повторяя их на протяжении трех месяцев.

Каждый день.

Старюсь отвечать как можно четче. Смотрю на свои пальцы с обкусанными ногтями. И не привлекаю к себе внимания. Наверно, это странно звучит. Ведь в комнате нет никого, кроме меня, сидящей в центре, и двух дознавателей. Быть более заметной невозможно. Но ведь и на полу в кухне мать была более чем заметна, но у нее неплохо получалось сливаться с кафелем. Вот и я стараюсь слиться с кафелем.

– Как вы восприняли новость о появлении Иных?

Знаю, что на меня не смотрят, задавая вопросы. Так было всегда.

Дознаватель – человек. Смотрел на меня единожды, когда привели на первый допрос. Представился, назвал расу, сказал, что моим делом будет заниматься он. Я тогда плохо расслышала его имя, а переспросить не решилась. Также не решилась его долго рассматривать. Помню только, что он не сильно высок, неестественно худ и у него дикие голубые глаза. Это все, что я про него запомнила. Если когда-нибудь меня попросят описать его подробней – не смогу, но вот его голос опишу с легкостью. Обволакивающий, не выражающий ничего, кроме пустоты. Такой голос должен иметь заклинатель змей или крыс. Голос никогда не задавал больше стандартных вопросов. Никогда не менял тембра или высоты. Всегда монотонный и холодный. Но красок в нем было больше, чем во внешности обладателя.

– Как вы восприняли новость о появлении Иных? – повторяет он.

– Нормально, – говорю шепотом. Не специально. Так выходит само собой. – Так же, как воспринимают новость о землетрясении в Токио.

В ответ молчание.

Только чуть позади меня слышен легкий хруст.

Это второй дознаватель, он режет яблоко. Точнее, счищает кожуру с яблока. Я никогда не видела его. Мне его не представляли.

Когда меня заводят в комнату для допросов, есть только Голос. Второго нет, он приходит позже. Где-то на втором круге, когда те же вопросы начинают повторять заново. Я не слышу, как открывается и закрывается дверь. Не понимаю, когда тот, второй, появляется. Но через какое-то время слышу, как медленно рассекается мякоть плода. Я знаю, что это яблоки, потому что каждый раз, когда меня уводят, в углу возле двери валяются длинные полоски кожуры. А второго уже нет.

Я не знаю, для чего он тут.

Но знаю, что его боюсь больше, чем Голоса.

По тишине понимаю, что мой ответ неполный и, сжав пальцы в кулак, добавляю:

– Как новость о катастрофе. Которая происходит не с тобой.

Это было правдой.

Иные – так тактично называли вампиров.

Вообще представителей Иных было куда больше, но первыми появились именно вампиры. Назвать вампира вампиром считалось оскорблением. Это как назвать афроамериканца – нигером. Вроде говоришь по сути, но в ответ тебя называют националистом.

Вампиры пришли к власти пять лет назад. Нет, это не было связано с войной или другими «критичными» следами в истории. Они просто появились. Заявили о том, что они есть. Общественность взорвалась. То там, то тут какая-нибудь звезда реалити-шоу или актер признавались, что они относятся к Иным. Политики стали выступать с речью, что тоже являются другими. Но по большому счету, ничего не изменилось.

Да, конечно, это был бум, но все осталось прежним. По телеканалам все так же выступали политики. Только теперь оппонентом человека был обязательно Иной. Малолетние фанатки сходили с ума от актера, который признался, что и в жизни он обладатель пары клыков. И просили укусить. На страницах «Vogue» красовался топ самых эротических представителей других рас, а реклама донорства стала куда более забавной. Вампиры так тесно вплелись в нашу жизнь, что, казалось, были в ней всегда.

Голос закуривает. Слышу, как щелкает зажигалка. Как он втягивает в себя яд, разъедающий легкие, и как выдыхает. Воздух наполняется ароматом табака. Облизываю губы. Тоже не отказалась бы от сигареты, хотя никогда не курила. Но каждый раз, когда он закуривает, хочу взять его сигарету и закурить вместе с ним. Мне кажется, что с сигаретой, зажатой межу пальцев, я стану... выше. И возможно, дрожь, сотрясающая тело, пройдет.

– Вы никогда не примыкали ни к каким партиям сопротивления? – задает он вопрос и перелистывает страницы моего дела.

Мне всегда было интересно, как я выгляжу на листах этого дела. Как выглядит моя жизнь по ту сторону. Наверно, там есть мое фото. То самое, которое они сделали в тот день, когда привели сюда. И когда думаю о том, какая я на нем, мне становится стыдно. Нет, не из-за внешности. Просто была так напугана что, наверно, на фото выгляжу запуганной и слабой.

Хотя это правда. Я запугана.

– Никогда не примыкала к партиям сопротивления.

– И не общались с их членами?

Уже отвечала на эти вопросы.

Всегда говорила: «Нет».

Но так как вопросы повторялись одни и те же, начинаю думать и разбирать по эпизодам свою жизнь после появления Иных. Где и кто из моих знакомых мог быть в партии сопротивления? И как я могла входить в нее или касаться её хотя бы непроизвольно? Считается ли взятая на улице бумажка с лозунгом: «Не становись стадом!», всунутая тебе в руку где-то в метро, противозаконной?

Помню, как-то мне вложили такую в ладонь. Парень лет шестнадцати. У него был испуганные карие глаза. Совершенно бледное лицо с темными мешками под глазами, отчего глаза казались впалыми. И он кашлял. Сперто, болезненно. Часто видела его в метро. Он был там всегда, и его никто не трогал. Видела, как патрульные из числа Иных порой смотрели на него и не делали ни шагу в его сторону. Меня это удивляло, но потом поняла, почему они его не уводили туда же, где сейчас я.

Парень болел раком легких. У него была последняя стадия.

Зачем убирать того, кто все равно умрет?

Когда ты Иной, время работает на тебя. Целая вечность у твоих ног.

О смерти кареглазого я узнала из следующей листовки, которую мне дала женщина лет пятидесяти. На той же станции. В листовке было фото парня и его диагноз. Его сделали мучеником. Он отказался от лечения, которое предложили Иные. К слову сказать, с появлением Иных медицина пошла в гору. Рак, СПИД – болезни, которые с помощью вампиров стали излечиваться, как ОРВИ и грипп. На рекламных плакатах города появились фото детей на руках у Иного. С надписью, провозглашавшей, что Иные заботятся о нашем будущем.

Сейчас я думаю, что патрульные были более чем жестоки к тому парню. Они показывали ему, куда надо идти. Каждый раз, когда он кашлял и его легкие сворачивались в тугой комок, он смотрел на представителей тех, кто мог дать ему жизнь. Мне было страшно представить, что могла чувствовать та пятидесятилетняя женщина с листовкой, говорящей о смерти её сына. Желание придать смысл его небольшой жизни?

«Не становись стадом!» – говорилось в листовке с фото мертвого парня.

«Живи!» – говорила реклама со здоровыми детьми в обнимку с Иным.

– Нет, я никогда не входила в партии сопротивления и не общалась с их членами, – говорю без дрожи в голосе. У меня есть сомнения, что я говорю правду, но я не хочу показывать это Голосу.

В горле появляется ком, который никак не могу сглотнуть. Подношу пальцы к шее и обхватываю ее. Мне кажется, что кожа нагрелась. И у меня жар. Знаю, каким будет следующий вопрос:

– Как долго вы являетесь Донором? И по собственной ли инициативе вы решили им стать?

– Я Добровольный Донор четыре года. Мое решение стать им было полностью продиктовано свободной волей, – при ответе решаюсь посмотреть на дознавателя.

Поднимаю голову. Мне важно, какими глазами он будет смотреть на меня. Но татуировку на запястье закрываю пальцами другой руки. Наверно, стыжусь её.

Дознаватель не смотрит на меня. Молча пишет что-то в моем деле.

Провожу по краям клейма, говорящего, что я добровольный живой источник, пальцами. И опускаю глаза. Когда мне поставили татуировку – алая капля с черными краями, – казалось, что я предала себя. Нет, я не относилась к тем снобам, которые кичились, что их кровь никогда не попадет в горло к кровососам. Такие тоже были. Это было сравнимо с ношением добродетели. Если раньше рекламой собственной чистоты была невинность, то с приходом Иных человек мог пачкать себя не только сексом, но и тем, что из его горла пьют кровь.

Никогда не связывала чистоту души с дефлорацией или с чистотой крови, но, когда мне сделали татуировку, было стыдно... Я словно призналась, что жертва и слаба. Дала на это добро и повесила на себя мишень.

Часто видела, как на меня смотрят с осуждением или завистью.

Зависти тут тоже было место. Донором мог стать не каждый. Кровь Донора тщательно проверялась. Вампиры дотошно выбирали свою еду. Тут не помогала внешность или принадлежность к элите. У вампиров была своя система, которая точно определяла, на самом ли деле ты можешь быть одним из «избранных». Ни один тест ДНК не мог сравниться с проверкой на Донорство у Иных. Когда я пришла сдавать свою кровь, видела, как люди ревут... от счастья. Их признали чистыми. Годными, чтобы стать едой.

Сама пошла в доноры не потому, что хотела проверить чистоту своей крови. Мне нужны были деньги на обучение. Возвращаться в свой родной город не хотела. Работы, которая могла позволить платить за курс, не было. Донорство казалось неплохим выходом. Да и другого не могла придумать.

Доноры делились на касты.

Были те, кто просто сдают свою кровь.

Были и те, кто дают пить из себя, разрешая прокусывать шею. Естественно, для них были особые требования. Донор должен был быть... «приятен» внешне. Для последних открывалось много дверей. Им оплачивали медицинскую страховку, часто предоставляли жилье – помимо заработной платы, которая была более чем впечатляющей. И главное, их не могли сожрать вампиры, не признанные личным Потребителем. Не скрою – это тоже для меня было решающим фактором.

На меня никогда не нападали, но, живя в общаге, я видела не один такой случай. Больше всего произвело впечатление разорванное горло Марии. Она жила недалеко от моей комнаты, и иногда мы сталкивались с ней на общей кухне.

Это была невысокая блондинка. Она красила губы в алый цвет, и на ее шее часто были видны следы укусов. Она не была донором, но была мотыльком. Искала приключения. Сложно осуждать. Приключений жаждут многие, а когда они у тебя под носом... Стоит только выйти на улицу во время красного часа – так называют время после одиннадцати ночи.

С появлением Иных в мире провозгласили Комендантский Час. Звуков сирены не было, но по всем улицам загорались красные фонари, напоминающие о ценности жидкости жизни. Хотя многие считали, что под красным цветом не так заметна пролитая кровь. Выходить на улицу в это время было нежелательно.

«Это для вашей безопасности», – говорила девушка в форме «Союза объединения Иных и человека» с экранов рекламных мониторов. – «Мы – ваши друзья».

Мария никогда не слушала эту девушку. Выходила на улицу, как только местность окрашивалась в красный цвет. Как-то раз она ушла и вернулась через три дня. Точнее, её нашли через три дня.

По общаге ходили люди в форме и показывали всем ее посмертное фото, желая выяснить личность. Мария на полу в туалете, ее платье залито кровью – фото в полный рост. Фото лица – глаза широко раскрыты. И фото разодранного горла с кусками отваливающегося мяса...

То, что Мария вышла после комендантского часа, снимало всю ответственность с тех, кто это сделал. Если бы Мария была донором, то была бы в относительной безопасности в любое время дня и ночи.

– Кто был вашим потребителем? И какие отношения вас связывали?

– У меня было два потребителя. Их имена Евгений Николаевич и Николай Александрович Шакины.

– В каких отношениях вы были?

Каждый раз, когда этот вопрос задавал Голос, я не знала что отвечать.

В семью попала по распределению, если это можно так назвать. Меня прикрепили к дому Вампиров в день приема крови. Позвонили и сказали, что могу приехать для знакомства. Не могу сказать, что волновалась или боялась, но ощущения напоминали мне столкновение с чем-то неизведанным.

Да, конечно, я видела Иных в повседневной жизни, но никогда не сталкивалась с ними напрямую. Как бы глубоко они не вошли в нашу жизнь, это был закрытый мир. Даже доноры подписывали документы, не разрешающие разглашать информацию об их связи с Вампирами и бытовой стороне их жизни.

В доме меня приняли более чем доброжелательно.

Встретила женщина лет сорока, назвала расу – со временем так стало принято делать. Направила в кабинет, где меня ждали.

Сначала я увидела его, Евгения Николаевича.

– Вы любите виски? – спросил он сразу же, как только я открыла дверь.

В комнате было темно, и он тут же извинился за это, ссылаясь на слабость глаз. Его фигуру я видела в свете, идущем из коридора. Когда закрыла дверь, то шла в полной темноте. Села в кресло, стоящее напротив, и в моей руке тут же оказалась рюмка виски. Ненавижу виски. Как и все спиртное.

– Если не любишь, просто понюхай. Как тебе? – Он чуть нагнулся, чтобы быть ближе. – Моя дочь ненавидела виски. Говорила, что лучше пить водку. Мой отец, – услышала она легкую усмешку в его голосе, – считает, что вы похожи на нее. И это поможет мне лучше пережить утрату.

Он нагнулся ко мне еще ниже, так что я, наконец, смогла разглядеть его лицо. Говорил почти шепотом, как заговорщик. У него были совершенно юные, почти детские глаза.

– Согласитесь, что это до жути смешно приводить ко мне девушку, которая, якобы, похожа на мою погибшую в аварии дочь... чтобы я мог её...

– Я здесь, чтобы накормить вас, – заученная фраза в ответ. Она была в брошюрах, которые раздавали в лабораториях. У них даже было название – «Как сделать взаимоотношение между донором и потребителем комфортным для всех». Не думала, что хоть какая-то фраза может сделать ситуацию комфортной, поэтому решила дальше молчать.

– Нет... Нет, ты здесь, чтобы следить за мной, девочка...

Дальше он молчал.

Молчал долго.

Я чувствовала на себе взгляд, только шел он не от сидящего напротив, а откуда-то позади. Когда тишина стала оглушать, на мои плечи легли ладони. Оглянулась и увидела второго. Он все это время был в комнате. Бесшумным наблюдателем. Кожу обожгла его ладонь. Но он очень быстро убрал руки с плеч. Отвел глаза и сказал:

– Я думаю, что вам следует уйти, – сказал он. – Не волнуйтесь, ваше время оплатят как следует.

Когда уже поднялась и собиралась уйти, мою руку перехватил Евгений Николаевич. Сжал своими старческими пальцами с удивительно мягкой кожей и, потянув на себя, пока наши лица почти не соприкоснулись, стал щуриться, рассматривая мое лицо...

– Надо же... действительно, похожа... – сказал он тихо, потом посмотрел на второго и сказал: – Я хочу, чтобы она была рядом.

В дом я стала приходить сначала по выходным, а потом переехала туда полностью.

Евгений Николаевич оказался прав.

Ему не нужна была еда, ему нужна была нянька.

Моего потребителя обратили в возрасте семидесяти пяти лет. Когда Иные пришли к власти и заявили о себе, первым, что они были обязаны сделать, это обратить своих родственников. Якобы показать общность. Сплочение семьи – так это окрестили СМИ. Проклятие – так называл это Евгений Николаевич. Он был заперт в своем теле старика до скончания времен. Не знаю, как это работало, но почему-то старость была необратима.

Двадцать лет назад он в аварии потерял свою дочь.

– Я ждал смерти, – говорил он мне, – я был к ней готов. Там меня ждала бы Людочка, а сейчас? Как ты думаешь, она меня ждет? Мою проклятую душу ждут там? – задавал он вопросы, на которые у меня не было ответов.

Кровь мою он не брал. Отказывался категорически.

Кровь ему переливали. С большим трудом. Он кричал, плакал, вырывал из своего тела иглы капельницы и отказывался питаться. Приходилось обнимать его, как обнимают ребенка, прижимая к груди. И петь. Он полюбил мой голос. Пока ему в вену вводили иглу с капельницей плазмы или крови, я пела ему на ухо и прижимала к себе.

Оставлять Евгения мне не разрешали. Уезжала только днем – на учебу, и сразу же возвращалась обратно к нему. После того как университет был закончен, стала находиться с ним двадцать четыре часа в сутки.

Евгений Николаевич имел склонность к суициду. Солнечный свет оказывал невосполнимый вред здоровью Иных. Евгений Николаевич три раза пытался выйти на улицу днем. Две попытки были неудачными – его спасала охрана дома. На третью он обгорел и потерял семьдесят процентов своей плоти. Лечение требовалось длительное. Такие ожоги у вампиров восстанавливались с большим трудом.

Евгения держали в комнате, напичканной аппаратурой. Меня в «палату» не пускали, как бы я ни пыталась туда попасть. Он запрещал. Могла только сидеть возле двери. Иногда стучалась и тихо говорила обо всем, что происходило за сутки. Знала, что у Иных хороший слух, и он хорошо меня слышит. Не знаю, для чего я это делала, и почему было важно, чтобы Евгений знал и чувствовал мое присутствие. Просто понимала, что ему это нужно. Как-то из комнаты вышла медсестра и сказала, что Евгений просит, чтобы я пела. Так и делала. Садилась на пол, на корточки, прислонялась к двери и пела. В таком виде – на полу возле комнаты, где лежало обглоданное солнцем тело, – меня и нашел он.

– Мои отношения с семьей потребителей были комфортными, – отвечаю я, поднимаю глаза и вижу, что Голос смотрит на меня.

– Кто употреблял вашу кровь?

– Мою кровь употреблял Николай Александрович.

– Вам это нравилось?

– Я не испытывала негатива.

– Вы спаривались с вампиром?

Я понимаю, для чего он задает вопрос, употребив именно это слово. Указывает на разность видов.

– Да... нет, – закрываю глаза, чтобы собраться с мыслями, – не знаю.

Действительно не знаю.

Что считается спариванием с вампиром?

Проникал ли он в меня членом?

Нет...

Плакала ли я в его руках от оргазма?

Да...

Просила ли еще?

Да...

Хотела бы повторить все еще раз?

Да...

До того вечера, когда Николай застал меня в коридоре возле двери своего семидесятипятилетнего сына, я не видела его. Он постоянно был в разъездах. Да и не могу сказать, что рвалась к встрече с ним.

Он меня не пугал, вызывал только одно стойкое чувство. Не знаю, с чем это сравнить. Знала точно, что если пересекусь с ним, то что-то изменится. Не боялась изменений, но боялась продать свою душу. А тогда, еще при первой встрече, увидев его глаза, знала точно, что это глаза того, кому продают свою душу без малейших колебаний.

Николай был высок. На вид ему было не больше тридцати шести. У уголков его глаз легли глубокие морщины, которые я один раз, уже намного позже, целовала. Когда он спросил, для чего это делаю, отвечала, что так касаюсь его прежнего. До того, как он стал Иным.

Николай был обращенным. В одной из комнат дома (вся собственность была возвращена вампирам с момента их «выхода на свет») нашла старые снимки Николая в форме белогвардейца. Не знаю, были ли тогда на его лице эти мелкие морщинки. Фото было тщательно отретушировано, как положено всем снимкам того времени, но я точно знала, что такие морщинки появляются, когда человек улыбается. Много улыбается. Касаясь своими губами этих линий от уголков глаз, я хотела коснуться его улыбки.

– Я не питался сегодня. Вы не откажете мне в крови? – спросил он сразу же, как только я поднялась на ноги, опираясь о его ладонь, протянутую мне ранее.

Поприветствовала его, сделав на этом ударение, указывая тем самым, что было бы неплохо поздороваться. Меня не возмущало то, что он сразу же перешел к еде или не уделил мне должного внимания. Меня взбесило, что он ничего не спросил о Евгении.

– Конечно, я вам не откажу,– ответила я тут же, так как до меня дошло, с кем говорю. Николай посмотрел на дверь, за которой лежал его сын. – Евгений Николаевич чувствует себя стабильно.

– Очень хорошо. – Я не знала, на что он ответил: на мое согласие дать ему кровь или на информацию о здоровье его сына. – Буду ждать вас у себя. Примите горячую ванну.

Я говорила с ним о его сыне. О том, что ему тяжело. Что он не пускает меня к себе. Что очень любит русские романсы, и я уже выучила пару старых. Даже начала напевать один, когда ребро его ладони прижалось между моих ног. Я стояла возле кровати, на которой он сидел. Чуть расставила ноги и не смела шелохнуться, когда он вдавливал в меня свои пальцы. И клыки в мое запястье.

Не знаю, что довело меня до оргазма. То, как он глотал мою кровь, каждый раз проводя языком по ране, когда вытаскивал клыки, а потом тут же наносил новую рану, впиваясь обратно в кожу. Или то, как его ладонь гладила меня между ног... Я опиралась рукой о его плечо, закрывала глаза, прикусывала губу и кончала. Я посмотрела на него, только когда все закончилось. Мне стало стыдно и страшно. По-настоящему страшно. Я понимала, что продала свою душу и хочу продавать ее дальше.

Говорят, в памяти глубже отпечатываются следы не того, что было, а того, что могло бы быть. Фантазия играет с тобой злую шутку, расписывая варианты, как это могло произойти. Так и было со мной тогда, и так происходит со мной до сих пор. После того вечера я только и думала, как он возьмет меня, как взял бы мужчина женщину. Он этого не делал. За то время, что я была с ним, он ни разу не вошел в меня. Но знал мое тело, как никто другой.

И раздевал он меня, как никто другой до этого и – я знаю точно – как никто другой после него.

Он снимал одежду медленно и с каждым снятым предметом гардероба рассматривал меня. Можно было подумать, что он ищет новые места для укуса или поцелуя. Ласка была для меня равносильной. Я никогда не думала, что прикосновения рук от спины до поясницы, дыхание там, касания языка могут довести до такого желания. Как-то раз он раздел меня так, как умел только он: вещь за вещью, не позволяя мне помогать, рассматривая меня на каждой стадии обнажения. И, приказав лечь на кровать животом вниз, лег рядом.

Я помню его руки на спине, на бедрах, дыхание и мелкие укусы от позвоночника вниз. После того раза он всегда кусал меня на внутренней стороне бедра, совсем рядом с промежностью. Предварительно целуя и гладя вдоль позвоночника к впадинке поясницы. Замирая там губами и грея дыханием.

Его следы быстро заживали. Он зализывал каждый укус языком, и они срастались, не болели. Когда он уезжал куда-либо по делам, я просила не залечивать мне укусы. Тогда вокруг них образовывался синяк. И я прикасалась к ране, когда ласкала себя, напоминая себе болью, что там когда-то были его губы, язык и клыки.

– Вы испытывали ненужные чувства к своему потребителю?

– О каких чувствах вы говорите?

– Любовь, привязанность... ненависть?

– Нет, я не любила своего потребителя. Да, чувствовала к нему привязанность. Да, иногда ненавидела его.

Я не любила его. Это было правдой. То чувство, которое рождалось у меня, было куда сильней любви. Недосказанность. Наверно, так можно это назвать. Недосказанные прикосновения. Недосказанные чувства. Нереализованные фантазии.

Ненавидела его за них. Боялась себя. На моем теле уже давно нет следов от его укусов. В памяти отложились прикосновения его рук. У этих прикосновений могло бы быть продолжение. Но его не было.

Николай уехал, как только Евгению стало лучше. Не прощаясь.

– Николая Александровича Шакина казнили сегодня утром на восходе солнца.

Прошу повторить.

– Николая Александровича Шакина казнили сегодня утром на восходе солнца. Доказана его причастность к партиям сопротивления. Вы что-либо знаете о них?

– Тогда что я делаю здесь?

– Что, простите?

– Что. Я. Здесь. Делаю? Если вы казнили его. Вы доказали его вину... тогда что я здесь делаю?

– Мы хотим выяснить степень оказываемого вам доверия в семье Шакиных.

– Я ничего не знала об антиполитической деятельности Николая. Он приезжал, проверял состояние своего сына, брал мою кровь и уезжал. Я никогда не спрашивала, чем он занимается. Я никогда не интересовалась его взглядами на вашу Власть и ничего не знала о нем.

– Вы знали, что Николай не употреблял живой крови более тридцати лет?

– Откуда я могла это знать?

– Он оказывал вам немыслимое доверие. Это хороший показатель, Анна.

– Показатель чего?

– Думаю, это мы обсудим с вами в другой раз. Вам хочется оплакать Николая? Вы чувствуете утрату? Мы дадим вам время на ваши нужды.

Расправляю плечи, сажусь прямо и смотрю на дознавателя. Слышу, как позади режет яблоко второй, на кого я так и не посмела посмотреть. Гляжу в окно, спиной к которому сидит Голос. И думаю, чувствую ли утрату....

– Мое имя Анна Владимировна Краснова. Дело № 1365. Во время допроса ко мне относились уважительно. Попыток физического давления на меня не оказывали, – смотрю я на дуло видео камеры.

Каждый раз после допроса я должна сказать уже заученную фразу на запись. Наше общество следит за удобствами заключенных.

«Это для вашей безопасности», – говорила девушка в форме «Союза объединения Иных и человека» с экранов рекламных мониторов. «Мы – ваши друзья».

«Мы рады обоюдному сотрудничеству», – звучит из динамика, – «Мы – ваши друзья».

Эпилог

Дело № 1365

Имя испытуемой: Анна Владимировна Краснова.

Возраст: 25 лет.

Поведение в экстремальных ситуациях: стабильное.

Объект к внушению стабильно положителен. Чистка памяти завершена успешно, что доказывает – мозг человека выдерживает воздействие свыше восьми раз.

Испытуемая направлена к следующему подозреваемому.