Аннотация:

Всему есть свой час: слабости и силе, горю и радости, отчаянию и надежде. И времена нам выбирать не приходится. Мы можем лишь делать выбор, как поступить, какой дорогой пойти, каким образом защитить то, что дорого и любимо.

Все персонажи являются вымышленными, а совпадения с реальными событиями – случайными.

Время разрушать (Ремедио)

Всему свой час, и время всякому делу под небесами.

Экклизиаст.

1938 год

Во сне к ней приходила мама. Она села рядом на постель, от нее чуть пахло «Красной Москвой» и чем-то еще, сладким, как будто яблочным пирогом. Мама была в лучшем – синем в горошек – платье, в белых туфлях с пряжками и в плоской шляпке. Она молча сидела на краешке кровати и смотрела в окно, а потом очень тихо сказала:

- Завтра будет война.

Лида тоже взглянула в окно – за полупрозрачным тюлем отгорал закат, и небо светилось оранжевым и красным, налитое этими цветами до самых краев.

- Какая война? Когда?

Красное за окном пульсировало, как будто с той стороны навесили кусок алого шелка, и кто-то ходит там, за этим шелком. Внезапный порыв ветра вдруг сдернул занавесь, и вот уже мимо скачут кони, рыжие, злые, на их мордах пена, пена красна от крови...

- Это сон, - отчаянно произнесла Лида, но кони продолжали мчаться мимо, становясь волнами, флагами, облаками – или закатные облака казались конями? Мама улыбнулась мудро, печально и понимающе, как будто знала что-то, о чем не могла сказать. Она подошла к окну, и руки ее свободно прошли через стекло, словно там ничего не было – только воздух. И вот не видно уже ни платья ее, ни шляпки, только неясная фигура пропадает в дикой круговерти, и Лида тянется, тянется к ней сквозь мглу, но ладони упираются во что-то холодное и твердое.

В прихожей раздался звонок. Лида вздрогнула и очнулась ото сна. Звонили громко, бесцеремонно, тревожно, настойчиво – так могут звонить лишь равнодушные незнакомцы, приносящие дурные письма и дурные вести.

- Олег? – она огляделась: мужа не было рядом, одеяло с его стороны оказалось откинутым. Дверь в соседнюю комнату приоткрыта, полоска света улеглась на старые половицы, разделив спальню надвое, словно клинком.

- Милый, это... - кутаясь в халат, она выглянула в гостиную, и увидела Олега, который сидел на корточках у печи и сосредоточенно пихал в ее пылающую пасть бумаги.

- Они?

Сердце так и упало, став неподъемным камнем, Лида качнулась, едва успев схватиться за спинку стула.

- Да, - Олег не обернулся на жену, продолжая кормить печь своей диссертацией, письмами, статьями, даже фотографиями. Он делал это с какой-то странной механической методичностью, и бумага горела, и обращались в пепел слова, те самые, что могли бы когда-нибудь помочь многим людям. Его лицо не выражало ничего, оно было спокойным, как лица гипсовых голов из класса рисования.

- Олег!.. – женщина обреченно опустилась на хромоногий стул, не заметив, как он покачнулся под ней. Нет, то был не стул – ее жизнь давала опасный крен, уходила из-под ног, проваливалась в ледяную темную бездну...

- Лидочка, все будет в порядке, - муж закончил с бумагами, закрыл заслонку печи, и под неумолчный треск звонка, разрывающего пыльное пространство едва освещенной комнаты, стоял и смотрел на три маленьких алых глазка, мигающих в полутьме. Даже не обняв жену, как деревянный, прошел в прихожую, звякнула цепочка, повернулся ключ в замочной скважине.

- Гордеев Олег Степанович? – донесся глухой голос. – Вы арестованы.

Трое крепких мужчин вошли в комнату, за ними плелся заспанный, напуганный понятой – их сосед Сергеич, самый что ни на есть порядочный пролетарий. Олег стоял в проеме двери, и лампа под зеленым абажуром на столе едва высвечивала его лицо, все такое же каменное, застывшее.

Один из троих, высокий плечистый блондин, протянул Лиде удостоверение, но она только покачала головой, молчаливо и покорно глядя на то, как ребята из НКВД привычно ходят по комнате, раскрывают шкафы, роются в ящиках комодов, выбрасывая оттуда белье, одежду, газеты, книги. Хватило полчаса, чтобы прибранная и аккуратная квартира Гордеевых превратилась в хаос из сваленных в беспорядке вещей. Все, что могло иметь хоть какое-то касательство к работе Олега, было конфисковано, тщательно описано и перевязано бечевкой, чтобы отправиться вслед за хозяином в управление. Сергеич, забитый и тихий, сидел в углу, прекрасно понимая, что завтра эти парни придут и за ним. На Лиду он не смотрел, предпочитая изучать половицы.

Лида наблюдала за ними, даже не пытаясь возражать. Она знала, чем чревато такое возражение: завтра или послезавтра ее вызовут к директору якобы на педсовет, а в кабинете ее будут ждать те же мужчины с незапоминающимися, как будто стертыми лицами и повадками хищников. И вот она – враг народа, как и Олег. И больше она не увидит своих учеников, а дальше – этапами – в Сибирь.

- Передачи разрешены? – наконец спросила она очень тихо. Блондин обернулся к ней, достал сигарету, закурил.

- Да, по установленному порядку.

- Понятно. А...

- Свиданий не будет. Но, пожалуй, - он вдруг подмигнул, хотя в лице его не было ни намека на улыбку. – Для вас, Лидия Ивановна, мы что-нибудь придумаем.

Его липкий, плотоядный взгляд скользнул в вырез халата, и Лида запоздало закуталась плотнее, взяла платок со спинки стула и набросила его на плечи. Мужчина хмыкнул, докурил сигарету, бросил окурок в печь.

* * *

Михаил Кузнецов смотрел на испуганную женщину, что сидела напротив него, смотрел на то, как она закутывает плечи в платок, как опускает глаза, случайно встретившись с ним взглядом, и ему доставлял удовольствие ее страх. Она казалась хрупкой, почти прозрачной: светловолосая, светлоглазая, с бледной кожей. А ее руки! Маленькие узкие ладони, на большом пальце – пятнышко зеленой краски. Учительница рисования в школе. Вот эту бы красотку да куда-нибудь в Норильск, на мороз! Мигом бы стала старухой, отвратительной старухой в серой телогрейке, таскала бы кирпичи, едва переставляя ноги, как собака, возилась бы среди других, выслуживая лишнюю ложку месива, именуемого едой. Зачахла бы ее тонкая красота, и не такие – полнокровные, ширококостные, сильные – превращались в подобия людей с горящими голодными глазищами. А потом и глаза уже никаким огнем не горели. И умирали такие, падали и умирали.

Но Лидия была хороша даже в своем тихом горе. Она не плакала, не заламывала рук, не причитала – просто сидела и смотрела, как в одночасье менялась ее жизнь. Она знала, что так и будет, она ничего не могла с этим сделать.

После того, как все было закончено, женщина стояла на пороге, отчаянно обнимая мужа, отрешенного, уже не принадлежавшего ей, а Михаил спокойно ждал, когда они наконец разнимут объятья. Его сослуживцы увели Олега вниз по лестнице, мимо тихих дверей, за которыми сейчас никто не спал – гадали, кто будет следующим. Михаил нагнулся к Лидии и шепнул ей пару слов, она вспыхнула, резко подалась назад, с испугом глянула на него, потом кивнула, вцепившись в перила лестницы. Ни единой слезинки, только чуть дрожат побелевшие губы. Согласие. О, ты молодец, маленькая белая птичка, ты все прекрасно понимаешь, ты умная, ты знаешь, что нужно делать... Завтра, я вернусь к тебе завтра.

* * *

Следующий день прошел для Лиды, как в тумане. Казалось, все знают, все смотрят осуждающе, любопытно, хотят выведать подробности и одновременно боятся это сделать. Она содрогалась при мысли о том, что тот человек, Михаил, придет к ней сегодня.

Клеймящие, насмешливые взгляды обжигали, не давая свободно дышать, и пока Лида шла до дома, сто раз передумала мысль: может, убежать? Скрыться, прямо сейчас, две улицы, парк, пара кварталов – и вот она у железнодорожной станции, там она сядет на поезд и уедет, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Бросить все: работу, дом.

Так страшна была в своей неподкупной ясности эта мысль, что Лида остановилась на большом перекрестке, а веселая толпа текла мимо, сигналили автомобили, мигал светофор. Она поморгала на яркое весеннее солнце, запутавшееся в окнах, кто-то толкнул ее локтем, извинился, побежал дальше, а она все стояла, и светофор уже мигал красным.

Зачем она согласилась, зачем? Риторический вопрос. Лида знала – то была зыбкая, почти невесомая надежда спасти Олега. Но сможет ли она? Огромный молох пожрет мужа, перетрет своими зубами-шестеренками, так что и памяти не останется. Он уже погиб, но...

Лида сжала кулаки.

Михаил обещал, что все образуется, всего лишь только одна встреча. Всего одна. Ничего особенного, ничего такого, что она не смогла бы сделать. И Олег снова будет с ней, рядом, все забудется, забудется ужас той ночи, они уедут, станут жить тихо и неприметно, и страх постепенно перестанет когтить их души...

Вернувшись домой, Лида стала собирать для Олега передачу. Соседка объяснила ей, что можно, а что нельзя класть, но все равно оказалось не так, не по правилам.

Звонок – на этот раз вкрадчивый, как будто задумчивый – вырвал Лиду из тяготивших ее мыслей. Она вздрогнула, медленно сняла фартук, и пока шла к двери, поправляла выбившиеся из прически прядки волос.

Михаил стоял на пороге, загораживая своей мощной фигурой проход, и улыбался.

- Ну, Лидия Ивановна, я договорился, - с порога сказал он. – Дня два, и ваш муж будет рядом с вами.

Она понимала, что ему нельзя верить, но верила. Михаил говорил убедительно, веско, словно чеканил монеты, и монеты эти падали и падали, стучали о половицы и рассыпались. Он уверенно, по-хозяйски прошел в комнату, сел на продавленную софу, похлопал по сиденью рядом с собой, приглашая Лиду.

- Будете чаю? – спросила она, стараясь оттянуть неизбежный момент близости. Михаил засмеялся, обнажая ровные и на удивление белые зубы. Согласно кивнул, и Лида засуетилась, зажгла примус, поставила чайник, заставляя себя думать о насущных мелочах.

Но наконец чай выпит, а темы для разговоров исчерпаны. И Михаил самодовольно улыбается, и рука его уже обнимает ее за плечи, сильная, крепкая рука...

* * *

Он не мог больше терпеть. Лидия сидела, напряженная и бесконечно далекая, ледяная, как утро ранней весны. Надо все делать осторожно, без лишней спешки. Сначала волосы – прочь булавки из этого туго скрученного пучка – волосы у нее теплые, мягкие, длинные. Теперь блузка – каждая расстегнутая пуговица – как снятые оковы. Наклонился, поцеловал узкие плечи, выпирающую ключицу. Ее плечи обсыпаны бледными веснушками, едва заметными. Округлые руки. Она покорна и тиха, не сопротивляется, смотрит в глаза, а что во взгляде – не разобрать, что там, в этих прорезях синевы на почти белом лице. Кожа пахнет мылом. Расстегнутая юбка падает к ее ногам, и она переступает через ткань. Тонкая сорочка – неужели шелк? Прочь сорочку. Панталончики и чулки. Наконец она стоит перед ним голая, и даже не пытается стыдливо прикрыть грудь. Он быстро раздевается, прижимает ее к себе. Одно желание: бери, бери ее, вот она, тут, умыкни ее, унеси, укради!.. Она вскрикнула чуть слышно – оказывается, он слишком сильно сжал ее запястье. Старая скрипучая софа, тяжелое прерывистое дыхание, яркий, дикий сгусток удовольствия, ослепляющий и низвергающий в какую-то пропасть. И мокрые волосы оттенка янтаря, прилипшие к белой спине.

* * *

Насытившись, Михаил встал, нашел в кармане брюк вонючие сигареты и закурил. Лида натянула сорочку, отыскала юбку, которая почему-то оказалась на обеденном столе, стала застегивать блузку дрожащими пальцами, не попадая в петельки. На запястье все еще виден след от его руки. Очень хотелось сейчас забраться в ванну, полную горячей воды, и тереть себя щеткой, пока его запах не исчезнет, пока любое воспоминание об этом мужчине не растворится в мыльной пене.

- Завтра, - сказал Михаил, собираясь. – Приходите в управление завтра. Вашего мужа допрашивали, за ним не нашли вину. Его выпустят. И это, - он показал на полусобранный мешок с передачей, - вам не понадобится.

Когда дверь за ним закрылась, Лида села за стол, уронила голову на скрещенные руки и зарыдала – то ли от облегчения, то ли от унижения.

* * *

Звонок прозвучал слишком резко, надрывно, переходя на хрип.

- Урок закончен, - Лида встала из-за стола. – У кого работы уже готовы?

Несколько вытянутых рук, внимательные, блестящие любопытством и радостью глаза.

- Замечательно, Анечка, - Лида взяла у подошедшей к ней девочки рисунок – несколько деревенских домиков на ярко-зеленом холме, речка, полупрозрачные облака. У малышки явный талант, как хорошо она видит цвета, формы...

- Лидия Ивановна? – в дверях показались двое.

Это были те самые, которые приходили с Михаилом. И по их строгим безучастным лицам Лида сразу же поняла: случилось дурное. Сегодня она хотела прийти в управление, сегодня, сразу же, как отзвенит звонок с последнего урока, броситься туда, к Олегу...

- Олег? - робко спросила она.

- Вы. Пройдемте с нами.

За стеной по коридору носились, вопили и смеялись малыши. Они не знали, не понимали, это поколение поет песни, радостно маршируя по широким светлым улицам и бульварам, по тем самым, по которым завтра поведут их родителей к «воронкам». Лида взяла в руки классный журнал, последний раз посмотрела на гипсовые головы, кубы и шары в конце класса, на доску, к которой прикреплены картинки "родной природы". Мирные пашни, луга, леса... Она вздохнула и, кивнув гипсовым аполлонам, антиноям и дианам, улыбнулась печально:

- Я готова.