Тянусь, чтобы выключить наконец проклятого инквизитора, рядом ворочается, просыпаясь, муж. И пока я досыпаю еще «пять минуточек», он уже свежий и бодрый, как будто сегодня суббота. Ну и ничего страшного, что с надеванием носков возникают некоторые трудности – зато я себя от кровати отодрать не могу.
– Доброе утро, соня. – Я его, правда, люблю, честно. Но какое же оно, к чертям, доброе?
В ответ невнятно мычу, зарываясь лицом в подушку. Сколько лет работаю по одному и тому же расписанию, ничего не меняется – утро не мой конек. И каждый день начинается совершенно одинаково, непримечательно: тот факт, что я встала с кровати, еще не означает, что заодно и проснулась...
Где-то через двадцать минут меня начинает попускать, и выбор «что сегодня надеть» становится в какой-то степени даже увлекательным квестом. Муж уже ждет на кухне с готовым завтраком. Как можно не любить такого мужчину?! От его улыбки утро наконец можно назвать добрым.
Обнять, поцеловать, взъерошить его и без того непослушные волосы. Пожалуй, только эта часть ежедневной утренней рутины доставляет мне истинное удовольствие. Затем совместная трапеза, ключи в зубы, и вперед, на рабочие амбразуры.
У подъезда мы расходимся по разным маршрутам, поцеловавшись на прощанье. Стандартное «удачного дня», и его удаляющаяся в направлении метро спина. У меня наушники наготове, и двадцать минут пешком до офиса.
Мы редко задумываемся, а вернемся ли сегодня вечером домой, правда? Это что-то такое само собой разумеющееся, как дышать и есть – всегда должно произойти. И уж тем более, когда на дворе ясная солнечная среда, такая же банальная и однообразная, как все остальные среды в году. Твоя жизнь течет по этому графику день за днем, не дает сбоев и предпосылок к хоть каким-то изменениям.
И почему-то забываешь в череде этих дней, что все самое неожиданное и страшное происходит с людьми как раз когда на календаре вот такая вот среда, когда дико ждешь шести вечера, чтобы сбежать из офиса. Когда уже неделю не звонила матери, и друзей давно видишь только на аватарах в соцсетях.
Ты ни за что и предположить не сможешь, что однажды вечером не вернешься домой...
Я люблю свою работу, как ни странно. И согласно всем тем великим афоризмам – занимаюсь в жизни тем, чем хочу. Не суть важно, что дохода от этого наблюдается столько, что и рассказать кому-то стыдно. Зато коллектив отличный, и обязанности свои я выполняю на «ура». Такие вещи со временем перестаешь ценить, и приходится всячески напоминать себе, что у тебя, детка, в жизни масса плюсов и позитива, грех жаловаться.
Наверное, поэтому первые признаки беды прошли мимо меня – трудоголик был так увлечен очередной сделкой, что упорно игнорировал бившую в виски головную боль и назойливые черные точки перед глазами. А свой организм надо слушать: почему меня в школе учили вычислять тангенсы, а не рассказали, например, что головная боль может стать предвестником очень нехороших вещей?
Самое страшное, что ты ничего, ровным счетом ничего не способен сделать, когда на часах двенадцать двадцать дня, коллеги с радостными улыбками возвращаются с обеда, за окном почти лето, а у тебя мир вокруг вдруг расплывается, чернеет и в итоге исчезает совсем. Не успеваешь сгруппироваться, подготовить себя к тому, что последует дальше, не успеваешь подумать хоть что-нибудь внятное.
Позже, сквозь волны наркоза, врачи скажут, что я неудачно упала, разбив лицо. А пока что из глубокого обморока меня выводят только в машине Скорой помощи. Я не чувствую ничего, кроме боли, испепеляющей, всепоглощающей и никогда до этого мной непознанной. Не могу шевелить руками или ногами, не могу говорить или даже кивать... Максимум возможностей – моргать азбукой Морзе. Моргать, черт тебя возьми, когда хочется орать во все горло, надрываясь, лишь бы быть услышанной.
Я ни черта не смыслю в медицинских терминах, но страх внезапно обрушивается на меня лавиной, стоило кому-то из принимавших в больнице врачей произнести «до утра не протянет». Фраза, враз меняющая всю твою жизнь, разрушающая все, что ты так кропотливо строил все эти годы, как муравей. Мечты, надежды, планы на будущее – больше ничего нет, оно исчезло за несколько секунд, пока губы доктора проговаривали страшный приговор.
Я не дотяну до утра. Не. Дотяну. До. Утра.
Не в силах даже пошевелиться, смотрю на белый потолок, часто моргая. Уже не хочется спрашивать почему, за что и зачем это происходит именно со мной. Что мне могут ответить слуги Гиппократа? А что может сказать Господь? Вот он, конец моего пути, не через сорок или пятьдесят лет, не в глубокой старости в окружении внуков, а здесь и сейчас – в одну ничем непримечательную среду, в полном одиночестве на операционном столе.
Кто-то пытается достучаться до меня, спросить что-то про семью и контакты на экстренный случай. Мне дико хочется броситься на шею этому врачу, разрыдаться и умолять спасти мою неблагодарную особу. Но получается только биться внутри предавшего тебя собственного тела, как в клетке, стучать себе в ребра, крошить зубы и разрывать органы в попытке заставить конечности двинуться, а рот – заговорить. Слезы все-таки начинают течь из уголков глаз, лица медиков надо мной вконец расплываются.
При просмотре всевозможных триллеров и хорроров меня всегда интересовало, как чувствует себя парализованная жертва маньяка... Теперь я знаю, как, теперь я на ее месте. И не то что сбежать нет возможности, каждый следующий вздох может стать последним. Последним. И в эту секунду испуг начинает вытеснять агонию боли. Липкий, вязкий страх душит и сковывает уже не тело, но мозг. Мой последний оплот, моя крепость – мозг подводит, поглощаемый самой отвратительной эмоцией, победить которую практически невозможно.
Каталку со мной, посовещавшись, везут прямиком в наскоро приготовленную операционную. Врачи переговариваются тихо, слова тонут в общей какофонии других звуков: лязгают медицинские инструменты, хлопают стерильные перчатки, надеваемые на руки, скрипят колесики дорогущих приборов, которые подвозят к операционному столу. Анестезиолог успокаивающе гладит меня по голове, пока в вену вонзается катетер, и организм начинают подпитывать каким-то лекарством. У меня все еще остаются силы трепыхаться внутри себя, силясь хоть что-то сказать, передать через врачей для родных.
– Мы пытаемся тебя спасти, держись. Муж и мать ждут тебя в коридоре. Возвращайся к ним.
Это главный врач, который будет руководить операцией, сразу слышно по голосу. А по лицу, которое успеваю заметить до того как он надевает маску, вижу, что муж и мама меня явно не дождутся.
О, Боже. Боже мой, нет, пожалуйста, дай мне второй шанс. Дай мне хотя бы пять минут, чтобы попрощаться. Если я не заслужила жить дальше, то близкие заслужили возможность услышать, что я имею сказать. Господи, будь милосерден! Я же регулярно ходила в церковь, ставила свечи и молилась. Дай мне всего пять минут, всего пять...
То ли от страха, то ли от боли, меня вдруг начинает неудержимо трясти. Где-то краем сознания я даже чувствую, как локти и затылок пробуют на прочность операционный стол. Медсестра кидается ко мне и крепко прижимает, удерживая. В свободную от катетера руку впивается новая игла. Успокоительное? Мне не поможет. Дайте мне увидеть родных! Они же тут, за стеной буквально. Что вам стоит? Проклятье, я не уйду вот так, без единого слова. Я не могу уйти так...
Тело быстро обмякло. Глаза начинают слипаться сами собой. Нет, ни за что! Держись, давай же, ты можешь! Нельзя закрывать глаза, нельзя ни в коем случае. Я не готова, не готова совершенно. Не хочу умирать в страхе, Боже мой. Только теперь хочу заорать – почему, почему так? Почему доживать последние мгновения испуганной и парализованной... Я столько в жизни не успела, не сказала, не почувствовала.
– Не сопротивляйся, моя хорошая. Три глубоких вдоха. Закрывай глаза.
Снова анестезиолог? На лицо мне опускается маска с трубкой. Не сопротивляться? Мужчина, да вы нормальный вообще? Где найти в себе силы выключить страх и жажду жить? Почему-то отчетливо знаю, что это мои последние секунды, последние взгляды на лампы надо мной, последние мысли и вздохи. Я не выйду из наркоза, увы, не выйду. Даже если у докторов еще есть надежда, то мое сердце уже знает, что вскоре остановится. А раньше рассказы о том, что человек предчувствует свою смерть, всегда вызывали у меня скептическую усмешку.
Отличный наркоз. Начинаю проваливаться в забытье уже на втором вдохе. И на последнем рывке отчаянно пытаюсь победить страх. Не умирать страшно, нет, страшно оставлять тех людей, что ждут меня в коридоре отделения, не попрощавшись. Страшно уходить, не попросив прощения и не сказав простого «спасибо» за то, что они были светом на моем жизненном пути. Страшно представлять убитых горем мать и бабушку. Страшно знать, что сегодняшним утром была настолько эгоистичной, что не выдавила из себя даже «доброе утро» в ответ мужу. Страшно подумать, что еще месяц назад мы с ним хотели заводить детей.
Умирать не страшно. Страшно жить вот так, как жила я. Неделю не слышать маминого голоса и не удосужиться набрать ее номер первой. Забыть дорогу к бабушке и дедушке, потому что настолько уставшая и загруженная, что «не до этого». Не сказать мужу «я люблю тебя» вместо этого банального «удачного дня». И за два месяца, что прошли с момента ссоры с подругой, так и не сделать шаг навстречу, хотя уже и не помню, из-за какой мелочи поцапались. Страшно, что все эти дорогие сердцу люди уже никогда не узнают, что я их по-настоящему ценила.
Глаза плотно закрываются, дальше сопротивляться нет сил. Перед собой вижу только черноту – никаких туннелей и света в конце. Никаких «душа отделяется от тела, и я смотрю на себя со стороны». Я заперта в клетке своего тела, пока врачи вскрывают мне череп. И сквозь благословенный наркоз слышатся голоса матери и бабушки, ласковый шепот мужа и смех лучшей подруги.
Прости, мамочка. Прости за все. Я люблю тебя. Я люблю вас всех, родные мои, всех и каждого, кто был со мной весь этот путь.
И можно было бы поклясться, что перестану ненавидеть утро, перестану жаловаться на жизнь и стану чаще говорить близким, как много они для меня значат. Можно было бы отдать что угодно за возможность проснуться в четверг... Или хотя бы за пять минут наедине с родными. Но меня никто не услышит. Слишком поздно. Я даже не узнаю своего диагноза, не узнаю, что отобрало у меня жизнь.
Не представляю, сколько прошло времени, сколько сердце еще позволяло мне дышать, но в какой-то момент я сделала свой последний вдох, сведя на нет все усилия несчастных врачей.
Меня больше нет. Нигде нет. Никаких загробных приключений и реинкарнаций. За последним вздохом нет ровным счетом ничего. И после себя я оставляю только несчастных родственников и друзей, пару альбомов с фотографиями и памятные университетские грамоты.
Меня больше нет. И завтрашний четверг никогда для меня не наступит. Четверг. Всего лишь четверг для миллионов других людей, когда по всему миру еще многие умрут. Каждый день кто-то умирает, не успев сказать спасибо за уже прожитую жизнь. И на пути моего четверга встала обычная рядовая среда...
Меня больше нет. И только страшный писк кардиомонитора все еще будет продолжаться, пока доктор фиксирует время смерти.
Она вздрагивает так сильно, что рядом просыпается муж. Ласково целует в висок и утирает холодный пот со лба. Ему нет нужды спрашивать, что ей приснилось: с тех пор, как поставили диагноз, жену со страшной регулярностью мучает один и тот же кошмар. И он бессилен, абсолютно бессилен в этой битве. Все, что может – крепко прижимать ее к себе, стараясь унять сильную дрожь и забрать на себя хотя часть той боли, что она переживает в такие моменты.
Он знает, что теперь в верхнем ящике ее стола лежат запечатанные письма, адресованные всем близким и друзьям, а маме она звонит каждый вечер. Знает, что на выходных они обязательно навестят ее бабушку и дедушку. И что утром перед уходом на работу она непременно скажет, как сильно любит и ценит его.
С тех пор, как поставили диагноз, больше всего на свете он боится оставлять ее одну даже на минуту. Боится не успеть вовремя сказать ей в последний раз, сколько она значит для него.
– Я люблю каждый твой вздох. – Он шепчет сейчас, чтобы не терять ни секунды этой жизни.
Она расслабляется в его руках и прижимается губами к тому месту, где уверенно бьется его сердце.
Посвящается моим самым любимым и дорогим.
|