Ловко откинув самодельный полог, Муравка, гостья тетки Веры, тихо, по-кошачьи ретировалась с довольно высокого сеновала. Прочная приставная лестница даже не шелохнулась, не скрипнула, однако бдительные хозяйские пеструшки и чернушки самую малость заволновались, разбуженные чужим вторжением. Справно натянув старые резиновые сапоги, она побрела к ладно срубленной баньке, которая от времени чуть вросла в землю: вековой ельник все прибирал в свои лапы. Как ни крути, но городской организм требовал привычного утреннего ритуала. Смурной восход показался столичной штучке особенно противным, однако нужда заставляла безучастно сносить злобные выходки здешней мачехи-природы. Дремучий лес, душегубные болота, мошкара. Протирая на ходу полусонные глаза, она топтала сапогами мокрую дикую траву, путалась в ней, спотыкалась на ведьминых кочках. Сапоги, конечно, спасали от обильной утренней влаги, но безбожно скользили на дерне, коварно пропитанном лихим дождем. Выйдя, наконец, к заветным березам и осинам за баней, тихушница быстро стянула выгоревшие шорты, без малейших раздумий присела под мокрый куст. И – уткнулась задом во что-то. Холодное, склизкое, плотное. От неожиданной пакости она чуть не обделалась: тут, в глухомани, полно змей, ядовитых и не очень. Муравка хотела было резво вскочить: кому нужен смертельный змеиный укол в задницу. Однако, подавив первый порыв, тихо-тихо, будто опытный следопыт, приподнялась и сделала почти бесшумное, весьма легкое па вперед, теперь уже пристально смотря перед собой. Да и в резиновых сапогах не было уж опасности ногам: выше здешние змеи не ужалят. «Ого! Вот в чем дело», – она заметила под коварным, предательским кустом молодой еще, но уже нахальный подосиновик. Вчера зловредного гриба там вроде не росло. Хотя кто скажет: а был ли подосиновик вообще до нынешнего смурненького утречка? За баней, в густом подлеске, их никто из местных не собирал. Зачем? Вокруг, среди столетних елей, боровики-крепыши росли стройными рядами. Это – их лес, их царство. Она ловким движением срезала срамной подосиновик и наткнула на сучок. Подарок Духу Леса. Дань. Прошение об обильной и тихой охоте. Она уверенно шла короткой тропой на дальний омут. У странного и необычного водоема было красивое название – Черная голова. Омут, как ненасытная пасть престора, питался подземными ключами и струями лесного ручья. Глубину Черной головы никто не знал, да и не пытался мерить: тут не купались, рыбу толком не ловили. Но старожилы порой хвастались пойманной щукой-гигантом. Правда, обычно рыбу для ухи добывали, перегородив лесной ручей. И делали это приезжие, которых мало привлекала грибная охота. Городских рыболовов пугал мрачный лес, среди которого и пряталась сама деревушка. Муравка девственного сумрачного леса не боялась: она была слишком молода и беспечна. Ей даже нравилось ходить с местными по быстрые грибы: и не потеряешься, и места покажут верные. Поэтому именно Муравке и открыли заветную Черную голову. Возвращаясь с полными корзинами в деревню, грибники остановились у дальнего омута, чтобы дух перевести да живительной воды испить из лесного родника. С давних пор на Черной голове имелся вполне ладный плот, наскоро сделанный из сосновых бревен. Грубо, но весьма надежно. По негласной традиции, его всегда оставляли на заветном пятачке, что прямо у ручья, тихо впадающего в заветный омут. Пожалуй, эта мера была и вынужденной: больше и негде причалить. Берега Черной головы – обрывистые, подойти к воде, не зная глубины, чрезвычайно рискованно. Плот держали для редкой забавы немногочисленных приезжих заготовителей грибов и ягод, особенно морошки. Или скорее – на всякий случай. Омыв лицо и шею бодрящей водой, Муравка смело шагнула на плот. Рисковой тихушнице нравились такие приключения: привыкла у себя дома. Все-таки развлечение и микропутешествие. Верно говорят: у каждого свои тараканы, у некоторых – они особенно крупные и причудливые. Началось плавание по Черной голове вполне удачно. Тишина смертельная, таинственные ели вокруг. Высокие деревья стояли, не шелохнувшись, словно в почетном карауле. Мистически отражаясь в черно-зеркальном омуте, они печально и строго подчеркивали торжественность момента. Властелина капризной водной стихии. По крайней мере – удачливая мореплавательница. Человечище на вершине мира. Блеснул, отразившись от глади Черной головы, запоздалый луч утреннего солнца. Муравка чуть отвлеклась на беззвучно пролетающих в нежно-цинковом небе стремительных птиц, шест бесконтрольно и беспомощно ушел под хрустальную воду. Равновесие сломалось в предательский миг. Словно хрустнул тонкий кристалл. Звонко и неожиданно. Плюх, шлеп – она всем телом ушла под холодную воду Черной головы. Шок. Ожог. Тотальный. Полсекунды длились полвечности. Сознание отключилось. Полное затмение. Рефлексы не сработали: даже им требуется время, самое крошечное время. Неожиданность, шок отключили ее время, внутренний хронометр. Человек пробил гладь Черной головы, прошел сквозь время. Наконец, ужас согрел Муравку в ледяном омуте. Рефлексы впрыснули адреналин. Укол вернувшегося страха за свою жизнь заставил ее вспотеть. К телу вернулась способность двигаться, она сделала четыре гребка вперед, к берегу. Крутому, но берегу. Толща холодной воды давила, как тонна ванильного мороженого. Она плавилась в мозгу. Муравке чудился этот запах. Почти не соображая, она продолжала грести вперед. Глаз по привычке не открывала. Очередной, довольно резкий, гребок – левая рука коснулась непонятного и неприятного: будто ее ладонь попала в чью-то пасть. Мизинец вдруг заныл от странной боли. Муравка от неожиданности открыла глаза. Сообразительный мозг подсказал, что в омуте вода почти кристально прозрачная, можно спокойно плыть без маски для ныряния. Прозрев от подсказки сознания, одиннадцатилетняя девочка чуть в испуге не открыла рот: только стиснутые до боли губы спасли ее от роковой оплошности. В нервном напряжении она застыла на месте. Тело снова будто вспотело в ключевой воде Черной головы. Кукла. Большая. Уродливая. Она едва заметно колыхалась в нелепой позе. На причудливой коряге. Как огромная страшная бабочка-капустница на корявой шпильке. Из груди торчало жало. Коряга пронзила ее насквозь, грубо разодрав безобразное сейчас, а некогда гармоничное, по-деревенски привлекательное девичье тело. Голова, мерно дрожа в мягкой воде, похожей на старинный формалин, смотрела чуть вправо, словно застыла от недавнего касания Муравки или давнего нервного тика. Из печальных крупных глазниц обильными слезами предательски сочился нежный буроватый гной, который потом меланхолично рассеивался вокруг головы, создавая загадочный ореол. Даже и не ореол – нимб! Вдруг упавший свет, дерзко пробившийся сквозь толщу воды, усилил это непристойное впечатление. Гармоничное ирреальное декадентски перемешалось с невозможным божественным. Тут, вероятно, священный ужас охватил бы любого праведника. Жуть странной картины довершал капризный, некогда цветастый сарафан, кокетливо задранный ленивым течением к нагло торчащему из полудетской груди острому концу коряги. Ниточки изящными водорослями колыхались в такт, словно они точно, хоть слегка нервно, чувствовали торжественную, но весьма мрачную подводную музыку. Неестественную идиллию нарушали молодые щуки, которые жадно выедали все еще нежную девичью промежность. Поочередно неспешно приближаясь, они отщипывали вкусную тухлятину. Не пугаясь тонущего человека, щучары почти не торопились, однако и не упускали своей законной безропотной добычи. Плоть легко поддавалась людоедам Черной головы. Дрожащий мутный свет сквозь магический кристалл омута странным образом превращал нежданное пиршество в необычайное таинство. Рыбы так виртуозно вкушали деликатес, что порочное лоно девушки превратилось в невозможно притягательную промежность взрослой женщины. Непорочное зачатие наяву. Муравка рванула прочь от страшной находки. Сил явно прибавилось. Ужас гнал ее в сторону, но это и помогало тонущей. Плавать она не умела, хотя упорно училась. Зато хорошо ныряла. Могла проплыть под водой метров десять, на пределе задержав дыхание. Холод и жесткая нехватка воздуха заставили ее всплыть. Легкие разрывались от напряжения. Рот так и хотел открыться: только прикушенная до крови нижняя губа запечатала его намертво. Она раненой афалиной выскочила из воды. Воздух. Резкий глоток-другой. Руки вдруг ослабли, будто их отключили, и они едва удерживали девочку на плаву. Три секунды над гладью Черной головы. Истерика толкнула снова под воду, где она чувствовал себя в родной стихии. Силы были на исходе, борьба неравной. И, все же, она не сдалась – рванула вперед сломя голову. Только воля покажет, кто прав. Жажда жизни оказалась сильнее жребия и бога. Муравку обнаружили по следам, оставленным столичной тихушницей ранним утром; правда, деревенские искатели вышли к Черной голове, когда уже смеркалось. Вечно старые сапоги, оставленные на берегу, прямо указали, что девочка здесь, у омута. Или в омуте. Плот меланхолично кружился в дальнем водовороте. Саму девчушку заметили не сразу: ее загорелое тело вжалось в почти отвесный берег омута. Руки мертвой хваткой держались за корни корявой ивы. Их узловатые коренья с трудом вырвали из глины, потом отрубили ножами от живого дерева. Оцепеневшую Муравку так и унесли домой с остатками корней в ладонях. А вот ее, другую, никто не искал там. Мертвая девочка-бабочка так и осталась на коряге-шпильке. Через неделю-две на смертельном колу болтался лишь тонкий скелет в некогда цветастом сарафане. И только печальные глазницы с укором взирали на подводный мир Черной головы. Ореол исчез: девичий мозг молодые щуки выгрызли начисто. Робкий осенний свет уже только и указывал на исход.
Люди часто видят и находят то, что на поверхности, а то, что скрыто – им недоступно. Даже не очень интересно. Неизведанное, неожиданное, необъяснимое их пугает, вселяя закономерный животный страх. |