Планета NVW-4864757748 в реестре, разумная жизнь не обнаружена.
Колония 426.
Общее количество поселенцев 2 524, всех классов.
Спецзадание принято, процент выполнения по последнему отчету составляет 76%
***
– Впусти меня, Мотылек. Давай же, милая. Это я, Эрик. Его голос доносится из динамика, а я рыдаю, как ненормальная. Эрик. Мой Эрик. Сержант Эрик Веласкез из второго пехотного. Он пахнет мятным гелем для душа. С пряностями. Смеется глупым шуткам, запрокидывая голову. Когда смотрит на меня, его глаза блестят. Очень горячий на ощупь и хорошо целуется. А еще – он мертв. – Мотылек, ты же знаешь, я не причиню тебе вреда. Я люблю тебя. Громко кричу, пытаясь заткнуть этот голос. Знаю, что это не он. Знаю. Знаю... Это слово за последние два дня превращается в заклинание. А еще я думаю о том, что не должна открывать дверь. Ни за что в жизни. – Открой, Ольга, mi querida, позволь мне спрятаться в лаборатории с тобой. Спаси меня. Хотелось бы думать, что я продержусь до появления спасателей, но никакой уверенности нет. Особенно, когда это – по ту сторону закрытой двери – постоянно говорит со мной его голосом. Не знаю, почему оно все еще не выбило двери и не забрало меня силой, как других. Наверное, два метра бронированной стали для него все же препятствие. Или оно стало умнее и теперь играет с нами так, как мы поначалу играли с ним. – Мотылек... Голос такой обманчиво-ласковый, что из моей груди вырывается рыдание. Я так люблю тебя, Эрик. Так люблю. Мы ошиблись. Все ошиблись, милый. Эта долбаная Корпорация, долбаные контракты и обязательства. Все, как ты говорил – однажды это убьет нас. А я смеялась... Дура. Тогда я действительно думала, что это просто исследования, шанс сделать карьеру для меня и тебя. Серьезно. Ну что можно охранять на планете, пригодной только к терраформированию и поиску полезных ископаемых? Кто знал, что здесь есть симбионт? Такой симбионт... – Ольга... Любимая... Снова кричу. Сорвала горло, но больше не могу слышать его голос. Мне кажется, что Эрик жив. Может быть, это я сошла с ума. Может быть, мы не получали приказа на исследование тех гробниц и не находили чужеродный организм. Может быть, он не сбегал из той пробирки – хватило лишь голой кожи любопытной лаборантки. Может быть, он не стал захватывать окружающих и делать из полностью зараженных тел грибницу, сращивая их в причудливо-отвратительный ком. Меня тошнит вязкой и густой протеиновой массой, когда я вспоминаю, что видела мельком на камере слежения: мощная фигура на шести срощенных человеческих ногах; два торса – женский, с отвратительно висящей белоснежной грудью, и мужской, с небольшим пивным животиком; скопление рук, словно у многоножки и головой, утыканной глазами, как гроздь – виноградинами. Больше никогда не смогу есть виноград. – Мотылек, открой мне. Давай. У доктора Эдвардса, пока он был жив, была теория, будто оно приращивает от всех своих жертв... что-то. Руку. Ногу. Палец. Глаз. Что оно взяло от Эрика? Мои глаза снова наполняются слезами. Боже, я даже не сказала, что люблю его. Даже не сказала, что его люблю. Непроизвольно сжимаю кольцо, посаженное на цепочку в виде подвески. Обручальное. С сапфиром, как он говорил – под цвет моих глаз. Нашла его в комоде с носками. Размером чуть больше, чем это необходимо. Веласкез никогда не умел делать сюрпризы или быть романтичным. Но никто не скажет, что он не пытался. Мой Эрик. Мое счастье. – Ольга, давай, открой! Я же сдохну здесь! Наверное, оно даже бьется в дверь, но я не слышу. Не знаю, как бы смогла это вынести, если даже просто дверной коммуникатор заставляет меня рыдать. Но я не могу заставить себя его выключить. Не могу заставить себя не слушать голос Эрика. Хотя и знаю. Знаю. Вытираю лицо рукавом медицинского халата. Он давно уже не белый, но кто сейчас думает о стирке? На правом боку выделяется застарелое пятно крови. Вам говорили, что врачи не должны лечить родных и близких? Когда на станции остается один врач, это правило перестает работать. Это его кровь. Сержанта Веласкеза. И ее просто дохрена как много. Я точно знаю, что мой Эрик мертв. Потому что это я зашивала Веласкеза, когда он орал от боли. Потому что на моих руках он скулил от перитонита. Потому что моя ладонь закрывала его веки, а голос фиксировал время смерти. Я люблю тебя, Эрик. Я так тебя люблю. – Давай, Мотылек, открой... Голос дрожит. Его зовут Эрик Веласкез. Он пахнет солнечным утром, счастьем и сладкими блинчиками. И у него самые мягкие волосы, которые я когда-либо трогала. Больше не могу. Хватит. Сжимаю холодный ствол его табельного оружия – вытащила из кармана. Снимаю с предохранителя. Все, как учил ты, любимый. Помню, что спастись не удастся. Что для меня самой хватит одной пули. Поднимаю глаза. Я люблю тебя, Эрик. И ввожу код на дверном табло.
|