За кадром (сборник)

ДжЫн, спасибо за историю! Понравилось! Любовь либо есть и переживет все, либо нет...
_________________

Вот да!

Спасибо!
_________________

 » Неисцелимые

Автор: Jina_Klelia самолично
#2 Липницкие

Обложка by Magica

...мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима...
Иосиф Бродский

Февраль 1834 года, Париж

Божена сильнее сомкнула изящные тонкие губы. Устала. Еще немного, и крика не сдержишь. Бесконечный поток соболезнующих. Казимир знал всех этих людей? Откуда? Они всего год здесь прожили. Всего год. Так откуда все эти хмурые лица, глядящие на нее с жалостью и любопытством?
Спина, перетянутая жестким корсетом, теперь уже болела – все эти последние дни она перенесла на ногах, расправив плечи, не помня, когда в последний раз спала. Но осознание произошедшего навалилось на нее только теперь. Она вдова. Отчего-то это слово не причиняло ни боли, ни тоски. Лишь легкое сожаление о своей несложившейся жизни. Хотя что трогало ее в последнее время? Ведь никого не осталось, ни единого человека. Брат погиб под Остроленкой. Отец скончался от пневмонии в какой-то одному богу известной деревне по дороге, когда пришлось оставить Варшаву. Сестра сгинула давно. Давно, еще когда шла война… догорала в закатном пламени… вместе с домом, в котором они выросли.
С домом было страшнее всего. Дома не стало. Вернуться некуда.
- Пожалуйста, милая, ступайте спать, - шептала графиня де Керси, с первого дня покровительствовавшая Абламовичам по старой дружбе с отцом Божены, Михалом Липницким, поселившая их в своем доме и всячески старавшаяся поддержать эту семью в трудный для нее час изгнания.
Будто сквозь пелену бреда Божена помнила, как шла в свою спальню. Помнила, как раздевали ее руки горничной. Помнила, как завалилась на постель, не желая ничего столь сильно, столь яростно, как забыть прошедшие дни, недели, месяцы, два прошедших года. Всю минувшую жизнь. А потом находила себя на полу, рыдающей, кричащей, ползущей куда-то – когда ее вновь подхватывали чужие руки. И вновь укладывали в постель. До тех пор, пока жизнь и молодость в ней не победили подступавшие кошмары, граничившие с безумием.

_________________

 » Неисцелимые (продолжение)

Май 1835 года

- Чудесная теперь весна! – с наслаждением вдыхая полной грудью теплый воздух, проговорила графиня де Керси, кутаясь в мягкую шаль и отпивая из чашки горячий кофе. – Вы сегодня, к слову сказать, прелестно выглядите. Черный, разумеется, старит, но какие у вас глаза! Хотя на вашем месте я давно позволила бы себе некую вольность, презрев этикет. Вы красивы. А красивой женщине всегда дозволяется немного больше…
- Обыкновенные глаза, дорогая Клэр, самые обыкновенные, - равнодушно отвечала Божена, глядя, как в садик, где они расположились с графиней за завтраком, вошел лакей. Он подал конверт и так же тихо удалился.
- Это приглашение от виконта де Бово, - весело проговорила графиня с легкой мечтательной улыбкой – она всегда так улыбалась, когда речь шла о виконте, - нынче он потчует нас князем Чарторыйским. Я полагаю, вам это небезынтересно, моя дорогая?
- Пан Адам и здесь персона весьма знаменитая. И все никак не угомонится. Самый пытливый ум моей Родины, увы, едва ли он найдет себе иное применение, чем быть «знаменитой персоной».
- Странно слышать это от вас – вы-то всегда принимали самое живое участие в жизни вашего общества. О салоне пани Божены писал ваш отец. Было бы чудно составить здесь ваш польский кружок.
- Затем, чтобы французский высший свет любовался нами, как диковинными циркачами? У вас своих революций и свершений довольно.
Ее голос звучал довольно резко, и Божена тут же пожалела об этом. Графиня едва ли заслуживала такого тона. Во всех своих словах она была неизменно искренна. Пани Абламович отпила из чашки кофе и тихо проговорила:
- А впрочем, я была бы рада вновь повидать пана Чарторыйского. Он будет, вероятно, с супругой… И когда же суаре у виконта?
Суаре у виконта де Бово были неизменно весомыми событиями в жизни парижского общества. Он не был снобом. И в его доме свое место находили как представители аристократии, политики и дипломаты, так и крупные промышленники и люди искусства. Казалось, он интересовался всем на свете. Оказывал покровительство Парижской опере, писал статьи на злобу дня в газеты, сам вел свои дела: на юге Франции ему принадлежали сотни акров земли, засаженной виноградниками, на севере он имел серьезные вложения в транспортно-торговые предприятия. Тем любопытнее это выглядело, что ему было всего тридцать с небольшим, и он, помимо острого ума, приятной наружности и крупного состояния, обладал еще одним, вне всяких сомнений, ценным качеством – он не был женат.
Выходить в свет Божена все еще не начала – ей не позволял этого делать траур, хотя Клэр лишь вздыхала: «Вы можете нарушать некоторые правила, моя дорогая. Вы же знаете, я буду рядом». И пани Абламович стала иногда бывать на тихих вечерах, куда ее приглашала графиня. По большому счету, вечер у Бово стал первым большим событием в жизни Парижа, на котором она рискнула показаться. С виконтом она была знакома уже давно, с момента своего приезда во Францию. И даже, как и многие женщины, была немного в него влюблена. Разве возможно не влюбиться в его глубокие черные глаза, соколиный нос и вылепленные, широкие скулы, обрамленные длинной волнистой шевелюрой? Да еще в его бархатный голос, который звучал дерзко и успокаивающе одновременно. Потом умер Казимир, разделив ее жизнь на две половины. В одной из которых была она, светская кокетка и красавица, к которой привыкло общество, и которую это общество любило, а в другой – она и ее демоны, которых она боялась, но которых и взрастила она сама.
Виконт же не переменился нисколько. Тот же взгляд хищника из-под густых бровей, показная легкость, даже ветреность, и вместе с тем удивительная глубина и сила, угадывавшиеся в каждом движении.
Гостиная уже была наполнена голосами, хотя графиня де Керси и пани Абламович прибыли довольно рано. «Моя дорогая, есть лишь одно правило, которым никогда не следует пренебрегать, – назидательно говорила Клэр, - ни в коем случае нельзя приходить вовремя, но в то же время не стоит и опаздывать так, чтобы вызвать раздражение хозяев».
Хозяин дома встречал их в самом радушном расположении. Едва увидев Божену, сверкнул глазами и кривовато усмехнулся. «Нет, в нем определенно есть нечто инфернальное, когда он не старается казаться легкомысленным», - подумалось Божене.
- Вот и вы, - проговорил Андре вместо приветствия, поднося ее руку к губам и не отрывая взгляда от ее лица, - нас посетила прекрасная Мента.
Платье Божены, в самом деле, было удивительно шедшего ей мятного цвета, отделанного черным кружевом. Впервые она сняла глубокий траур и ограничилась брошью-незабудкой из индийского гагата, украшенного жемчугом. Вновь нарушив тем самым правила этикета.
- Я надеюсь, - с улыбкой ответила Божена, - Персефона не приглашена? Едва ли мне хотелось бы быть растерзанной ею.
- На язык просится довольно пошлая шутка, мадам, но я не стану оскорблять ваших чувств подобной плоскостью.
- Вы бы не смогли, - ее голос звучал почти кокетливо.
Клэр, весьма довольная своей подопечной, щебетала что-то, переговариваясь с де Бово. Божена же старалась выглядеть достаточно жизнерадостной, чтобы не испортить графине вечер.
- Мсье Чарторыйский с супругой будут позднее, - голос Андре, обращенный к ней, заставил ее вздрогнуть, - я полагаю, вы пришли ради этого, Божена?
- Вы оставили его на десерт? Вы гурман, виконт, - слова ее отчего-то прозвучали так резко, что она и сама испугалась своего голоса.
Виконт удивленно вскинул брови. И ей вдруг пришло в голову, что он необыкновенно хорош собой. В белой сорочке, в неизменно черном фраке, с ландышами в бутоньерке.
Ландыши – начало или конец романа. Начало. Или конец. Интересно, кто эта дама? Счастливица. Или нет.
- Я полагаю мсье Чарторыйского человеком выдающегося ума. И едва ли он сам станет относиться к собственному положению здесь как к положению изысканного блюда на нашем столе, - сухо, очень четко разделяя слова, проговорил де Бово, а потом улыбнулся и будто невзначай наклонился к ее уху, добавив мягко, почти нежно: - Неужели же вы считаете Адама десертом? Мне кажется, он что угодно, но не десерт.
Божена невольно улыбнулась, чувствуя, что напряжение отпускает ее. У Андре была удивительная способность – вокруг него неизменно распространялись непринужденность и легкость.
Ее присутствие не осталось незамеченным. Перешептывания по углам, когда гости полагали, что она не видит и не слышит их, по правде сказать, Божену забавляли. В самом деле! Она и забыла, каково это – забавляться. Кажется, в последний раз это было бесконечно давно, еще в Варшаве, еще до войны. Теперь же с графиней де Керси они представляли собой прехорошенькую картину. Обе вдовы, обе – достаточно молоды и определенно красивы. Обе – в центре занятного кружка, куда обыкновенно не допускали дам. Вернее сказать, дамам там было не всегда интересно. Говорили о политике. И эти разговоры Божене были привычны после польских событий, в которых ее семья, да и она сама, принимали самое деятельное участие. Теперь же речь шла о Франции и о растущем ее недовольстве Луи-Филиппом – недовольстве «салонном», где аристократы позволяли себе критику короля-гражданина.
За прошедшее время Божена оказалась так далека от всей этой жизни, что теперь чувствовала в себе бурлившую силу, коей, как ей прежде казалось, была наделена с детства – силу борьбы. И она знала и понимала не хуже окружавших ее людей, что сила эта – не в салонах, не в кружках. Сила бурлит тогда, когда выходит на улицы, выводя за собой людей. Но здесь она берет свое начало. Мысль об этом заставляла ее улыбаться – где был бы ее отец, где был бы ее супруг, где был бы Адам, не будь этих кружков пани Божены и прочих? Занимали бы свои места в правительстве и армии мятежной Польши, уже обреченной на поражение? Она не знала. Но отчего-то теперь ей подумалось, что они, по крайней мере, были бы живы.
Божена сердито сжала в руках ножку бокала.
И вдруг услышала шум у входа в салон. Это перешептывание и понимание того, что все разом пришло в движение, заставили ее резко обернуться – слишком резко. В дверях стояли князь Чарторыйский с супругой. Но не к ним был прикован взгляд Божены. Гораздо выше его, ослепительно красивый, как и в былые годы, рядом с князем был барон фон Кнабенау. С Настусей Здебской.
Пытаясь сдержать готовый вырваться из груди вздох, Божена глядела и глядела – будто бы вечность. А внутри колотилось одно лишь: «Он жив! Он жив! Он жив!».
Где-то рядом уже мелькнуло лицо виконта, приветствовавшего гостей. Князь неторопливо вошел в салон, ведя под руку супругу. Барон же следовал за ним. С Настусей.
Неожиданно стало тихо. Или это так показалось пани Абламович? Она распрямила плечи и, сама того от себя не ожидая, пробираясь сквозь толпу, прошла прямо к вошедшим полякам.
Князь выглядел постаревшим и усталым. Барон же, напротив, неожиданно ей самой показался лучше, чем прежде. Она ошиблась. Он не был так же красив, как когда-то. Он был красивее. И в руке его была рука другой женщины. Божена чуть прищурила глаза и проговорила по-польски, прекрасно понимая, что ее слышат все:
- Счастлива видеть вас и вашу супругу в добром здравии, пан Адам.
Когда-то ее семья была очень близка Чарторыйским. Когда-то это был самый значимый союз Польши. Когда-то Адам Чарторыйский приходил в их дом и шумно восхищался тем, насколько выросла и похорошела Божена. «Вы знаете Казимира Абламовича? Она могла бы составить с ним прекрасную партию».
- А вы все хорошеете, моя дорогая, - ответил ей пан Адам, целуя ее руку. София, его жена, улыбалась ей, как старой подруге.
Божена перевела дыхание и, наконец, отважилась повернуться к барону фон Кнабенау. Первый взгляд. Единственный взгляд в его глаза. И тут же прикрыть собственное счастье… собственное отчаяние… прикрыть веками, ресницами… Он жив! Жив! И он с другой. Именно теперь, когда она свободна.
- Пани Абламович, - произнес он голосом, от которого она едва не дрожала, - рад видеть здесь старых друзей.
- Рада, что старые друзья, наконец, присоединились к нам, - просто протянула руку. И в тот момент, когда он склонился к ней с поцелуем, едва удержалась от того, чтобы коснуться другой ладонью его темных волос.
Она любила Станислава Януша фон Кнабенау десять лет. С самой юности. Любила. Любила его одного.

_________________

 » Неисцелимые (продолжение)

Июнь 1835, Париж

Барон служил теперь во французской армии майором. Жалование было низким, но, бог весть как, семейство фон Кнабенау сводило концы с концами. У Настуси осталось брошенным поместье на Волыни, но, разоренное войной, оно еще не скоро начало бы приносить доход, будь у них хоть какая-то возможность вернуться. Барон же был лишен прав собственности и приговорен к ссылке за участие в восстании. О том, как ему удалось бежать, никто не знал, хотя охочих до сплетен было много. Во Францию он прибыл уже женатым на Настусе. Божена знала, что однажды это произойдет, если только он будет жив. Он выжил. И даже ссылка не могла стать преградой для этого союза. Сама Божена готова была ехать ради него куда угодно. Любая женщина была бы готова. Но и того не понадобилось. Здесь, в Париже, несмотря ни на что, трудно было назвать более влюбленных друг в друга супругов, чем Станислав и Анастази, как прозвали баронессу.
«А она все-таки красива», - думала пани Абламович, глядя из-под полуприкрытых век на сосредоточенное личико Анастази над вышивкой. И вспоминала того тощего цыпленка, каким видела ее в последний раз в Варшаве. Сама себе улыбнулась – тогда она никак не могла понять, отчего барон так сходит с ума по своей маленькой украинке. И более того, в ее мыслях не укладывалось, как украинка могла отвергать барона столько времени. Теперь, в его любви, она расцвела. И превратилась в утонченную красавицу с чуть вьющимися русыми волосами и ясным зеленым взглядом в обрамлении темных ресниц. И она была так предательски, так убийственно юна, что у Божены сжималось сердце.
Анастази фон Кнабенау стала частой гостьей графини де Керси. Чай по вторникам, сплетни, чтение книг, обсуждение мод и вышивка. Так мирно и мило развлеклась дамы. И в этом так задыхалась Божена. Присутствие же Анастази делало ее жизнь и вовсе невыносимой. Но вместо того, чтобы избегать ее, Божена сделалась ей первой подругой – это она умела. Было что-то невыносимо притягательное для нее в этой мучительной дружбе.
- Поздравляю вас, моя дорогая, - однажды беспардонно заявила Клэр, - вы замужем за самым красивым мужчиной Франции. И решительно неважно, что он поляк. Думаю, что выражу общее мнение, сказав, что мы все решительно потеряли от него голову.
В этот момент в гостиную вошел сам барон – приехал, чтобы забрать супругу. Анастази вспыхнула, и глаза ее засияли. Не заметить этого было невозможно. И именно тогда Божена приняла решение.
Позднее, скрывшись в своей комнате, она прижимала к пылающим щекам ледяные пальцы, жадно пила воду из графина и обессиленно глядела в окно. На столике лежало нераспечатанное письмо виконта де Бово, а в вазе – цветы, присланные им. С цветов теперь начиналось каждое утро после памятного суаре и прекрасной Менты. И это тоже делало ее жизнь невыносимой.
Ночью она совсем не спала. Сидела за туалетным столиком и пыталась заставить себя написать хоть несколько строк. А утром следующего дня отправила барону записку. На которую он так и не ответил.

Не менее самого барона, в Париже стал известен его конь. Великолепное животное, привезенное десять лет назад Кнабенау еще молоденьким жеребцом с Кавказа, звали Шайтан. Как ему удалось забрать Шайтана с собой в Париж, оставалось загадкой. Вороной, чернее ночи, с мощными конечностями и аккуратной маленькой головой, конь произвел настоящий фурор среди любителей верховой езды и скачек. За него барону предлагались сумасшедшие деньги. Одно предложение было заманчивее другого. Стесненный в средствах, он мог бы жить безо всяких забот, нажив на Шайтане целое состояние. Но конь не продавался.
«А вы продадите друга?» - неизменно отвечал барон.
Анастази, улыбаясь, сказала однажды Божене:
- Этот конь – как он сам. Станислав никогда его не продаст. Это все, что у него осталось от прошлого.
Все они были неизлечимо больны своим прошлым. Иногда Божене казалось, что чета фон Кнабенау – менее прочих. Потому что оказались счастливее многих. Но это тоже было иллюзией. Они срослись с минувшим, переплетаясь корнями, и были неотделимы друг от друга. Прошлое у них было общим. И у нее, и у Сташека, и у Настуси. Переплелись и их жизни.
Франция, сотрясаемая революциями, могла она жить так? Божена иногда вглядывалась в спокойные черты Клэр. После якобинского переворота ее семья эмигрировала в Австрию, где она родилась годы спустя. В Париж де Керси вернулись только после ссылки Наполеона. Июльская революция существенно не изменила привычного уклада графини. Взгляд ее оставался по-прежнему ясным, улыбка – искренней, голос – уверенным. И даже краткий брак с богатым банкиром во имя спасения состояния древнего рода, завершившийся гибелью супруга под колесами конки из-за несчастного случая, не изменил Клэр.
И все-таки у Адама Чарторыйского было его дело.
У Станислава – его конь.
А у Божены не было ничего. Ничего и никого.
- Вы ускользаете, - однажды услышала она за спиной во время прогулки. Она завела привычку бродить в одиночестве в парке вокруг дома графини Керси – и думала о Липняках, которых тоже более не было.
- А вы, как гончая, преследуете меня, - обернувшись, ответила Божена.
Виконт де Бово стоял, привалившись спиной к старой липе. Щегольски одет, темные волосы до плеч, подобно гриве, блестят на солнце. Лицо спокойное, расслабленное. Но вместе с тем что-то в его глазах заставило ее подумать, что он замер в ожидании.
- Ну отчего же сразу, как гончая? – улыбнулся виконт. – Я писал вам, вы не отвечали. Я вполне закономерно решил, что не интересен вам. Я довольно понятлив, пани.
Его ухаживания начиналя ви бросатьс глаза. И главная интрига этого лета – быть ли роману между французским виконтом и польской княгиней. Ожидалось, что к осени де Бово сделает нищей, но красивой польской пани не первой молодости предложение. Это не слишком одобрялось светом, где хватало своих невест на выданье, но было в том нечто пикантное и будоражащее. Стоило признать, что лишенная средств и давно уже не юная, пани Абламович была очень привлекательна.
- Тогда позвольте узнать, что вам угодно? – спросила Божена, подойдя к нему чуть ближе.
- Я пришел пригласить вас и графиню де Керси на скачки в будущую субботу в Аржантей.
- Скачки? – удивленно приподняла бровь Божена. – Вы же знаете, что Клэр не особенно любит скачки.
- Эти ей понравятся. Мы с Кнабенау заключили пари – чья лошадь лучше. Его Шайтан или моя Буря. Виконт и барон вместо жокеев – каково? – его золотистый взгляд смеялся.
А ее сердце пропустило удар при имени Станислава. Но она только усмехнулась и ответила:
- Двое красивейших мужчин в Париже на двух самых замечательных конях в Европе? А вы правы, Клэр ни за что этого не пропустит.
- А вы?
- И я.
Виконт улыбнулся, оторвался от дерева и приблизился к ней почти вплотную. Эта игра явно его забавляла. Они действительно напоминали гончую с лисой. Их флирт грозил перерасти в нечто большее. А мог так и остаться легким, как дуновение июньского ветра. И непрочитанные письма не были помехой ни тому, ни другому. Невыносимо…
- Интересно, что бы это значило для нас? – шепнул он почти ей в губы. – Вы только что назвали меня красивым.
- Не делайте вид, что я открыла для вас нечто новое, - засмеялась она, отстранившись.
Виконт отошел на шаг и осведомился:
- Так вы передадите Клэр мое приглашение?
- Разумеется.
Де Бово манерно поклонился и направился прочь. Божена смотрела на его расслабленную легкую походку и улыбалась. Вдруг он обернулся, внимательно посмотрел на нее и медленно, задумчиво сказал:
- Я сейчас подумал… вы все равно придете ко мне. И уже теперь мы оба это знаем.
Резко развернулся и, ускорив шаг, пошел вон. А ее сердце забилось часто-часто. Невыносимо часто.

Аржантей был небольшой живописной деревушкой в пригороде Парижа. Три года назад там возвели мост через Сену, и с тех пор туда стало модно выезжать на пикники, несмотря на то, что это довольно далеко от города. Как того и ожидала Божена, в день скачек у моста собрался почти весь высший свет. Разумеется, пари между де Бово и фон Кнабенау не было событием года, но все же вызвало ошеломительный интерес. Вдоль дороги расположили лавки и шатры на лужайках, где к полудню разместились желающие посмотреть скачки. Делались ставки. Как смешные, так и внушительные.
Клэр и Божена прибыли, чуть опоздав к назначенному времени, являя собой совершенно очаровательную картинку. Клэр в ландо в умопомрачительной, очень сложно убранной цветами шляпке и с зонтиком, Божена – верхом и в темной амазонке, голову же прикрывала изящная шляпка-цилиндр с длинной белоснежной вуалью. Полячка немедленно вызвала перешептывания матрон: «Такое расстояние верхом! Она же взмылена не менее собственной кобылы!».
Но, пока Клэр выбиралась из ландо при помощи слуг, Божена легко спешилась, нисколько не озаботившись пыльным подолом длинной юбки и такими же пыльными башмаками. Откинула вуаль за плечи и осмотрела пеструю толпу, передавая лошадь под уздцы подбежавшему груму.
К этому времени соперники уже показались на старте. Было условлено, что расстояние должно быть в четыре мили с препятствиями. Заняв свое место возле графини де Керси, Божена внимательно всматривалась в две мужские фигуры. Одинаково статные, широкоплечие. Пожалуй, что барон немного выше виконта. Она чуть улыбнулась, глядя на них.
- Анастази, дорогая, и как это вы разрешаете? – недовольно проворчала Клэр сидевшей рядом Настусе. – Я бы с ума сошла на вашем месте – наблюдать, как муж перепрыгивает через эти преграды.
- Неужели вы, в самом деле, полагаете, что барону можно что-то запретить? – вмешавшись, хмыкнула Божена. – Это была бы печальная метаморфоза его характера по сравнению с тем, каким я его помню.
- И каким вы его помните? – вдруг отозвалась Настуся, мягко улыбнувшись.
На одно мгновение Божена замерла. Как объяснить… Она еще помнит жар его рук, вкус его губ, его растрепавшуюся челку и собственный голос, доносившийся будто издалека.
- Неукротимым, - выпалила Божена и засмеялась, когда в этот самый момент пистолет был разряжен выстрелом в воздух, и ее охватили привычные волнение и азарт. Она вытянулась струной и смотрела только на две движущиеся точки – миновав мост, те выехали на дорогу и теперь преодолевали первые препятствия. И сердце ее замирало каждый раз – от страха и восхищения их безрассудством. Черный Шайтан и гнедая Буря, кажется, были самыми прекрасными животными на земле, ни в чем не уступавшими друг другу. От одной мысли о руках барона, сжимающих сейчас поводья, Божену бросило в жар. Она хорошо понимала, какой он – подавшийся корпусом вперед, напряженный, с непроницаемым лицом и сжатыми зубами. Она и сама невольно сжала в руках перчатки. И в это самое мгновение услышала тихое, едва различимое:
- Oj, Jezus Marija…
Чувствуя, как на нее накатывает беспричинный ужас, Божена обернулась к Анастази. Лицо у той сделалось бледным, нездоровым, но она сидела спокойная и сдержанная, как прилежная ученица.
- Настуся, - шепнула Божена и протянула руку, схватив баронессу за ладонь, чувствуя, насколько та холодна. А Настуся лишь беспомощно вцепилась в ее пальцы, сжала их так, будто едва сдерживается от стона. И от этой беспомощности только сжималось сердце. Отчего бы сердцу сжиматься? Что в ней такого, что одного взгляда довольно, чтобы любить ее тогда, когда должна бы была ненавидеть?
- Вы?.. – почти не размыкая губ, спросила Божена.
Настуся чуть заметно кивнула и так же тихо добавила:
- Он не знает.
- Вам нехорошо. Уйдемте.
- Нет. Прошло.
И, будто в подтверждение своих слов, она отпустила ладонь Божены. А та вдруг почувствовала опустошение.
Медленно, бесконечно медленно перевела она взгляд на всадников, пересекавших небольшую лужайку, откуда должны были прийти к финишу. Лошади шли ноздря в ноздрю.
«Упрямцы!» - с досадой подумала Божена. И вдруг поняла. Все стало на свои места. Ничего не вернуть. Больше уже ничего не вернуть. Ни пожар в Липняках, ни изгнание, ни смерть Казимира не дали ей этого понимания. И только бледные щеки баронессы фон Кнабенау и ее тихий стон открыли в ней зияющую рану, в которой могла быть надежда.
В немом ужасе она наблюдала, как Шайтан все-таки пришел первым. В совершенном молчании она встала со своего места следом за прочими зрителями – кричащими, улюлюкающими, взволнованными. Она улыбалась, когда смотрела, как барон спешился, как бросился к своей жене, на чьих щеках по-прежнему была бледность. Но чей взгляд был счастлив. Она даже не забыла подойти к нему в числе прочих, кто спешил его поздравить, но в какое-то мгновение остановилась. И медленно, так же медленно, как и думала, повернула голову к виконту, стоявшему чуть поодаль и с ленивой усмешкой глядевшего на происходящее. Лошадей увели. Он был почти один. А потом решительно направился к барону, пожал ему руку, кажется, даже сказал что-то веселое, что было вполне себе в его духе. И был единственный взгляд, после которого Божена знала совершенно точно – если бы Андре хотел, они пришли бы вровень. Виконт не уступил бы ни пяди. Но для него это было игрой. Как, впрочем, и многое другое. Всего лишь игра.
Эта мысль странным образом засела в ее голове, медленно трепыхалась там, но и не отступала – будто теперь только это и было важно. Их пледы на пикнике находись далеко. Графиня де Керси предпочла в этот день общество победителя скачек. И, сидя напротив четы Кнабенау, Божена вынуждена была наблюдать, как поминутно руки супругов находят друг друга. А через мгновение снова и снова возвращаются на место. Это тревожило ее, причиняло боль. Злило. Безотчетно и непреодолимо.
- И все-таки… - Клэр весьма забавно хрустела печеньем и выглядела при этом чрезвычайно изящной – это одной ей было свойственно. – Все-таки жизнь здесь так отличается от привычной, домашней. Подчас мне кажется, что я и теперь еще произношу слова по-немецки. Все чаще думаю о том, зачем мне понадобилось возвращаться сюда.
- Голос крови? – с улыбкой спросила Божена.
- Может быть. Отдать им то, что принадлежало моей семье столетиями? Довольно нам было их революции.
Барон почти скучающе посмотрел на графиню и ухмыльнулся.
- Которой из?
- Последняя не заставила меня бежать из дому, как первая вынудила моих родителей. Нет, довольно они втаптывали в грязь имя Керси. Коли б у меня были наследники, я бы сперва вбивала им в головы то, что бежать они могут лишь в том единственном случае, когда отрекутся от своего имени. Если они де Керси, то и место их здесь.
- В таком случае, мне следовало сгнить на каторге, - удивительно спокойно проговорил Станислав, и легкая улыбка заиграла на его губах. – Но я остался бы с именем. Теперь мне удивительно легко. Есть только конь и свобода. Относительная свобода.
- А был ли у вас выбор? – тут же отозвалась графиня – она имела смелость не уступать.
- Выбор? – барон коротко рассмеялся, но Божена очень хорошо знала этот смех. Так он смеялся лишь тогда, когда был в бешенстве. У него все внутри. Он никогда ничего не выказывает вслух. – Выбор – это столь же иллюзия, сколь и свобода. Все делится на два – на ненависть и на любовь. И только между этим мы пытаемся выбрать, но это же и невозможно. Прежде я ненавидел врага. Теперь не могу. Потому что враг – во мне, враг – я сам. Это демон, засевший глубоко-глубоко. Все мы нарушили присягу. Все. И была еще Анастасия. Сестра того, с кем я воевал. Ее я мог только любить.
Теперь он не смотрел на жену. Теперь он не держал ее за руку. Она тоже глядела спокойно, прямо. Лицо ее выражало самое большее – интерес к беседе. И то – не слишком настойчивый. Но, между тем, сказанное выходило за все возможные рамки. Светских бесед так не ведут. Такое даже близким не говорят. Божена лишь крепче сцепила пальцы. Впрочем… Ведь не далее, чем перед этими проклятыми скачками, она назвала его неукротимым.
- Тогда у вас не только ваш конь и мнимая свобода, - сказала она и пригубила бокал с шампанским. – У вас еще остались ваша любовь и ваша мнимая ненависть. Вы можете их себе позволить. Кто еще готов этим похвастаться?
- Не потому ли вы победили сегодня? – вдруг хохотнула Клэр, стремясь перевести разговор в другое русло и разыскивая глазами виконта, устроившего этот окаянный пикник.
- Вы, пани Божена, - не слушая графиню, совершенно серьезно ответил барон, но уже по-польски, - вы очень многое можете себе позволить. Всегда могли.
- Я больше не могу ненавидеть. Коня у меня не имеется. Свободы не существует. А любовь меня убивает. Потому мимо, пан Станислав.
- Шах и мат, - подала голос Анастази, не глядя ни на кого, но глядя будто бы в саму себя. Этот ее взгляд, обращенный в собственную душу всегда пугал Божену, всегда заставлял ее чувствовать, что вот именно там, в глубине, в этом взгляде отражается то, за что Сташек выбрал ее – один раз и на всю жизнь. Ее собственные глаза стали искать, за что бы зацепиться – другое. В чем не было бы ни Кнабенау, ни его жены, ни графини, которая истерзала их всех. Но все прочие взгляды, все прочие лица сосредоточенно наблюдали за тем, во что превратилась беседа на пледе победителя скачек. Занимательное было зрелище. Вот то, ради чего стоило ехать в Аржантей.
И вдруг она увидела Андре де Бово. Резко, среди толпы, будто он и был, и не был ее частью. Его внимательный взгляд скользил по ее лицу, но в нем не отразилось и тени недовольства или сожаления. Да, это ведь всего лишь игра. Не больше.
Ночью она не могла уснуть, мечась по кровати в одной из гостевых комнат дома, принадлежавшего виконту в Аржантее. Она и графиня де Керси были в числе немногих приглашенных после скачек и пикника на ужин. Кнабенау были приглашены тоже. И еще несколько семей, близких де Бово. Комната барона и баронессы находилась напротив их с Клэр двери. И Божена пребывала в уверенности: теперь, в этот вечер, Настуся скажет ему о своем положении. И тогда у Сташека будет не только конь, свобода, любовь и ненависть. У Сташека будет жизнь. У Божены жизни не было. Ни минуты. Осознание этого доводило ее до исступления, но и заставить себя не думать об этом она не могла. Ей стало холодно. Бесконечно холодно, хотя ночь была теплой, июньской.
И вдруг тишину, будто черноту лучом, прорезали звуки фортепиано. Тревожные звуки, заставляющие сбиваться дыхание, терзающие сердце так, будто у игравшего совсем было жалости.
Она встала с постели и накинула на плечи шаль. Чтобы не разбудить Клэр, спавшую в смежной комнатке, тихонько, прошла к двери. И когда вышла в коридор, почти обессиленно закрыла глаза.
«Вы все равно придете ко мне. И уже теперь мы оба это знаем».
Да, они оба это знали. Только этим утром она слушала слова Кнабенау о том, что выбора в действительности нет. И теперь уже имела возможность убедиться в этом. Она сколь угодно могла выбирать одиночество. Но это одиночество было внутри нее, образовывая страшную пустоту, в которую теперь проникали звуки, заполняя, заставляя подчиниться, лишая выбора. Выбора нет. Она все равно придет к нему.
Медленно, будто во сне, держась за стену, в кромешной тьме, она спустилась по лестнице и прошла в гостиную – фортепиано было только там. Дверь оказалась приоткрытой, и, прислонившись к ней, она замерла в проеме. Видела только его затылок и спину. Как и руки его, бегающие по клавишам, они были в движении, будто он сам превратился в сплошной звук, в саму эту музыку – тревожную, больную, до невозможности прекрасную, затрагивающую в ней нечто самое важное, о чем нельзя никому сказать. Если бы она могла плакать, то плакала бы. Одна беда – разучилась. Еще в Липняках, когда Варшава была окружена, а там, в Варшаве, были ее муж и ее отец. Адама уже не было. Известие о его гибели стало последним, что вызвало в ней слезы. Настоящие чистые слезы, в которых была бы она сама, а не сила нестерпимой боли, как в день похорон Казимира.
- Почему Шопен? – тихо спросила Божена, когда музыка замерла и растворилась в тишине спящего дома.
Андре повернул к ней голову и коротко улыбнулся. Потом медленно встал и приблизился. Он был выше ее на целую голову, хотя Божена считалась слишком высокой для женщины. На плечах его ладно сидел цветастый, приглушенно-синий баньян. Черные волосы падали на лицо, вились по шее, отбрасывая причудливые тени на кожу.
- Он теперь изо всех салонов звучит.
- Почему Революционный этюд?
- Но ведь ты же пришла… Значит, понимаешь, почему.
- Я бы и так пришла. Ты сам сказал.
- Я не был уверен. Пришлось звать.
Он медленно склонился к ее лицу. Медленно заскользил губами по ее губам. Впервые. Пробуя их вкус. Какими они были? Сладкими? Чуть пряными? Мягкими? Теплыми? Жесткими и упрямыми? Коснулся пальцами скулы, провел ими до шеи. Отнял лицо и тихо сказал:
- У тебя ноги босые.
- Брось. Мы теряем время. Клэр очень рано встает.
Она не желала слушать его голоса. Слова могли бы мучить. Слова, но не его руки, подхватившие ее. Мир закружился, превратился во всплеск, сила которого сшибала с ног. Его комната, куда он отнес ее в совершенной тишине, во мраке, когда даже месяц едва-едва пробивался сквозь занавески. Она не видела его лица и благодарила за это небо. Только его кожа под ладонями. Только его пальцы, освобождающие ее от кружева сорочки. Дыхание его, опаляющее кожу. И губы. Сухие, твердые. На шее, на ключице, на плече, на груди, на животе. Спускающиеся все ниже, к самым голым ступням, превращающие томление, неизменно терзающее ее, в жаркую волну, затопившую ее вены. Простыня… Кажется, накрахмаленная настолько, что царапала тело. И от того она чувствовала себя еще слабее в его объятиях. Откуда в ней эта слабость? В ней, выдержавшей все, чего не должна бы выдерживать женщина? Кажется, она не пыталась даже любить его. Кажется, это была борьба, но не любовь. Она все боялась… боялась, что раскроется перед ним чуть сильнее… И вновь благословляла ночь, скрывавшую ее лицо от него, потому что иначе она умерла бы – от того странного, почти животного чувства, которое теперь оказывалось сильнее всего. Стоит ему увидеть ее такой, и она более не сможет быть чужой. И он более не будет чужим.
Потом она медленно оделась в темноте, накинула все ту же шаль на плечи. И молча ушла в свою с Клэр комнату. Он не просил ее остаться, и было в этом что-то правильное.
На следующий день у них не нашлось случая оказаться наедине. И это тоже было правильно. Хорошо. И значительно облегчало ей жизнь.
Дорога в Париж причинила ей несколько неприятных минут. Когда она поравнялась с Кнабенау, ехавшим впереди процессии экипажей, из которых торчали кружева и диковинные шляпки, Божена придержала поводья и тихо спросила:
- Вы счастливы?
- Я не умею быть счастливым, - ответил барон.
- Тогда мы на равных.
Она улыбнулась и рванула вперед.
На другой день виконт попросил ее руки. Божена отказала.

_________________

 » Неисцелимые (продолжение)

Июль 1835

- Мир сошел с ума! – возмущенно воскликнула Клэр де Керси, сжимая в руках кружевной платок и поминутно хватаясь за голову. – Как такое может быть? Клянусь, я больше никогда не смогу пройти по бульвару дю Тампль! Там все залито кровью!
- Не преувеличивайте, - сердито ответила Божена. – В Варшаве же живут люди, а там каждая улица ею залита.
- Ах, перестаньте! – графиня вздрогнула и промокнула платком слезы, подступившие к глазам. – Не заставляйте меня чувствовать мнимую вину за то, в чем я не могу быть виновата, чему я не могла помочь, и за что я не в ответе. Ваша война – была вашей войной.
- Да, куда как проще сокрушаться со стороны, сочувствовать и оказывать всяческую поддержку жертвам, несчастным бездомным жертвам.
Божена встала со стула и отошла к окну. Новостью последних часов было покушение на короля. Множество пострадавших, более десятка убитых из числа свиты. Король ранен! Говорили, что всего лишь царапина.
- А завтра придут и перережут всех нас, - Клэр отпила из чашки чаю и посмотрела на неестественно ровную спину своей подопечной.
- Это будет, по крайней мере, что-то…
Вечером они никуда не хотели выходить, но Клэр, в конце концов, передумала и повезла Божену к де Бово.
- Нас сегодня будет немного, - сходу заявил виконт. – Мерзавца изловили, но, я полагаю, нынче не до праздников. Говорят, Мортье мертв.
- Как созвучно смерти, - усмехнулась Божена, не глядя на него. В глубине комнаты она увидела знакомый силуэт.
- Теперь на улицах убивают королей! – воскликнула Клэр, сдергивая с рук перчатки.
- Это у вас в жилах, - силуэт отлепился от окна и приблизился. Голос его был голосом Станислава. – Не французы ли казнили Людовика ХVI? Или мы о каких-то других французах теперь говорим?
Вцепившись пальцами в ткань юбки, Божена смотрела в его бледное лицо и думала о том, почему он теперь так жесток, так почти злораден. Отчего-то ей вспомнились вечера, устраиваемые ею несколько лет назад в Варшаве. И то, как ее отец говорил о необходимости казни Великого князя Константина Павловича. Казимир разделял эти чаяния. Это было единственным, в чем они оба расходились с Чарторыйским. Адам Липницкий же был дружен с Высоцким. И находился под большим его влиянием. Станислав оставался единственным в ее окружении, кто долгое время держался в стороне от происходящего, насколько это было в его силах. Но и ему пришлось делать выбор, в конце концов. Впрочем, именно он и утверждал со всей свойственной ему уверенностью: никакого выбора в действительности нет. Это было тем, что стоило усвоить. Тогда они уже не были любовниками. И она страдала, понимая, что он никогда ей не принадлежал.
- Решительно все сегодня решили свести меня с ума! – воскликнула Клэр и тут же поджала губы. – Я теперь и спать не смогу.
- Где Настуся? – нервно спросила Божена.
- Ей нездоровится. Она пожелала остаться дома.
- Вам, вероятно, тоже следовало остаться дома, - с улыбкой сказал Андре, обращаясь к графине де Керси, - поберегли бы нервы.
- Вы хотите сказать, что это так напугало меня, чтобы я тени своей боялась? Графиня де Керси не изменяет своему распорядку в угоду каким-то там потрясениям!
- Вне всякого сомнения, вы с пани Боженой самые отважные женщины в Париже, - с улыбкой ответил Андре и перевел взгляд на польку.
Полька же упрямо не смотрела на него. После памятных скачек, пикника и ночи в его доме в Аржантее и в его спальне они виделись мало. Только на этих вечерах. Его предложение и ее отказ, сорвавшийся с уст простым словом «нет», но имевший для нее сокрушительную силу, теперь, спустя более, чем месяц, казались досадным воспоминанием. Но было кое-что еще, о чем Божена рада была бы забыть, но не выходило. Все то же – его губы, скользящие по телу, и целующие ее голые ступни. Ей не хватало теперь его губ. Однако принять этого мужчину Божена не могла. Она отравила бы его. Она не знала, чем и как… просто знала: он не был бы счастлив с ней ни минуты. Андре оказался понятлив и ненавязчив. Коли дама не желала его видеть, он предпочитал не докучать ей своим присутствием.
Несмотря на предостережение де Бово, салон постепенно заполнялся людьми, не пожелавшими оставаться в своих домах, но желавших говорить о том, что теперь терзало умы всех и каждого. И, глядя на них, Божена могла лишь усмехаться. Похоже, какой-то немыслимый рок преследует ее. Впрочем, следовало признать, они с Клэр были в числе очень немногих женщин в этот вечер у виконта.
Надеясь, что никто не видит, Божена неторопливо прошла к двери, что вела прямо из гостиной в чудесный внутренний дворик, устроенный виконтом несколько лет назад. И только очутившись на воздухе, облегченно вздохнула. Было тепло и темно, только свет из окон дома освещал маленький мраморный фонтан, возле которого расположился барон с сигарой в руке. Он глядел, как сбегает вода.
Казался сосредоточенным и непривычно тихим. Меж тем, Божена совершенно точно знала, именно сейчас в нем пылает огонь – тот самый, свойственный ему одному. И одного его сжигающий дотла. Одна его рука была в кармане брюк, другой он неторопливо стряхивал пепел с тлеющего конца сигары. Так, будто стряхивал пепел с собственной души.
- Настуся напугана? – тихо спросила Божена, приблизившись к нему.
- Вы ее, поди, фарфоровой считаете? – не глядя на нее, ответил он. – Нет, она не напугана. С чего бы? После всего, что ей пришлось пережить… И по моей вине тоже… Покушение на французского короля ей попросту не может быть интересным.
- По вашей вине? Охотно верю.
Помолчали. Теперь она тоже смотрела на сбегающую воду. Ее шум заглушал мысли, которые вяло бились в голове.
- Вы знаете, кто устроил мой побег? – вдруг спросил Кнабенау.
- Не имею представления. К тому времени мы с Казимиром уже выехали во Францию.
- Сбежали во Францию, - поправил ее Станислав. – Все мы сбежали. Вы раньше, мы – позже. Иногда я думаю, что графиня де Керси права… Она не изменит правилам… даже если будет смертельно напугана. Так вот… вытащил меня тогда жених Анастасии. Бежать я не хотел и не мог. Потому что не видел в этом смысла. Я потерял тогда все, что имел, кроме имени. Настусю потерял тоже, я был уверен в этом… И вот приходит… он, враг мой, тот, с кем я воевал более, чем с самим собой. И говорит, что устроит мой побег. К чему мне бежать и куда? Я послал его к черту. Он к черту отправиться не пожелал. И снимая цепи с моих запястий, он равнодушно пояснил, где она ждет меня. Я не поверил ему. Я и теперь ему не верю. И не верю ей.
- Так отчего вы живете с ней?
- Она могла остаться там, с ним. Но она захотела спасти меня. Может быть, это не любовь. Но быть я без нее не могу.
- А она без вас?
Он не ответил. Затянулся сигарой. Свет неровно ложился на его лицо, делая его таким красивым, что у Божены сжималось сердце от одного взгляда.
- Я думала, вы погибли, - тихо сказала она. – Мы все были уверены в вашей смерти. Я оплакала вас, похоронила, но вы выжили.
- Простите меня, что я выжил, - глупо хохотнул барон.
- Перестаньте, Сташек! – резко выдохнула она и решилась. – Я видела, как она меняется в вашем присутствии. Вы влюблены друг в друга почти до неприличия. Я не знаю, как оказалось, что вам она так долго предпочитала князя. Но то, что любила она вас, я видела еще в Варшаве.
- Теперь неважно… Я так и не понимаю, где была моя победа, и где я проиграл. Судьба забросила меня сюда, и здесь я вынужден делать все то же – слушать о заговорах и убийствах королей. Меня никогда не интересовала политика.
- Когда политика превращается в убийство, она становится преступлением.
- Мы совсем не думали об этом пять лет назад, верно?
- Я не думала. Я любила вас.
Он вздрогнул и перевел взгляд на нее.
- Я и теперь еще люблю вас, - с вызовом в голосе произнесла Божена.
- Глупости, пани Божена. Я вам даже не нравлюсь.
- Пусть. Нам не всегда нравятся те, кого мы любим. Ужасно. Иногда мне кажется, что все мы неизлечимо больны.
- Мы и больны. Неисцелимо. И вы, и я, и Анастасия. Мы даже чувствовать по-настоящему более не умеем. Мы все ценим будто сквозь пелену произошедшего. Вы не любите меня. Вы любите свое воспоминание обо мне. Потому что теперь мы, истинные, живые, остались в прошлом.
- Она не сказала вам?
- Не сказала что?
- Что ждет ребенка.
Он снова посмотрел на нее и, кажется, побледнел еще сильнее. Даже здесь, в полумраке внутреннего дворика, она различила цвет его глаз, в которых отразился огонь, горевший в душе. И отчего-то теперь она знала, что огонь этот не погасить.
В гостиную она вернулась, обождав несколько минут после него. Виконт увидел ее сразу. Как и она его. Улыбка, мелькнувшая на его губах, говорила о том, что он знал, где она была и с кем. Может быть, он даже застал их с бароном разговор. Едва она вошла, как он отлепился от стены и, извинившись перед собеседниками, подошел к фортепиано. Все знали, что виконт еще и недурно играет. Однако окружающих он нечасто баловал своим музицированием. Еще лучше, как говорили, он пел. Но пения его почти никто не слышал.
Теперь же, откинув крышку фортепиано, виконт медленно убрал с лица падавшие на него пряди длинных волос и загадочно улыбался.
- Сегодня только музыки нам и не хватало, верно, господа? – спросил он, глядя на одну лишь Божену. – Что-нибудь на злобу дня? Есть предложения? Никаких этюдов, ноктюрнов и прочей лирики. Как вы относитесь к маршам, господа? Особо – к этому.
Его длинные пальцы коснулись клавиш. И Божена вздрогнула. Глядя, как бледнеет на другом конце зала Клэр, которой ненавистны были эти звуки. Из всех возможных маршей виконт де Бово, потомок древнего и известного рода, не менее прочих пострадавшего в революцию, он выбрал в день покушения на Луи-Филиппа Марсельезу. Марсельезу, что привела короля на трон. Но которую, спустя всего год, стремились позабыть, отменив указ, сделавший ее гимном.
Божена смотрела, как у присутствующих вытягиваются лица при первых же звуках. Смотрела, как невозможный… отчаянно дерзкий человек, чьи пальцы теперь столь виртуозно сеяли в душах и взглядах окружающих самое меньшее – возмущенное недоумение, улыбается, глядя на нее одну, и продолжает играть. И, завороженная этим взглядом, она медленно подошла к фортепиано и услышала свой голос, который выводил задорное, задиристое:


Aux armes, citoyens
Formez vos bataillons
Marchons, marchons!
Qu'un sang impur
Abreuve nos sillons!


Теперь уже она не видела лиц прочих. Она видела одно только лицо виконта де Бово, который однажды играл для нее Революционный этюд Шопена. И Марсельезу теперь играл для нее одной. Остальные перестали существовать. Да, Кнабенау прав. Они неисцелимы. Им никогда-никогда не поставить свои души на место. Тем более удивительным казалось, что Андре слышал, как все ее существо молило об исцелении.
Кнабенау был первым из числа ушедших. Ему было к кому и куда уходить. За ним последовали еще несколько убежденных легитимистов и орлеанистов. Этот день, кажется, едва ли не примирил их. Да, в этот день Марсельеза звучала кощунством. Оставшиеся сидели молча и ничего не говорили даже тогда, когда музыка смолкла. Клэр же не выдержала. Она встала с кресла, величественно приподняла подбородок и довольно громко произнесла:
- К сожалению, дорогой наш виконт, не могу счесть возможным дальнейшее свое пребывание в этих стенах сегодня. Мои несчастные нервы вконец измучены. Не взыщите.
Привычного уже приглашения на чай к графине не последовало. Виконт только улыбнулся и поклонился. Руки для поцелуя Клэр ему не подала.
Возвращаясь домой в открытом экипаже, обе молчали. Почти сразу графиня отправилась спать, Божена же спать не могла. Завершение этого вечера должно было стать иным. Едва дом погрузился в тишину, она надела черный плащ и простые башмаки и пешком вернулась к виконту. Благо тот жил всего в двух улицах.
Слуга, открывший ей дверь и не разглядевший ее лица под капюшоном плаща, спросил, как ее представить виконту.
- Скажите, что пришла Мента, - коротко ответила Божена.
Это было сущим сумасшествием.
Ее не шокировало то, что слуга провел ее сразу в его спальню. Ее не шокировало то, что он не сказал ей ни слова. Просто, будто служанку или шлюху, опрокинул на постель и накрыл своим телом. Грубовато, не спрашивая ее на то разрешения. Впрочем, она дала ему на это право. Она сама пришла к нему. И именно в этом теперь нуждалась. Зная о том, что он вправе сердиться и не понимать. Нет, она отвечала ему со всей силой боли, что рождена была в ее душе задолго до него. Если бы она могла выбирать, то выбрала бы его. После тех скачек, когда он дал победить Кнабенау. После этого вечера, который завершился Марсельезой, конечно же, в ее честь. Если бы она могла выбирать, если бы она могла любить! Но любовь ее тоже была неизлечимой болезнью.
Теперь все стало иначе. Зажжены были свечи. Она видела его лицо. И знала, что он тоже изучает ее черты в дрожащем свете. Пусть так. Теперь так лучше. Если уж она приняла решение стать его любовницей… Она ведь решила? Какое-то отчаяние было в каждом их движении. Так, будто оба искали спасения друг в друге. Нет, борьбы не было. Как не было и нежности. Только потом, в самом конце, когда он чуть крепче прижал ее к себе, на одно мгновение показалось ей, что она будет счастлива лишь тогда, когда он станет так прижимать ее к себе каждый вечер. Но, страшась разочарования, она оттолкнула его от себя. Он перекатился на спину и оставил ее. Она же теперь чувствовала пустоту, распирающую ее изнутри, поглощающую то, в чем могла биться жизнь. Пустоту, которую нечем было заполнить. Обессилевшая, измученная, она смотрела в потолок и слушала его дыхание.
- Нам нужно решить, где и когда мы сможем видеться, чтобы не вызывать подозрений, - наконец, произнесла Божена, ужасаясь тому, как отвратительно прозвучал ее голос.
- И зачем мне это нужно?
Он лег на бок и, подперев голову рукой, с любопытством посмотрел на нее.
- Не имею представления. Но ты же не прогнал меня сегодня. Еще как не прогнал, - коротко, почти зло рассмеялась она.
- Как будет угодно прекрасной Менте. Значит, ты решительно против того, чтобы стать моей женой, но не возражаешь от двусмысленного положения моей любовницы?
- Все ждут от меня, что я предприму некоторые усилия к тому, чтобы склонить тебя к женитьбе. Ненавижу идти на поводу общества. Нет, напротив, я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось. Мы и теперь играем в ту же игру – гончая и добыча. Но моего решения это не изменит.
- Стоит на минуту задуматься, и ты поймешь, что в жизни нет ничего такого, чего бы мы не были в силах изменить.
- Если на то есть наша воля. Я ничего не хочу. Пожалуй, только тебя. И то лишь тогда, когда совсем невмоготу.
- Не самое приятное ощущение – быть чем-то вроде лекарства, - его беззаботный голос вселял надежду. Нет, проще не становилось. Становилось лишь хуже. Но и отказать себе в этой пытке она больше уже не могла.
Для того чтобы любить тогда, когда любить нельзя, нужно иметь мужество и силу. Ненавидеть проще. Ненависть не причиняет той боли, что способна причинить любовь. Любовь вопреки – это яд, который сильнее любого другого чувства, на какое способен человек.

_________________

 » Неисцелимые (продолжение)

Сентябрь 1835, Ницца

Дни заскользили, не оставляя по себе ни чувств, ни воспоминаний. Она ничего не впускала в себя. Даже дышала не в полную грудь. А так, до половины. Иногда ей казалось, что она стоит на обрыве и ждет, когда ее столкнут вниз. Проще бы прыгнуть самой, но и этого сделать она не могла. Не оттого, что боялась. Но оттого, что сама мысль о прыжке представлялась ей чем-то непреодолимым. Когда-то прежде она чувствовала себя песчинкой в бушующем море, от которой едва ли зависит, куда ее выбросит, да и выбросит ли запененная вода. Теперь даже этого не осталось.
Август был изнуряюще жарким, иссушающим.
В сентябре стало чуть лучше. В сентябре она почти забыла, отчего не умеет быть счастливой. С графиней де Керси они отправились в Сардинию-Пьемонт. Почтенный доктор в летах, чьим советам графиня следовала беспрекословно, настоятельно рекомендовал Клэр морской воздух, и после некоторых раздумий выбрана была Ницца. Божене же ее воздух тоже пошел на пользу.
Она вставала рано утром и отправлялась бродить на берег моря. Разувалась и подходила к кромке воды, с наслаждением ощущая, как волны касаются ее голых ступней. И в эти минуты больше не была песчинкой. Что-то в ней успокаивалось, находило ответы на так и не высказанные вопросы. Ей было решительно все равно, что влажной от брызг была темная синяя, почти совсем как у местных рыбачек, юбка. Что цветастая косынка, накинутая на плечи, пропахла солью. Что темные волосы, сделавшиеся от ветра и морской воды совсем непослушными так, что даже завивались кольцами, теперь разметались, падали на лоб и щеки. Что лента в этих волосах, яркая голубая лента, совсем распустилась и сползла куда-то вниз, к кончикам. Она выглядела ужасно неопрятной, но при этом никогда в жизни не была еще так красива, как в эти солнечные дни в начале осени в Ницце. Если бы она могла провести всю жизнь так, в тишине и спокойствии, может быть, тогда она нашла бы пусть не счастье, пусть только тень его… В это так легко было поверить, глядя на воду и на солнце, то терявшееся, то выныривающее из облаков.
- Тебе когда-нибудь говорили, что бродить в одиночестве может быть довольно опасно? – услышала она за спиной знакомый голос, обратившийся к ней по-французски, и совсем не удивилась.
- Я не боюсь, - не оборачиваясь, с улыбкой ответила она. - У меня нечего взять, а все прочее я уже пережила.
- Все? – раздалось ближе.
Краем глаза она видела, как Андре подошел и стал в нескольких шагах от нее, заведя руки за спину.
- Такое, что тебе и не снилось, - произнесла она довольно беззаботно, все так же не желая оборачиваться, но предоставляя ему теперь лицезреть свой профиль. Знала, что профиль у нее замечательный.
- И, конечно же, никто и никогда не слышал ни слова об этом из твоих уст.
- И не услышит. Вообрази только Божену Абламович, исповедующуюся… кому? Тебе?
- Твое право, моя дорогая.
Он, с улыбкой глядя на море, но не на нее, опустился прямо на песок и скрестил руки на груди. Она не выдержала. Повернула голову, чтобы тут же наткнуться на его профиль. Он у него тоже был… замечательный. Божена медленно проглотила странный ком, подступивший к горлу – ей вдруг захотелось провести пальцем от мыска темных волос надо лбом до ямки на подбородке. Спуститься по шее к груди и скользнуть за ворот рубахи, из которой виднелись темные волосы. Она впервые видела его таким. Не во фраке, не в сюртуке, без жилета и галстука. Всего-то белая рубашка из тонкого батиста, расстегнутая до середины груди, с закатанными до локтей рукавами, да штаны для верховой езды песочного цвета. Она отчетливо различила, как под лучами солнца на коже рук отблескивает пот. Вновь подняла глаза к его лицу и невольно залюбовалась тем, как растрепанные его черные волосы развеваются на ветру.
В те несколько недель в Париже, когда они стали любовниками, им почти не доводилось видеться при свете дня. Не умея насытиться им, Мента выскальзывала из дома через черный ход, когда Клэр отправлялась спать, и возвращалась едва ли не перед рассветом. Он не перечил ей. Он принимал ее правила. Он всего только любил ее так, как она хотела, и так, как умел сам. У нее кружилась голова, и она все силилась понять, что держит ее подле него. О том, отчего он с ней, она не думала вовсе. Ей не были интересны его чувства. Она вообще мало верила в то, что у мужчин они могут быть. Да, любовь… Да, жажда обладания… но что общего это имеет с чувством, страданием, болью, томлением, что испытывают женщины? Что ей до мыслей другого человека, когда в своих разобраться она не может?
В то время она почти потеряла из виду Кнабенау. Они не показывались в свете. И лишь изредка Божена вспоминала о них. О своей любви она помнила же всегда, но как-то отстраненно, будто та жила в соседней комнате и, покуда не позовешь, касательства к ней не имела. Так было немного проще. К счастью, она не видела Станислава… К счастью, теперь был Андре… Но, если бы не их августовские ночи, исполненные страсти и борьбы, она выла и кричала бы эти самые ночи напролет, оплакивая свою любовь. Теперь ей оставалось лишь существовать в состоянии полусна. И дышать только наполовину.
- Ты давно приехал? – спросила она с улыбкой, усаживаясь на песок возле него.
- Затемно, - он улыбнулся и приобнял ее за плечи, устроив ее головку на своей груди. – Несколько дней назад я проснулся с чувством, что в Париже мне все осточертело. Сперва думал о том, чтобы отправиться в Новый свет. Но решил ограничиться поездкой в Сардинию-Пьемонт. Тем более, что интересующая меня особа вовсе не за океаном.
- Все-таки я была права… - пробормотала она, удивляясь тому, как запросто он говорит с ней, будто бы они знакомы целую вечность, и будто бы это не она ночь за ночью пьет из него жизнь. - Ты похож на гончую.
- Но ведь тебе это нравится.
Он поймал губами ее губы. Локоны, то ли его, то ли ее, мешали целоваться, пальцами убрал их прочь. Она не сопротивлялась. Она покорно открывала рот, впускала в себя его язык. Позволяла ему, но не отвечала, потому что ответь, и она не сумеет более саму себя уверять в том, что ей все равно.
Он отпустил ее и несколько минут просто смотрел в лицо, будто бы заново узнавал. Или видел в ней что-то новое. «Может быть, и новое…» - подумала Божена.
- Где вы с графиней остановились? – спросил он, наконец, когда привычная улыбка вернулась в его глаза, сразу обозначившись сетью мелких морщинок, уходивших к вискам.
- Она не захотела оставаться в гостинице. Слишком шумно. Потому мы разыскали семью, согласившуюся сдать нам домик на весь сентябрь. Почти настоящая рыбацкая хижина. Пока еще Клэр в восторге и мечтает начать жить «просто». Думаю, через две недели она заскучает по Парижу.
- А ты?
- А мне все равно. И тебе это известно.
- Я навещу вас вечером. Мы выпьем чаю. Поговорим о чем-то очень умном и ужасно скучном. Может быть, Клэр даже простит нам нашу июльскую выходку. А потом, ночью, я буду ждать тебя здесь.
- И ты, конечно, уверен, что я приду.
- И я, конечно, уверен, что ты придешь.
Божена медленно опустила голову назад, к нему на плечо. И почему-то подумала, что она пришла бы за ним, куда угодно. Именно в этот день. И именно здесь, на краю света. Где нет воспоминаний, и где так легко поверить, что жизнь – это чистый лист.

Вечером виконт де Бово при полном параде явился с визитом вежливости к графине де Керси. Графиня и ее польская подруга представляли собой очаровательную картинку из модного журнала. С высокими прическами, открывающими тонкие шеи, созданные носить драгоценности, в изящных шелковых платьях: Клэр – цвета бордо, Божена – в холодном синем, - они сидели в обитых выцветшим плюшем креслах крошечной гостиной домика, который все-таки мало походил на рыбацкую хижину, однако едва ли подходил графине. Стол был сервирован просто – плетеные соломенные подставки под чай, найденные здесь же, у кухарки, стеснявшейся их предлагать, но полученные Клэр будто трофей, изящный сервиз из тонкого фарфора цвета слоновой кости с изумительным синим орнаментом по ободку. Чай был хороший, крепкий. И выпечка была изумительная – кухарка расстаралась. Виконт веселился, много шутил, рассказывал о тех новостях, что застали его в Париже после отъезда графини. И она оттаяла. В конце вечера улыбка перестала быть натянутой, и она уже всерьез рассуждала о том, что вторично замуж не пойдет, как бы ни звали. Насколько двусмысленной была эта тема для беседы в присутствии де Бово и Божены, Клэр, как всегда, не задумывалась.
- Более того, - смеялась графиня, - я слишком сильно влюблена в жизнь, чтобы позволить мужчине отнять у меня эту влюбленность. Мой дорогой Филипп прекрасно знал такую мою особенность и был достаточно любезен, чтобы оставить меня, едва я впервые сказала ему, что у меня его брюзжание вызывает дурноту. Второй раз повторять не пришлось.
- Это было чрезвычайно галантно с его стороны, - в тон ей отвечал де Бово. – В обществе редко встретишь подобное воспитание.
- Особенно от банкира, - фыркнула Клэр.
Собственно, все присутствующие, помимо прочего, прекрасно знали о том, что мезальянс, совершенный графиней де Керси ради спасения своего состояния, был самым лучшим и верным решением в ее жизни. Единственным, пожалуй, которое она приняла бы и теперь. К своему супругу, гораздо старше ее, но сделавшемуся для нее и другом, и учителем, она была очень привязана. Вместе они оплакали их мертворожденное дитя. А еще спустя полгода скончался и он. О том, что когда-то совсем недолго она была мадам Кампо, теперь уже забывалось. Ведь даже в замужестве Клэр позволяла себе шалость называться графиней де Керси. И эту шалость общество ей прощало. Как прощал и банкир.
- Меня всегда поражало ваше жизнелюбие, - с едва заметной улыбкой, поселившейся в уголках губ, сказала Божена. - Удивительное качество, присущее столь редким.
- Я никогда не считала себя в достаточной мере обездоленной, чтобы предаваться унынию.
Божена кивнула, принимая ответ, но улыбка с лица ее не стерлась. Удивительно, но здесь и теперь она постоянно улыбалась. И именно так, одними уголками губ.
- Итак, я прощен? – уже перед самым уходом спросил Андре, обращаясь к графине.
- Итак, вы прощены, - с достоинством королевы ответила Клэр. – И безо всяких к тому усилий. Знаете ведь, что я люблю вас.
- И беззастенчиво использую это.
- Если вам еще когда-нибудь вздумается повторить подобную шутку, прошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я не приезжала.
- Тогда и вы обещайте, что если вам осточертеет мое музицирование, вы об этом мне скажете – я пущу инструмент на растопку.
Потом он откланялся и ушел. На прощание, целуя руку Божене, только чуть дольше, чем полагалось, удержал ее за запястье. Словно бы напоминал о том, что будет ждать. Но напоминать ей было не нужно.
Едва только Клэр заснула, Божена совсем уже привычно покинула свою постель и наскоро оделась, счастливая одной той мыслью, что можно не облачаться в корсет. Волосы оставила распущенными по плечам, лишь совсем немного пройдясь по ним гребнем. Накинула на плечи старенькую шаль, какую надевала обыкновенно, если мерзла. И бросилась из дому, на пляж, под кривое, с причудливо изогнутым стволом дерево, где лунный свет выхватил белоснежную рубашку сидевшего, согнув ноги в коленях, прямо на песке и траве мужчины. Он не встал, когда она подбежала. Наоборот, она опустилась к нему и села рядом.
- Временами я ужасно злюсь на тебя, - негромко сказал он.
- Я знаю, - ответила Божена. – Я и сама временами злюсь на себя. Злость – естественное чувство, вызываемое противоестественным.
- Нет ничего противоестественного в том, что я тебя люблю.
Во рту пересохло. Она сглотнула и, не глядя на него, развязала ленточку, скреплявшую ее блузку у горла. Даже делая ей предложение, он не заговаривал о любви. Это было слишком болезненно, слишком сложно, слишком запутанно… Это было вроде саднящей раны, пораженной инфекцией. И все зря. Кровь уже заражена.
- Третьего дня рыбаки сетями рыбу ловили, - заговорила Божена. – Глубоко не заходили, без лодки обошлись. Просто тянули сеть по дну и выносили улов. Они забирали рыбу и выбрасывали мидий. Мидии были им не нужны. Их даже ребятишки не брали. Так и лежали на берегу, сохли. На другой день нам с Клэр подали пироги с рыбой. Я ни кусочка не смогла проглотить. Пироги, мне говорили, вышли прекрасными, а я все думала, что я та мидия на берегу. Сохну.
- Глупости. Мидия не забралась бы так далеко, как ты.
- Но всего и всегда мало, - прошептала она и повернулась к нему. Андре пристально глядел на ее голую шею, и что-то такое было в его лице, ясно освещаемом луной, отчего ее бросило в дрожь. Она протянула руку и провела пальцами по его скуле, чуть колючей от щетины. И это касание вызвало в ней волнение, какого никогда не было прежде. Она порывисто скинула шаль, бросив ее на траву и песок, нисколько не озаботившись тем, что в тонкую шерсть набьются песчинки, и попросила: - Обними меня.
Андре шумно выдохнул, притянул ее к себе и стал быстро целовать шею. От него пахло табаком, и это ей нравилось. И твердый его рот ей нравился тоже. Она зарывалась пальцами в его густые волосы. И так странно чувствовала его всего, словно бы он был один, и больше никого на свете никогда не будет. Вот только теперь он повалит ее на шаль, сдернет с плеча тонкую блузку – пуговицы посыплются, в темноте не собрать. Юбку задирать уже будут вместе. Она бедра поднимет, и руки его заскользят по ногам. Доберется до панталон, оторвется от шеи и заглянет в глаза. На лице его будет такое выражение, словно он забавляется, словно это она, а не он сгорает от желания. Все так… Это она, а не он… Она снова приподнимет бедра. И тогда уже он небрежно дернет тонкую ткань. Мыслью об этом первом его прикосновении она дышала. Его ждала.
- Обязательно рвать? – недовольно спросила она.
- Захочешь – оплачу новое.
- Я похожа на содержанку?
- Сейчас ты похожа на мидию, - прошептал он ей на ухо, отчего она поежилась и крепче прижалась к его руке, касавшейся внутренней стороны ее бедра – близко-близко к тому тянущему, горячему, мягкому, что было в ней.
Потом она жила, словно спала, хотя сна не было, была лихорадка и томительное ожидание ночи. Она о чем-то болтала Клэр, слушала то, что та говорила ей. Отвечала, когда нужно. Послушно ходила на прогулки, устраивала пикники, знакомилась с местным обществом, впрочем, довольно малочисленным. И ничего этого впоследствии не вспоминала – не помнила. События словно смывались волнами и растворялись в соленом воздухе.
Они почти не виделись с виконтом за все это время. Де Бово лишь дважды почтил молодых дам визитом.
За днями наступали ночи. И, чем ближе вечер, тем томительнее сжималась грудь – дыхание перехватывало, и Божена почти задыхалась. Это переполняло ее. То, что нельзя высказать, то, о чем невозможно не думать.
За Клэр закрывалась дверь ее спальной, и Мента хватала со спинки стула старую шаль, в которой походила на служанку, и мчалась на берег, к Андре. Он знал, что она придет, каждый раз, не сговариваясь заранее – гостиницы и постоялые дворы были не для них. Но было еще нечто важное… чего никогда в жизни ее не было – она знала тоже, знала, что он будет ждать. Она мчалась туда, словно измученная жаждой, и уверяла себя, что однажды и это притупится, будет утолено, иссякнет. Временами приходила в себя, словно выныривала из тумана, и тогда ясно сознавала лишь одно – это не он без нее, это она без него уже не может быть. Гончая загнала свою добычу. Впрочем… кто из них в действительности гончая?
Все оборвалось внезапно, в один день.
Де Бово явился к чаю. Клэр не было. Куда подевалась графиня де Керси, Божена не имела ни малейшего представления. Теперь это было часто – она ничего не видела и не слышала. В тот день тоже.
Виконт откинулся на спинку кресла на террасе, так не к месту жестом прервал ее болтовню о чем-то глупом, неважном и с легкой улыбкой, игравшей в уголках его глаз, произнес:
- Едемте в город. Если выйдет, сегодня можно будет условиться о венчании.
Она вздрогнула и переспросила совсем неслышно, одними губами: «Что?»
Он не повторил. Он смотрел на нее выжидающе, а она понимала, чего он ожидает. Это было так странно – понимать его. Он просил ее руки. Снова. И теперь уже она желала ответить согласием. Наверное, и ответила бы, если бы над их головами отчаянно не вскрикнула одинокая чайка.
Он уехал в тот же день. Прощался с нею все с той же улыбкой в уголках глаз. А она была достаточно прозорливой, чтобы понимать – больше он ни о чем никогда не попросит. И эта его улыбка – насмешка над нею.

_________________

 » Неисцелимые (окончание)

Ноябрь 1835

- Понимаете вы, что ведете себя, как гулящая распутная девка! – глаза Клэр сверкали гневно, но шипящий голос едва ли звучал громче, чем музыка, доносившаяся из соседней залы.
- Так или иначе, здесь все себя ведут, будто гулящие распутные девки! – зло отозвалась пани Абламович.
Графиня охнула и прошептала, будто не верила:
- Что вы натворили, Божена? Черт вас подери, что вы натворили?
- Но ничего же не было!
- Не было, потому что он не захотел!
Скандал разразился внезапно. И нелепо. Она совсем не ждала его – к нему ранее было множество куда более оправданных поводов. Но очень хорошо помнила, когда все началось снова. Началось снова то, чего не было.
Посреди гостиной стоял небольшой столик с резными ножками. На этом столике расположился поднос с кофейником и крошечными, будто кукольными, чашками.
С конца октября у де Керси по вторникам вместо чая подавали кофе. Однако сменился только напиток. Общество оставалось тем же. Потому и разговоры напоминали один сплошной длинный разговор, что никогда не обрывался и не прекращался – годами об одном. Можно было пропустить один-два визита, и прийти с удивительным чувством, будто ничего не упустил.
Они уехали из Ниццы на другой день после Андре де Бово. Как Божена и предполагала, прошло ровно две недели с памятного утра на берегу моря до того момента, как графиня де Керси заскучала. Впрочем, не то ли однообразие было и здесь? Нет, пожалуй, здесь еще хуже. Покоя не было. Был беспричинный страх, которого она сама себе не умела объяснить. Впрочем, не особенно и старалась – бояться было непривычно, но это впервые походило на настоящее чувство, каких она не испытывала с тех пор, как над головой ее прокричала чайка. Казалось бы, отныне должно стать проще – она ничего не ждала, ничего ни о ком не знала из тех, кто интересовал ее, и даже не прислушивалась. Но проще не становилось. И временами ей казалось, что и страх этот оттого, что она не может хотя бы притвориться такой, как они. Они – это прочие. Они – это безликий поток лиц, которых она не любила, но окружавших ее ежедневно.
Она все чаще думала о том, чтобы, в конце концов, уехать. Ведь было же улучшение – было! Вдали от общества, вдали от прошлого, вдали от стен роскошных домов с их обитателями. И гнала от себя единственное – лучше было рядом с Андре. Впрочем, по счастью рядом его теперь не могло быть. По счастью – потому что она позволила себе забыться тогда, в Ницце. Это перестало быть игрой для нее. Это ни минуты не было игрой для него. При всей его кажущейся легкости.
Все, что теперь ей оставалось, – снова чувствовать, как день за днем эта жизнь лишает ее сил. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Да, теперь уже она почти ненавидела Париж, де Керси, Чарторыйских, желавших теперь проявить к ней участие… Всех их.
Непривычно звонко ударилась ложка о блюдце, словно бы кто-то ее выронил. Клэр резко подняла глаза и слишком громко переспросила:
- Как? Шайтана? Это невозможно!
- Это возможно, и это случилось, - спокойно ответила Анастази фон Кнабенау, глядя на всех и ни на кого одновременно. – Сведения мадам Шерези более чем достоверны.
Баронесса теперь уже почти нигде не показывалась. Собственно, это было ей и трудно, и неловко. Но у графини иногда бывала. Только продолжала пить чай, а не кофе.
- Барон продал Шайтана, - продолжала она спокойно, настолько спокойно, что Божена не выдержала и заглянула ей в глаза. В тех был прежний, как и полгода назад, зеленоватый свет, удивительно мягкий и одновременно острый, будто она знала что-то, чего никто другой не знал.
- Он действительно его продал, - повторила она, словно говорила не о своем муже и не о своей семье, и отпила чай из чашки.
- Продал друга? – удивленно спросила Божена не в силах молчать. Что-то резануло внутри. Глубоко. Где темно, и где затерялась она сама, в чем ни за что не призналась бы. Отчего-то ей казалось, что это ее продали. Или обманули – не все ли равно?
- Не друга – коня, - улыбнулась Настуся.
- Зачем?
- Я его попросила.
Все знали о том, что Кнабенау стеснены в средствах. Обычное дело. Ничего особенного. Кого этим удивишь? Божена улыбнулась в ответ и неопределенно покачала головой.
- Надо же… И кто этот нахал, купивший коня?
- Виконт де Бово.
Божена замерла. Он никогда не проигрывал. Во всяком случае, не скачки. И теперь у него был конь барона фон Кнабенау в качестве утешения за то, что он так и не получил женщину барона фон Кнабенау. Смешно… Сташек легко променял бы Божену на этого коня. Шайтан был ему дороже любого человека.
- Вы его укротили, - негромко произнесла Божена, - я поздравляю вас.
- Вы слишком мало его знаете, если полагаете, что его следует укрощать.
- И все-таки виконт, должно быть, отдал за это животное целое состояние! – воскликнула мадам Шерези.
- Виконт не привык мелочиться, - рассмеялась Клэр.
Он покупает коней, дома, виноградники, газеты… и пытается владеть людьми. Если это было местью, то месть удалась.
- А барон не привык брать больше того, что он запросил, - решительно ответила Анастази и достала из сумочки свое вязание. Потом заговорили о чем-то другом.
И Божена вконец разболелась после этого разговора в гостиной де Керси. Она отдавала себе отчет в том, что начала ждать того дня и часа, когда Клэр объявит, что барон и баронесса фон Кнабенау оставили Париж. Не для того ли был продан Шайтан? Сташек не выносил этой жизни здесь. Стоит уехать им, и уедет она. Время теперь представлялось ей морской волной на берегу – станешь у края и ждешь, когда вода достигнет пальцев ног. Глядишь и думаешь: которая? Которая достаточно сильна и велика?
Ей вдруг ясно стало – этого болезненного чувства не истребить. Это не любовь, не нежность, не привязанность, не привычка. Это почти ненависть. И истинная му́ка.
Все разрешилось быстро и сокрушительно. И могло бы уничтожить ее, если бы она полагала себя хоть немного небезнадежной. Но отчаявшейся Божена не была никогда.
Нет, она надевала новое платье, за которое никогда не смогла бы заплатить, если бы не дружба с графиней де Керси. Портнихи шили не только за деньги, но и за имя. Платье было чудесное, из синего бархата, расшитого серебристой нитью в мелком и причудливом орнаменте, с белоснежным сложным кружевом ручной работы по лифу и по подолу. Чудесное платье, в котором Божена самой себе казалась бледной, похудевшей и постаревшей. Впрочем, она действительно была бледна и худа, и ее это не красило.
«Порой мне кажется, вы сами себя изнутри стачиваете», - негодуя, твердила Клэр. И была права.
Божена же только улыбалась нелепой мысли, что именно такой впервые после Ниццы ее увидит Андре. Сам он едва ли стал хуже. Нет, он стал богаче и счастливее на целого коня.
Виконт, как и прежде, первым встречал гостей. Удивительно, но ей казалось теперь, что в этом доме ничего не меняется. Он улыбнулся. И отчего-то она вспомнила такой же вечер полгода назад. Глупость какая – в то время она находила в нем нечто инфернальное. Или ей хотелось видеть это. А он оказался всего лишь влюбленным мужчиной. И проще всего было решить, что это скучно, бессмысленно.
- А сегодня вы Юнона, не так ли? – сказал он, поднося ее руку к губам.
- Ментой быть несколько приятнее, - усмехнулась Божена.
- Пожалуй, я с вами соглашусь.
Больше между ними ничего сказано не было. Он быстро отошел к кому-то еще, а после задержался в кругу гостей, говоривших что-то о скачках и, конечно, о Шайтане. Божена же замерла у окна с бокалом в руке.
Она стояла так очень долго. Сама не знала, сколько прошло времени. Она почти радовалась, что Клэр не терзает ее разговорами. Она почти решилась сказаться уставшей и уехать домой. Потом вдруг вспомнила, что у нее давно уже нет дома. И эта новая мысль показалась ей смешной. А самой себе она представлялась жалкой и сломленной.
Потом она отставила на подоконник бокал и вышла во внутренний дворик, к фонтану, не надев накидки. Воздух был холодным, сырым, снег срывался, а тонкое бархатное платье служило плохой защитой. Но там было тихо. Там не звучали голоса, напоминавшие ей о прошлом.
Впервые Божена осознала: здесь все, решительно все – отражение ее собственной жизни. Те же голоса, те же интонации, те же движения и негромкий смех. Прежде она полагала себя главным действующим лицом. Теперь она смотрела с обреченностью человека, для которого давно все окончено. И во всем ложь – ее жизнь оказалась ложью, придуманной ею самой, чтобы только хоть что-нибудь было. Божена негромко всхлипнула, чувствуя, что по щеке побежала слеза. И там, где она оставляла по себе мокрую дорожку, кожу обжигало холодом.
- Вы замерзли, - раздалось за ее спиной по-польски.
- Почему вы продали Шайтана? – не оборачиваясь, проговорила Божена. Ее голос звучал обиженно, устало, надломлено. Она и сама поморщилась, услышав его.
- Мы уезжаем на север Франции. Я подаю в отставку. Этот конь – цена нашего будущего.
- Вы не имели права его продавать, - упрямо сказала она. – Потому что тогда выходит, что все было зря.
- Может быть.
- Почему ему?
- А кто еще сможет любить его? И он дал хорошую цену. Я разбил ее пополам и взял половину.
- Вы осел.
- Тоже может быть.
- Хорошо, - она выдохнула и легко пожала плечами, - хорошо, я хочу еще спросить. Почему Настуся, а не я?
- Глупо.
- И тем не менее… Почему Настуся, а не я? Скажите, и я успокоюсь. Вы хоть немного меня любили?
- Нет. И вы это знаете.
Божена обернулась. Глаза ее были сухими и непривычно черными на бледном лице в тусклом свете, падавшем на него из окон. А взгляд был спокоен.
- Знаю. Но это не мешало вам… ничему не мешало. И все же почему?
- Не мучьте себя. На этот вопрос ответа в природе не существует.
- Жаль… Я хотела бы знать, отчего я несчастна.
- Вы не несчастны. Вы замерзли и устали. Вам следовало остаться дома.
- Может быть.
Она помолчала, сосредоточенно разглядывая его лицо. Он был все так же красив, как и годы назад. До чего несправедливо устроен мир, коли в нем есть такие лица. Когда-то она полюбила его за это лицо. Потом за одному ему свойственные гордость и непокорность. Потом уже просто любила, не думая за что. Он прав. Ответа не существует в природе. Да он и не нужен.
- Вы замерзли, - снова сказал Станислав.
- Меня некому поучать и загонять в дом.
- Считайте, я делаю это за всех.
- Вы меньше всех в праве.
- Это все равно.
Он приблизился к ней. Божена только улыбнулась и шагнула навстречу. Она стояла возле него так близко, что чувствовала его запах. И думала, как это чудесно, что все ее мужчины непременно пахнут табаком.
- Наверное, все равно, - улыбнулся Кнабенау. – Вас поучать некому. А у вас нос покраснел от холода.
Снова молчали. Теперь уже он сосредоточенно рассматривал ее лицо. А она думала о том, чтобы он поцеловал ее.
- Послушайте, Божена, - вдруг тихо проговорил Станислав, - я давно должен был сказать, но, может быть, говорить и теперь не следует… Это относительно Адама…
Потом было нечто похожее на быструю езду, на карусель, на что-то, отчего мелькает перед глазами. Она помнила, как едва стояла на ногах. Как воскликнула: «Марек видел, что его убили». Как Станислав удержал ее за локоть и обнял, чтобы она не упала. Потом что-то говорил про Остроленку, про раненого офицера, про рыбацкую хижину на берегу реки и про какую-то женщину, что обещала заботиться об этом офицере.
- Он мог умереть от раны, быть сосланным на каторгу, казненным, в конце концов. Иных причин, что о нем и теперь ничего не слышно… их нет. К чему бередить?
- Вы здесь полгода и молчали! – снова и снова повторяла она, отворачиваясь к фонтану, разыскивая взглядом, за что бы зацепиться, чтобы удержаться здесь и сейчас, чтобы не упасть туда, где была в день похорон Казимира, откуда с таким трудом выбиралась месяц за месяцем, не выбравшись до конца – оказывается, все это время она так и стояла на краю пропасти.
И теперь камни под ней пошли трещинами, кололись на осколки, осыпались. Она взмахивала руками, хватаясь за воздух, и вот-вот должна была сорваться вниз.
В себя она пришла, чувствуя его объятие и тихий шепот на ухо: «Ну же… Вы же сильная… Вы сильнее всех…»
Оторвала взгляд от пуговиц его мундира. И увидела множество лиц в окнах и дверях, глядевших на них именно теперь… теперь, когда ничего не было…

- Не было, потому что он не захотел! – в голосе Клэр звучало отчаяние. Она отвернулась от Божены и оглянулась на двери в зал, где все еще были гости. Как и целую вечность назад, когда все вокруг было совсем другое.
- Я уеду немедленно, - глухо сказала Божена. – И отсюда, и из вашего дома. Мне есть куда.
Клэр встрепенулась и досадливо дернула уголком рта.
- Нет, вы останетесь, - тоном, не терпящим возражений, проговорила она. – До самого конца этого проклятого вечера! Если вы капитулируете так явно, то увиденное действительно сделается скандалом.
- Как же вы не понимаете, что мне все равно, Клэр! Не было ничего!
- Весь Париж знает, что вы влюблены в него, как кошка. Пожалейте хоть его жену.
Божена замерла, и взгляд ее застыл на мгновение, устремленный в одну точку – в себя.
Никто никогда не жалел ее.
Выдали замуж, не спросив, за человека, которого она не любила.
Впутали в заговор, когда она думала лишь о любви.
Привезли сюда, когда лучше бы было ей умереть.
И оставили одну. Навсегда. Разучившуюся и жить, и любить, и надеяться.
Никто никогда не жалел ее.
Божена осталась до конца вечера. Она играла в четыре руки с де Бово. Она была весела и общительна. Она так и не стерла с чужих лиц презрения, а с их губ – сальных шуточек, передаваемых за ее спиной. Ей отчаянно хотелось вымыть руки, но казалось, что здесь и вода отравлена, как отравлен воздух любопытными взглядами. Ничего сделать было нельзя. Барон фон Кнабенау понял это на целый час раньше ее. И уехал, едва она доиграла с Андре.

Через два дня к де Керси явился мальчик-посыльный и передал «мадам Абламович» записку от баронессы фон Кнабенау. Это можно было назвать обычным приглашением на ужин, прощальный ужин ввиду их с бароном скорого отъезда, если бы не приписка в самом конце послания на французском языке, словно бы Настуся желала, чтобы Клэр де Керси тоже могла ее прочитать – а вместе с Клэр и все высшее общество:
«Ни минуты не сомневаюсь в вашем добром к нам отношении. Желаю сохранить нашу дружбу, невзирая на расстояние. Барон фон Кнабенау поддерживает меня в этом желании. С нетерпением ждем вашего визита».
Теперь же, глядя, как Клэр теребит эту записку в руках, Божена сдержанно улыбалась. Что оставалось ей, кроме сдержанности и улыбки? Этим письмом маленькая украинка спасала остатки ее чести... И даже не представляла, насколько это неважно… и бесполезно.
- Она безумная или святая? – легко спросила Божена то ли Клэр, то ли саму себя.
- Я думаю, ни то, ни другое, - Клэр подняла глаза от записки и пожала плечами. – Вы достаточно знаете эту семью. В особенности барона. Он не способен чтить святость и возиться с болезнью только потому, что так положено. Вы знали, что ей удалось продать свое имение?
- Но как?
- Не имею представления. Вероятно, через поверенных и едва ли без убытков.
Он избавился от коня. Она – от дома… Понимание этого вспыхнуло ярким светом в голове. Они оба избавились от прошлого. От всего того, что могло бы связать их по рукам и ногам. И прощальный ужин – не продолжение дружбы. Он на самом деле прощальный. Поминки по ним, прежним. И по ней, которой уже не будет, как бы она ни пыталась снова себя отыскать.
На этот ужин Божена Абламович не приехала. Она обошлась запиской с извинениями и пожеланиями счастливых перемен. И эту записку тоже можно бы было считать вежливой необходимостью, если бы не приписка в конце. По-польски:
«Я возвращаюсь домой. Переказывайте барону мою благодарность за все. И прощайте».
С этого дня она уже занималась сборами. Оказалось, что и собирать-то почти нечего. Уехать могла в любой день. Уехать и, наконец, освободиться от всего. Впрочем, кому, как не ей, было понимать, что нет никакой свободы? Она не могла жить и дышать теперь здесь, как и Кнабенау. Тщилась все позабыть. Но памяти не вытравишь. И все, что еще оставалось от памяти – надежда найти. Не себя – Адама. Спустя столько долгих удушливых лет.
Нет, не кончено. Она не была прежней. И никогда не будет. Но кончаться было нечему, в ней все было вечно и непреложно. Оно и держало ее. Оно не пускало. Оно ночами несло страшные сны, а днями учило носить маски, скрывавшие тени под глазами.
Всего лишь прошло время масок. Можно было дышать.
Пробежала еще неделя. Кнабенау уехали. А ей стало очевидно: она ждала их отъезда, чтобы уехать самой. Божена смотрела на валивший за окном снег, который, опадая на землю, тут же таял. И вспоминала милую Клэр, твердившую: «Дороги будут ужасны! Вам незачем отправляться в путь теперь же!» - и не ведавшую, что только теперь и можно отправляться в путь. Оставалось лишь проститься. Больше ей не с кем было прощаться здесь, кроме графини. Она не нажила ни друзей, ни врагов, оставаясь такой же одинокой, как и после смерти Казимира, как и до нее. Люди вокруг – иллюзия. Она теперь уже не боялась расставаться с иллюзиями.
Оставалось несколько шагов до спальной Клэр. Потом несколько шагов из нее. Надеть салоп. И выйти из дома уже навсегда, не оглядываясь. Она не оглядывалась, когда уезжала из Польши. Она никогда не оглядывалась в жизни. В мыслях – постоянно.
Божена, улыбаясь себе, поправила шаль на плечах, и вдруг взгляд ее остановился на единой точке. Точкой этой был всадник. Всадник на коне, которого она никогда ни с кем не перепутала бы. Дальнейшее происходило стремительно. Она накинула шаль на голову и, как была, в одном старом дорожном платье (нового ничего брать с собой не желала) помчалась к ступенькам у дома. Холодный влажный воздух тут же забрался под шерсть, заставив ее поежиться. Или это она поеживалась под его пронзительным взглядом – только он один умел так глядеть.
- Великолепное животное, - выдохнула Божена, кивнув на коня.
Виконт де Бово спешился и поднялся к ней на несколько ступенек. Теперь они стояли лицом к лицу.
- Буря не такая норовистая. Ну да ничего, и этого обуздаю, - пожал он плечами, но глаза его не отрывались от ее чуть приоткрытых губ.
- Его поздно обуздывать. Его нужно любить таким, какой он есть.
- Я слишком мало знаю его, чтобы любить.
- Тогда зачем вы его купили?
- Я очень его хотел. Желания не всегда сбываются, но это оказалось посильным. Возможно, со временем…
Она не ответила. Она смотрела, как уводят Шайтана, и сердце ее сжималось. Отчего-то теперь стало страшно. Никогда она не боялась будущего. Теперь боялась всего. Завтра уже она его не увидит. Забудет ли? Может быть, она попросту не умеет забывать? Ничего и никого.
- Вы бежите? – спросил он.
- Нет. Я возвращаюсь домой.
- И что ждет вас там? Вдову бунтовщика?
- Не имею ни малейшего представления.
На его губах отразилось подобие улыбки. Острый взгляд сделался только еще более острым.
- Останьтесь, - вдруг сказал виконт.
- Нет.
- А если бы это он просил вас остаться?
Она резко дернула плечом. Лицо ее скривилось – то ли от презрения, то ли от рвущегося наружу смеха.
- Вы ревнуете меня, Андре? – прошипела она. – К женатому мужчине?
- Да будь у него хоть гарем. Когда он рядом, вы становитесь собой. Более, чем в моих объятиях.
- Ты видел меня, настоящую. Как никто другой не видел…
- Это ты не видишь. Ты не видишь, Божена – я ведь борюсь за тебя! Даже с тобой! – выдохнул он, и глаза его сделались совсем-совсем черными, будто их затопила ярость. В одно мгновение он схватил ее тонкие плечи, и она через ткань платья почувствовала сквозь сырость и холод жар его ладоней – на нем не было перчаток, а пальцы его судорожно сжимались, причиняя ей боль. Но она радовалась этой боли. Еще одно настоящее чувство.
- Я не хочу борьбы, - неистово прошептала Божена в его лицо, - довольно борьбы! Мне нужен мир!
- Тогда почему он, а не я?
Она всхлипнула. Воздух вырвался из груди шумно, судорожно. Но напряжение вдруг отпустило. Напротив, в его руках она вдруг обмякла и в ужасе услышала свой собственный смех. Она смеялась. Смех звучал, будто лай, заглушая все другие звуки, которыми был наполнен мир. Почему он, а не я? Почему она, а не я? Почему, почему, почему? Откуда этому было взяться? Почему больно при одной мысли, что она теряет нечто важное, нечто самое важное? Что-то, что никогда не сбудется. Что-то, что никогда не воплотится. Что-то, что уже существует при этом. Бьется вместе с сердцем где-то внутри нее. И этого не отнять, не исполнить, не признать. Она видела его лицо совсем-совсем рядом. И видела другое лицо. Которое превращалось в мутное пятно перед глазами. Замечательные лица, которых она, ничтожная, не стоила. И за которые, должно быть, могла бы отдать жизнь. Но любила ли она хоть кого-то из них? Или любила и жалела только себя одну? И всякое чувство – это чувство к себе. И жизнь – наименьшая ценность и наименьшая жертва. Поскольку она дышит лишь потому, что в мире не перевелся еще кислотвор.
- Глупо… - прошептала Божена, а в голове ее то же слово произносил Станислав несколько недель назад. – Глупо… Глупо! Откуда ты знаешь, что он? Почему ты знаешь?
- Я не слепой. И я слишком люблю тебя, чтобы не знать.
- Ты понимаешь, что я неисцелима? И с чужим мужчиной я имею больше общего, чем с тобой. Мы с ним неисцелимы оба. Нас поломало. Мы никогда прежними не будем.
- Это ты не понимаешь! Он живет. И не думает о том, что его сломали. А ты… даже не пытаешься жить.
- Тогда зачем тебе я, если я мертвая?
Он замер. И молчал очень долго. Так долго, что она начала чувствовать холод на щеках, в ужасе осознавая, что теперь уже плачет. Его ответ ударил по ней сильнее, чем вся предыдущая жизнь.
- Если бы я мог знать…
Потом все было механически. Она не помнила, как они простились, как он уехал. Это первое, что стерлось из ее памяти, когда она была уже далеко-далеко в пути. Потом она стала забывать слова Клэр, сказанные на прощание. Кажется, что-то простое, что положено говорить в таких случаях. Что-то вроде: «Двери моего дома всегда открыты для вас». Или нет? «Берегите себя»? Тоже не то. «Не забывайте писать мне»? Оказывается, когда все механически – ничего и не остается. Она растратила себя. Сил не осталось. А впереди были недели пути. Думать она не могла. И уже этим была счастлива.
Дни проходили за днями. Везде шел снег. Шел и шел, будто не было ничего, кроме мокрого снега и бесконечной дороги. Перед глазами стояла пустота. Словно бы она совсем ничего не видела. А когда обнаруживала себя на очередном постоялом дворе, то удивлялась – неужели еще день прошел? Сколько еще осталось? И что будет там, куда она едет?
Странно, теперь она уже ехала вовсе не для того, чтобы найти Адама. Цели никакой не было. Просто странный путь, которого она не избирала, но который был предназначен ей. Она ехала только для того, чтобы ехать. В движении теперь заключалась вся жизнь. Иногда она начинала спорить – с собой, с Андре. Была ли она мертва? Была ли она больна? Была ли она? И что такое был он?
Теперь уже Божена знала наверняка – она возводила в душе своей храмы лишь тогда, когда теряла тех, кого не ценила. Отца, Адама, Казимира, Станислава… Андре.
Обман был в том, что ушедшие не возвращаются. Станислав вернулся. И она отчего-то отчаянно, до дрожи пожелала уверовать, что вернулся он к ней.
Обман был и в том, что ушедшие стремятся вернуться. Адам не пожелал. По одному ему ведомой причине. А она решила выдернуть его из небытия, на что не имела никакого права.
Но самый больший обман был в том, что стоит ей захотеть, и кто-то не позволит уйти ей. Он позволил. Андре позволил. И всегда позволял.
Она сама загнала себя туда, откуда выбраться уже ни за что не смогла бы. Она превратила себя в странное создание, у которого, наверное, даже имени не было. Было только прошлое. Будущего быть не могло. Потому что, что бы ни случилось, это было бы не с ней. Кем была она – Божена теперь и не ведала. Ее, как снежинку, несло по свету. И в самом конце, коснувшись земли, она должна была растаять.
А потом снег таять перестал. Он стал покрывать дороги. Колеса кареты начинали застревать. И Божена теперь уже думала, что вскоре пересядет в извозчичьи сани. На следующем же постоялом дворе она сменит экипаж. Нужно только продержаться еще один день.
День закончился сумасшествием.
На постоялом дворе какой-то маленькой немецкой деревушки, названия которой она никогда-никогда не запомнит, было тихо и безлюдно. Только какой-то юноша торопливо вел к конюшне гнедую лошадку удивительной красоты – с длинными ногами, мощным крупом и маленькой аккуратной головкой. Божена, выходя из экипажа, замерла. Не успела она недоуменно выдохнуть: «Буря!», как раздалось откуда-то со стороны:
- К рассвету она должна быть готова и оседлана! У меня решительно нет времени на задержки.
А потом она услышала свой голос, произносивший с каким-то странным надломом, какой в ней появился только теперь – прежде не было:
- Все-таки вы – гончая, Андре.
Он вздрогнул и посмотрел на нее. Меньше недели ему понадобилась, чтобы догнать ее. И всего лишь одни сутки, чтобы решиться ее догонять.
- Пусть так, - ответил он, не приближаясь. – Несколько дней назад я ложился спать с чувством, что в Париже мне все осточертело. И среди ночи поднял слуг.
- Зачем же среди ночи?
Он покачал головой и чуть заметно улыбнулся.
- Я и так потерял слишком много времени. Целый день.
Божена перевела дыхание и сделала шаг. Один шаг к нему, сокращая расстояние между ними. Все остальные шаги сделал он, подбежав к ней в то же мгновение.
- Я не буду другой. Понимаешь ты это? – сдавленно прошептала она, цепляясь пальцами за ткань его редингота – пальцы в перчатках скользили по шерсти, и это доводило ее до отчаяния. Андре удержал ее руки у своей груди. На темные его волосы, связанные на затылке лентой, падали снежинки – и таяли, превращаясь в воду. Глаза его лихорадочно горели. И таким легким, веселым голосом, совсем не вязавшимся с его видом, он ответил:
- Понимаю. Но должен же кто-то сопроводить тебя в Польшу. Женщине опасно путешествовать в одиночестве.
- Я всегда одна.
- И это вконец испортило твой характер.

Конец.
_________________

Боженка!!!!

Пы.Сы. И да здравствует де Бово! Таки мужик, что надо...
Пы.Сы.Сы. Эээх, Кнабенау.......

ДжЫн, спасибо, очень понравилась история) Нельзя жить прошлым, но это так трудно, когда ты одинок, когда кажется что прошлое - это единственное, что у тебя есть. Андре её настоящее, и теперь, я уверена, что и будущее, и слава богу)))))
___________________________________

Андре де Бово... Спустя 2 века Вас все меньше, а жаль.

Коза в сарафане!

Упертый просто))

Не-взды-хай! Жизнь длинная, мало ли че.

И вам спасибо, что прочитали.

В этом прошлом она чего-то стоила и что-то значила. А в настоящем - даже одежда ее куплена не на ее деньги. Она - диковинная зверушка для общества.
И потому едва не прошла мимо того стоящего, что дало ей это настоящее.

ППКС.

Зато о таких увлекательно писать ))))

Дамы! Спасибо всем большое! Эта книга значит для меня много. Она неразрывно связана со Светлой, для которой писалась!
Ей спасибо тоже, за то, что она у меня есть.

ДжЫн.
_________________

 » Неодолимые

Автор: Jina_Klelia самолично
#3 Липницкие

Жанр: повесть
Примечание: Подарок Светлой ко дню рождения.

Обложка by Magica

Коллаж by zhu4ka

Май 1831 года, Остроленка, Нарев

Липницкий не чувствовал в себе способности любить. Он не растрачивал себя на то, чтобы быть тем, кем не был. И это казалось ему удобным в его положении. Привязываться к жизни он не желал. Он родился не в то время и не в том месте, чтобы мечтать о простом. В нем была лишь одна страсть и была лишь одна жажда – страсть и жажда свободы. Ему было двадцать четыре года, когда он решил умереть. Потому что умирать за свою страну почитал тем предназначением, что было положено ему рождением. Если жертвовать – то самым большим. Если гибнуть – то за великое.
Иногда в голове вспышками, яркими, как небо, мелькали воспоминания. Но чем больше его затягивало, тем сильнее гнал их от себя, не позволяя им врываться в мысли. Воспоминаний он боялся. Он ждал того мгновения, когда они выцветут, будто на солнце. Но солнце в мае еще не так палит, чтобы память блекла. Хотя что ему было вспоминать? Липняки, сестер, отца… Прежние дни… Когда Юлия пела. И все они еще только мечтали.
Что самое страшное? Когда мечта сбывается, и оказываешься в шаге от нее? Пожалуй, что так. Потому что по ту сторону мечты, как по ту сторону Нарева, нет ничего. Только кровь, смерть… и единственная вера, что все было не зря.
Ночи становились пронзительно ясными. Ночами надышаться не мог. Настоящим он тоже был только в ночные часы. Без веры и без надежды. Потому что дым, застилающий небо днем, скрывающий все за клятвами и призывами, к вечеру стелился по земле, пока не оседал вовсе. И Адам словно бы чувствовал себя очищенным. Если при жизни бывает чистилище, то оно возможно в эти моменты. Но о том он тоже не думал. Он слушал тишину, и в тишине мерещилось ему все то же – ускользающая жизнь. Он вглядывался в сумрак, и в сумраке видел самого себя, не умеющего любить и жаждущего чего-то, чего на самом деле не существовало.
Ему нравилось, как пахнет трава, и как в свете месяца поблескивает Нарев. Плеск воды ему нравился тоже. Не самое худшее для самых последних часов жизни. То, что часы последние, он определил, едва только солнце закатилось за горизонт, а Марек Домбровский так просто, будто это совсем ничего не значило, сказал: «Мне бы очень хотелось увидеть лето».
Потом они сидели в какой-то хатке и пили что-то, что совсем не оставляло за собой ни вкуса, ни хмеля. Бабенка, прислуживавшая за столом, была тихой, глаз не поднимала. Он очень хорошо запомнил, какая белая у нее шея с большим коричневым пятнышком почти под ухом. Шея выступала из выреза сорочки, расшитой мелким узором только по краю. Сорочка была из грубого льна и чуть великовата. Бабенка постоянно одергивала рукава. И пальцы ее при этом чуть подрагивали. Пальцы он тоже запомнил. Они были совсем не такие белые, как шея, но длинные и тонкие, их венчали розоватые ногти, короткие, неровные, некрасивые. Она расторопно расставляла тарелки и какую-то еду, но он совсем не хотел есть. Потом она кланялась и убегала, не привыкшая, видимо, к тому, чтобы прислуживать офицерам.
Марк завалился спать на скамье, не чувствовавший ни голых досок, ни сквозняка. Он уснул почти в ту же минуту, что закрыл глаза. А Липницкий маялся непостижимой маетой, в которой не было места человеческому, поскольку в последние часы он человеком быть не мог.
Среди ночи он встал, пошел на двор облегчиться, только теперь понимая, насколько пьян. И ощущение гадливости заполнило всю его душу – мысль о том, что он животная тварь, не знающая меры ни в чем, странно горячила, хотя воздух в ту ночь был прохладный. Этот воздух он запомнил тоже. Он лихорадочно запоминал все, что рисовала ему действительность. Будто прежнее заменяя на новое. То, что унесет с собой. И с чем ему уже не будет жаль расставаться.
Когда в стороне зашуршала трава, он почти уже ничего не соображал. Он уловил только движение в темноте, совершенно точно зная, кто там двигается. Он пошел следом. За льняной сорочкой и босыми ногами. При этом своих ног, своего тела почти не чувствовал – он чувствовал траву, словно что-то нашептывающую, и ветер, касающийся лица поцелуями. Фигурка скрылась в какой-то лачуге, внутри которой все казалось сплошным черным провалом. В провале пахло рыбой и прошлогодним сеном. Он замер на пороге, надеясь, что глаза к свету привыкнут.
- Ты здесь? – крикнул он в провал.
В ответ не было ни звука. Только его дыхание отдавалось будто бы в нем самом. Скользило от самых легких до горла, вырывалось шумно, хрипло. И отчего-то было страшно, страшно – вдруг эта фигурка сейчас привиделась ему.
Глаза привыкали к темноте. Он стал различать отдельные предметы. Двинулся внутрь провала и наткнулся на рыболовные сети, развешанные повсюду, будто паутина. Почему-то это показалось ужасно смешным, и смех вырвался из него хрипящим лаем.
Она сидела в лодке, поджав ноги к подбородку, и в округлившихся ее глазах было черно. Оставив хату офицерам, она пришла ночевать сюда, в рыбацкий домик на правом берегу Нарева.
Адам медленно подошел к лодке и мрачно спросил:
- Ты почему не ушла? Завтра хаты твоей не будет.
- Как Бог даст, так и будет, пане, - ответила она, и чернота в ее глазах, кажется, стала еще непрогляднее.
- Бог не даст, - отрезал он. - Страшно тебе?
- Страшно.
Каждая следующая секунда врезалась в его память так, что не выдрать – разве только с корнями и комьями земли. Земли, что могла бы стать пухом.
Он шагнул к ней, и она точно знала, зачем. Только вскрикнула тихонько, закрывая лицо руками. Так и лежала в этой лодке потом, с руками на лице. Не сопротивлялась, не плакала. Даже, кажется, старалась устроиться так, чтобы ему было удобнее. Он поднял ее рубаху почти до груди. И восхитился тем, что ноги ее, белеющие в темноте, такие же светлые, нежные, как он себе представлял, глядя на ее шею. Живот мягкий, чуть выпирающий, с редким темным пушком от пупка, уходящим вниз. Под грудью несколько родинок, которых он не видел, но почувствовал губами, исследуя ими ее кожу, от которой сходил с ума. Наконец, добрался и до шеи. Та была тонкая, шелковистая, с завитками черных волос, росших на затылке. И это пятнышко, примеченное им еще за ужином, прикосновение к которому заставило ее вытянуться в струну. Она пахла чем-то знакомым с детства, из Липняков – маслом и свежеиспеченным хлебом. И сама была вся будто оттуда, из того мира, который остался в прошлом, возврата к которому уже никогда не будет. Ворвавшись в это тело, молодое, крепкое, пусть и тонкое, пусть и с мягкой белой кожей, замер на мгновение, то ли ожидая, что она выгнется под ним, то ли надеясь услышать ответный стон. Она только прижала руки к лицу еще крепче. И уже в самом конце он зачем-то вцепился в ее запястья и стал судорожно покрывать поцелуями тонкие дрожащие огрубевшие ее пальцы, как если бы целовал губы. А потом, без сил, еще долго не оставлял ее, устроив голову на ее груди – так, как если бы там, где билось ее сердце, билась его жизнь. Так и заснул. Ему было двадцать четыре года. И он не чувствовал в себе способности любить.

- Липницкий, берегись! – этот крик слился с другими криками, едва различимый в общем реве и гуле канонады. Но Адам почему-то услышал его. Если бы это было последнее, что он услышал, то было бы проще – все стало бы закономерно. Он знал, что кричал Домбровский. Он обернулся на этот крик. Лицо друга, почерневшее от дыма, мелькнуло среди других лиц. Или, может быть, то был не он?
Потом где-то поблизости рванул снаряд, раздалось чье-то ругательство. И только тогда на него обрушился сокрушительный удар, задевший, кажется, голову, часть плеча, рубанувший ключицу и едва не разорвавший тело.
- Липницкий! – это снова Марек.
Адам медленно потянулся к голове, недоуменно глядя на то, как по рукаву стекает кровь.
- Липницкий!
А потом он рухнул на землю, ничего уже не чувствуя, и удивляясь только – где же боль?

_________________

 » Неодолимые (окончание)

Она могла уйти к сестре в город, но не пошла. Дом ее здесь был. И она здесь будет. Пока можно еще быть.
Солдаты иногда заглядывали к ней последние дни. Воды просили, некоторых кормила. Что она могла? Вдова рыбака Миежко Вуйцика, Эла, жила, как умела. Одна, на берегу Нарева, сама выучилась удить рыбу и ловить раков, чем немало удивляла торговок в Остроленке, которым отдавала добычу за гроши. Таких уловов, какие привозил в своей лодке Миежко, у нее никогда не бывало. Но много ли нужно женщине, оставшейся без семьи? Концы с концами сводила.
Потом была война, которая не трогала ее, хотя сестра и сестрин муж много говорили о том, чем полны были головы и сердца людей вокруг, разделяя их воодушевление. Эла была не очень умной. Эла не умела понять того, что теперь считалось великим. Эла удила рыбу.
Потом солдаты заняли окрестности Нарева на подступах к городу. Дом ее чуть в стороне был. Солдаты курей растащили, за молоком ходили к ней. Иногда сети брали в старом домике, где Миежко лодку держал. Эла молчала. Пусть. Потом в доме появились двое офицеров. Видать, важных очень. Она про них только то и знала, что один – буйная голова, смел не по делу и сыпет проклятиями. Его она не боялась. Боялась второго. Тот был злой, холодный. И не говорил ни о свободе, ни о Польше, ни о русских. Он все больше молчал. И она знала – этот не просто верит, этот живет тем, о чем другие говорят. Этим и еще ненавистью. Эла почему-то сразу решила, что ненавидит он то, что внутри, а не то, что снаружи.
Уже утром, когда он оставил ее одну в рыбачьем домике, она сама пыталась научиться ненавидеть. Но не умела этого. Не могла. Потому что ненависти в ней не было. Воздух звенел тишиной. И в этом звоне было такое напряжение, что она чувствовала его руками, ногами, всем телом, которое не считала поруганным, но совершенно больным, будто принявшим чужую боль.
Вернулась в свой дом, переоделась в самое лучшее свое платье, в каком, бывало, ходила в город. Миежко позволил пошить его, когда сестру замуж брали. Из жемчужно-серого сукна, с белыми кружевными манжетами. Теперь оно было ей велико. Она совсем девочкой в нем казалась, и от этого щипало в глазах – жаль было себя. Заплела косу, скрутила узлом на затылке. Повязала платок самый красивый, цветастый, с причудливым арабским узором.
Когда она прибирала вчерашнее со стола, все еще было тихо, и она избегала смотреть в окошко – туда, где по ту сторону Нарева должны были встретиться русские войска и войска польские. И избегала думать о красивом золотоволосом пане, с которым соединилась навеки в эту ночь – связью нерушимой, священной, не до конца еще осознанной. И едва ли возможной для осознания.
Потом захотела пить. Взяла крынку, запустила в чан с водой. И тут же выронила ее, залив юбку и ноги. Кажется, тогда и услышала – началось. Дико глянула в окно, тут же запретила себе смотреть. Опустила глаза к полу – удивительно… крынка была целой, не разбилась. Подняла ее. Набрала воды и стала жадно пить, чувствуя, как вода стекает по шее, теперь уже замочив кружевной воротничок. И вздрагивая каждый раз, когда шум за окном становился особенно громким. Сделала несколько шагов к столу и села на скамейку, сложив руки на коленях. Не молилась. Молиться ей казалось неправильным. Молятся – исполненные благости. Отчаявшиеся – те же грешники. Отчаявшиеся могут молить не о том, желать зла, просить кары.
Сидела ровная, как доска. Глядела перед собой. В глазах чернота была необъятная. Губы снова пересохли, будто только что не пила. А потом вдруг тихо прошептала, чувствуя, как мучительно ноет грудь:
- Страшно тебе? Страшно.

Вечером хата была все еще цела. И суждено ей простоять долго. На жизнь бы хватило.
Эла нашла себя у окна. Как ни зарекалась, а пришла сюда, к нему. Глядела на закат. И на тени, двигающиеся у реки. Знала точно – битва проиграна. Иначе совсем другим был бы воздух. И совсем другого цвета было бы небо. И в ней самой все было бы другое. Горечь подкатила к горлу. И во рту стало совсем горько. В доме стоял запах дыма, что проносился над рекой с ветром.
Она рассердилась, накинула шаль и пошла на двор. Скорыми шагами пересекла его и направилась к речке, стараясь не смотреть в сторону видневшегося даже и в темноте моста, по которому отступали поляки. Почему-то думалось о том, что, покуда они отступают, она все же идет вперед.
Ей было то жарко, и она стягивала шаль с плеч, то холодно, и она зябко куталась. Здесь, на этом клочке земли, где стояли ее дом и рыбацкая хижина, тел не было. Эла знала, что побоище осталось ближе к мосту. И только кое-где земля была изрыта снарядами, что падали по эту сторону Нарева. Дошла до хижины и замерла, спрятавшись за угол, испуганная шорохом – в камыше, почти у кромки воды, один солдат под руки тащил другого прямиком к ней.
Свой? Чужой? Кто теперь чужой, когда они сплелись в единое целое кровавым месивом тел? Эла внимательно следила за движениями того, кто тащил. Он старался не создавать шуму. Но вместе с тем и не особенно скрывался. Высокий камыш наверняка оставлял порезы на его лице и на его руках без перчаток, но он упорно волочил тело раненого. Наконец, солдат выбрался на берег и спешно задвигался к хижине. Эла молча вышла из своего убежища и приблизилась к нему. Он, расслышав шум, на мгновение замер и обернулся. Они рассматривали друг друга некоторое время. А потом все так же, молча, Эла обошла его с другой стороны и взяла раненого за ноги. Вместе они занесли тело в хижину и устроили в лодке.
- Нужно лекаря, - шепнул солдат.
- Как смогу, приведу из города, - ответила она.
- Когда очнется, передашь, что... Впрочем, ничего не говори, не нужно.
- Как скажете, пане.
- Спрячешь его, пока не поправится?
- Как смогу…
Незнакомец быстро кивнул и пошел прочь, пробираться к своей армии – по камышу, по воде. Эла не глядела ему вслед. Она всматривалась в грязное, окровавленное, почерневшее от дыма и земли лицо. И не верила, что еще только прошлой ночью, целую жизнь назад, в этой самой лодке человек с этим лицом сделал ее своей навсегда.
Потом она спохватилась, бросилась в дом – за водой, за чистыми тряпками. Упала, угодив ногой в рытвину в высокой траве – от снаряда – испачкала платье, вытерла грязь с лица рукавом. Вдруг поняла, что плачет. А с чего бы ей плакать? И отчего бы не плакать? Кое-как добралась. Поставила на печь воду греться. Нашла несколько сорочек Миежко. Она вываривала их до белизны через год после его смерти – всего-то месяц назад. Тогда же она и сняла траур. Лишь затем, чтобы теперь снова его надеть, если ее офицер умрет.
Потом стала рвать сорочки на полосы ткани. Ткань поддавалась тяжело. Полотно было добротным – не солгал лавочник. После достала бутыль с травяной настойкой – тоже год простояло. Миежко варил. Миежко настаивал. Вспомнила важное. Достала иглу. Раскалила ее на огне. Ей никогда не приходилось шить живую плоть. Она только рыбу нанизывала на нить, чтобы высушить. Собрала все в передник, отнесла в хижину. Вернулась обратно, за водой. Потом за одеялом, за тюфяком, за чем-то еще. Эта ночь запомнилась ей бесконечным бегом туда и обратно. От хижины к хате. От хаты к хижине.
Сначала промыла рану над ухом. Та не казалась такой уж страшной. Страшным было серое лицо, измазанное его собственной кровью. Но и эти потеки она осторожно смыла, отчего-то так глупо восхищаясь чертами, искаженными теперь мукой, но такими тонкими и словно бы беззащитными. Потом обмотала его голову полоской ткани и осторожно устроила ее на тюфяке с соломой. Офицер был в беспамятстве. И это к лучшему. Муки принимал теперь страшные. Резала мундир большим ножом, каким разделывала рыбу когда-то. Он давно лежал без дела. И вот пригодился, где не ждали. Рванула рубашку, обнажая плечо, почти разрубленное саблей. Тихонько всхлипнула, прижав ладони к лицу. Но тут же одернула их. Сцепила зубы. И все то же. Промыть, обработать настойкой, сшить края, при каждом проколе замирая сердцем. Примотать тряпицу, как получится. Кровь все еще сочилась, пропитывая повязку. Снова всхлипнула. Что она могла? Что могла?
В дом вернулась лишь на рассвете. Войско польское отступило к Варшаве, оставив ее здесь одну. Ее и офицера, чьего имени она даже не помнила. Наутро доктора во всей Остроленке было не сыскать – все оказались заняты. И Эла смирилась с тем, что никто не поможет ей.
Оказавшись дома, во дворе нашла русского полковника, вышагивающего перед крыльцом, расквартированного в ее хату. Он был добр с ней, она сразу ему понравилась. Она угождала, как умела. Ночевать уходила в хижину у Нарева, как при своих. Отговаривалась тем, что несподручно жить в доме с мужчиной. Он только усмехался в усы, отпускал сальные шуточки на русском, который она понимала. Она глупо улыбалась и щебетала на польском, что пан очень добр. И все бегала в рыбацкую хижину, где так и прятала своего офицера – чудеса случаются, сюда никто-никто не заглядывал, кроме нее. На третий вечер полковник велел ей остаться в доме. Долго вспоминал семью, чьей ласки лишен. Просил ужинать с ним, вино пить с ним. И она пила. Когда он целовал ее, щекоча усами, она терпела и, кажется, даже, смеясь, говорила, что ей щекотно. Когда он укладывал ее в постель, она почти ни о чем не думала. Только потом тихо скулила на кухне, приготавливая завтрак, и не понимая, откуда взялась эта смертельная боль. И отчего эта боль не убивает, коли она смертельная.
Полковник уехал на пятый день, так и не заглянув в хижину. На шестой день поляк пришел в себя.

Żal, żal za dziewczyną,
Za zieloną Ukrainą,
Żal, żal serce płacze,
Już jej więcej nie zobaczę.

- Я думала, пан и глаз не откроет, и в небо не глянет, - услышал он над собой голос, который только что пел. Он сперва думал, что это сестра поет, потом понял: нет, не сестра. У Юлии голос был сильнее, глубже. Этот звучал тонко, с надрывом. Будто не голос вел песню, а песня вела голос. Потом размежил веки и тут же прикрыл их, но так, чтобы сквозь ресницы пробивался свет.
- Словно бы здесь можно увидеть небо, - шепнул Адам, чувствуя, что уж его-то голос точно ему не принадлежит. Закашлялся и тут же задохнулся. Вот теперь его опалила боль, которой не было, которой все это время не чувствовал. Все было больно. Голова, шея, руки, спина, ноги. Горела кожа, и сам он как будто вышел из пламени.
- Небо везде увидеть можно.
В ответ он глухо застонал. Никакого неба он не хотел.
В следующее мгновение у его губ была чашка с водой.
- Помаленьку, пане, помаленьку, - шептала женщина, покуда он пил. Да он и не мог бы залпом – каждое движение, даже при глотании, причиняло все ту же жаркую боль. Когда напился, убрал голову назад, на тюфяк. Утирать губы от воды сил уже не было.
- Как тебя зовут? – глупо спросил он.
- Эла. Эла, вдова рыбака Миежко Вуйцика.
- Как умер твой муж?
- Утонул в реке.
Потом Адам уснул. И, кажется, спал очень долго. Теперь уже именно спал, а не бродил внутри самого себя, где было черно и вязко. Проснулся на другой только день, поражаясь тому, как стало тихо. Никаких голосов, никакого шума орудий. Даже не пел никто. Думать он не мог, думать было страшно, иначе стал бы спрашивать себя самого, как оказался здесь.
Но мысли стали наслаиваться сами.
Он точно помнил, что должен был умереть. Когда это было – день назад? Месяц назад? Цель его жизни была в том, чтобы принять смерть. За то, чтобы все было не зря.
Потом он стал спрашивать Элу, где теперь поляки? Где теперь русские? Что теперь в Варшаве? Глупая женщина не знала ничего или не желала знать. День за днем она промывала его рану, перевязывала ее, носила ему рыбный бульон, извиняясь за то, что ничего другого у нее теперь нет. Она снова опускала глаза, и ему делалось неловко при мысли, что именно она выхаживает его.
В какой-то из дней он проснулся от едкого запаха дыма, сменившего теперь уже привычный сладковатый запах смерти, доносившийся с побоища и забивавший речной воздух. Ему отчего-то казалось, что от этого он скорее задохнется, чем от разлагавшихся трупов у реки. Он силился встать, но это казалось слишком сложным в его нынешнем состоянии. Рука не слушалась совсем, причиняя только боль.
Она влетела к нему оживленная и непривычно радостная, прижимавшая край передника к носу. Он поразился на мгновение цвету ее глаз – оказалось, не такие уж те и черные. В них играли оттенки коричневого, золотистого и даже зеленого. Волосы ее были убраны в платок, и она казалась еще сильнее похудевшей.
- Мужичье из города согнали, - выдохнула Эла. – Убитых жгут.
- А раненых?
- Кого-то везут в повозках. Да разве всех разберешь? Река в город течет, мертвыми отравлена. Вот и жгут, хоть шевелятся, хоть нет.
- Ты как меня нашла? – спросил он. Впервые. Они не заговаривали о том, прежнем. Все было очень просто. Она лечила его. А он будто не лежал в той самой лодке, в которой они соединились целую жизнь назад. Или тысячи жизней, сжигаемых теперь у реки.
- Офицер принес. Здесь оставил, - она присела рядом и вгляделась в его лицо – она очень редко так открыто смотрела на него. А потом, будто решившись, вздохнула и сказала: - Сюда кто угодно прийти может. Не запрешь. Покуда дым, и не видно ничего, лучше бы в хату перейти. Вам удобней станет. И мне ходить за вами, пане, полегче.
Уверенный в том, что даже не поднимется из лодки, Адам преодолел, опираясь на тонкую женскую спину, расстояние в сто пятьдесят саженей, и едва не упал на крыльце. Она удержала его, она почти взвалила его на себя. Вместе они вошли в комнатку. И, оказавшись в постели, он снова заснул, проспав больше суток. Запах дыма окутал его всего, и представлялось ему, что в этом самом дыму на страшном пламени сгорает он сам. Пока он спал, Эла промывала его рану на плече, из которой стала сочиться кровь. А потом снова варила даже ей самой опротивевшую уху. И думала, что едва станет легче, пойдет в город – коровы у нее теперь не было. Корову увели жолнеры при отступлении. А молоко панычу полезно.

Липницкий поправлялся медленно, тяжело. Его лихорадило, подчас начинал бредить. Потом ненадолго становилось лучше, и он снова узнавал свою хозяйку. Просил воды, почти не ел. В город она так и не ходила – ей отчего-то страшно стало, вдруг он умрет, когда ее не будет. Дикой была мысль о том, что кто-то может умереть в одиночестве. И еще в ней неотвратимо крепла нелепая уверенность – она отпугнет его смерть, если будет рядом. Спала Эла на кухне. Вставала рано, бежала на реку, проверять сети. Возвращалась иногда с пустыми руками, иногда с несколькими рыбешками. Чистила, варила. Муки немного еще было, пекла какие-то коржи. Потом скребла посуду до блеска, стирала белье. Добралась до его мундира, стала чинить. Зачем – не знала. В этом мундире ходить пану было теперь нельзя, когда русские повсюду. За мелкой работой забывала о своем страхе и забывала о себе.
Так прошел июнь. К концу его смерть отступила. Липницкий стал приподниматься на кровати самостоятельно и немного есть, хотя желудок не всегда принимал пищу. Эла подставляла таз, застирывала одеяла и простыни. Менять их было трудно, но они приспособились. Он отодвигался на край постели, к стене, она выдергивала простыню из-под него. Потом так же стелила свежую. Мыла его она же – сам мыться не мог. Он полностью принадлежал ей. И полностью от нее зависел. Никто из них не заговаривал о том, что рука его вряд ли станет служить ему, как раньше, она была чуть вывернута и слушалась плохо – кости в плече срастались неправильно. Ломать их заново было невозможно. Вызвать доктора – теперь, когда вокруг были русские – тоже. Адам ей не позволял. Он не за себя боялся. Он боялся за нее. Липницкий был единственным сыном одного из нынешних правителей Польши, пока Варшава все еще оборонялась. И вдову рыбака вздернули бы без разбирательств за то, что она прятала его в своем доме.
По мере того, как к нему возвращались силы, она становилась все тише, и однажды он увидел прежний, как до всего, взгляд, опущенный к земле, будто она не умела прислуживать офицеру. Это тревожило его. Они мало говорили, но из того, что он знал о ней, самым важным казалось, что она не испытывает страха к нему. Однажды во сне он услышал ее тихий вскрик – тот самый, когда она поняла, зачем он преследовал ее до рыбацкой хижины в ту, последнюю, ночь. И с того времени этот вскрик звучал в нем всякий раз, когда она оставляла его.
Этот вскрик заменил ему все. Он перестал думать, что стало с ним, с Домбровским, с армией, где теперь русские. Ничего этого он не пытался выяснить. Он существовал в мире, где были только четыре стены, крыша и женщина, не поднимавшая глаз и отвечающая односложно, если он осмеливался что-то спросить. Той, что говорила о небе в первую минуту, когда он пришел в себя, будто уже не было. Разорвать этого он не мог.
В июле он стал вставать и ходить по комнате, добираясь до окна, выходившего на остатки от кострища, в котором горели тела. Когда увидел его впервые, есть не мог два дня. То, что удавалось проглотить, тут же отвергалось желудком. Теперь он уже подолгу смотрел на выгоревшую землю, раскинувшуюся вдоль реки по обе ее стороны. Его уже почти не мутило. Он думал о том, что и это тоже – его страна. И он сам приложил к тому руку.
Эла начала оставлять его в доме одного и отправлялась в город. Уходила с рыбой для торговок. Возвращалась то с молоком, то с яйцами. В часы ее отсутствия Адам выбирался на двор. И каждый день пытался пройти все дальше. Голова кружилась, не переставая, страшно болела рана на плече. Но и оставаться в хате он больше не мог. Он не думал о том, что будет. Важно было просто идти.
Однажды, в середине июля, Липницкий узнал две занимательные вещи про свою хозяйку.
Он просил принести ему хоть какую-нибудь газету, хоть старую. «Ежи не слишком-то любит читать», - тихо отвечала она, говоря о муже своей сестры. Однако газету принесла и очень осторожно, словно боялась измять или испачкать страницы, подала ему. Он почему-то сразу понял – читать Эла Вуйцик не умела.
Вторым же открытием стало то, что она, оказывается, больше всего на свете любила яблоки. Приносила их несколько, с наслаждением съедала одно, и он удивлялся, как так можно их есть, что слышно из другой комнаты? Из других пекла рогали. Потом оживление спадало, и она снова ходила, опустив глаза, а он гадал – что делается в ее сердце в такие минуты?
И не знал, что Эла боялась того дня и часа, когда он поправится и оставит ее одну. Особенно теперь, когда русские были на подступах к Варшаве. А она не знала, как будет жить без него. Пусть бы навеки остался беспомощным калекой – таким он принадлежал бы только ей.

В августе дни стали жаркими. Особой тягучей жарой, от которой невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть, и сам воздух был накален так, что казался осязаемым. Когда ей становилось особенно плохо, ходила на реку – купаться. Возвращалась посвежевшей и похорошевшей. Он стал рассматривать ее так, как раньше не рассматривал. И удивлялся тому, что не видел ее прежде. А то, что видел, было незначительным по своей сути. Когда она поворачивала к нему свою голову, пятно на шее, под ухом, немного меняло форму и вытягивалось. А изгиб бровей, если она хмурилась, не делался более резким. У нее чудесным образом хмурились только глаза, становясь чернее, пронзительнее. Она была в вечном движении, почти не останавливаясь. Даже когда замирала на первый взгляд – что-то в ней менялось. Кисть руки меняла положение, уголок тонких губ чуть подрагивал, завитки волос на затылке, которые никак не желали вплетаться в косу, скользили по коже.
Однажды Адам сказал ей о своем твердом намерении дойти до камыша у рыбацкой хижины, чтобы освежиться там в воде. Он не ждал ее возражений. Их и не было. Она только кивнула и вернулась к своему шитью, показывая всем своим видом, что идти с ним она не будет. Он только улыбнулся и впервые за все время покинул дом у нее на глазах, даже не подозревая, что Эла про его походы на двор все знает. Она все про него знала. Едва он вышел, оставила так и не сшитые лоскуты, что должны были стать рубашечкой для нерожденного племянника, и бросилась к скамье у окошка, чтобы видеть, как Адам идет. Сердце ее стучало ровно, спокойно, отдаваясь гулкими ударами во всем теле. Ей отчего-то подумалось, что однажды вот так он выйдет наружу и уже никогда не войдет обратно. Что это будет, она тоже знала. По щекам ее покатились слезы, она вытирала их краем рукава, чувствуя, как грубый лен царапает кожу. Ей вдруг сделалось смешно – привык ли он к такому полотну? Ведь ходил когда-то в сорочках из тончайшего батиста, какого она даже наощупь не знает. И видала лишь издали – на богатых горожанах.
- Ну и чем накормишь, щебетунья? – донесся до нее голос с порога.
Эла вздрогнула всем телом и резко обернулась. На пороге стоял сестрин муж.
Как испуганная птица, вскочила она на ноги, оправляя юбку.
- Сейчас соберу чего-нибудь, - пролепетала она.
Ежи она боялась. С первого дня, как увидела. Он был всегда весел, шумен, говорил громким голосом и подмигивал ей, словно было что-то, что только они вдвоем и знали. Он был очень высок, очень худ, жилист и силен. Лицо его никто не назвал бы красивым, но было в нем что-то, отчего девки млели. Особенно, когда глядел он на них так, как глядел в эту минуту. Но этого-то взгляда и боялась Эла. При Миежко он казался смирным, сестер не обижал. А после похорон, покуда жена была в тягости, стал наведываться в дом вдовы. Недолго. Барба вскоре разродилась, и он оставил Элу в покое. Того, что он вскоре снова станет ходить, рыбачка ждала и страшилась – сестра опять ждала ребенка.
- Оставь, - ответил Ежи. Он глядел на нее, как коршун глядит на жертву. Она же не смела двигаться под его взглядом. Он рассматривал ее внимательно, оценивающе, будто диковинную зверушку, а потом сказал: – Расцвела. Тебе бы замуж.
- Не берут, - чуть приоткрыв губы, шепнула она.
- Я сестру твою, мужичку, взял, - отмахнулся Ежи. – И на тебя бы кто нашелся. Только жалко тебя отдавать, такую ладную.
Эла бросила беспомощный взгляд на окно и поймала себя на мысли, что вовсе не Ежи она боится. Но боится того, что придет Адам с реки и все увидит.
- Я собиралась в город, отвезешь меня? – быстро спросила она.
- Отвезу после. Знаешь ведь, зачем пришел – измаялся весь.
Этой связи Эла стыдилась. И не оттого, что, пусть и поневоле, но лгала сестре, а оттого, что мерзко ей было от себя – он брал ее будто вещь, которая не имела значения. Противостоять ему она не умела. И никому не умела. Всякий раз ее тошнило от одной мысли, что он велит ей идти раздеваться и стелить свежую простыню. И пойдет ведь. А потом, чувствуя на себе его руки, чувствуя, как он бьется в ней, она станет думать лишь о том, как бы не стошнило, пока он еще в ее доме. Прежде она думала, что любит Миежко. Оказалось – не любовь. Оказалось, жалела его. Прикосновения его из памяти стерлись, оставляя только то, что, когда он прижимался к ней, она, поглаживая его по волосам и по плечам, испытывала нежность и жалость. Все прочее вытеснило отвращение от рук и поцелуев сестриного мужа.
- Что Барба? – тихо произнесла она, словно оттягивая то мгновение, когда нужно будет идти в комнату.
- Передала тебе платок. Купила его да сама не носит. После покажу.
- Уходи, - выдохнула Эла.
Ежи изумленно приподнял брови.
- Уходи, ничего не будет.
- У щебетуньи новая песня?
- Уходи говорю!
Он коротко рассмеялся и шагнул к ней, схватил за плечи и легко встряхнул.
- Раззадорить меня хочешь, мужичка? – шепнул ей в лицо, и она учуяла запах вина. – Так я задорный, дальше некуда.
Она только всхлипнула и мотнула головой. Ежи снова засмеялся, но смех оборвал и резко поцеловал в губы. Язык его скользил по ее зубам, но она не пускала его, напряглась всем телом, закрыла глаза. Знала, что сил нет, что окажется под ним скоро, и этак он станет вымещать на ней злобу. Но целовать его, принадлежать ему не могла.
Все закончилось резко. В одно мгновение. Его оторвали от нее. Она открыла глаза. И увидела, как Ежи оседает на пол. Пан Липницкий возвышался над ним, глядел дикими, злыми глазами, какие были у него в мае, о выражении которых она уже почти совсем забыла. Дышал гневно. И был так бледен, что она замерла – как же должна болеть его рана!
- Ох, ты и дура, - говорил потом Ежи, усаживаясь в свою повозку. – Придут его забирать – тебе куда деться? И мы ничем не поможем.
В том, что сам Ежи не выдаст – не сомневалась. Русских он ненавидел почти так же сильно, как своего отца, женившего его, шляхтича, на мужичке, которая понесла от него. Всей семье и всему городу на смех.
Эла вернулась в дом. Адам лежал в постели, закрыв глаза, и она решила сделать вид, будто он спит. Он не спал. И тоже делал вид, зная, что оба разыгрывают странный спектакль.
Молчали они до самого вечера. Ужиная, на нее глаз не поднимал. Совсем как она. Потом он вернулся в постель. Эла вымыла миски. Спустилась в погреб – остатки ужина снесла. Переоделась, устроилась, было, на топчане в кухне, где обыкновенно спала все последние недели. А потом не выдержала, опустила босые ноги на пол и прошлепала к нему.
Ни слова не говоря, стащила сорочку через голову, откинула с него одеяло, легла рядом, прижалась всем телом. И, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, коснулась шеи его поцелуем. Потом все сделала сама. Он лежал под ней, восхищаясь ее прелестной тяжестью, ее движениями, порывистыми, отчаянными. Смотрел в лицо ее, искаженное страстью. Здоровой рукой мял маленькие груди. Она то и дело припадала с поцелуями к его сухому рту узкими влажными губами. Словно бы впервые заставляя поверить в то, что он жив, что он будет жить, что в двадцать четыре года нельзя умирать. И что есть большее, чем свобода. Потом она долго еще лежала на его груди, глядя на страшный шрам с неровным швом. Он все еще был в ней, хотя страсть схлынула, оставив по себе изнеможение. И все той же здоровой рукой гладил ее тонкую белую спину. Он слышал, что она тихо плачет, и боялся спрашивать отчего. А потом она повернула к нему голову, скользнув растрепавшейся косой по его больной руке, и тихо сказала:
- Я теперь к тебе всегда приходить буду.
Странное чувство, до этого момента ему неизвестное, подкатило к горлу странным комком, будто бы рыданием, и он ответил севшим голосом:
- Ты просто не уходи.

Жизнь они теперь вели тихую, спокойную, говорили по-прежнему мало и о чем-то неважном. Она приносила ему газеты из города и пересказывала, что слышала сама. О том, что в Варшаве вспыхнуло восстание, стало известно только к концу августа, до того времени они пребывали в странном, почти совсем безмятежном состоянии, будто ничего вокруг и не было, несмотря на известия о поражениях польской армии, следовавших одно за другим.
Теперь уже Адам стал проверять ее сети и удить рыбу – еще мальчишкой он любил рыбалку в то далекое время, когда Липняки были единственным домом, который он знал. Эле стало немного полегче, и это радовало его так, как не радовал призыв «Братья, час свободы пробил!», произнесенный Высоцким в ночь начала их войны.
Огорода у нее больше не было – он был весь изрыт снарядами, и все, что могло вырасти, было безнадежно побито. Что-то она еще находила в земле, что-то привозила от сестры, но все-таки овощи приходилось большей частью покупать. Зима могла стать голодной, но это не трогало ее. Она была уверена в том, что к зиме останется одна. А там все равно, будет голод или нет. Глаз более не опускала, осмеливаясь смотреть на Адама так, как если бы была ему равной. И даже смеялась в его присутствии.
Когда вести о том, что творилось в те дни в Варшаве, дошли до них, Адам ничем не выказал беспокойства. Обронил только: «Стало быть, отец вышел в отставку». И больше к тому не возвращался. Но Эла хорошо понимала, что вот теперь ей остается только считать минуточки возле него.
Они спали всегда вместе, словно цепляясь друг за друга, как за последнее на земле. И она научилась жалеть и его тоже. Но только внутри этой жалости, в самой ее сердцевине, была страшная мука – жить без него Эла теперь уже не могла, жалея и себя тоже и с удивлением узнавая, что она – продолжение его. И совсем не удивилась, когда в середине сентября поняла, что понесла. Но этой тихой радостью не делилась даже с ним. Берегла его. Знала, что сделает его ношу еще тяжелее.
- Как звали твоего мужа? – однажды спросил Адам. – Ты говорила, я запамятовал.
- Миежко, - ответила она, отвлекаясь от замешивания теста – вздумалось ей напечь оладий. Тесто выходило густоватым, и она сердилась.
- Миежко Вуйцик, - медленно произнес он. Это было начало октября. Восстание было подавлено. Русские вошли в Варшаву. Оставались только Замостье и Модлин. Дни их были сочтены – это то, что говорили теперь в городе. Адам совсем почти поправился. Рана на голове зажила, оставив только в густых светлых волосах прогалину, которую вовсе не было видно. В самые сокровенные их минуты она зарывалась пальцами в его кудри и нежно поглаживала ее. Кости на плече немного выпирали, рука была едва заметно вывернута и плохо слушалась. Он в шутку говорил, что теперь стал калекой. Она отмахивалась и отвечала, что считала бы его калекой, если бы он остался без руки.
- Миежко Вуйцик, - снова повторил он и повернулся к ней: - Можно я назовусь Михалом Вуйциком?
Она выронила ложку, которой мешала тесто, и подняла на него глаза. Побелевшие губы едва разлепила, чтобы выдохнуть:
- Можно. Но как сделать пашпорт?
- То моя забота.
Больше они не заговаривали о том, чего страшились оба.
Она чувствовала, что он не сможет остаться. И никогда не смог бы. У него была жизнь, его жизнь, совсем другая жизнь. Что делать ему в хате рыбачки на берегу Нарева? Он заскучал бы с ней уже скоро. Так хоть помнить будет.
Он глядел на нее подолгу, стараясь запомнить каждую черту, каждый взгляд и каждое движение. Зачем нужна ему эта память, он не знал. Иногда, когда она бегала по дому или по двору со всевозможными заботами, он резко останавливал ее за руку и припадал губами к родимому пятнышку на шее под ухом. Отчего-то ему казалось, что, когда совсем ничего не останется, вот только это пятнышко он и будет вспоминать.
Он оттягивал свой уход еще две недели. И только в середине октября понял, что тянуть уже некуда. Сначала хотел отправиться в Липняки, поглядеть, что там стало. И, может быть, узнать о судьбах Юлии и Божены. А потом намеревался уехать в Вильну, где у Липницких жили друзья, в надежде, что те помогут ему выехать за пределы империи. Без документов, имея нужду скрываться, остаться неузнанным – при его-то имени, при его-то отце – такое путешествие представлялось трудной задачей. Но другого пути у него быть не могло.
Адам не жалел о том, что выжил. Как не жалел о том, что все было кончено бесповоротно. Он освободился. Та борьба, что была, была в нем самом, и теперь ее не стало. Не за что бороться. Выстояла в бою рыбацкая хата, а армия разбита и сожжена у реки.
В одну из ночей Адам проснулся оттого, что услышал, как рыбачка плачет у него на груди. Ему стало невыносимо жаль ее, но поделать ничего не мог. Как заберешь ее с собой? На какую жизнь? И все-таки тихо проговорил:
- Уедем вместе?
Она замерла. Плечи вздрагивать перестали. Всхлипы прекратились. Только дыхание ее еще оставалось судорожным. Она молчала бесконечно долго. А потом он услышал ее выцветший голос:
- Уезжай завтра.
Все его существо в тот же момент рванулось к ней, ломая, окончательно сметая стены, в которых он жил годами. Он притянул ее повыше и стал быстрыми поцелуями покрывать горячее мокрое от слез лицо. Она не отвечала. Он спустился поцелуями по шее, к груди. Она оставалась безвольной куклой в его руках. Потом он уложил ее на подушку, навис сверху и снова, как в самую первую ночь, еще в мае, стал губами исследовать ее тело от низа живота до родимого пятна на шее. Едва ее ладони дернулись вверх, к лицу, он перехватил их и тихо шепнул:
- Не надо.
И в то же мгновение она обняла его шею, словно снова впуская в себя.
Утром она была спокойна и, приготавливая ему с собой в дорогу еды, только давала короткие указания, что он должен делать, а чего не должен. Словно бы он был ей мужем и уезжал на неделю по делам, а она боялась, что он простудится или будет обманут попутчиками, коли те попадутся ему в дороге. Потом вспомнила – побежала в комнату, открыла сундук и велела выбрать там одежду Миежко. «Он пониже вас ростом был, но, может, что подойдет». Когда Адам услышал из ее уст это «вас», которого так давно она не произносила, то едва не выронил из рук суму, что она ему дала. А она давала и давала, ничего не требуя взамен.
Они толком не попрощались. Он боялся лишний раз поднять на нее глаза. И в ушах его снова звучал ее вскрик, тот, который не вымывался волнами Нарева, не выгорал под знойным летним солнцем, не вытирался губами и руками, скользящими по коже – до самой души ничего не доставало. Она не стала целовать его напоследок. Просто перекрестила в спину, как крестят в спину хоть мужички, хоть шляхтички.
Идти он должен был в обход Остроленки, чтобы лишний раз не входить в поселения. И первый час шел быстро, не оглядываясь и не думая. Дорога была плохая. Но в сухую осень хоть грязь не месил. Вокруг все было ржавое и багровое, словно горело. Или это ему так представлялось? Да что там! Кожа его пылала. Разум пылал. Сердце пылало. Жить не мог, знал, что умрет, если остановится хоть на минуту. И едва подумал о том, сразу остановился. Замертво не упал. Жизнь в нем пробивала себе дорогу, цвела буйным цветом и хотела одного – хотела любви. И знал, что любить теперь может. И знал, что любит. Он стал различать звуки. Слышал, как лес шумит – он виднелся отсюда совсем неподалеку. Слышал, как птицы кричат – кружа в небе черными стаями. Слышал, как дышит – шумно, болезненно. И все вокруг жило, кружилось, шумело. И сам он был частью этого, вплетаясь в узор немыслимой красоты.
Небо над ним было ярким, синим, под стать горячим цветам земли.
«Небо везде увидеть можно» - будто она совсем рядом произнесла, почти на ухо. И вдруг понял, что значили эти слова. Эла Вуйцик, рыбачка с Нарева, сама не ведала, что сказала. Но сказала так, будто приговорила.
Беда в том, что без нее не нужно ему неба.
Он так и стоял на дороге. И улыбался – дорога Адама Липницкого была окончена. Он вернулся домой.

Конец.
_________________

Война уравнивает всех, и богатых, и бедных. Даже палят всех подряд, не разбирая кто жив, кто мертв. А понять, что встретил свое вовремя, это самое важное.
Как судьбы переломало, раскидало семьи кого куда.