Розовые пузыри

llana
Спасибо за поздравление и за то, что читаете.
Пусть жизнь дарит всем нам только добрые сказки!

Доброй ночи.
Очень заинтересовало название, ожидала чего-то лёгкого и воздушного, но прочитав первые истории поняла, что тут все совсем не в розовом цвете. Гена, подскажите, с чем связано такое название?
_________________

Валентина
Доброе утро, доброго дня!
С названием все просто, на мой взгляд.
Истории писались двадцатилетним пареньком, для своих лет немного чрезмерно романтически настроенным.
Было немного стремно вытаскивать их на свет божий да на суд людской спустя много уже лет,
поэтому захотелось спрятаться за такую ироническую ширмочку. Вот так.
Люди читают понемногу, и я рад, значит, кому-то нужно.
И вам спасибо за внимание

Спасибо, но честно как то не стоило грузить каждый раз обложку, как то похоже...не считаете? На саморекламу навязчивую? Только без обиды, хорошо? Если очень хотелось, то грузили бы разные под истории.
_________________

Arabella-AmazonKa Аха, ну, может быть...
Я-то думал, что в длинной теме так легче будут находиться свежие посты.
Надо было картинки просто размером уменьшить, а я тогда до этого еще не додумался.
Все равно, спасибо за подсказку

Привет. Есть 2 выхода: или спрятать одинаковые обложки под спойлер, или отфотошопить: слегка видоизменив их. Самое простое вставлять нужный текст: название книги и порядковый номер. Не находите? Удачи вам и всего-всего!
Ну или сделать развёрнутую обложку: перед общая, можно с названием конкретного тома, а зад конкретно под отдельный том. В общем варианты есть, как разнообразить обложечку. Давайте, дерзайте!
_________________

 » Рукопись 12. Линия жизни или три дня у моря

Привет!
Давно не встречались.
Хочу исправить положение. Вот вам последняя рукопись из цикла
Розовые Пузыри.
   ЛИНИЯ СУДЬБЫ
                         или
               Три Дня у Моря
 
 

Щемяще-нежный мотив. Старинная полузабытая мелодия. Розовый сентиментальный дым. Полупрозрачная вуаль на прекрасном лике Незнакомки. Кто вспоминает, мечтает и даже тоскует об этом в наше сжатое, пульсирующее, бьющееся в лихорадочном ритме время? Кто говорит об этом иначе, чем с ироничным, неприлично презрительным смешком?  Нет и нет! – говорят всему сентиментальному, записывая в этот разряд подчас и саму любовь.

Не удивительно.

Сильные люди с крепкими челюстями нынче в цене. Посмотрите, они снуют повсюду вокруг нас, энергично работая локтями. Локти у них, кстати, тоже довольно развиты. А как же иначе?  Иначе никак.

Жесткая дифференциация в соответствии с бойцовскими качествами сохраняется во всем, что касается характеров и судеб. Кому живется лучше, тем, с острыми зубами и железными локтями, или другим, которых оттесняют к обочинам  их более напористые соплеменники? Трудно сказать, кстати. Все зависит от точки зрения. Но судите сами, вот вам одна из невыдуманных историй.

 

 » Рукопись 12. Линия жизни. День первый.

День первый.  
Никто ведь чаще всего не знает, когда и с кем он встретится – завтра или через год. Вы понимаете, какую встречу я имею в виду? Ту самую, главную. Беда в том, что в ожидании можно прожить всю жизнь, а встреча так и не произойдет. Подчас ожидание полностью бессознательное, выражающееся в неясном томлении, а то и в отвращении к окружающему.  Просто каждый знает: это происходит со всеми, значит, – должно случиться и с ним. В этом – и в этом тоже, – его предназначение, с этой мыслью в душе, как основой мироощущения, человек живет. Впрочем, когда нас постигает несчастье разлуки, мы тоже не всегда и не сразу прозреваем. Но так уж получается, что встречи и расставания всегда держатся рядом и одно следует за другим. Они прохаживаются по нашим судьбам, взявшись за руки, делясь впечатлениями. И строят планы.
Один парень по имени Глеб, молодой еще человек, но уже дослужившийся до чина старшего лейтенанта – и успевший даже отяготиться этим почетным званием,  – блаженно жмурился, глядя на сверкавшее нестерпимо в лучах послеполуденного солнца море. День, похоже, удался, праздник оказался праздником, и хандра, терзавшая его последние месяцы, утихла, испарилась, не устояв перед мощью и магией августовских лучей светила. Две недели назад его невеста, выйдя замуж за совершенно неизвестного ему субъекта, перестала быть невестой, и не только его – вообще. Разрыв между ними случился гораздо раньше, и все же до последнего времени надежда подспудно поддерживала его на плаву. Но с того момента, как была поставлена последняя точка после двух быстрых росчерков на стандартных бланках в ЗАГС, узаконившая его одиночество, потерянность и никчемность, обида и презрение не давали ему дышать. Много было передумано им и решено для себя после этого, но легче ему не становилось, гнет с души так и не был снят. А ведь это страшней и опасней всего, когда на сердце громоздятся обиды, как бы безадресные, взявшиеся словно ниоткуда, перекрасившиеся под общемировые. Не на конкретного виновника и даже не на себя, а вообще, в общем, куда не глянешь – все плохо. А еще это презрение. Вот уж что совсем невозможно комментировать. Какое, что, к кому… Впрочем, иногда он успокаивал себе тем, что, мол, не было у него еще достаточно времени, чтобы приспособиться, как-то привыкнуть к бедам. Ведь, как ни крути, а прошло действительно всего две недели. Обманывал себя, ясно. И двух месяцев, и года не хватит, чтобы забыть, если не произойдет чего-нибудь выдающегося. Тем более, если вовсе ничего не произойдет.
Встречается иногда такое горе, в котором никто не может помочь. До поры, до времени, как говорится. Глеб не знал, сколько времени ему ждать еще, когда она наступит, пора его освобождения. Поэтому делал единственно возможное – ждал.
В данный момент он лежал на песке животом вниз  и сквозь полуопущенные ресницы рассматривал пляжную толпу, ту ее часть, что находилась непосредственно перед ним. Интересно, однако, что бы он стал делать, если бы почувствовал, что его пора наступает? Вскочил бы, стал выглядывать? Бросился бы навстречу? Или стушевался, растерялся бы от вечной внезапности давно ожидаемого? А, может быть, ни то, ни другое, а что-то третье? Не будем гадать, но отметим, что сам он в тот момент считал себя настроенным на жизнь весьма серьезно. Несмотря на то, что блаженно жмурился.
Солнце едва перебралось через перевал полдня. Синие льды небес плавились и истекали на разомлевшую и раскинувшуюся, точно женщина на брачном ложе, землю фиолетовым зноем. Глеб безмятежно впитывал телом живое тепло белого морского песка, справедливо полагая, что давно ему не было так хорошо. Сквозь пух и тростинки ресниц помимо воли виделись ему быстро  двигавшиеся в фиолетово-голубой дымке темные пятна. Несколько минут назад он тоже играл в футбол и носился за мячом вместе с остальными, но неистовый фонтан его энергии вдруг иссяк, словно где-то перекрыли краник, ему захотелось покоя, и он тут же его обрел. Запал борьбы, как часто бывало с ним в последнее время, сменился умиротворенностью и желанием отстраниться, и в ближайшее время ничто не смогло бы поставить его на ноги, тем более – приказать бежать.
Он отдыхал.
День Авиации, праздник. Второе воскресенье августа. Как удачно сложилось – праздник, лето, море, свобода. Конечно, все относительно, но не стоит слишком об этом задумываться. Пусть душа наслаждается чувством сиюминутной независимости, пусть кружение духа освежит и очистит от мусорных мыслей уставший от напора жизненных обстоятельств его разум.
Да будет так!
Время не остановить. И не вернуть вспять, даже и браться не стоит!
А что, если попытаться растянуть, удлинить этот редкий, по сути, единственный за последние дни удачный момент? Попробовать, конечно, можно, по договоренности с собой попытаться обмануть – себя, но...
Зачем?
Не задавайте глупых вопросов. Каждый живущий имеет право однажды в жизни забыть о ней, нырнуть в вечность и там раствориться.
Всего на миг.
И оставить его с собой навсегда.
Только не прерывайте, не вмешивайтесь, не вспугните. Прерванный момент, все равно, что убитый, он не восстанавливается, утрачивается безвозвратно.
Сегодня они пили вино, молодое самодельное виноградное вино, купленное по дороге на море в частном дворе. Пили, невзирая на жару, поскольку традиция прямо и недвусмысленно указывала: пей, брат! И никто еще не осмеливался подвергнуть традицию сомнению, переосмыслению и тем более остракизму. Они по очереди поднимали тосты за будущее, а жили все без исключения сиюминутным настоящим. И вот еще, Глеб изо всех сил старался забыть о прошлом.
Имел ли он на то право?
Пожалуй, да. Ведь, помните? Каждый, право, имеет право…
Во всяком случае, сам он считал так, что было его личным делом.
В отдалении, невидимый за невысокими дюнами и широкой линией пляжа, гудел прибой. Привыкнув к звуку, его не замечаешь, но Глебу этого как раз не хотелось. Шум прибоя, укореняясь в сознании, роднил его с морем. Так казалось, так хотелось думать. Это ощущение хотелось запомнить, сохранить и увезти с собой.
Пахло раскаленным на солнце песком, и всем тем, что на этой жаровне пригорало. Ветер лениво прогуливался между дюнами, и всякий раз, оказываясь  рядом с Глебом, сухой ладонью ерошил его волосы.
Место под единственным на пляже, в пределах видимости, навесом занял сосед Глеба по комнате в общежитии – Сашка.
Сашка – и все.
Хотя и офицерского звания тоже, старший лейтенант.
Глебу с его места были видны  жирная прядь смоляных волос, прилипшая к Сашкиному лбу, розовая пятка и растопыренные пальцы  его правой ноги. Сашка о чем-то думал, вперив взгляд в полотнище над головой, и методичными щелчками сбивал пепел с быстро тлеющей сухим табаком сигареты. Пепел принимался ветром в шершавые ладони, растирался в прах и тотчас  уносился в неизвестном направлении.
Чайки белыми миражами парили в воздухе, творили виражи и пируэты, замирали, пропадали надолго и возникали на том же самом месте.
Глеб представил себя таким миражем. Ты здесь и в то же время где-то еще, думал он. То есть, тебя фактически нет. Ты только кажешься самим собой, а кто ты на самом деле неизвестно. Кто ты, где ты? Далеко. Там, где-то…
Мираж расплылся, сознание погналось за ним следом.
Очнулся Глеб от щелчка по лбу. Привстав, опершись на локти, он еще некоторое время бессмысленно хлопал глазами, безуспешно пытаясь зацепиться за  гриву сбросившего его со спины коня грез. Необъезженный дикий скакун умчался, взбрыкивая, прочь, нервы звонко трепетали, возбужденные неистовой скачкой и внезапным ее прерыванием, и не могли быстро подключить себя к реальности. Сашка, между тем, продолжал бросать камешки в Глеба до тех пор, пока взгляд его не стал осмысленным. Тогда сказал:
– Ты запекся, словно картофелина по-савойски. Собирайся, через полчаса поезд.
Сам он уже был одет, и теперь причесывался. Физиономия его при этом выражала деловитость и сосредоточенность. Деловитую сосредоточенность.
«А ты пробовал-то ее, по-савойски?» – хотел спросить Глеб, но не стал. Посмотрел на Сашкино лицо и не спросил. Потому что, черт его знает, может, и пробовал. С такой рожей, что угодно возможно.
Поднимаясь по крутой и пыльной тропе на плато, Глеб все время оглядывался и ненасытным взором смотрел вниз, на лазурь, на золотую рябь, на дымку и рыболовные посудины в ней, стремясь вобрать в себя всего этого как можно больше. Раздувая ноздри, ловил прощальные запахи моря – в этом году уже все, думалось ему, последний раз. Да и потом когда еще?
Вино, влитое в организм, кипело под воздействием внешнего жара, дурманя мозг испарениями. А, может быть, то кровь бурлила, бросая в глаза багровые отсветы? Сон на солнцепеке, пожалуй, не пошел на пользу, можно было догадаться, что так и будет. Хотелось взлететь, сорваться с обрыва в простор, но при этом некая тяжесть лежала на сознании, не давая взлететь, не пуская парить. Чувство легкости пропало, как и не было,  он ощущал себя воздушным шаром, привязанным к забору.
Кто привязал его? Кто порвет эту нить? У него самого пока ничего не получалось.
У местной жительницы, расплывшейся необъятной грудью по столу на импровизированном базаре, он купил два огромных теплых и пушистых, точно цыплята, персика. И не стал их есть, пожалел. Сашка, догнав, задышал в затылок:
– Что это у тебя? Какая прелесть! Дай-ка сюда…
Потянувшись через его плечо, Сашка взял из рук Глеба персик и вонзил в его ячеистую теплую плоть свои редкие желтые зубы. Плоть оказалась с зубами одного цвета. По пальцам его, щекам и подбородку побежали струйки сока. Глеб посмотрел на него, вздохнул с сожалением и облегчением пополам, и тоже вкусил. Он тут же понял, что  полон сок персика  живительной силы и даже волшебства. Неспроста ведь вернулись к нему сразу и легкость, и ясность, и радость жизни. Шар отвязался от забора, взмыл ввысь и понесся в даль неведомую. По воле ветров, или по чьей-то еще доброй к нему воле. А следом, рядом, не позволяя оторваться, шагал упругими шагами загорелый Сашка. Глеб, паря, оглядывался на товарища, по привычке черпая уверенность в его присутствии.
Рабочий поезд в пять вагонов, пыхтя и отдуваясь, точно истомленное и измученное зноем животное, подкатил к низкой платформе, случайному сооружению посреди выжженной солнцем приморской степи, и остановился, словно упал в обморок. Сильные и ловкие, какими и положено им быть, офицеры на плечах жаждущей достойно завершить отдых публики первыми ворвались в вагон и овладели остававшимися там  еще свободными местами.
Расселись.
Пеший народ заполнил проходы.
Поезд очнулся после обморока, точно понюхал нашатыря, встрепенулся, задрожал и, мало-помалу,  тронулся. Разогнался постепенно, разошелся и все той же выжженной солнцем степью помчался по направлению к городу.  Похоже, что выбора у него не было. А был бы, наверняка прилег бы в тени до вечера.
Глеб откинулся на спинку мягкого кресла и, закрыв глаза, вкусил, наконец,  блаженства. Усталость после целого дня отдыха вовсю давала себя знать, тем более было приятно вытянуть ноги и расслабиться. Особенно после эмоциональной встряски и напряжения мускулов, испытанных на посадке. Мерный перестук колес проникал в сознание и отдавался ознобом удовлетворения в области спины и затылка. Хотелось, чтобы это сказочное состояние продолжалось вечно, но, как водится, нечто тому помешало.  Глеб это почувствовал, и потому открыл глаза. Это незначительное действие позволило ему  увидеть окружающий мир, оценить его в неповторимости мгновения и насладиться им. Черт побери, даже подумал он, если бы я не пошел в военное, непременно стал бы художником, или фотографом… Да просто стал бы человеком, и смог бы любоваться такой красотой всегда.
Лучи низкого послеполуденного солнца пронзали пространство вагона наискосок из окна в окно, окропляя все сущее в этом объеме, а также и за его пределами, теплым золотым соком. Странно, но никто не страдал от жары. Сухой степной ветер на полном ходу поезда  с напором врывался  в открытые окна. Он овевал разгоряченные тела, срывал с них тепловые пелены и уносил прочь.
Тени перебегали по лицам людей. Они, вечные спутники света, тоже жили  своей суетной жизнью, играли с собой в пятнашки и  не желали никому ничего плохого. Пассажиры пребывали в покое, и в то же время неслись сквозь пространство, и это сочетание несочетаемого ввергало всех в изумление, оцепенение и, как следствие, дарило умиротворение.
Умиротворение и благорасположение духов.
Но ощущалось и другое.
Сухая атмосфера, казалось, потрескивала и искрилась, точно от трения больших воздушных масс накапливался в ней некий заряд, и достаточно было искры, щелчка или совмещения неведомых компонентов, чтобы он проявился.
Глеб потянул носом, принюхиваясь. Он сразу ощутил свежий запах озона. И предчувствие.
Чего?
Ах, кабы знать!
Только теперь Глеб определил, что вагон, в котором они все оказались, был пригородного образца. В нем имелись только кресла с высокими спинками, они располагались, как и в электричках,  с каждой стороны, при этом два соседних смотрели друг на друга и образовывали что-то типа купе.
Вагон был переполнен, да весь поезд был переполнен, и радовала мысль, что ехать в условиях чрезмерности и телесной близости вплоть до непреднамеренного контакта предстояло недолго. До ближайшей станции.
Двумя рядами кресел дальше, лицом к нему сидела девушка, симпатичная, как ему показалось, и делала вид, что читает книгу. Глеб как посмотрел на нее, так сразу и понял: делает вид. Глаза ее раз за разом убегали со страницы и устремлялись в видимые ей одной дали, и, отзываясь улыбкой на губах, блуждали там, в поисках неосознанного. Глаза поблескивали за ресницами, точно две звездочки. Взгляд ее постепенно приближался, перебираясь все ближе и ближе, явно же, того, что она искала там, в отдалении, не находилось. Глебу показалось, что она просто рыщет вслепую, нащупывает что-то в том ускользающем пространстве, в которое он и сам порой закидывал удочку, он готов даже был шутки ради послать ей сигнал от себя, когда ощутил настойчивые и увесистые толчки в бок. Он досадливо оглянулся, и даже отмахнулся от помехи, но тщетно, и поздно – взгляд незнакомки уже проскользил мимо него. Момент упущен.
– Какого черта! – ругнулся Глеб.
– Спокойно, дружище, – Сашка добродушно взирал на него, откинувшись головой на окно, отчего она раскачивалась синхронно со всем вагоном. – Предлагаю вспомнить  о мужской чести и достоинстве, и уступить наши нагретые и насиженные места дамам.
Занятый ловлей дальних взглядов, Глеб не заметил, что на границе их купе произошло перемещение тектонических масс, в результате которого в проход между креслами  были буквально выдавлены две газели. Причем одна из них своим нежным трепетным телом  почти упала ему на руки. Ему немедленно стало стыдно.
– Да, да! – вскричал он, вспыхнув, и вскочил на ноги. – Конечно! Пожалуйте сюда!
На место Сашки у окна сели молодая девушка и дама зрелого возраста, судя по всему, ее мать. Девушка тоже уже созрела вполне, на выданье, но, тем не менее,  обе они на одном сиденье уместились.
В тесноте, да не в обиде, подумал про себя Глеб. К тому же – и ехать недалеко. Ну, об этом он уже, кажется, вспоминал.
– Галя! Иди сюда! – позвала подругу девушка, еще одна, разместившаяся на месте самого Глеба. Он, увлеченный другими наблюдениями, на нее сразу внимания не обратил. Теперь же проследил взглядом за ее посылом: что еще за Галя, кто такая? Галя… Какое удивительное и редкое имя.
Галя, застывшая в объятиях толпы чуть поодаль, мучительно и  блаженно улыбнулась, и покачала головой. Она была старше своей подруги, и явно бывалей ее, потому что, каким-то чудом изловчившись,  вязала даже в этих условиях. Она ни на что не претендовала и не желала менять свое положение, только бы не мешали, не отвлекали от вязания – и все. Губы ее безостановочно шевелились, считая петли.
– Значит, садитесь вы, снова. Молодой человек! – проявила сердечность дама у окна. – Линия, сдвигайся!
Девушка, осененная чудным и еще более редким именем Линия, не возражала, тем более, что ей самой много места и не требовалось. Смущенно улыбнувшись, она подобрала юбку, освобождая для Глеба уголок.
А почему бы и нет, подумал он. Тем более, недалеко…
– Вот спасибо…
В другое время он бы точно отказался, но сегодня, чувствуя необыкновенную уверенность в себе, не постеснялся. К тому же надо признаться, что девушка не особенно-то обременяла своим присутствием на площади сиденья, такая она была худенькая, даже, хрупкая. Звонкая и изящная, как греческая амфора, загорелая, с выгоревшими на солнце соломенными волосами и обгоревшим носом. Вот и все, что заметил он в первый миг. Если закрыть глаза, больше ничего и не вспомнить. Разве что, еще золотистый пушок на коже. Пушок? Это еще откуда? Правда, что ли?
Имя еще известно, имя странное, но, по-прежнему, она – незнакомка.
Этот статус девушки, кстати, его совсем не напрягал. Мало ли их, незнакомок, нареченных и ненаречных. Только пожалел мимоходом, что очки у нее слишком уж тяжелы. Пожалел, и отключил внимание.
Линия улыбалась чему-то, он улыбнулся ей, вскользь, почти неосознанно, как откликаются на сердечность и доброту.
Сашка, уступив свое место, устроился стоять возле той, первой девушки, обратить чье внимание на себя давно уже желал Глеб. Теперь он заметил, что очередной подходящий для зацепа момент почти настал. Вот-вот настанет. Соперничества не опасался, сегодня он чувствовал себя превосходно, на высоте. Эх, так бы всегда.
«Мой Бог, да что же это такое? Да куда же я, глупец, смотрю?» – так или приблизительно так обязательно вскричал бы Глеб, если бы мог себе представить, от чего он отворачивается. Вот только не знал он, да и не мог знать ничего наперед. Ах, если бы Судьба не просто дышала в затылок, но и слегка похлопала по плечу – обрати, мол, внимание, не упусти…  Надо быть особенно чутким, чтобы расслышать чужое, тонкое-тонкое, едва обозначенное эманацией тепла дыхание за спиной. А Глеб смотрел в другую сторону и строил иные планы. Как хорошо, что в этот раз судьба проявила настойчивость. И милосердие. Да, ведь если человек ошибается, вовсе не обязательно его сразу наказывать. Ведь он может быть вполне искренен в своей глупости. Он может заблуждаться – пусть. Придет время, осознает, что брел в потемках своего невежества совсем в противоположном направлении от нарисованного себе рая. Обычный путь познания – кружной, и каждый должен пройти по нему отмеренное ему расстояние. Для каждого оно, естественно, свое, но стандартный урок состоит в том, чтобы вернуться в исходную точку.
Поезд, влетел в поворот и, раскачав вагоны, повернул Глеба лицом к солнцу. Светило обрадовалось ему, точно нянечка своему питомцу, и в умилении погладило по щеке теплой ладонью. Глеб засмеялся и, закрывая лицо руками, откинулся назад. Девушка позади него с громким вдохом вжалась в кресло. Ощутив спиной тепло и упругость ее тела, он снова засмеялся и выпрямился.
– Простите!
Сквозь пальцы вытянутой руки просачивался расплав солнечного естества. Пульсируя живым током, свет разбивался о пол вагона, разлетался веселыми брызгами, светился пятнами, лишенными толщины, но, в то же время, полными светящейся бездонной глубины.
Сашка переминался, стоя обеими ногами в одной такой полынье, но почему-то не проваливался в нее с головой, только, подсвеченная снизу, резче выделялась чернотой небритость его лица.
– Девушка! – неожиданно, в том числе и для себя, подал голос Глеб. – Подвиньтесь, будьте добры!  Позвольте молодому человеку присесть на краешек. Вы, вы, я к вам обращаюсь. Он много места не займет, посмотрите, какой худой. Он же на ногах еле стоит, обратите, наконец, внимание на этот факт! Не будьте так жестоки! Нет, он не пьян. Я тоже. А шатается он от усталости. Александр, его зовут Александр. Саша, садись, садись же, прояви настойчивость. Ах, девушка, не делайте вид, что читаете. У вас такие чудесные глаза… Ах, какие у вас глаза! Ну, посмотрите же на меня. Я здесь! Я вот он! А он – Сашка, он рядом с вами. Он устал и хочет сесть. Приютите же его, девушка…
И вот девушка, подняв лицо от книги, наконец-то взглянула на него.
Глеб расплылся в улыбке.
Какое очарование дня! Разве можно не ощущать его? А сам он разве не очарователен? Вы только посмотрите – тот еще очаровашка! Это невозможно не заметить!
Но девушка, напротив, ничего такого, никакого избыточного и даже просто минимального очарования не заметила. Пожав плечами и отчего-то покраснев, она вновь прикрылась книгой, будто задернула занавеску на окне.
Глеба ее реакция на  фонтан его красноречия обескуражила и смутила.
– Вот те на! – сказал он сконфуженно,  и, призывая в свидетели Линию, пояснил: – Нас не понимают!
Девушка безразлично пожала плечами, и эта тоже, правда, все же состроила вежливую гримаску. Она утомилась за целый день на пляже, и ей было все равно. Путешествие, конечно, приятная штука, но пора бы ему закончиться, – как бы говорила ее нейтральная улыбка. И, подразумевалось, по возможности без вашего напора и без ваших шуточек.
– Девушка! – отчаялся на новый приступ Глеб. – Отложите свой роман, ради Бога! Обратите внимание на реальную жизнь. Посмотрите, в конце концов, какой герой прозябает рядом с вами. Он жаждет совершить свой подвиг, а вы… Девушка…
– Ладно тебе, уймись, – вдруг оборвал его Сашка. – Оставь ее в покое. И отошел в сторону. Фактически же вышел, пробрался, протиснулся в проход. Это было не просто, но он сумел. У Галины вдруг выскользнул из рук моток пряжи, но Сашка оказался в нужном месте в нужное время и не дал ему пасть на пол, подхватил.
– Не очень удобно, правда? – спросил он ее. – Позвольте, я вам помогу. Услуга абсолютно бескорыстная, предоставляется бесплатно, то есть даром…
Каков подлец, думал Глеб, глядя на сутулую Сашкину спину. Всегда он так! Вот что за человек? А, к чертям! Не век же мне с ним вместе быть. Скоро разъедемся, считай, посторонний.
Девушка впереди, после того, как уткнулась в книгу, больше не позволяла взгляду своевольничать. Она просто замкнулась, отрешилась. Судя по всему, дело было безнадежно проиграно. Глеб вздохнул. Неожиданно, его напряжение и неудовлетворенность тем, как складываются обстоятельства, проявились внешними феноменами. Вдруг померкли солнечные блики на лицах, взгляды стали какими-то мутными. Глеб уловил эту перемену, и тогда ему сделалось снова тоскливо. Он с кислым видом, невесело  подмигнул Линии и, нахохлившись, втянул голову в плечи.
Остаток пути он не проронил ни слова.
Обязательно кто-нибудь, да и плюнет в душу, вертелось в его мозгу. Хоть и ехать недалеко, а все равно…
Зря он так, конечно, обобщал.
Сойдя с поезда, всю дорогу до гостиницы он прошел быстро, не оглядываясь. Дорога представляла собой тропку, протоптанную от станции  напрямик по бездорожью, вдоль насыпи. Высохшая  земля пылила под ногами. По правую руку разрослись кусты терновника, среди колючек синели созревающие плоды. Глебу ничего не хотелось, он устал и даже ноги поднимал через силу.
В комнате он сразу завалился на кровать, и не сделал попытки подняться с нее даже на ужин. Какая пища, какой прием, если на душе тоска? А на душе такое… Мысли и прочее… Паршивые совсем мысли. И они, похоже, встали на свой круг. К тому же хмель, покидая организм, пытал голову болью.
Сколько пролежал он так, не двигаясь, устремив взгляд в потолок и едва дыша  – боялся обозначить свое присутствие скрипом панцирной сетки, – неведомо. Время застыло вместе с ним. Так казалось. Однако настал момент, когда сумерки омрачили своим пришествием белизну гостиничных стен. Буквально. Они всегда мажут все и вся серым.
На краешек его кровати присел Сашка.
– Хандришь?
Глеб посчитал вопрос риторическим, поэтому  вместо ответа прикрыл глаза ладонью.
– Да ладно, не валяй дурака. Есть предложение развеяться.
– Развейся, –  буркнул в ответ Глеб.
– Ну, перестань, перестань. Мизантроп прямо какой-то. Что это ты на себя тоску нагоняешь? Сашка потрепал его за локоть. – Жизнь, дружище, так коротка, что мне даже мгновение на подобную чепуху тратить не охота. Чего и тебе советую. Или голова болит?
– Болит…
– Тем более. Поднимайся и пошли. У нас всего полчаса в запасе.
– Куда, куда пошли, Господи?
– За малиной. Мы идем в малинник.
– В какой ма… – никак не соображал Глеб. – За виноградом, что ли? В виноградник? Так там сторожа…
– К девчонкам, к девчонкам идем. Ждут нас, я договорился, давай скорей. Вот, уговаривай его еще…
– Что за девчонки, Господи? – Глеб сел, взъерошил на голове волосы. Идти не хотелось, не особо, но и оставаться дома  – тоже облом. – Сколько их?
– Трое.
– Зачем нам трое?
– Много не мало, и вообще, лучше, чем ни одной. Привередничает еще. Да ты их знаешь, видел. Те, в поезде, они рядом с тобой сидели.
– Что, и мамаша тоже?
– Насчет мамаши не беспокойся, она дома останется, пироги печь.
– А, понял, Галина, Линия и…
– Любовь.
– О, Любовь! Любовь – все, что нам нужно…
Даже и согласившись, Глеб не слишком поторапливался. Первым дело, не слушая протестов Сашки, нырнул под душ. Что-то липкое обволакивало тело и терзало его, отнимая последние силы. Нет уж, чем в таком состоянии идти куда-то, лучше удавиться. И без того тошно. Поэтому, нафиг! Поэтому – в душ.
На улице, оказалось, светлей, чем виделось изнутри, из комнаты. Закат цвета бордо извергался, полыхал в полнеба, брызги его и ошметки виднелись повсюду. В зарослях терна и лоха серебристого короткими трелями пересвистывались перед ночевкой птицы. Из степи, из окостеневшего от дневного жара бурьяна несся обвальный скрежет цикад. А на востоке уже нависали, торосились громады темных туч, там что-то посверкивало и глухо погромыхивало. Судя по всему, где-то  там шла гроза.
– Так вот в чем дело, – сообразил Глеб. После холодного душа он испытывал пусть не глубокое, пусть не внутреннее, но удовлетворение.
– О чем ты? – не понял Сашка.
– Душно, – пояснил Глеб, – душно. Как перед грозой.
– Успеем, – плеснул оптимизма Сашка.
Обняв пролетающее сквозь него шоссе, поселок буквально впитал его в себя и, слегка переварив, превратил в улицу. Прямая, словно взлетная полоса первого класса, улица  устремлялась в бесконечность – одним своим концом, и струилась в сторону не такого далекого города – другим. И всякий двор, прилипший к ней своим забором, очевидно, причащался  великому таинству городской жизни. Может быть, поэтому дома все росли и росли вдоль серой шоссейной ленты, и не наблюдалось в процессе этом и малейших признаков затухания. Оно и понятно, лучше уложенный уже асфальт освоить и обжить по мере сил, чем, кляня власть, месить бурую грязь до скончания века.
– Опаздываем, – подстегнул Сашка минут после десяти молчаливого хода.
– Ничего, подождут.
И точно, девушки их заждались. Сбившись в стайку на условленной автобусной остановке, единственном общественном месте встреч и тусования местных, издали они походили на напуганных быстрыми сумерками, застигнутых врасплох птиц.
– Привет! А вот и мы! – сообщил очевидное Сашка.
– Здрасьте, – кивнул, и даже с полупоклоном, Глеб.
– Наконец-то! – всколыхнулась Галина. – Заждались мы вас, голубчики. Не к лицу кавалерам опаздывать. Кавалерия!
– Шагать уж больно далеко, – невозмутимо отбился Сашка. – Никак не успеть было. Но приносим все соответствующие проступку пардоны.
– А почему вы только вдвоем? А где же друг, наш третий друг, так сказать?
– Третий! Да по нынешним временам и двое – уже дефицит. Даже одного нормального, вроде меня, гусара, попробуй, найди!  Пойдем куда, или тут посидим?
«Посидим, посидим!» – запело в голове у Глеба, он даже едва не озвучил предложение вслух, так устал. И голова, то ли все еще болела, то ли собиралась возобновить это мерзкое занятие. Заметив свободный уголок на скамейке, он выдвинулся вперед, намереваясь его занять, но не выгорело.
– Гулять! Гулять! – закричали девчонки в один голос. – Насиделись уже. Будем гулять!
И, поднявшись, всей троицей, взявшись за руки, пошли темнеющей улицей все дальше и дальше по направлению к городу. Парни, сунув руки в карманы, замыкали шествие. Через некоторое время кампания перемешалась, позже все разбились на группы. И как-то так само собой получилось, что Глеб оказался в паре с Линией, Сашка взял за руку Любовь, а Галина, некоторое время державшаяся рядом с ними, постепенно начала отставать.
Почему они оказались рядом? Случайность? Или просчитанная заранее неизбежность? Судьба, все-таки? Возможно. Но она  все же испытывала терпение своих героев. Ибо начало не имело и намека на продолжение.
– Как тебя зовут? Ах, да… Линия…
– А тебя? Глеб? Гм…
– Что, не нравится?
– Да нет, мне, в общем, все равно.
Под ногами шуршал и скрипел гравий: хр-шу, хр-шу… Свод неба озаряли все более близкие зарницы.
– Почему вы пришли на встречу с нами? Если все равно?
Нервное движение плеча:
– Какая разница! Надо же чем-то занять вечер.
– А, ну да, ну да…
А что бы ты хотел, парень, подумал Глеб. Тебя-то самого, что понесло на рандеву? Гм, если бы знать. Нет, конечно, при желании можно всему найти объяснение, только стоит ли? Пошел – и пошел, принять как факт, и просто впитывать реальность. Тем более что и самому тоже надо бы чем-то заполнить вечер. Девчонка занимательная, сама из себя – сплошные очки. Да еще молчит все время. Чего молчать-то, раз пришла? Пришла и говори, молчать нет времени. Послушать каждый рад, слушанием особенно не перетрудишься.
Линия, будто уловив его мысли, сняла очки и неожиданно взяла его под руку. Лицо ее сразу сделалось ближе  и привлекательней. Глеб разглядел еще, так ему почему-то показалось, что у нее лицо человека, нуждающегося в поддержке. Подумав так, он даже расправил плечи и поиграл мускулами – не ахти, впрочем, какими.
– Устала, – оправдываясь, сказала девушка и вздохнула. – А ты сам откуда?
– Я военный.
– Так я и думала, представь! Вот говорят же, что здесь много военных, и все они…
– Да нет, не в том дело! – Глеб перебил ее, не дослушав. – Сегодня же День авиации, наш профессиональный, между прочим, праздник.
– Ах, ты не понял… Я о другом…
Глеб почувствовал досаду. А досада, как известно, чувство быстрое и жаркое.
– А ты, – спросил он торопливо, – ты откуда?
– Из Свердловска…
– Ах, из Свердловска! Вот уж где никогда не бывал. Хочешь, я опишу тебе, каким представляю себе твой город?
Линия кивнула. И напрасно, ее согласие уже не имело значения. Потому что Глеба понесло. Что значит, понесло? О, это чудное состояние духа, как говорит Жванецкий, когда ты весел и умен одновременно. Когда ты ощущаешь себя центром вселенной, новоявленным Цицероном – и все подвластно тебе и твоему красноречию. Когда ты паришь.
Обидно только, что так редко такое случается.
– А-а, Свердловск! – вещал Глеб. – Город, проросший в тайге. Она обступает его со всех сторон, и даже на улицах, в скверах и парках растут ели, пихты и лиственницы. Бульвары заросли кедрами, а возле Горкома стоят четыре кедра и две секвойи. Там до сих пор в Медной горе живет хозяйка, а в каждой семье имеется про запас кусок малахита, и каждый уважающий себя мужчина пытается изваять из него цветок. Цветок никому не дается, даже кубок выходит не у каждого, поэтому ваяют бутыли и бутылки. И ругают Данилу-мастера, что никому не оставил секретов мастерства. А заодно с Данилой перепадает и еще кое-кому. По заслугам! Там круглый год ходят в меховых дохах, собачьих треухах и унтах. Там сообща лепят пельмени и морозят их в джутовых мешках. Медведи там гуляют по центральным улицам, а когда трамваи примерзают к рельсам, пассажиров развозят по адресам на собачьих и оленьих упряжках. Да какое! Трамваев там отродясь не бывало. Метро как-то начали строить, так и то по глупости – не проверили, что вечная мерзлота внизу. Там в городском саду до сих пор бьют белку в глаз, и она валится с ветки прямо в забитые снегом фонтаны. Там все, даже дети и бабушки, курят трубки, и через одного начинают день вместо кофе со стакана питьевого спирта, что по восемь рублей бутылка. Не видала? Я видел: есть!
Они уже давно выбрались за окраину поселка, дошли до следующей остановки, возле развилки шоссе, и вновь уселись там на скамейке. Пахло внутри, кстати, вполне сносно, что в плюс – можно было сидеть.
Небо к этому времени уже совсем навалилось черной грудью на земное пепелище и всасывало в себя дымы тлевших внизу жизней. Беспрестанно грохотало и швырялось по окоемам оранжево-бордовыми сполохами. Кое-где уже шлепались в пухлую теплую пыль редкие виноградины капель. Но нет, совсем не то сегодня было обещано природой!
Через дорогу светились огни в доме у Любки, в котором две другие девушки сняли комнату на месяц. Галина вскоре ушла, завернувшись в свое пончо – как жаль, что не случилось в этот раз третьего кавалера. Сашка прижал свою подругу к забору под ворохом перевалившихся через него вишневых веток. Изредка от них доносились приглушенные голоса, похожие на воркование, и смешки Любки.
За спиной завывало от страха ночи пустое степное пространство.
– … и совершенно напрасно не пускают в ваш город иностранцев, это единственный способ навести там хоть какой-то порядок, и сделать русский город на город похожим. Похоже, мы не умеем ничего для себя сами. Но зато для других вполне можем сделать что угодно. Чистота и порядок? А что это такое? Не очень-то и надобно…
Глеб, вдруг, иссяк, выдохся, остановился и почувствовал, что не в состоянии сказать больше ни единого слова, хотя фраза летела вверх и требовала продолжения. Голова не болела, ее у него вроде вовсе не было. Ну, будто подменили ее свинцовой чушкой, или ядром чугунным, в общем, чем-то  массивным, что теперь тихо и таинственно гудело нутряным гудом. Свинец ведь и гудеть громко не в состоянии. Тем более, какие в нем слова? Откуда? То же самое и в чугуне.
– Все? – усмехнулась Линия.
– Все, – честно признался Глеб.
– Жаль. Было очень занятно.
– Занятно?
– О, да! Никогда не слыхивала ничего подобного. Сразу ясно, что там ты не бывал. Ничего, придет срок, Урал напомнит о себе.
– Да ладно, я же не по злобе. Так, просто балаболил. Скажи лучше, мы с тобой завтра встречаемся?
– А надо ли?
– Ну, не знаю. Не хочешь – настаивать не буду…
«Ишь, ты, занятно ей», – злился он про себя. Обратный путь до гостиницы не сулил ничего приятного, да и следовало уже поторапливаться.
– Люба! Девочки! – позвала вдруг Любкина мать со двора. – Домой!
Линия, точно ждала сигнала, тут же вскочила со скамейки.
– Ладно, будем прощаться, – сказала. – Хороший получился вечерок. Пока!
И, добежав уже до середины дороги, вдруг вернулась.
– Если захочется, приходя завтра к трем. Я собираюсь на море. Можем вместе.
– Хорошо, – согласился Глеб, – если получится. А про себя подумал, да как же, разбежался. Придется подождать.
– Ну, как? – поинтересовался Сашка, нагоняя Глеба на дороге.
– Что, как? – не понял поначалу Глеб, а, сообразив, махнул рукой: – А!..
– Я Любке сказал, что не женат, – сообщил доверительно Сашка. – Уж больно деваха замуж хочет, созрела, едреныть. Смотри, не продай.
Глеб пожал плечами. Гроза проходила стороной, дорога проступала серым телом в темноте, вдоль нее выли за заборами измученные духотой собаки, а ему было совершеннейшими образом все равно, что там Сашка себе думает. Духота и его вконец доконала.

Глеб, однако изрядный фантазер ))) Какое описание Свердловска ))
А Саша, кажется, его антипод - очень приземленный мужчина. Да еще и враль.

Спасибо за любопытное начало!
_________________

Peony Rose
Привет!
Надо сказать, разложила по полочкам)
И Глеб, и Сашка были молоды, только начинали жизнь, причем каждый по-своему. Как у кого она сложилась в дальнейшем, нам неизвестно, но какие-то предположения можно сделать.
Спасибо, что читаете!

 » Рукопись 12. Линия жизни. День второй.

   День второй.  
Второй день этой обыкновенной истории, начавшийся поздно, по сути, лишь к трем часам пополудни, поздно же и закончился.
То, что понедельник – день тяжелый, известно давно, отчасти это и подтвердилось. Глеб проснулся поутру с тягостным чувством какой-то неразрешенности, и долго не мог сообразить, в чем дело. Он чистил зубы, умывался, а когда принялся бриться, вспомнил: Линия! И тут же выругался:
 – Черт!
Рука дрогнула от неожиданности, и бритва глубоко вонзилась в подбородок. Залепив порез куском газеты, добрился он уже без всякого удовольствия, чем утро было безнадежно испорчено. Как ни странно, утреннее бритье как правило доставляло Глебу удовольствие, лишиться его было существенной потерей. С бритьем он словно вылезал из старой задубевшей, вроде панциря, вчерашней кожи и облачался в новую. Такой себе акт обновления. Подставляя лицо свежему ветру планеты, он радовался чуду продолжения жизни. И вот ритуал, священнодействие, практически обряд причащения жизни безнадежно испорчен. Кроме того – знак. Он видел в происшедшем некий знак, расшифровать который пока не мог, хотя и стремился.
Черт!
И вот уже утро, омытое росой, украшенное переливами золота и лазури, наполненное прохладой – не радовало.
А в мозгу, причиняя расстройство, будоража сознание, кружился ненужный рефрен: Линия, Линия, Линия…
Лишь в столовой, выпив стакан солоноватого, едва настоявшегося, а скорей и давно испитого чая, он оживился и повеселел. Подумал, что это совсем не плохо, что теперь ему есть о чем и о ком думать. Коряво сложилось, тавтология получилась, но выправить фразу не удавалось. Он и оставил попытки. Зато, покопавшись по привычке в себе еще немного, вдруг, к удивлению своему, выявил, что думать о ней ему приятно и – хочется. Вот хочется, и все!
Ничего удивительного, даже естественно, что день для занятий на курсах был потерян. Пошел насмарку. Голова, занятая мыслями о девушке, не воспринимает никакой другой информации. Но заниматься наукой, даже самой развеселой или захватывающей, в такую жару и без того безумие.
Впрочем, еще ничто и ни к чему его не обязывало. Это важное замечание.
Сашка тоже не выглядел оживленным.
– Ну, а ты что киснешь? – спросил его Глеб.
– Да так, – уклончиво ответил тот, утекая в сторону голубым взглядом, – прокручиваю варианты.
Медленно, очень медленно несговорчивые и неуступчивые стрелки часов сделали свое дело, отсчитали тринадцать, и выгнали всех за ворота, на обед.
Началась извечная гонка по раз и навсегда очерченному кругу. Сначала бегом к машине по выжженной солнцем точно прерия равнине. Здесь особенно важно занять место у борта, поэтому и гонка, за это и конкуренция, практически битва. Если удалось, значит, при следующем рывке вы будете среди первых.
Очередной этап – бег от машины к столовой. На этом отрезке соискатели так же стараются выложиться на полную катушку. И недаром, на кону – место в очереди к кормушке. Проигравший попадал в ее конец и фактически оставался без обеда, ибо все вкусное и съедобное  доставалось тем, кто впереди. И, ко всему, нерасторопный лишался получаса послеобеденного сна.
Как ни старался, как ни напрягался Глеб, но в очередь в столовой он в этот раз вклеился, когда она уже выросла длиннющим хвостом. Он посмотрел, сколько голодного люда стояло перед ним, и поморщился от бессильной злости. Поняв, что сегодня он тоже безнадежно опаздывает, заскрипел зубами. До выхода, конечно, рукой подать, никто его не держал, не неволил, но очень уж есть хотелось, просто невмоготу.
Из своего отдаления он увидел, как от кассы, расплатившись, с полным подносом отошел Сашка.
– Вот, жук, – в который уж раз восхитился способностями друга Глеб. Хорош, кстати, друг, мог бы и очередь занять.
И отвернулся. Желудок, урча, вырабатывал сок.
Когда Глеб, наконец, вышел из гостиницы, было действительно уже довольно поздно – относительно назначенного срока. Солнце, выполнив ежедневный подъем на перевал, почивало на лаврах, добродушно рассматривая с высоты положения копошащийся внизу люд. Пространство, пронизанное его живыми лучами, было похоже на едва расцветший одуванчик. Глебу показалось, что он заблудился между желтыми лепестками, он глубоко вдохнул, и от хлынувших в легкие запахов кругом пошла голова. Ах, это пьянящее ощущение раскованности и свободы! Глеба шатало из стороны в сторону, будто пьяного, он едва только не пел. Да и запел бы, почему нет? Просто неудобно, не здорово петь на бегу.
Еще издали, метров за двести от остановки, он увидел, как автобус, сизо коптя и сыпя пылью, отвалил от столба с табличкой и буквой «А» на ней. Описав круг по пятаку, некогда покрытому асфальтом, а теперь сохранившему о нем лишь хорошие воспоминания, натужно сопя, точно страдающий одышкой прапорщик, людовоз уполз в ту сторону, куда на мозолистом своем горбу обязан был везти Глеба. Обязан, конечно, однако же, не след опаздывать, не след.
Глеб плюнул автобусу вслед и, прекратив усилия ускорения, постепенно остановившись, перевел дух.
– Вот, ешкин свет! – выразился он в облегченном варианте по сравнению с тем набором слов, что кипели и бурлили в котле его головы. Пытаясь успокоиться, сорвал и бросил в рот ягоду терна, который в большом количестве рос здесь же, вдоль железнодорожной насыпи. Раскусив ее, снова плюнул: – Тьфу!
Он вспомнил, как осторожно прикрывал дверь в комнату, стараясь не разбудить Сашку, и пожалел об этом. Зря! Следовало бы хлопнуть хорошенько, чтобы перевернулся, мерзавец. Почему не занял ему очередь в столовой, гад? Ладно, проехали. Что теперь?
В путь!
Подтянув живот, бодрой иноходью пробежал он то же расстояние до следующей остановки, что и накануне вечером, только значительно быстрей. Спешил, как же! По дороге, пока было время, припоминал вчерашний разговор. И тут ему показалось, что он совсем не помнит лица Линии. Совсем-совсем. Вот те на, как же так? Он даже остановился от невыносимого горя, но тут же побежал дальше, философски успокаивая себя, что, мол, ничего, разберусь. Не перепутаю, если что – по голосу узнаю.
На стук калитки из дома выглянула сама Линия.
– А, пришел все-таки. Заходи.
– Как обещал, – подтвердил Глеб.
С отвращением почувствовал, что вновь противно робеет, но – отступать-то некуда, – шагнул вперед.
– Подожди здесь, я сейчас, – сказала Линия и скрылась в доме.
Глеб присел на лавку под кустом посеревшей от пыли сирени и со сдержанным стоном удовольствия вытянул ноги. Устал… А девчонка-то вполне ничего, препарировал он последние, на свежий взгляд, впечатления. Голова светленькая, плечи покатые, ноги длинные. Стройная. Даже и очки не сильно ее портят. Но что-то больно уж независимо держится. Впрочем, а как иначе? Нормально.
– А где девчонки? Остальные? – спросил он, когда Линия вновь появилась на крыльце.
– Ну, хватился, голубчик. С девчонками следовало вчера общаться, сегодня их не будет. Люба на работе – она же местная, работает, не отдыхает. А Галку я еще утром проводила.
– Проводила? Куда же это?
– Домой, куда ж еще отсюда уехать можно? Домой…
Ух, ты, подумал Глеб, серьезная барышня.
Потом они долго тряслись на пропыленном стареньком автобусе, брате-близнеце того, что улизнул у Глеба из-под носа. Вдоль дороги тянулся невыразительный пейзаж степного Крыма – посеревшие, выжженные солнцем пустоши, перемежаемые ухоженными виноградниками, поселками с белостенными домиками  в голубых наличниках, низкие холмы и распаханные курганы. На более серьезных возвышенностях локаторы, растопырив лапы антенн и беспрестанно кружась, точно дервиши в танце, прощупывали пространства невидимыми лучами. Глеб подумал о том, как невыносимо душно, должно быть, сидеть в тех раскаленных железных коробках, забитых горячей аппаратурой, и отчего-то ощутил злость. Мысли, так часто не дававшие ему покоя, вновь загудели в голове.
С младых ногтей учили нас, думал он, уважать и любить военную форму. Но как можно любить то, что неудобно, что морально устарело и мешает жить, работать, воевать, дышать? Ведь десятками лет работают различные институты, а в них – сотни людей, но в результате дальше мелких усовершенствований формы времен культа личности дело не движется. То погоны поменяют на другие, то петлицы, то нашивки уберут, то эмблемы добавят. А сапоги остаются сапогами, и в галифе ногу поднять все так же невозможно, не свалившись, либо не разорвав их от самого корня до колена. Нет, форма должна быть удобной, и не тяжелей спортивного костюма, потому что от нее зависит не только результат, но и жизнь. Кто быстр тот и жив. Когда же я вижу летом патрульного с коробом фуражки на голове, в мокром галстуке и прилипших к телу шерстяных штанах, хочется метнуть гранату в то учреждение, которое возводит насилие над человеческим естеством, причем насилие, не оправданное никакими внешними условиями, в ранг тягот и лишений воинской службы. Неужели нельзя понять, что в таком состоянии нормально выполнять обязанности просто невозможно? Впрочем, что проку понапрасну распаляться? Армия сама по себе консервативна, а самая консервативная ее часть – форма одежды. Самая удобная форма у генералов, для кабинетных ристалищ. Оно и понятно, старые кости нужно беречь. Кроме того, своя рука владыка. И покуда вопросы эти решаются в недоступных нам кабинетах, так оно и будет.
Глеб вздохнул, отвлекаясь от невеселых своих раздумий, и посмотрел в окно. Черные козы вдоль дороги, словно выбравшиеся из-под земли черти, провожали автобус желтыми глазами с вертикальным зрачком. Линия подставляла лицо рвущемуся сквозь открытые окна потоком пространству и умудрялась казаться при этом отдельной, далекой и недостижимой. Волосы ее светлые серебрились и стелились по ветру, словно ковыль, руки, спокойно скрещенные на коленях, не выдавали дрожью пальцев наличия затаенных мыслей. Только вот глаза… Нет, и в глазах ее ничего не мог разглядеть Глеб. Потому что не видел их, скрытых за блеском очечных стекол. И видимо поэтому приятно ему было думать и представлять, что однажды, когда ему удастся в них заглянуть, он увидит в них… Ах, что увидит! Ведь в каждом человеке должно быть что-то такое… Изюминка, – вот точное слово. Но залапанное, однако. Поэтому, пусть будет – перчинка. Гм, перчинка…
Линия, словно услышав его мысли, сняла очки и провела ладонью по лицу, как бы сдвигая в сторону мешающую видеть вуаль, и посмотрела на него. В близоруких глазах ее, суженых мягким прищуром, Глеб увидел усталость. А еще в них была некая глубинная тихая мудрость человека, умеющего не отчаиваться от своих потерь и ошибок. Откуда вот в ней это? Молчи, молчи, говорили ее глаза. Я знаю все, что ты можешь сказать – молчи.
Они были серыми, ее глаза, точно сталь под февральским небом, и не пропускали в себя. Глебу стало не по себе, он отвел взгляд в сторону. Что такое, думал он, что за западня?
В Городе им пришлось сделать пересадку. Длинный желтый Икарус с гармошкой, битком набитый потным, разомлевшим на жаре людом, петляя по прибрежным холмам, медленно вез их в сторону пляжа. Они стояли рядом, стиснутые со всех сторон толпой. Глеб подумал, что они впервые прикоснулись друг к другу, и сразу так основательно и неразрывно. Линия, даже не пытаясь сопротивляться, обняла его рукой за талию, положила голову ему на грудь. Он видел, как другие женщины посматривали на них с пониманием, оказалось, это довольно приятная штука, когда на тебя вот так вот глядят. Да, было, было уже с ним когда-то такое. Давно. Прошло безнадежно, даже и вспоминать не стоит. Из старого кирпича новый дом не построить, и много чего еще в таком духе.
Пляж, до которого они, наконец, добрались, казался пустынным. Бескрайняя полоса перемешанного с бытовым мусором серого песка. Вдали, за заливом, громоздился на крутом берегу Город, темный и бесформенный, словно выбравшийся на отмель спрут, – улочки, как щупальца, там и сям сбегали к морю и погружались в него, вспенивая прибоем. Погода вдруг резко переменилась, испортилась. Разбежавшийся на просторе западный ветер пригнал оттуда, с запада низкие рваные облака. Он рвал и трепал их похожую на клочья ваты плоть, вытрясая на головы Глеба и Линии мелкие капли дождя.
– Так я и знала, – посетовала Линия. – Никогда не везет.
– Будем купаться? – спросил Глеб. – Или ограничимся небесной влагой?
– Конечно! Не знаю, как ты, но я точно буду. Зря, что ли, тащились в такую даль? Или ты холода боишься?
– Да нет, вообще-то, – отмел подозрения Линии Глеб. Хотя, по правде говоря, не очень-то ему хотелось лезть в воду в такой неуютной и даже враждебной атмосфере.
Не дожидаясь, пока Глеб созреет, Линия быстро сняла одежды и подошла к воде. Крупные чайки, выискивавшие что-то в набегавших волнах, с недовольными криками поднялись в воздух и, отлетев не так уж и далеко, снова опустились в полосу прибоя. И замерли там, косясь. Невдомек было им, что задумали эти бесцеремонные длинноногие существа. Море было неспокойным. Зеленые волны, набегая, облизывали песок, и словно нехотя отползали обратно, шипя и отплевываясь  комками пышной  пены.
– Ух ты, свежа! – определил Глеб, вступая в воду. – Эх! И, коротко разбежавшись, ринулся в пузырящуюся глубину. Вынырнув, он несколькими мощными рывками преодолел сразу с десяток метров и только тогда оглянулся.
– Нормально! – крикнул. – Не бойся! И помахал рукой. Он неплохо умел плавать, почти как профессиональный пловец, и гордился этим.
Линия осторожно вошла в воду по пояс, потом, присев, быстро окунулась по плечи и лишь тогда поплыла. Крутые волны шли девушке навстречу, она отфыркивалась и отворачивалась от брызг.
– Ну, куда же ты? Не отплывай далеко!
Глеб подплыл ближе, но вышло как-то неловко, поднятая им волна едва не накрыла девушку с головой. Кроме того, он подвернулся ей под ногу – помешал, одним словом.
Линия рванулась в сторону и сердито ударила рукой по воде:
– Да не мешай же ты мне!
Ого, подумал про себя Глеб, характер! Перспектива возможных затруднений в будущем приоткрылась перед ним, но волны набегали одна за другой, не оставляя времени для прогнозов и размышлений. Надо было работать конечностями, чтобы оставаться на плаву, чем он тотчас и занялся. Но, заметим, зарубочку на памяти сделал. Светлый миг предупреждения отлетел прочь, смешавшись с комьями бесполезной пены.
Они, держась рядом, сплавали до недалеких буйков и вернулись обратно. Когда выбрались на берег, ветер, обратившись ледяной простыней, обжег тело. Нет, сказал себе Глеб, движенье это жизнь, это хорошо, – и бросился бегом вдоль берега, тревожа чаек, разгоняя, разогревая кровь. А фигура-то у нее ничего, ничего, думалось ему помимо всего прочего.
Прибежав обратно, он, отдуваясь, остановился возле Линии.
– Да ты, я вижу, совсем замерзла, – сказал он, заметив пупырышки на ее коже. – Возьми полотенце. Или, давай я тебя разотру!
– Да нет, спасибо, не нужно. Я так привыкла, на ветру обсыхать. На таком сильном – быстро.
– Да ладно тебе. Не слушая ее, он достал полотенце из сумки. – Ветер, вон какой, холодный и не унимается.
Он укутал ее мохнатым полотнищем с крупными желтыми осенними листьями, и как-то само собой получилось, что руки его задержались на ее плечах. Он немного помедлил и осторожно притянул ее к себе. И тотчас ему стало легко и тревожно одновременно. Совсем тонкая, тоненькая шея, хрупкие плечи… Забытый, а, может, и незнакомый ранее щемящий мотив нежности зазвучал в его душе. Как всегда, неожиданно и ошеломительно.
Линия притихла, не пыталась высвободиться. Глеб почувствовал, что она насторожена, видимо, совсем непривычна к посторонней заботе.
И тут солнце, точно сидело в засаде и вот, дождалось момента, – выбрызнулось из-за туч у них за спиной. Лучи вернувшегося в мир светила ударили в зеленое наборное стекло залива и, раздробившись, оставили в нем миллионы крохотных частичек своего естества. Возможно, обман, но сразу стало теплей. И Город на другом берегу преобразился, сбросил чужую маску и проявил лицо. А над ним, в вышине, в тучном, будто унавоженном, небе вспыхнула неправдоподобно яркая радуга.
– Смотри-ка, двойная, – указала на дугу Линия. – Это редкость, вообще-то, я такую никогда не видала. Прелесть какая. Говорят, двойная радуга приносит счастье.
– Конечно, так и есть, – откликнулся Глеб. – Я это точно знаю. Только надо обязательно пройти под ней. Что мы и сделаем, правда? Это волшебные ворота на самом деле, и за ними сказочный город. Видишь? Тот белый дворец – твой!
– Да!
И больше ничего не было сказано ими. Потом они еще долго бегали по берегу, пугая чаек, рисовали на песке забавных персонажей одним им ведомых сказок, смеялись и разговаривали на неизвестном языке. Время от времени Линия шептала: «Боже, ведь я о тебе ничего не знаю…»
Но кое-что все-таки уже знала.
Обратно до Города они добрались уже когда сумрак, родившийся в море, выполз из него на ленту Приморского бульвара.
Город зажег огни, бросив зыбкие световые шнуры к невидимому горизонту. С прогулочных катеров, этих светящихся кочек во мраке, неслась музыка, раздавались призывы к кому-то, к чему-то. Хотелось есть.
– Пошли в ресторан? – предложил Глеб.
– Не пробьемся, – выразила осознанное сомнение Линия.
Глеб загадочно улыбнулся:
– Идем!
У дверей ресторана толпился народ. Глеб пробился вперед и постучал согнутым пальцем в толстое стекло с золотой виньеткой. С той стороны приблизилось лицо, всплывающий портрет недоброго, лишенного сострадания администратора.
– Мест нет! – с силой и надрывом выдавила она из себя и задернула занавеску.
– Да, – сконфуженно пробормотал Глеб, – что-то сегодня не получается.
– Я же говорила, – подтвердила диагноз Линия. – Бесполезно. Ладно, не умрем, я думаю. Пошли отсюда.
Завернув за угол ресторана, увидели на стене дома афишу:
«Барды.
Концерт авторской песни
При участии
Авторов-исполнителей из…»
– Ты как к ним относишься? – полюбопытствовал Глеб.
– Вполне.
– Я тоже. Правда, не слишком наслышан. Пойдем? Хоть духовную пищу примем, раз нет обычной. Здесь неподалеку.
Однако на дверях театра эстрады висел замок.
– И здесь амбар! – сокрушился Глеб. – Что за день такой?!
– Хороший день, что ты! Грех жаловаться.
– Концерта не будет, – сообщила им женщина с крыльца библиотеки напротив. – Не доехали барды.
Потом снова был автобус, и темные клубились пространства, проплывая за окном. На самом краю видимой вселенной сверкали зарницы.
– Подождешь? – попросила у калитки Линия. – Я быстро.
Возвратившись вскоре, она протянула Глебу персик: – Держи!
Они шли вдоль улицы, жуя на ходу персики. Вгрызались в нежную мохнатую плоть, как вампиры в шеи своих жертв,  и теплый, сладкий, липкий, точно кровь, сок затекал им на подбородок, и тек по шее ниже, они вытирали его платком Глеба, передавая его друг другу, и странным образом хмелели, будто и в самом деле персики истекали кровью. Глеб радовался и гордился собой втайне, тем, что без платка в кармане никуда не выходил. Не зря, оказалось, приучал себя к аксессуару.
Вдруг налетевший шквал возмутил теплый душный воздух. С темного неба прямо в фонарь с грохотом ударила молния. Посыпались искры, на половине улицы в домах погас свет. От испуга и неожиданности они присели, обняв друг друга, но толком и испугаться не успели, как с неба на землю, превращая ее в нечто противоположное тверди, обрушилась лавина воды.
– Бежим! – прокричала Линия ему на ухо. – В дом! Скорей!
Дом они, похоже, нашли уже на ощупь. Вода стояла стеной, и кроме шума ее обрушения ничего в природе более не существовало. И все это – и шум, и воду – они внесли с собой, переступив порог. И, закрыв дверь за спиной, отсекли, отделив сырость и отдалив звук.
Дом спал, загасив огни. Или оцепенел от ужаса внезапной грозы.
– Сюда! – Линия открыла дверь в одну из комнат.
Оказавшись внутри, Глеб огляделся. Два на полтора пространства, кровать, стул, окно в сад – вот и вся обстановка. Мокрая рубашка липко льнула к телу, остужая его, зато джинсы оказались относительно сухими. Глеб даже удивился: из воды, почитай, выпрыгнул, а что-то еще не насквозь промокло. По спине, бодря и отрезвляя, пролился ручеек, прокрутил слалом между позвонков, и юркнул куда-то ниже, под пояс.
– Что стоишь? – спросила Линия, входя следом. – Присаживайся. На кровать садись, прямо на покрывало, не стесняйся. Держи вот полотенце, оботрись. Да рубашку сними, ее надо бы, пожалуй, выжать. Не хочешь? Ну, ты чудак, право же.
– Прямо на мне высохнет, еще и быстрей, – пробурчал Глеб, растирая голову полотенцем. – Рубашка тонкая совсем, правда.
Снимать рубашку ему отчего-то совсем не хотелось. Он понимал, что ведет себя глупо, но ничего не мог с собой поделать. Так уж получалось.
А Линия уже переоделась в домашний халат. Краем глаза Глеб видел, как она повесила на стул бюстгальтер и прикрыла его сверху какой-то кофточкой. Ну, дает девица, подумал он и даже губу оттопырил от глубины чувства. Смело, смело. Ему почему-то казалось, что девушки должны постоянно ходить в этой штуке. Ну, или почти постоянно. На самом деле он не знал, как должно быть на самом деле, и стыдился своего незнания. Вот, не дай Бог спросили бы сейчас что-то такое, ой, умер бы на месте. Полный конфуз! В фильмах, по крайней мере, только так и показывают. Вдруг всполошился в растерянности: что же делать? Дальше-то как быть?
Ливень с прежней силой ломился в окно.
– Интересно, надолго ли?
– Не знаю… На всю ночь! Ты спешишь? Лучше расскажи что-нибудь. О себе, наконец, расскажи мне. У тебя есть кто-нибудь?
– В каком смысле? А… – Глеб дернул плечом. – Была подруга. Вроде как. Месяц назад замуж вышла, да…
– Жалеешь?
– Так сразу и не скажешь…
– И, наверное, решил что все? Никогда-никогда?
– Нет, не решил. Ничего я не решил.
Крупные капли, вырвались из общего строя бандой, прощупали на прочность жесть подоконника: тра-та-та!
– Славная ты девушка, – сказал Глеб, чтобы заполнить паузу.
– Нет.
– Что, нет?
– Не девушка. Я женщина, милый мой, женщина.
– То есть?..
Линия вновь проваливалась куда-то в бездну пространства, снова угодила на встречный поезд, уносилась, и ничего нельзя было сделать.
– Ты удивлен? Что, по мне этого не скажешь? И, тем не менее, милый мой мальчик. Обыкновенная история. Я полюбила, он был женат. Правда, при этом он еще умудрился меня заразить… – Линия сказала и прикусила губу. Боже, что я несу, подумала, Боже! Но что делать? Ведь сейчас наверняка полезет.
Глеб увидел, что на встречном бушует пожар. «Что за черт? – думал он. – И здесь опоздал!» Линия удивилась бы, если бы узнала, что он воспитан в таком духе, будто с хорошими девочками такого произойти не может. А если и произошло, то, причем здесь он? Нет, теперь все приобретало иной смысл. «Знаю я эти истории. То у них парень на мотоцикле разбился, то в тюрьму по малолетству сел… То вот, женатым подлецом окажется. Ладно, раз уж все равно так, не упускать же случай… Надо же, еще и заразил, гад. Чем это?» Он, быстренько посчитав в уме дни, ужаснулся: «Сволочь, как обманывал…» Он притянул Линию к себе. «Бедная, бедная, как ты настрадалась…»
Губы девушки были одновременно мягкими и упругими, горячими и прохладными. Целоваться умеет, удостоверился Глеб. Он уже не собирался выпускать ее из рук.
– Лин, ты не спишь? – вдруг раскрылась дверь, и в черном проеме обрисовался сгусток материи. – Ой, – сказал сгусток, – простите. И исчез.
Линия мягко, но решительно высвободилась.
– Сам видишь, какая здесь обстановка, – сказала  она. – Я бы тебя оставила, но никак нельзя. Ничего не получится. Ты иди, пожалуй. Кстати, и дождь, похоже, прекратился.
Он обнял ее на пороге. «Отчего так горько? – думалось ему. – Отчего?»
– Я завтра вечером уезжаю, – сообщила она. – Приходи проститься, если хочешь.
– Что же ты раньше-то!.. – вскричал он.
– Зачем? Так было хорошо.
Он вдруг ощутил, что она дрожит.
– Ты замерзла? Ох, босиком на цементе! Что же ты? Иди в дом!
– Ничего, ничего…
За калиткой он оглянулся. Линия на прощанье махнула ему рукой. И, взявшись за горло, прислонилась головой к косяку, точно опрокинулась в обморок. Ночная фиалка в исчезающем свете далеких фонарей. Маленькое светлое пятнышко в кромешном сумраке ночи. Слабый ручеек воздуха среди душного застоя. Одинокий голос, взывающий к всеобщему безмолвию. Не то, подумал Глеб, все не то. Вот фиалка, да, возможно. Ночная фиалка. Маттиола.
Такой ее Глеб и запомнил. Быть может, навечно. Во всяком случае, так ему казалось тогда. Он брел пустынной улицей, не различая лужи как нечто отдельное от дороги. Какой-то спазм хватал за горло, прямо душил его, хотелось что-то сделать, чтобы не дать, не допустить. Что именно предотвратить – трудно сказать определенно, он сформулировать затруднялся. Только чувствовал, что-то надвигалось, что-то могло обрушиться. И, нет, этого никак нельзя было позволить. Еще он чувствовал, что произошло нечто из ряда вон, нечто выдающееся, но не знал еще, что это такое и как к этому относиться.
Собаки сопровождали его долгим гортанным лаем, постепенно восходящим к вою. Некоторые выбегали навстречу из открытых дворов и, посверкивая желтыми сетчатыми глазами, оценивали и провожали долгими натянутыми, как заряженные арбалеты, взглядами. Казалось, сама ночь высылала навстречу недремлющих дозорных. Они и сами походили на арбалетные болты, и достаточно было минимального движения, чтобы пустить их за ним вдогон. Но именно этого движения не происходило. Почему-то. Могло показаться, что все прошло на тоненького. Да нет, так и было. Я свой, свой, хотелось закричать Глебу, чтобы успокоить всех и снять это напряжение, но он только убыстрял шаг.
Забравшись в запертую на ночь гостиницу, по обыкновению, через окно, Глеб без сил рухнул на кровать. Пружины недовольно и ворчливо проскрипели свое пружинное проклятие, но, делать нечего, приняли постояльца. Организм требовал наркотика, снотворного – сна, и, не впадая в ломку, отключался. В мозгу его щелкнул тумблер, сознание моргнуло, и его тут же выкинуло в немую фосфоресцирующую вселенную. Стихия свободного падения с постоянно нарастающим ускорением приняла его. Едва он втянулся в полет, как почувствовал, что началось торможение, некая внешняя сила вытягивала его обратно. Еще не открыв глаз, он выругался, потому что уже знал, кого увидит на краю своей постели.
– Какого черта! Дай поспать!
– Да погоди ты! – тянул свое Сашка. – Две минуты все равно тебя не спасут. Скажи только, где был? С Линией?
– Ну, с ней. А что?
– Ну и как она? Нормально?
– Нормально… Что, нормально? Да иди ты!
– Эх, черт, надо было мне к ней пристроиться. Ладно, завтра. Завтра и я свое дело сделаю. Мамаша в ночную смену, так что… Смотри, только не проболтайся Любке, что я женат. Тем более что дети есть. Я ей сказал, что свободен, как колокольный звон.
– Зачем тебе это?
– Уж больно она замуж за военного желает. И то, пора, давно уж созрела девка. Хоть немного пусть побудет за военным. А еще лучше – под военным. Надо помочь ей. Да я и сам уже две недели без бабы. Звенит все.
– Мудозвон ты. Ладно… – Глеб поморщился, почувствовав вдруг тоскливую тошноту. И заторопился, зашустрил: – Иди, иди. Надо хоть часок поспать.
Из своего угла Сашка еще раз закинул удочку, окликнул:
– Глеб, а, Глеб! Слушай, тебе винный спирт не нужен?
– Зачем он мне?
– Ну, мало ли. Придумай, до утра что-нибудь. Если надумаешь, скажи, Любка прямо с завода принести может. Я себе три литра заказал. Не знаю, вот тоже думаю, не маловато ли? Это же вещь! Такой спирт – лучшая валюта. С ней все нереальное становится действительностью. Никто и ничто не устоит…

Так Линия наврала про роман с женатиком и болезнь, чтобы отвадить кавалера? Зря. Можно было прямо сказать - не хочу все опошлять, и прочее.
Сашка что-то мне нравится все меньше. По моему, он Глеба втянет в какую-нибудь гадость, а потом первым смоется, ищи-свищи.

Спасибо!
_________________

Peony Rose
Сейчас все тайное станет явным...

 » Рукопись 12. Линия жизни. День третий.

 День третий.  
Он тянулся нестерпимо долго, этот день, в точности как предыдущий. Лишь к обеду, продремав на всех занятиях и трижды побывав под душем на переменах, Глеб как-то пришел в себя. Правда, звон и тяжесть в голове остались, ну да кто же из нас иногда по разным причинам не хаживал с тяжелой головой? Дело, в общем-то, привычное.
Все это время Глеб избегал Сашки. Ну, не хотелось с ним встречаться, просто с души воротило, если честно. Все не шли, не испарялись из сознания его двусмысленные намеки в адрес Линии. Но потом, когда в голове немного прояснилось, и он снова обрел способность рассуждать логично, он подумал. А что это я, собственно, подумал он? Сам-то я разве другой? Сам я разве не делал таких же поползновений? Себя не обманешь: делал. Так чем же я лучше Сашки? Все мы, мужики, такие. Что, должно быть, естественно.
От вывода такого ему, правда, легче не стало. Нет, решил он, надо во всем как следует разобраться. Хорошенько разобраться.
И он, как всякий нормальный человек, делал попытку за попыткой разложить все по полочкам, навесить бирочки, проставить номерки. Выстроить по ранжиру и значимости. Только не слишком-то это у него получалось. Сейчас, когда не было Линии рядом, казалось ему, что все с ним происходящее – нереально, или означает нечто иное, совсем не то, что ему кажется. Какая-то трансформация, переход в другое качество, чем это было еще два, три дня назад. Но может быть и так: он сам вбил себе в голову невесть что, и теперь делает напрасные потуги разродиться новым взглядом на жизнь. Совершенно напрасные потуги. Потому что ничего реально не изменилось, не было ничего нового, не было. Стоп! Нет же, что это он? Было, конечно было! Эта встреча, Линия и все такое… Погоди, да ведь обыкновенная, заурядная, проходная встреча, что это он такое воображает? Нет, не вяжется. Слова не те, и не то выражают. Новое появилось, вот только как определить, уловить его в себе? Тем более, когда в голове такой звон.
А, ерунда все, зачем себя обманывать? Ситуация проста и современна: он встретил девушку, эта встреча его взволновала. Остается определиться, как к этому факту относиться? Но это сложный, самый сложный вопрос, потому что в нем – корень всего. А ответить на него однозначно он не может, по крайней мере, теперь. Так все было ясно вчера, во всяком случае, ему так хотелось думать, и таким туманом все укрыто теперь. Ну, почему, почему она не дождалась встречи с ним? Почему, зачем у нее кто-то был до него? Неужели она не предполагала их встречи? Не думала о ней? Ведь это несправедливо. По отношению к нему, конечно, к кому же еще. Ну, и к ней, само собой.
Да, зачем она не дождалась? Зачем поторопилась? Ведь у человека, тем более, у девушки должна быть вера в судьбу. Или, теперь уже нет таких, ждущих и верящих? Опозданием, мы наказаны. А по факту, чрезмерной торопливостью. И несовпадением.
Он все вздыхал и вздыхал, не замечая, что делает это громко и протяжно. А вот сокурсники его все замечали и раз за разом оглядывались на него, но лицо его не выражало ни горя чрезмерного, ни страданий непосильных, поэтому никто не набивался с расспросами. Тем более что приближалось время зачетов, слушатели были поглощены подготовкой к ним, – так же и поэтому слова сочувствия не срывались ни с чьих губ. Про шутки и вовсе речи не было. На него обращали внимание, а он – нет, ни на кого, только всматривался в себя, как в колодец – что там, в глубине и во мраке! – и без конца бегал в курилку.
Услужливая и не в меру развитая фантазия его все чаще проявляла в воображении картины, отделаться от которых он никак не мог. Вот Линия – и кто-то скверный рядом с ней. «Нет! Это невозможно!» – и рука тянулась к оружию. Оружия не было, получалось – к сигарете. И тогда он сказал себе: стоп! Стоп, парень! Получается, что тебе все не безразлично? И покачал головой: еще как не безразлично! Аж кушать не может. Но если страдания поселились в его душе, значит, не о том он думает. Не о том, не так, и уж вовсе не на те картинки смотрит. Еще понял, что не испытывает больше ни раздражения, ни злости. Но, однако, и жалости к Линии у него нет. За что ее жалеть? Нет, жалости не было. А вот, внезапно, уважение – возникло. Он вдруг понял и принял все. «Подумаешь, не дождались его! – вскипело вдруг в нем самокритичное. – Скажите, пожалуйста! А кто ты такой особенный есть? Это, во-первых. А, во-вторых, вот, скажем, если бы ты был там? Если бы ты оказался на месте того? Если бы Линия первым повстречала тебя, и у вас все так славно бы складывалось, и однажды она тебе дала бы, позволила бы тебе… все? Неужели ты остановился бы сам, остановил бы ее, сказал бы – подожди, мы слишком торопимся? Что, скажешь ты, если через какое-то время ты встретишь другого, настоящего, твоего, а ты уже это, не девушка? Чушь! Никогда и ни за что он так не сказал бы, а вот точно воспользовался бы ситуацией в полной мере. Это же так естественно, взять, когда дают. Так что не надо ханжества. Если девушка в пылу любви, в порыве страсти отдается любимому, не думая ни о чем другом, забывая об общественном мнении, о формальностях и приличиях, разве не достойна она уважения? Хотя бы за искренность и щедрость? Разве не заслуживает восхищения и даже зависти такая любовь? Эх, ты, мещанин в первом поколении! Разве не способен ты постичь красоту порыва любящего сердца? Разве не способен оценить щедрости души и самоотдачи тела? Но, если можешь, если дорос до этого, почему тогда сюсюкаешь невразумительно и капаешь слюной себе на ботинки? Эх, ты, болван с козырьком! Женщин большой любви не так уж много. Не глупи!
Сделав вывод – как ему казалось, – и, решив кое-что для себя, он посветлел лицом, прекратил вздыхать, а заодно уж и перестал курить. Ну, накурился, расхотелось. Впрочем, ненадолго. Дело в том, что, подумав о любви, он впервые связал ее с именем Линии. Ну, а о любви уж он кое-что знал, причем такое, к чему возвращаться больше не хотелось. «Глупо как-то все, – отрезвлял он себя сомнениями, – ненормально. Пришел, увидел, полюбил, – так что ли получается? Но это же абсурд! Такого со мной произойти не может. Никогда. Именно со мной. Потому что хватит уже, было. И быльем поросло».
Кроме того, – если вдруг, только предположим, – если вдруг так все завернется, и нам придется выяснять отношения, я далеко не уверен, что она мне ответит взаимностью. А скорей всего, она никогда не забудет своей прошлой страсти. Своего первого. Первопроходца, да. Как и я. Впрочем, вру, я уже все забыл. А вот она – не факт. Говорят, женщины всю жизнь помнят свою первую любовь, и по ней оценивают все последующие. Вот так вот. А всю жизнь проходить с приставленной к спине мерной линейкой тоже, знаете, мало приятного. Так, может быть, сказать себе: Все! Ша! – и забыть, и никуда больше не ходить? Поезд уйдет, девочку увезет, вечер истечет, и все кончится само собой? И забудется, и наладится? А? Может, все же так будет лучше? По большому счету, любовь такое болото, что нет никакого желания снова в него нырять. И согласия моего нет на то, нет. Разве что, против желания. А разве так, то и голову ломать больше не стоит. И не фантазировать, не выдумывать, что встреча не случайна, что предопределена и неизбежна. Розовые пузыри… Розовые сопли, вот. Поверить во все? Ах, ладно, не смешите. Впрочем, еще есть время посмотреть. Посмотрим. Любовь? Любовь, любовь… Не отказываться, но и не напрашиваться.
И он снова закурил, еще одну сигарету из оранжевой пачки с ракушками. Не последнюю на сегодня, как оказалось. Да, что ни говори, а у моря быстро ко всему привыкаешь, и к солоноватому чаю, и к сигаретам с ракушками.
Пока курил, Глеб положил себе думать, что вся эта история с Линией не слишком ему нравится – и так к ней относиться. «Так-то верней, со скепсисом в голове, и надежней», – решил он.
Вот, наконец, и этот день докатился до вечера. Он оказался самым обыкновенным, ну просто банальнейшим из самых банальных дней – ничего не произошло из ряда вон, ничто не ошеломило зрителей, не завернуло интригу лихо. Да и какая там интрига? Так, обыкновенная житейская история, не заслуживающая просвещенного внимания. С каждым может произойти – и происходит.
К пяти часам пополудни Глеб был готов: одет, побрит, наодеколонен – все чин-чинарем. Хорошенько подумав, естественно, трезво, он решил все же не увиливать. Что-то было не ясно, собственно, многое, а хотелось выяснить все до конца – так он себе это объяснил. Волнения не было, лишь неловкость томила душу. «Вчера прощались довольно тепло, какой сегодня окажется встреча?» – думал он. Того, что последний день станет действительно последним, окончательно и бесповоротно, он не боялся. Посмотрим, как пойдет, решил он. Чему быть, того не миновать, – такой имелся у него в запасе дежурный принцип.
Сашка нагнал его по дороге, чему Глеб никак не удивился. Как же без Сашки? А тот даже не спросил, куда он идет, только предложил:
– Погоди, вместе веселей.
Да уж, подумал Глеб, веселья полные штаны.
– Что, прощаться?
– Да, проводить хочу.
– Я тоже. Даю прощальную гастроль. Сашка шел, опустив взгляд в землю, и загрунтованный взгляд его был мрачен, и не обещал поблажек. Демонический прям-таки взгляд.
По дороге, оставив Сашку курить на крыльце, Глеб зашел в кафе и купил там бутылку вина.
– «Бахчисарайский фонтан», – сообщил он, изучив этикетку по выходу, и принялся разглядывать бутылку со всех сторон. – Какое красное! Не пил никогда такого.
– Зря купил, – оценил покупку Сашка и пошевелил со значением бровями. – Там и своего хватает.
– Свое это свое, мы про него знать не обязаны. А с пустыми руками неудобно, – возразил Глеб. – Еще бы конфет коробку купить, да где ж их взять?
– А что, в кафе не было?
– В том-то и дело.
– У буфетчицы спросил?
– Само собой.
– Подмигнул?
– Конечно, слушай!
– Странно… Ну-ка, подожди здесь.
Сашка в свою очередь нырнул в кафе и минут через пять вернулся, с конфетами.
– Вот, – продемонстрировал он трофей. – Не знаю, какие, но, как говорится, хороши любые. А всего-то надо проявить немного больше обаяния. Так-то, старик, учись. Автобус, кстати.
Дом на окраине поселка был полон девиц. Глеб даже опешил поначалу: откуда здесь столько?
– Здравствуйте, девоньки! – нисколько не тушуясь, сходу бросился на штурм девичьего царства Сашка. Через минуту он уже сидел рядом с Любашей и что-то нашептывал в ее розовое ушко.
Глеб, остановившись в дверях, оглядывался.
– Что, знакомых ищешь? – окликнула его Линия. – И не находишь? Проходи сюда, садись. На диван вот.
Она что-то прибрала с дивана и унесла в другую комнату. На ней, как заметил Глеб, был вчерашний ситцевый халатик, сиренево-розовый, в мелкий белый горошек. Глеб догадался и подумал о том, чего под халатиком не было. Не все, но многое в мире пребывало в неизменности, а как Линия? Тоже в неизменности? Кто знает. На первый взгляд она казалась бесстрастной, чтоб не сказать – равнодушной. Хотелось бы все же немного больше заинтересованности. Что и предполагалось, подумал Глеб. Хорошо, что вообще заметила.
Он присел на указанное место на диване, на самый край, и принял классическую позу: руки упер в колени, ноги подобрал под себя. Сам заметил деревянность обретенного образа и, превозмогая неловкость, откинулся на спинку. Постепенно расслабившись, вытянул ноги. Чувствовал он себя совершенно по-дурацки, неловко, правда. Ему казалось, что все на него смотрят. Зря, никому не было до него дела.
В комнату с улицы, поднырнув под марлевую занавеску на двери, вошел пегий лохматый пес. Ни на кого не глядя, он пересек помещение по диагонали и улегся у противоположной стены на бок, привалившись к ней спиной и вытянув лапы. Глаза его подернулись дремной пеленой, челюсть расслабленно отвисла, между клыков вытек аморфный язык  и заалел. Глеб на все смотрел как-то отстраненно, ему показалось, будто на них обрушилась, оглушив, тишина, и в стылую глухоту и немоту пространства пес вступил, как видение инфернальное. Не пес – фантом пса, не более. Глеб так и подумал: наваждение. И, в подтверждение его мыслей, комната стала наполняться фиолетовым сумраком, проникавшим, видимо, прямо через окна, хотя за ними как и прежде чистило свои апельсины солнце. И разбрасывало корки, повсюду, даже с дивана ему их отлично было видно. А в фиолетовой суспензии сумрака тонули шалые мухи.
Первой опомнилась Любка.
– Это еще что такое? – закричала она на пса и вскочила, отстранив рукой Сашку. – Ты ля на него! Какой! Давай-ка, пошел вон отсюда!
Пинками, она вытолкала фантом во двор.
– Безобразие же! – объясняла она свою активность. – Каждый божий день является и в этот угол пробирается. Не успеешь оглянуться, а он уже там, и язык высунул. Его гонишь, а он не понимает. И я не понимаю, чем ему там намазано? Придурок какой-то.
– А что тут понимать? –  подал голос Сашка. – Кобель ведь, ясно, чем ему там намазано.
Тьфу ты, тоже, шутник выискался, подумал Глеб. Шутка Сашкина была на редкость липкой, до того, что захотелось помыть руки. Вместе с ней и наваждение покинуло комнату,  через проемы двух настежь раскрытых окон апельсиновые корки ввалились внутрь, шлепаясь яркими мазками света на все, что ни попадя. Странно, что никто кроме него самого этого не замечал, подумал Глеб. Тут в комнату вновь вошла Линия.
– Отчего ты скис? – спросила она.
– Ничего такого, тебе показалось. Он подвинулся, освобождая девушке место.
– Нет, ты скис. Я же вижу.
– Ну, немножко, немножко, – улыбнулся Глеб. – Это потому, что ты где-то пропала. Рассказывай, как ты? Выспалась после вчерашнего гуляния?
Он хотел обнять ее, но Линия не пустила его руку, и ищущие пальцы, лишь ощутив колыхание воздуха, замкнули пустое пространство.
– О да! – откликнулась она. – Я спала до обеда. А ты?
– И я, – посуровев лицом, кивнул Глеб. – Я тоже спал до обеда.
– Ты что, на занятия не пошел?
– Почему же, пошел. Там и спал.
– Бедненький! Ничего, ничего! Сегодня уж ты точно выспишься.
– Да, кстати. Пока ничто не помешало – напиши-ка мне свой адрес.
– А что может помешать?
– Да все! Все против нас, поверь. Будь иначе, мы встретились бы намного раньше.
– Ты так думаешь? Не знаю. Мне кажется, все случается ровно тогда, когда должно случиться. И я в прожитом ни о чем не сожалею, и ни от чего не отказываюсь. Все, что мое – мое. Вот так. Да, адрес, говоришь? Ну, если нужно…
– Конечно, нужно! – загорячился Глеб. – Почему ты так говоришь?
– Так. Ты все равно им не воспользуешься. Проводишь – и, как говорится, слава Богу! С глаз долой, из сердца вон. И из памяти, само собой, тоже вон.
– Напрасно, ох, как напрасно ты говоришь такое! Твои слова – ошибка, и ты в этом еще убедишься.
– Ну, хорошо, хорошо, раз ты так хочешь…
Она вырвала клетчатый лист из блокнота и толстым синим фломастером вплела тайну свою – как залог будущей радости – в легкую, быструю вязь букв.
– Дети! Кушать! – раздался со двора призывным колоколом голос Любкиной матери.
Стол под белой скатертью, покоробленной крахмалом, расставив брусья ног квадратом, ждал посреди двора, ближе к летней кухне. Долговременная точка круговой обороны для армии из десяти, как минимум, истерзанных муками голода едоков. И арсенал по центру – эмалированный таз вареников.
– Так с вишнями! С вишнями! – ублажая слух, зазывала хозяйка.
Жесткие, похожие на чешуйки листья крымской вишни рассекали воздух на соты прямо над головами. В порыве дерзости – просто шалости – дотягивались до причесок, кому лохматили, кому приглаживали. Из листвы, из своих ячеек, кое-где выглядывали перезрелые ягоды – черные глаза юга. Их было немного, и они казались подслеповатыми. Глеб улыбнулся: у Линии глаза северные.
«Бахчисарайский фонтан» изошел весь пеной, будто не пробку вышибли, а легкие ему прострелили пулей. Эх, сокрушался Глеб, надо было остудить.
– Ничего, – успокоил Сашка. – Это же чисто символический акт, исключительно для запаха. А для дела у нас свое есть, правда, Любочка?
На столе, как по мановению волшебной палочки, появился запотевший графин.
– Спирт как спирт, – поспешил определить напиток на вид Глеб. – И не скажешь, что виноградный. Девочки, конечно, воздерживаются?
– Нет, почему же? – возразила Линия. – Я буду. Немного. Чисто символично, как было сказано.
– Ну, – Любкина мать поднялась, держа перед собой полный стаканчик, – давайте выпьем на посошок. Приезжайте к нам еще, деточки. Хоть каждое лето приезжайте. Мы всегда вам рады будем.
Глаза Линии увлажнились, поплыли за стеклами очков. Она всхлипнула и, соглашаясь с тостом, отхлебнула из рюмки.
– Ой! Ужас! Ужас! – запричитала. Стекла покрылись влагой, сняв очки, Линия просушила их, и глаза. – Спасибо! А вы?
– Не могу, деточка, прости, не могу. А вы на меня не смотрите! Ешьте, пейте! Вот здесь еще компотик. А я, пожалуй, пойду, прилягу. Мне в ночную сегодня.
Ниспадавшую на плечи присутствующим вуальку сумерек прожигали горящие белки Сашкиных глаз. Исправляя положение, пробудилась под чепцом абажура лампа над столом. Круг сузился, пространство потемнело и надвинулось.
Стукнула калитка. Пес, коротко взлаяв спросонок, исполнил долг сторожа. Все настороженно замерли.
Из темноты, из неизвестной жизни улицы проявился, стуча костылем, человек. В распахнутых глазах его горели огни незамутненной радости, и без всяких абажуров.
– Дед Степан! – выдохнула, снимая общее напряжение, Любка. – Добрый вечер! А я уже думала, не зайдет, – стала объяснять. – Всегда заходит, значит, а сегодня не зайдет. Садитесь к столу! Что, некуда? Сейчас принесу что-нибудь.
– Пусть на мое место садится, пожалуйста! – предложила Линия, поднимаясь. – Нам пора.
– Я быстренько соберусь, и мы уйдем отсюда, хорошо?
Она наклонилась близко-близко, и Глеб заглянул в ее глаза, будто окунулся в светлый омут. Он просто опрокинулся в них, упал, как в Ниагару, и, перевернувшись через голову, шлепнулся обратно на стул. И бледно улыбнулся, почувствовав непонятную растерянность, заполнившую тело до макушки.
– Да-да, конечно, я жду, – пробормотал невнятно. Пытаясь дать ход словам, он расталкивал языком во рту  ту самую кашу, сваренную из неопределенности, ставшей предопределенностью, неуязвимости, обратившейся ранимостью, и отстраненности, превратившейся в вовлеченность. Все эти чувства-перевертыши сбивали его с толку. Казалось ему, что-то происходило без его непосредственного участия, что-то решалось само собой, о чем судить приходилось по косвенным признакам. «Что же я раньше до этого не додумался?» – укорил он себя. Мысль промелькнула, и он уже не мог точно вспомнить, о чем должен был подумать.
Ночная бабочка смертным боем билась о горячее стекло лампы, осыпая стол пыльцой усталых крыльев. Цикады вокруг без устали точили свои жестяные сабельки. Глеб вытряхнул из пачки на столе «Беломор», закурил. Горький дым, горькие мысли.
– Люблю военных, – вещал дед Степан, держась за рюмку обеими руками, как за буек на стремнине. – Сам был… Подергал кадыком, сглатывая. – И… и… и… И я много  раз хочу сказать вам: любите Родину!
Звездная шаль легла им на плечи, едва калитка, закрываясь, хлопнула за спиной в деревянные ладоши в последнем прощании. Они понимали, что вряд ли теперь когда-либо сюда вернутся.
Все. Финита, или что еще говорится в таких случаях.
Во все стороны простиралась ночь, они шли в неизвестность. Так хотелось думать. На самом деле, неопределенность присутствовала, да, но не все было так печально.
Легкий чемоданчик Линии тихо повизгивал фиброй в руке Глеба. Сверчки и цикады оглушали своей бесконечной симфонией, закольцованным танцем с саблями. Шагая по темной улице неведомо куда, как он себе представлял, Глеб пытался уловить оптимистические нотки в этой волшебной музыке. Ну, хоть что-то. Кто-то же должен сказать, хоть предположительно, хоть намекнуть, что все будет хорошо. Он просил, в качестве знака, хотя бы лучик света, но дорога оставалась темна.
Они старательно обходили во мраке лужи, следы вчерашнего ливня, определяя их по внезапным фонтанам звезд под ногами.
– Успеем? – волновалась Линия.
– Еще вагон времени, – успокаивал Глеб. – Да и вокзал близко.
Они свернули в переулок, – узкий ход, почти лаз.
– Ой! – вскричала Линия почти сразу.
– Что такое?
– Все-таки вляпалась в грязь. Черт! Как я теперь поеду! А ты куда смотрел, кавалер?
– Ладно, ладно, не расстраивайся. Сейчас все поправим. Что-нибудь придумаем.
Глеб почувствовал досаду. Он-то здесь при чем? И так старается.
Они вышли к железной дороге, еще довольно далеко от станции, и долго пробирались вдоль нее к сияющему в ночи острову станционных огней. Перепрыгивали через какие-то кочки, кучи щебня, преодолевали баррикады старых деревянных шпал в откосах, определяя свое местоположение, припадали руками к теплым рельсам, тонкими строчками огня струившихся в нужном направлении. Линия молчала, тая тревогу за судьбу туфель. Расстроилась, понятно. Глеб сопел, преодолевая препятствия сам и помогая в том подруге. Оба они были благодарны рельсам за их путеводное старание. Им было как-то невдомек, да и не ко времени задумываться, что эти железные поводыри не всегда приводит к заказанному и ожидаемому свиданию. Куда чаще они дают начало и указывают путь к разлукам. Кто угодно может подтвердить, что разлук гораздо больше. Кто угодно. Да что там, они сами в этом вопросе эксперты.
Когда беспредел бездорожья закончился, и под ногами зазвенел асфальт перрона, Глеб посмотрел на часы.
– До поезда еще полчаса. Не густо. Но ничего, еще успеем помыть туфли. Вот только где?
Он оглянулся, озирая станционные строения.
– О, да вот же! – воскликнул радостно.
Невысокий, выбеленный известью забор палисадника упирался прямо в перрон, намекая, что домишко в его глубине имеет служебное предназначение. Прямо за ним, возле калитки морщила нос от хронического насморка уличная колонка.
– Пошли! – потянул Глеб.
– А вдруг там собака? – засомневалась Линия.
– Это же контора, служба какая-то. Откуда?
– Да кто его знает? Здесь у всех собаки.
На освещенное крыльцо дома в глубине вышли трое в железнодорожной форме, рассевшись на перилах, закурили.
– Вот, я же говорил. Видишь? – и он мягко подтолкнул Линию к калитке. Но, едва они вошли в палисадник, как из-за угла дома выскочила вислоухая собачонка и бросилась к ним под ноги.
– Собака, собака! Я не пойду! – и Линия потянула его обратно.
Подбежав, собачка приподняла одно ухо и сказала «тяв!», совсем даже не зло. Прозвучало как «привет!». Собачка подпрыгнула, вильнула хвостом и, развернувшись на месте, быстро убежала обратно.
– Ну, что это за собака? Ерунда какая-то, – Линия беспомощно развела руками.
Глеб вдруг заметил, что девушка готова разрыдаться. Не то чтобы слезы там, в глазах блестели, или губы дрожали, нет. Но вот надрыв какой-то в том, как она говорила, и что говорила, и как вела себя, – надрыв ощущался. Она была как струна, у которой уже не осталось сил противодействовать рвущей надвое силе натяжения. Когда нарастает дрожь, вместе с угасанием воли к сопротивлению.
Глеб внимательно посмотрел на спутницу свою и отчего-то замолчал. Не смог бы он объяснить так сразу, почему именно ему захотелось помолчать, отвернуться, отойти в сторону. Наверное, почувствовал он, как плотной, неотвратимой, неизбежной, как угроза смерти, массой наваливается на него необходимость окончательного решения. И вместе с ним –  конкретных, а не расплывчатых, обтекаемых слов. Но, Господи, как же это? Он ведь никогда их не произносил… Или, забыл? Забыл, конечно. Это было так давно, что, можно считать, и не было никогда.
Но нельзя же, шутка ли, можно ли заходить так далеко? А не свалить ли потихоньку в темноту, пока не поздно? Что-что, а вот это он отлично умеет. Ох, не вышло бы хуже.
Мысли обвалом оглушили его. Отвернувшись от Линии, он надавил на рычаг колонки и пустил воду. К удивлению, колонка оказалась исправна.
Мир замкнулся, закуклился в отвоеванной светом фонаря у ночи желтой сфере, похожей на бункер с полупрозрачными стенами из бронестекла. Все, что было за, отсекалось максимально возможно. И так было хорошо и покойно в нем, и так хотелось, чтобы извне ничто не пробилось, не нарушило, не отвлекло…
Потом они вышли за калитку и двинулись вдоль перрона по направлению к вокзалу. А когда остановились и посмотрели друг другу в глаза, вдруг оказалось, что слова, которые Глеб ворошил в памяти, подбирая, – выяснилось, что они не нужны. Причем здесь слова? Что они могут выразить? Что в силах изменить? Есть он, есть она, эта девочка, вовсе неизвестная ему еще три дня назад, и есть что-то такое между ними, возникшее только что и такое непрочное, такое пугливое, как дыхание мотылька. Быть может… Возможно ли?
Линия вдруг припала к его груди, зажав в кулачках рубаху. Очки ей мешали, она сняла их, потратив на жест руки, на это действие остаток сил и стойкости. Гладя ее по голове, Глеб чувствовал, как содрогается она под ее рукой, как жгучая влага обжигает ему кожу, растворяя, прожигая. Слезы, что ли?
– Тише, – тщетно пытался он успокоить девушку, – тише, милая. Я приеду к тебе. Через год приеду, или через полгода, как получится. Ты только жди, очень прошу тебя, жди. Только честно, насколько хватит сил. Знаю, знаю, что нелегко, но ты попробуй. А если не сможешь, если почувствуешь, что ни к чему тебе такое счастье, напиши сразу. Мол, прости, не могу. Можно и без прости. Я не обижусь, я пойму, я привычный. А иначе нельзя, понимаешь? Иначе будет хуже.
Линия кивала, глотая слезы, а он целовал ее горько-соленое лицо, и все старался обнять ее крепче, чтобы не отделиться, чтобы навсегда.
Безликим тараном, слепя адским желтым глазом, пробил их светлую сферу, их бункер, их убежище прибывший поезд. Подхваченные суетливой      толпой отъезжающих и провожающих граждан, точно волной прибоя, они метнулись туда и откатились обратно вдоль состава. А когда наконец оказались возле нужного вагона, стоянка уже закончилась, и поезд уже вновь трогался, не собираясь задерживаться на этой незначительно, по сути – случайной, станции.
– Давай, давай, голуба! – кричала проводница, пропуская Линию в вагон. Глеб на бегу успел поцеловать ее в последний раз, подсадил на подножку, затолкал куда-то следом чемодан. Проводница пропустила ее в тамбур и, оттерев широким корпусом от двери, опустила откидную площадку. Потом Линия вновь появилась в проеме двери, но уже далеко, уже за пределами сферы. Да, собственно, и сфера-то давно распалась. Линия порывалась что-то сказать, а, может быть, что-то и говорила, но слова ее не достигали Глеба, пропадали в нарастающем стуке колес. Лишь лицо ее, беспомощное, родное, казалось, не удалялось, а как бы поднималось в небо, и до него он все равно уже не мог дотянуться. Непрочным оказалось их укрытие, не выдержало, не выстояло, опрокинулось, распалось, раскололось под неодолимым напором внешних сил и грубых житейских обстоятельств.
Поезд быстро укатился в ночь, вскоре и гул его затих вдали, втянулся в пространство за своим повелителем. Еще тлели некоторое время рубиновые огни на последнем вагоне, но и они скоро помутнели и растаяли в душном дыхании разопревшей за долгий день от жары земли.
Все.
Как ничего и не было.
Глеб огляделся. Людской прилив схлынул, перрон давно опустел, осиротел, лежал покинутым, как город после карнавала. Остались в изобилии бумага, мусор, и обрывки прощальных слов – в роскошной обертке из бархатных листьев и аромата цветущего лоха.
Закурив, Глеб дошел до конца платформы, там спрыгнул на полотно и по шпалам зашагал в направлении гостиницы, можно было и так, огни ее угадывались на периферии общей иллюминации городка. Шпалы сужали шаги, приходилось семенить. Дорога дальним концом упиралась в неизвестность, но разве можно ее достичь, не идя полным шагом? Глеб не знал за собой пророческого дара, но и без него предугадывал, что путь его в этот раз будет долгим.
 
 
Вот вам и розовый туман, и сентиментальный дым. История, которую я не выдумал. И, конечно, это не вся история, а лишь самое ее начало. Но как она закончилась, пусть каждый додумает сам. Тем более, что все знаки в тексте есть. Знаки это ведь не просто так. Они расставляются по жизненному полю, как вешки на болоте. Шаг влево, шаг вправо – печаль, сами понимаете. Глеб, кстати, до сих пор гадает, где, когда и на какой знак он тогда не обратил внимания, хотя следовало. Не то, чтобы жалеет страшно, но, знаете, задумывается. Мысль, что все могло сложиться иначе никогда и никого не оставит в покое.

Так и погрязают люди в прошлом, забывая о настоящем и будущем.

Думаю, Линия не дождалась Глеба. Время, расстояние, родня и прочие факторы. Грустно, но се ля ви.

Спасибо!
_________________