Не скажу, что он мне сильно нравится, просто другой альтернативы нет. Все остальные герои пресные или недостойные.
Согласна.
Получается, что соперничество героев затмило их чувства.
Мне кажется эта встреча должна была быть совсем иной.
Похоже автор начала делать из Клавьера какого-то монстра. Почему-то она решила, что следует напоследок сделать их врагами.
Вот это и не понятно. К чему такой финал? На свете перевелись достойные мужчины?
Покопалась в интернете и нашла отрывок из книги "Хозяйка розового замка":
Я открыла глаза.
Было, как всегда, уже довольно поздно. С тех пор, как мы переехали на Виллу-под-Оливами, которая, точно ослепительно-белый корабль, возвышалась на холме над остроконечным мысом в Сорренто и над синими водами Неаполитанского залива, я потеряла привычку просыпаться рано. Вилла-под-Оливами стала для нас словно любовным гнёздышком, и мы с Александром, более склонные к объятиям и любви в то время, когда за окном сгущалась темнота, занималась этим до двух или трёх часов ночи, лишь потом обессилено засыпая, -- так что, при всём желании, подняться рано я не могла.
Еще не совсем освободившись из-под мягкой власти блаженного безмятежного сна, я уже чувствовала рядом сладкий, невыразимо приятный запах, и, заранее зная, что это, но не открывая глаз, протянула руку. Так и есть: лепестки чуть ли не касались постели… Я приподнялась и взглянула. Две маленькие вазы стояли по обе стороны постели -- полные ярких крокусов, чьи хрупкие чашевидные головки золотистого и золотисто-алого цвета благоухали весенними ароматами. Ещё один букетик, перевязанный лентой, лежал на подушке, совсем рядом со мной.
Вчера были тюльпаны, сегодня -- крокусы… От счастья у меня перехватило дыхание; растроганная до слёз, я прижала букет к груди, спрятала в цветах лицо, невольно коснулась их губами. Это был подарок Александра. С тех пор, как мы поселились на Вилле-под-Оливами, -- всегдашний подарок. Где он покупает цветы? Ах, о таком муже, как Александр, можно только в сказках прочитать!
Мне, как вчера, как и позавчера, захотелось сейчас уже увидеть его, поблагодарить, поцеловать, но я вспомнила, что как раз сегодня он договорился с соррентскими рыбаками о поездке на Капри -- небольшой остров, который находился совсем недалеко от Сорренто и который можно было видеть, вглядевшись в горизонт. Я так и сделала. В солнечном свете, заполонившем всё вокруг, Капри казался лишь тёмной точкой среди ослепительно-голубых вод залива.
Почему я не поехала с мужем? Впрочем, это было бы слишком сложно для меня -- подняться так рано!
Тихо вошла Эжени, поставила на умывальный столик таз и кувшин с водой, потом раздвинула занавески и, повернувшись, поклонилась мне. Я вдруг невольно подумала: жаль, что здесь нет Маргариты, и я не могу поделиться с ней радостью. Она была бы рада не меньше меня… Эжени -- хорошая девушка, но сблизиться с ней у меня не получалось. Да и не хотелось.
-- Господин герцог сказал, когда вернётся?
-- Обещал вернуться к ужину.
-- М-да,-- протянула я, не слишком обрадованная таким известием. – Что ж, пожалуй, пора подниматься.
Эжени помогла мне умыться и затянуть корсет светлого утреннего платья. Забыв о кофе, который был уже приготовлен, я склонилась над своим любимым “ Двойным Льежским календарём”, записала кое-что, в частности, то, какие сегодня были цветы… Нынче было уже 28 марта 1796 года -- больше недели мы провели на Вилле-под-Оливами, и я не переставала благодарить Марию Каролину за то, что она позволила нам пожить в столь чудесном месте.
Ожидая Александра, я занималась своими делами. Два дня назад, побывав в Неаполе, я обошла, наверное, все лучшие магазины города, и теперь целая куча подарков ожидала отправки во Францию. Несколько платьев для Авроры, тонкие ткани, картонки с изящными шляпками -- все, что любили неаполитанские дамы. Для моих близняшек -- чепчики и башмачки, яркие здешние игрушки, пульчинеллы и коломбины, детские книжки с картинками. Для Жана -- бриллиантовые наконечники к аксельбантам для военного костюма, который купил ему Александр. Были подарки для Шарло, старого герцога, Маргариты; я, поразмыслив, выбрала подарок даже для Анны Элоизы -- маленький изящный молитвенник в кожаной переплете, отделанный слоновой костью и золотом. Не знаю, понравится ли он ей, но свой долг я исполнила. А было ещё много вещей, которые должны украсить наш дом в Белых Липах, и сувениров которые позже всегда напомнят мне о Неаполе…
Завтра это всё отнесут на корабль, а сегодня я занималась тем, что аккуратно упаковывала все эти вещи. Следует не забыть, что во Францию отправится и “ Купающаяся Вирсавия” Себястьяно Риччи -- картина, которая была призом в споре между моим мужем и лордом Гамильтоном, споре о живописи, и которую Александр выиграл.
Я писала в Белые Липы письма, каждому домочадцу отдельно, писала сыну и Авроре в Ренн, очень сожалея, что ответов получить не удастся. Несмотря на то, что в Неаполе и окрестностях было чудесно, я уже предчувствовала, что мы ещё не в конечном пункте нашего путешествия. Мы едем дальше… И ответные письма из Белых Лип, конечно, не смогут нас поймать.
Когда часы пробили шесть и было видно, что солнце уже явно клонится к горизонту, дверь отворилась, и на пороге появилась Эжени.
-- Ужин готов, мадам, -- сказала она нерешительно.
Я кивнула, но служанка не уходила. Тогда я подняла голову.
-- Вы хотите что-то сказать, Эжени?
-- Мадам, там, внизу, у моря, канатные плясуны выступают -- очень хочется посмотреть…
Я задумчиво взглянула на неё. Я бы не удивилась, если бы у неё появился кавалер, но и версия о плясунах тоже казалась мне правдоподобной.
-- Эжени, вы можете идти куда хотите до самого утра, я вас отпускаю. Но прежде чем уйти, отпустите кухарку и остальную прислугу.
-- Гариба и Люка тоже отпустить, ваше сиятельство? -- обрадовано спросила она.
-- Люка -- да. А Гариба -- как он захочет.
Гариб никогда не мешал. Когда он не был нужен, индус словно растворялся в воздухе, о нём никто даже не слышал. Но, пожалуй, стоило о нём подумать, и он будто вырастал из-под земли.
Эжени известила всех о неожиданном отдыхе, и дом очень быстро опустел. Я прошлась по роскошным комнатам, залитыми золотистым светом заходящего солнца, потом, набросив на плечи шаль, тихо вышла и медленно пошла вдоль аллеи, густо усаженной стройными яблочно-зелёными кипарисами и вечнозелёными туями.
Аллея круто шла вниз, спускаясь с холма к морю. Гравий шуршал под моими шагами. Было уже очень тепло. Апельсиновые деревья, чьи шарообразные кроны круглились на холмах до самого горизонта, благоухали всё сильнее и сильнее -- благоухала сама душистая древесина, а до цветения им оставался всего лишь месяц. Громадные тюльпановые деревья венчали ажурную арку ворот; я выскользнула на дорогу и, сбежав вниз по каменистой узкой тропе, через минуту была уже у моря.
Здесь, у берега, качались на волнах лодки, а чуть дальше, в ещё прозрачных сумерках, можно было различить очертания белых роскошных фелук -- прогулочных лодок неаполитанской знати. Я пошла к берегу, остановилась у дамбы, вокруг которой плескались волны, и только теперь увидела одинокого гитариста, сидящего на прибрежной гальке. Он пел “ Te voglio bene assai” с таким унынием, словно собрался умирать. Я узнала этого паренька -- это был Витторио, он часто приносил нам на виллу свежую рыбу.
-- Разве ты влюблён? -- с улыбкой спросила я, останавливаясь рядом.
Вместо ответа он поднял голову, вгляделся в горизонт и сделал меланхоличное движение рукой.
-- Радуйтесь, синьора… Возвращается тот, кого вы ждёте.
-- Мой муж?
-- Да. Это та барка, что увезла его.
Приложив руку ко лбу, я вглядывалась вдаль. Сумерки становились всё гуще, по потемневшему небу, как я только сейчас заметила, неслись тяжёлые облака, и ветер усилился.
-- Будет гроза, -- печально сообщил Витторио.
Барка быстро неслась по волнам, и, прежде чем я успела ощутить беспокойство, она уткнулась носом в берег. Забыв о Витторио, я побежала, спотыкаясь на гальке, -- побежала по берегу в ту сторону, где причалила барка. Из неё уже выскакивали рыбаки. В полумраке я увидела силуэт человека, который был выше всех, и, зная, что это должен быть мой муж, я позвала его.
Он удивленно обернулся, я подбежала и, часто дыша от радости, упала ему на грудь.
-- Боже праведный! А что вы здесь делаете?
От его перевязи и кожаной портупеи пахло морской солью и ещё почему-то травой, а его рука мягко гладила мои волосы.
-- Я думал, вы сидите в гостиной и у домашнего очага ожидаете меня к ужину.
-- Я отпустила слуг. Мне стало так грустно без вас, что я отправилась вас встречать.
-- Это очень мило. А зачем вы отпустили слуг?
-- А зачем они нам? Мы хорошо поужинаем вдвоём. Разве есть какие-то возражения?
-- Ни-ка-ких…
Подняв моё лицо за подбородок, он поцеловал меня и, обняв за талию, повёл к вилле. Наступил уже глубокий вечер. В полнейшей темноте поднимаясь по аллее, мы разговаривали. Он рассказывал мне о Капри, о песнях, которые там слышал, и под конец показал мне бусы из ракушек, яркие, холодные и тяжёлые.
-- Это вам, моя дорогая. В качестве сувенира. Отправьте их завтра вместе с остальным грузом, полагаю, Веронике и Изабелле они особенно придутся по душе.
Было так приятно, что он помнит о моих дочерях, что у меня снова часто забилось сердце от благодарности к нему. Честно говоря, я даже не совсем понимала, почему меня так нежно любят, почему я вызываю такую заботу и страсть. Просто мне ужасно повезло в то хмурое сентябрьское утро, когда я встретила на пустынном бретонском берегу Александра.
Пока он менял одежду, мылся и вполголоса разговаривал о чём-то с Гарибом, я подбросила несколько поленьев в камин и зажгла в гостиной свечи -- так, чтобы свет был неяркий, рассеивающий, загадочный… Потом я принесла из кухни приборы и ужин, приготовленный кухаркой, и, когда разливала по прозрачным венецианским бокалам вино, появился Александр.
-- О, да вы, похоже, решили сегодня вовсе отказаться от роли гордой герцогини, -- сказал он, увидев мой белый фартук, повязанный вокруг моей талии.
-- Да, я сегодня даже сама сварю вам кофе… Какой вы хотите?
-- Давайте сегодня с молоком – такой, как любите вы, любовь моя.
Я подняла на мужа глаза, и сердце у меня даже сжалось -- до того приятно быть с ним рядом. Он сумел так привязать меня к себе, что я уже жизни без него не представляла: в моем чувстве крепко смешались физическое влечение и сердечная привязанность, и это давало мне основания думать, что такое со мной случилось впервые. Да, впервые я чувствовала к мужчине и то, и другое. Надо было прожить почти двадцать шесть лет, чтобы дожить до этого…
Его рука обвила мою талию, он нашёл мои губы, стал целовать -- глубоко, нежно, запрокидывая назад мою голову; его пальцы ласкали мою полуоткрытую грудь. Я была горда, что любовь и влечение ко мне делают его таким неутомимым, страстным, ненасытным, -- он, казалось, совсем не уставал, хотя каждая наша ночь была бурной. Что ж, это ещё один повод для удивления…
Не слишком охотно отстранившись, он улыбнулся:
-- Будем ужинать?
-- Да. Уже всё готово.
Пожалуй, впервые за всё наше свадебное путешествие мы ужинали в такой романтической обстановке -- при мерцающем, приглушённом свете свечей в высоких канделябрах, слабом потрескивании дров в камине, благоухании цветов и тусклом блеске темно-красного вина в изящных бокалах.
За окном всё сильнее шумел ветер.
-- Будет жаль, если погода испортится, -- проговорила я,-- Что мы будем тогда делать?
-- Сядем у камина и станем читать новые романы, дорогая.
Я слабо улыбнулась, ковыряя ложечкой кусочек сладкого воздушного пирога. Александр спросил:
-- А что вы вообще хотите делать?
-- Здесь, в Неаполе?
-- Нет. Наше пребывание здесь, похоже, затягивается. Куда бы вы хотели отправиться? Я обещал вам показать всю Италию.
-- Ну, это зависит от того, какими средствами мы располагаем, -- произнесла я.
-- Нет, дорогая. Несколько не зависит. Если вы пожелаете, мы можем отправиться даже в Америку. Правда, это займет уйму времени, и Поль-Алэн будет подумывать о том, чтобы вступить в права наследования, -- меня сочтут безвестно пропавшим.
Я смотрела на мужа, обдумывая свою мысль. Потом спросила:
-- Я могу высказывать любые предложения, да?
-- Абсолютно.
Нерешительно, поскольку мне самой всё это казалось странным, я проговорила:
-- Знаете, Александр, я вдруг подумала, как было бы славно на некоторое время избавиться от роскоши, слуг, чужого присутствия… Я бы смогла сама готовить нам ужины. И обеды тоже. За время революции я всему научилась, и эти занятия не кажутся мне трудными. Зато мы были бы только вдвоём. Ну, представьте себе, -- апрель, морское побережье, вы и я… Разве это не заманчиво?
Он внимательно слушал, поглаживая мою руку.
-- А как вы себе это представляете, дорогая? В смысле географического направления?
-- Ну, могли бы отправиться в Тоскану, на побережье. Верхом, вдвоём… Мы бы всех отослали прочь. Взяли бы, например, только Слугги, чтобы он защищал нас.
-- Похоже, это заслуживает внимания, саrа.
-- И вы согласны, что это возможно?
-- Да. Пожалуй, надо будет потратить несколько дней на приготовления.
-- И когда мы поедем?
-- Первое апреля кажется мне очень счастливым числом для отъезда.
Держа в руке бокал с рубиновым искрящимся вином, я спросила:
-- А не забудут ли о нас в Белых Липах, как вы думаете?
-- Кто знает. Но насчёт одного человека можете не беспокоиться. Анна Элоиза о вас не забудет.
Я невольно рассмеялась. Несмотря на частые стычки, старая герцогиня так и не пробудила во мне ненависти. У меня лишь возникло впечатление, что своей враждебностью и насмешками она испытывает меня, проверяет, достойна ли я титула герцогини дю Шатлэ, но, поскольку, по моему мнению, я до сих пор испытание выдержала с достоинством, то могла позволить себе посмеяться на её счёт.
Александр тихо произнёс:
-- Не держите на неё зла. Она колкая и язвительная, но всё-таки славная. Никто так не предан Белым Липам, как она. Было время, когда Анна Элоиза всех держала в руках: и нас с братом, и отца, и мать. В сущности, это она нас воспитала такими, какие мы есть.
-- Да, я так и подумала. Похоже, ваш отец слишком мягок, даже до болезни наверняка был мягким, а мадам Эмили… если судить по портрету, она тоже не была сурова.
-- Она была очень добрая.
-- Вы очень любили её, я слышала, -- прошептала я.
Он некоторое время задумчиво молчал, потом снова поднял на меня глаза.
-- Я думаю, года через два-три вы души не будете чаять друг в друге. Анна Элоиза, несмотря на её острый язычок, -- настоящая аристократка, и она не сможет не оценить вас.
Я допила вино, ещё раз подумав, как хорошо он говорит. Хорошо слушать этот глубокий низкий голос, мягкие интонации… Он просто околдовал меня. А может быть, это вино так меня опьяняло…
В этот миг рука Александра снова накрыла мою руку, осторожно сжала пальцы.
Наши глаза встретились, и мы безошибочно поняли, о чём оба думали.
Его губы произнесли:
-- Если перенести эту софу к камину, мне кажется, получится неплохое местечко, как вы полагаете?
Я едва слышно прошептала:
-- А почему бы нет?
…Эта ночь была необычной, если можно так сказать о том, что никогда обычным у нас не бывало. Над Сорренто грохотала гроза, дождь хлестал в окна, и молния ослепительным сине-белым пламенем врывалась в комнату.
Он раздевал меня, не разрешая мне участвовать в этом. Сегодня его движения были на редкость неспешными. Руки скользили по моей коже почти неосязаемо; невыразимо медленно, словно наслаждаясь каждой минутой, он снимал с меня чулки -- сначала один, ажурный, тонкий, наблюдая, как из-под прозрачного шёлка является стройное бедро, округлое колено, тонкая щиколотка, -- потом другой. Кружевной паутиной легло на паркет рядом с камином моё нижнее бельё. Потом подошла очередь корсажа, каждая пуговица и булавка которого расстегивалась с томной неторопливостью, и юбки, пояс который развязывался с такой сладкой неспешность, что я взволновалась и возбудилась прежде, чем оказалась полностью обнажённой.
Он ласкал меня невыносимо долго, не пропустив, кажется, ни дюйма моего тела, -- каждая клеточка моей плоти стонала под его прикосновениями. Сам оставаясь в почти постоянном напряжении он, так и не проникая в меня, одними лишь ласками много раз довёл меня до оргазма -- казалось, он изучает меня, хочет постичь моё тело на ощупь… И я знала: он нарочно медлил, ожидая от меня жалобного стона, и обволакивающая теплота его ласк и объятий казалось мне ватным облаком, в котором я парила. Но наступил момент, когда сдерживаться дальше он уже не мог и был как никогда близок к концу; я невольно застонала, предчувствуя слияние, он легко опрокинул меня навзничь и вошёл в меня точным мягким движением. Инстинктивно сжимая ноги, чтобы лучше почувствовать его в себе, я обняла его за шею и заскользила руками вниз по его спине, так далеко, как только могла, словно пыталась найти то место, где мы слились воедино. Он что-то глухо прошептал прямо мне в рот, потом судорожно зарылся лицом в волосы, и я, бурно закончив почти сразу же после нескольких сильных толчков, почувствовала содрогание его плоти внутри.
После этого мы были как никогда обессиленные и удовлетворённые, -- у нас вряд ли нашлись бы силы для повторения всего этого. Всё ещё находясь под впечатлением пережитого удовольствия и счастья, я прижалась к Александру, и мои губы бессознательно прошептали:
-- Почему?
-- Что почему, саrа?
-- Почему вы появились только сейчас? Почему я не встретила вас тогда, когда мне было шестнадцать?
Сожалея до слёз о годах, прожитых без него, я довольно сбивчиво заговорила о том, как была несчастлива раньше, как неудачен, груб и унизителен был мой первый опыт, как много других, скверных мужчин -- грубых, агрессивных, эгоистичных, невнимательных -- встречались на моём пути.
-- Никогда… никогда я даже не думала, что существует такой мужчина, как вы. Это просто чудо какое-то.
-- Ну, не стоит плакать, дорогая.
-- Я не от горя плачу. Я очень счастлива, правда. Мне удивительно хорошо с вами. Вы самый лучший мужчина в мире. Никто меня не волнует так, как вы, я так рада быть вашей…
Я сознавала, что говорю что-то ужасно наивное, но он смеялся, обнимая меня, и я видела, что ему приятно.
-- Однако не могу тебе простить того, что ты так долго терпел мои выходки. Мы так много времени потеряли.
-- Нам обоим нужно было время, что бы привыкнуть друг к другу.
Я молчала, часто дыша и прислушиваясь к его биению сердца. Он рукой тронул меня за волосы.
-- Ах, carissima, я рад, что теперь ты такого мнения обо мне. Но если бы я рассказал тебе обо всёх тёмных мыслях, что посещали меня за те четыре месяца, ты пришла бы в ужас.
-- Ничуть. Мне даже нравится, что вы обо мне думали.
-- Больше всего я думал о том, что уже нет смысла церемониться и пора всё это прекратить. Да будет вам известно, что, глядя на вас в то время, я думал не о том, о чём беседовал, а о том, какая вы под платьем, и больше всего на свете мне хотелось сломать это проклятое сопротивление, опрокинуть вас навзничь, распять это красивое длинноногое тело и…
Смеясь, я зажала ему рот рукой.
-- Молчите, не то я буду оскорблена в своих лучших чувствах.
-- А что, это вас оскорбляет?-- спросил он
-- Нет, -- прошептала я.-- По правде говоря, нисколько… Мне это даже лестно…
Приподнявшись на локте, я заглянула ему в лицо.
-- А кто была ваша первая девушка?
Он снова притянул меня к себе.
-- Ну зачем говорить об этом? Да ещё с женой.
-- Ну, а всё--таки… Подумать только, я же почти ничего о вас не знаю -- то есть я знаю, какой вы сейчас, но какой вы были в прошлом? Я даже немного ревную.
-- К прошлому?
-- Да.
Он улыбнулся, но я видела, что в глубине души он в восторге от моей ревности.
-- Это была служанка, горничная моей матери, лет на восемь старше меня.
-- А сколько лет было вам?
-- Если я отвечу, вас это шокирует.
-- А всё-таки?
Улыбаясь с лёгкой иронией, он по слогам произнёс:
-- Че-тыр-над-цать.
-- Четырнадцать? Да вы ещё были школьником?!
-- Не совсем. Школьником я никогда не был, а в то время у меня уже был чин подпоручика.
-- И что стало с этой девушкой?
-- Она была не девушкой, у неё был муж. Она потом забеременела, но было трудно сказать, от кого.
-- Ах! Бедная служанка! Её, наверное, ужасно подозревал муж.
-- Ничуть. Он был очень доволен, когда моя мать подарила им маленькую ферму возле Пемполя. Они потом быстро уехали.
-- И вы с таких ранних лет стали грозой служанок!
Поглаживая мои плечи, Александр произнёс:
-- Вам лучше не углубляться в это, ибо тогда как любовник я был достоин жалости. Я был несдержанный, неуклюжий и неловкий…
-- Нет, -- прошептала я. – Вы всегда были восхитительны. Вы просто не можете быть другим.
-- Право, Сюзанна, вы заставляете меня жить в соответствии со слишком завышенным ложным образом, а это не очень легко, сжальтесь, моя дорогая.
-- Ни за что… Вы для меня всегда будете лучше всех… Знаете, вы для женщины самый лучший тип любовника – вы думаете обо мне, пожалуй, в чём-то урезая себя, правда? Вы никогда не торопитесь, а когда торопитесь, то как раз вовремя.
-- Я ни в чём не урезаю себя. Делая приятное вам, я получаю двойное удовольствие. Что толку, держа в руках роскошный цветок, вырвать из него середину? Никакой радости. Куда лучше наслаждаться ароматом долгое время, срывая лепесток за лепестком.
-- Какая красивая метафора… Это вас в Индии научили, да?
-- И там тоже. Но я многому учился сам. Близость – это тонкое искусство, и я люблю именно близость, а не совокупление. Когда не просто удовлетворяешь примитивную потребность, а творишь искусство высшего блаженства, переживаешь наслаждение всеми своими чувствами…
Я подумала вдруг, как совпадают его слова с моими мыслями и тем, что говорила когда-то Изабелла. Она имела основания так превозносить Александра. В этот миг я впервые подумала, что, вероятно, мой муж был очень счастлив с ней, такой чувственной, красивой, искушённой любовницей, и мне вдруг стало не очень уютно.
Помолчав, я спросила:
-- А вы любили Анабеллу? Анабеллу де Круазье?
Его сильная тёплая рука, как всегда перед сном, обняла мои плечи, и Александр спокойно произнёс:
-- Я никого не любил так, как вас.