Белый камень в глубине колодца (Семейная сага, 18+)

 » Глава 5. Путь к сердцу мужчины. И одной женщины

На шестое утро своей холостяцкой жизни Дубровин решил, что питание стоит хоть как-то разнообразить, и вместо яичницы поставил вариться пельмени.
К делу он подошел со всей ответственностью: забрасывал полуфабрикаты в кипящую воду нежно и по одному, первые три минуты стоял над ними, как мать над дитятей, помешивая в кастрюле ложкой. Потом вспомнил, что забыл погладить рубашку, а когда спохватился и прибежал обратно, пельмени успели не только всплыть, но и начали вылезать из кастрюли с энтузиазмом Чужого. Один из них уже лежал в мутной лужице бульона, демонстрируя Олегу дырявое брюхо и неаппетитные внутренности. Остальные были на подходе.
Дубровин выключил конфорку, сел на табурет, который Втула неизвестно зачем приволок из гаража, и пригорюнился. Настала пора признать: в быту он полный... нет, не чайник. Чайнику положено греть воду, и делает это чайник хорошо. Тогда ноль. Или самец семги в брачном наряде, отощавший после нереста в реках. Лох то бишь.
Не то чтобы Олег был совсем беспомощным, прожил ведь как-то пять лет вдали от родительского дома плюс восемь с четвертью – до встречи с Лаурой. Только вот в общаге готовил в основном Паша, вполне съедобно и на двоих, а последние полгода сытой уютной жизни Олега здорово расслабили.
Времени на «сообразить» (или на «испортить») что-нибудь еще не оставалось. Дубровин плеснул в кружку заварки, долил кипятка и скребнул ложкой по дну фарфоровой сахарницы. Еще и сахар кончился. Блеск! Хреновое начало хренового дня достигло апофеоза своей хреновости. Трудно мыслить философскими категориями, когда с тобой вторую неделю творится одна сплошная хрень.
– Олежа, где мои зеленые бигуди?! – проскрипел старческий голос из глубины квартиры. Голос, что с недавних пор озвучивал все Олеговы кошмары без исключения. – Я помню, что положила их на тумбочку, но их здесь нет! Я не могу без бигудей! Олежа!!!
Дубровин закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Осталось совсем немного. Пройдет каких-то двадцать четыре часа, и Втула заберет эту упырицу обратно. Спустя неделю житья бок о бок с Агнессой Юрьевной Олег уже сам готов доплатить, лишь бы забрал. Но учитывая, что неуемную любвеобильность Паши унимало только присутствие в квартире бабушки, возвращать старушку домой придется с боем.
– Олежа, я к тебе обращаюсь! Куда ты их дел?!
Дубровин допил чай и, нацепив на лицо терпеливую улыбку сестры милосердия, отправился на поиски зеленых бигуди, на которые, в сущности, и променял пять косарей, шесть дней спокойной жизни, Симочку и Лауру. Но если Симочки и всего остального было искренне жаль, то Лаура жалелась недолго.

--------
С Динкой он так и не увиделся: попал в пробку и слушал возмущенные вопли автомобилей с усталыми и голодными хозяевами за рулем. Такой же усталый и голодный, но все же радостный Дубровин не терял надежды, пока короткая стрелка часов не переползла цифру восемь. Радость потухла, и Олег в сердцах внес свою лепту в народное возмущение. В половине девятого его не пустят к Динке даже по самому большому блату.
Когда пробка наконец рассосалась, он свернул на родную улицу. У подъезда заглушил двигатель, достал из подарочного пакета Симочку и, сам того не желая, расправил чуть смявшееся кружево на крошечной блузке. Мишка (ну не цеплялось к ней слово «медведица») серьезно смотрела на Олега черными глазами. Из всей разномастной медвежьей армии Паши Втулы не улыбалась одна только Симочка.
Дубровин рассматривал игрушку, но видел перед собой Динку. Ни разу не сентиментальный, представлял, как улыбнется Динка, и собственный рот расползался до ушей. Может, Паша в порыве вдохновения уронил Симочку во что-нибудь сильнодействующее? С него станется.
Время идет, девять почти. В окнах горит свет – дома Лара, Лаура Давидовна, ждет его с ужином. К ужину очень хочется, к Лауре нет.
«Простить можно все, если человек по-настоящему тебе дорог, – зазвучал, как наяву, мягкий Динкин голос, – но доверять ему, как раньше, уже не получится. Все равно будешь ждать подвоха, подозревать его, сомневаться. Нет, я бы так не смогла».
– Ну на фиг! – Дубровин уставился на медвежонка дикими глазами, сунул игрушку обратно в пакет и убрал на заднее сиденье. – На фиг, – повторил он уже в лифте, – пора с этим заканчивать.
Разговор получился короткий. Ларка попробовала прибегнуть к слезам, давила на жалость; потом, вспомнив о гордости и окаменев лопатками, ушла в спальню «собирать вещи». Выглянула – Олег сидел в той же непримиримой позе со своим фирменным бараньим выражением лица. Открыла рот, но Дубровин ее опередил:
– Семь недель, Лара. Не две и не три – семь. Те четыре недели меня не было в городе. Выводы делай сама, я свои сделал.
Лаура вздрогнула.
– Это ты себя уговариваешь?
– Нет, подтверждаю фактами тезис «Обманывать нехорошо». – Дубровин насупился. – Что бы там ни пели про мужскую солидарность, вашей солидарности она в подметки не годится. Ты этой Лизавете Тимофеевне на лапу дала или так, на жалости выехала? И тест она, значит, с правильными циферками где-то откопала, какая молодец.
Лаура, папина дочка, нашла в себе силы не отвернуться. Скрестила руки на груди.
– Значит, выяснил. Отпираться не буду. Зачем? Ты из нее небось душу вытряхнул, параноик, все бумаги заставил подписать. Что молчишь? Бедненький, обидели его! А на мои чувства тебе наплевать?
– А они есть вообще, чувства эти?
– Я люблю тебя! И не хочу, чтобы из-за дурацкой ошибки...
– Ошибки, – с горечью повторил Олег, – теперь это так называется. Отлично!
Ему отчего-то захотелось объяснить, донести до нее.
– Ладно, изменила, бывает, не убивать же тебя. Но предохраняться не судьба было? Или ты того, специально решила залететь? А что, вполне себе вариант. Полгода за просто так спим, мало ли...
– Ничего я не решала. Соврала ему, что на таблетках, – созналась Лаура. – Думала, залечу – проблем не будет, все равно я с тобой. Не залечу – значит, не судьба. Залетела, обрадовалась. Давно пора, не девочка. Жаль, докторша болтливая попалась, но откуда мне было знать, что ты копать начнешь?
– Почему ты не сказала, что хочешь ребенка? – Олегу вдруг стало важно это понять.
– А то я тебя не знаю, – пожала плечами Лара. – Набычился бы, встал в позу, не проймешь. Таких перед фактом надо ставить, иначе не созреете. Посмотри на себя! Тридцать лет, а мозги набекрень. Только и думаешь, где пожрать и потрахаться. Нет, еще ляпнуть что-нибудь пафосное, сразить интеллектом, – тараторила она, захлебываясь словами, будто полжизни мечтала высказаться. – Ты потребитель, Дубровин. Животное! Бревно дубовое. С тобой невозможно общаться – сплошной эгоцентризм! Весь мир обязан в твои паруса дуть. Кому ты нужен, кроме меня? Я-то привыкла. Любая нормальная женщина хочет иметь свой угол, мужа и ребенка. Скажешь, новость?
Рассмеяться было непросто, но Олег рассмеялся. В лицо. Устало, зло, почти нефальшиво. Лаура даже не побелела – пожелтела от досады, как лимон. Неужели всерьез рассчитывала пробить его?
– Я, конечно, не эксперт в любви, Лар, но в отношении меня у тебя явно что-то другое.

--------
В настоящее вернул звонок. Олег замер с чистой рубашкой в одной руке и зеленым «бигудем» в другой. Звонили в дверь – долго, настойчиво и музыкально, как мог звонить в Дубровинскую квартиру только один человек.
– Здравствуй, мама. Прекрасно выглядишь.
– Олег, это возмутительно, – с места в карьер ринулась Татьяна Петровна, сбрасывая пальто на руки сыну. – Твой отец опять заперся в кабинете, отключил телефоны и не хочет никого пускать! У него в столе – дедов наградной пистолет, и я переживаю. Повлияй на него, тебя он послушает... А, здравствуй. Спасибо.
– Ему кто-нибудь звонил? – Олег повесил материнское пальто в шкаф, рубашку бросил на комод, а зеленый «бигудь» незаметно спрятал за спину от греха подальше.
Мама пребывает в уверенности, что Втула со своими вольными взглядами на жизнь пагубно на него влияет, хоть Паша и лыс, как колено, вот уже десять лет как.
– Я не знаю. Володя встал очень рано. Когда я проснулась, он уже сидел... Чем это так странно пахнет?
Татьяна Петровна стояла у плиты и страшными глазами смотрела на белесую жижу в ложке. Подцепила кусочек фарша, попробовала. Остатки пельменей желейно дрожали тестом. Олег заранее приготовился к торнадо, сжав в кулаке счастливый Агнессин «бигудь».
– Олег, скажи мне правду: ты это ел?
– Я похож на самоубийцу? Это Агнесса Юрьевна раскопала у себя рецепт Юрского периода. Я сопротивлялся, как мог.
– Сумасшедшая старуха, – ужаснулась мама, которая, к счастью, магазинных пельменей не видела в глаза. – Будь добр, передай мне телефон... Алло, Женя? Это Дубровина. Вы уже на месте? Замечательно. Женечка, позвоните Ольге Вячеславовне, извинитесь за меня и скажите, что занятие переносится на завтра. Да, на то же время. Нет, сегодня никак. Спасаю сына от пищевого отравления, а это надолго. Что? Нет-нет, что вы, только собирается. Спасибо, Женечка, и вам того же. – Мама нажала «отбой». – Продукты дома есть? Картофель, морковь, лук репчатый?
– Ма, а как же папа?
– Езжай к нему немедленно, – согласилась Татьяна Петровна, снимая пиджак и надевая поверх шелковой блузы Лаурин фартук с рыбами-клоунами. – Осторожней на дороге, сегодня скользко. Как доберешься и вытащишь отца из кабинета – позвони. Я скажу, что нужно докупить. Где у вас доска для мяса и колотушка?
– Не знаю, надо у Ларки... – Олег прикусил язык.
Мама погладила его по плечу и убрала руку. Трудно было ожидать от нее ласки нежнее.
– Ты поступил правильно. Она мне никогда не нравилась, слишком искусственная. Поезжай, я сама все найду. Так, рассол... Агнесса Юрьевна, куда вы подевали рассол?!
– Чта-а? Нашел? – капризно протянули из гостиной. – Неси его сюда! У меня левая кудря распадается!

--------
Дубровин ехал вызволять отца, слушал радио и вспоминал-вспоминал-вспоминал. Его не оставляла уверенность, что жизнь летит под откос. Что он свернул не туда и теперь прет по бездорожью, чтобы в конце концов упереться в болото. Где он ошибся? Что делает не так? И если надо что-то менять, то что именно? Рубикон уже пройден... Или нет?

Вещи перевезли быстро, за два вечера. Лаура не из тех, кто забывает у кавалера крема и нижнее белье в надежде вернуться. Хоть в этом она была честна: попробовала, не получилось – переживем как-нибудь. Порвали значит порвали. Бревно значит бревно.
Самая первая «после Ларки» яичница показалась необыкновенно вкусной. Яичница со вкусом свободы. Глупо, конечно. Глупо, но вкусно. Недоумение и обида придут потом.
Уже потом, под лирический настрой, он будет гадать, в чем провинился. Они ведь ничего друг другу не обещали. Кто виноват, что Ларка невесть чего себе напридумала? Точно не он, Дубровин. Он реалист, когда не ударяется в рефлексию.
Будет скучать, глядя в слепые окна и возвращаясь в пустую квартиру. Не по Лауре конкретно – по теплу и уюту. Нехотя признает, что рациональное зерно в Ларкином ядовитом монологе все-таки имелось: ему нужна не женщина – ему нужны тепло и уют, и не суть важно, с каким лицом этот уют будет, лишь бы уютный.
Но все это будет потом.
Паша в честь знаменательного события простил Олегу тысячу и посоветовал не заморачиваться. Все бабы – змеи, что с них взять? Неделю с бабушкой, правда, простить отказался, но даже компания сварливой Агнессы Юрьевны, которая, по словам Втулкина, «всех нас переживет и на мою могилу плюнет», Олегу на тот момент не претила.
Одно огорчало – отсутствие звонка от Жанетты Сергеевны. Либо медсестра о нем забыла, либо гарпии блюли Динкин покой денно и нощно. Олег собирался отдать подарок лично, однако лишний раз провоцировать Ляну или видеть снисходительно-понимающую усмешку старой Надежды-Надин не хотелось.
Дубровин ждал день, два. На третий не выдержал и поехал на свой страх и риск.
Жанетта Сергеевна неодобрительно качнула головой в белом чепчике. Давешние практикантки, наоборот, захихикали. Олегу было не до них – он спешил к знакомой палате с давно забытым чувством предвкушения. Как в детстве перед днем рожденья или Новым годом. Оказалось, что дарить подарки не менее приятно.
Дубровин протянул руку постучать, когда дверь открылась. На пороге стояла пасмурная Ляна-Иляна. При виде Олега эта пасмурность переросла в солидные грозовые тучи.
– Что приперся? – хмуро спросила Ляна, закрывая дверь. Уперла худую руку в дверной косяк, как шлагбаум. – Чего надо?
– И вам доброе утро, Иляна Романовна. Я к...
– Нет, Дубровин, ты не «к» – ты «от». С первого раза не дошло? Могу повторить. Пшел вон отсюда, сволочь!
«Она девочка, – напомнил себе Олег, – девочек трогать нельзя».
– Я просто хочу ее увидеть. Разрешите пройти, – с подчеркнутой вежливостью сказал он.
– Не разрешаю. – Правая Лянина щека напряглась. – Телефон запиши, пока я добрая, после двадцати двух ноль-ноль позвонишь. Пнешь бабу Надю насчет компенсации, а то задрала уже думать. И ты задрал сюда ходить.
– Я просто хочу увидеть Дину, что в этом такого?
– Она не хочет тебя видеть. Конец фильма. Беги, Форрест, а то у меня руки чешутся сделать тебе повторную ринопластику.
Олег не успел придумать ответ.
– Я вам повторю! – крикнула Жанетта Сергеевна. Подойти и разобраться ей мешали метры марли для салфеток, которые Жанетта сворачивала. – Я вам сейчас та-ак повторю... Сдурели мужики совсем! А ну, разошлись!
Ляна тихонько прыснула.
– Жанетта Сергеевна, хватит орать! Не в сортире сидишь, – возмутился кто-то из санитарок. – Заткнитесь все! Не хирургия, а двор проходной...
– Дубровин, метнись отсюда, а? – вздохнула Ляна. – Бесишь меня сильно.
– Взаимно, – не остался в долгу Олег.
– Прибить тебя мало! У Динки и так головные боли усилились...
– Что с ней?
– Сотрясение мозга, – ехидно сказала Ляна. – Странно, что ты не заметил.
Олег мысленно досчитал до пяти.
– Боли. Усилились. Почему?
– Сгинь!
– На вопрос ответь!
Ляна оскалилась.
– А я что, врач? Ей волноваться нельзя, а ты ее волнуешь. Она тебя боится и ненавидит.
– Ненавидит? – переспросил Олег, и в груди стало холодно и пусто.
– Просила, если ты снова придешь, не пускать ни в коем случае, – подтвердила Ляна, – а лучше послать, чем я и занимаюсь. Видеть, говорит, не могу эту рожу. Оставь сестру в покое. Ей лучше, когда ее не дергают... Эй, а «до свиданья» сказать?
Дубровин подошел к посту. Оглянулся на Жанетту.
– У вас тут бумажки лежат нарезанные. Можно одну? И ручку.
Жанетта кивнула. Как ему показалось, ободряюще.
Олег черкнул что-то на листочке, свернул записку и сунул в пакет, разрисованный по-новогоднему. Пакет отдал Ляне, и та с удивлением взяла. Сказал: «Передай Дине, пусть не волнуется», и ушел.

--------
Динка тем декабрьским утром прижимала к себе Симочку и тоже вспоминала, как пыталась читать «Грозовой перевал», но оставалась в реальности, и, затаив дыхание, ждала, чем все закончится.

Надин постукивала спицами, вывязывая Динке берет. Бизнес простаивал, бездомные котята и горшочки с геранью пока не обрели свой кров, но бабушка считала петли.
– Ломится, прохиндей, – ворчала она. – А зачем ломится, скажи на милость? Медом ему тут намазано?
Соседка Светка в присутствии Надин предусмотрительно помалкивала. Даже ела бесшумно, чуть причмокивая, когда в «шоколадном» корольке попадались косточки.
Голосов Ляны и Олега было не разобрать – какое-то невнятное бормотание, а потом и вовсе все стихло. И Ляна вернулась странно притихшая, с большим пакетом: стилизованные башни Кремля на фоне синего неба в снежинках и салютах.
– Ушел, – сказала Ляна, – вернуться не обещал. Миссия выполнена. Вот, просил передать.
– Что там? – опасливо спросила Динка. Она не любила сюрпризов.
– Открой, посмотри. Иди сюда, баб Надь. Тебе понравится. – Ляна продолжала странствовать. Она улыбалась, как дурочка. Ляна-то! – Он просто мастер прощальных подарков. Аж проняло!
Когда Симочка увидела свет, первой ахнула, как ни странно, Светка.
– Ну ничего себе!
– Медведь? – Надин скептически выгнула седую бровь. – Оригинально. Медведь – это к долгам.
– Медведь – это к сопернице, – возразила Света, вскакивая с кровати и хватаясь за шов. – Дайте посмотреть, – она сцапала Симочку. Динка отпрянула. – Какая прелесть, бабоньки! И-и-и! Да, это тот самый, у мамы моей в кабинете такой же пацан сидит.
– Какой «такой»? – фыркнула Ляна. – Дубровин и мать твою успел покалечить?
– Да не, вы что?! – возмутилась Света, баюкая Симочку. – Мама моя мишек собирает, подарил ей кто-то в коллекцию. Этикетку видишь? – Соседка ткнула ногтем с облупившимся лаком в невидимый шов на сарафане игрушки. – Эксклюзивный медведь от Паши Втулкина. Смотри! Только Паша им так красиво носики прошивает, глаза специально красит, фишка такая. И натуральные ткани. А, деревня, что с вас взять? – махнула рукой Света. – Какая красота! Динка, продай мне ее, пли-и-из!
– Отдай, – тихо сказала Динка.
– Ну, Динка-а!
– Отдай.
Света надулась, но отдала. Динка неловко взяла медвежонка здоровой рукой. Вгляделась пристально. Не улыбнулась, нет, – родственницы не помнили, когда в последний раз видели Динкину улыбку, однако глаза ее зажглись таким теплым светом, что у всех, кто хорошо знал Дину Кудряшову, не осталось сомнений: она тронута до глубины души.
– Там вроде записка была. – Ляна продолжала кривить губы. Требовалось срочно спасать ситуацию. – Люблю, целую, с тоски сохну и все такое? Дубровин – гребаный романтик. Скажи, Динь? Ой, не могу!
Надин выловила записку со дна кремлевских башен. Поправила очки и прочитала. Захлопала глазами, как сова. Три коротких слова: «Ее зовут Симочка».
– Симочка, – охрипшим голосом повторила Надин и отчего-то перекрестилась.