Жила-была девочка. Часть II (ИЛР, семейная сага)

Москва, 60-е годы 20 века

– Бабушка, родненькая, отпусти, пожалуйста, отпусти, бааааабушка! Прошу тебя, ну пожалуйста, – совсем юная девушка с длинными чуть рыжеватыми косами сидела на полу, уткнувшись лицом в подол бабушкиной юбки. Ольга рыдала в голос, била кулаками с размаху по этой юбке, кричала, умоляла, просила, требовала. – Я люблю его, понимаешь, люблю и все равно сбегу, ты не сможешь мне помешать. Ты… ты даже не знаешь, что это такое – любовь. В твое время этого не было. – Горькие злые слова сорвались девичьих с губ, и изменилось лицо пожилой женщины. Заострились черты, сжались в тонкую линию губы, потемнели глаза – от обиды, но Гликерия Александровна нашла в себе силы не накричать на растерянно смотрящую на нее внучку, которая испугалась собственной дерзости и прижала ладонь губам.
– Знаю, – тихо-тихо, еле слышно и вздохнула – не то радостно, не то, наоборот, с сожалением. – Во все времена она была, любовь – даже во времена моей бабушки, – пожилая женщина нашла в себе силы улыбнуться. – Как же без любви, my dear (моя дорогая (англ.))? Весь мир на любви держится, Господь…
– Опять ты на английском и о Господе, сколько можно, – Оля перебила бабушку, не дав той договорить. – Как ты не понимаешь? Мы в 20 веке живем, Бога твоего нету. Космонавты летали – они его не видели, значит, и нет его (при этих словах внучки Гликерия Александровна вздохнула и тихонько перекрестила Олю, когда та не видела), прогресс кругом и любовь. – Это слово девушка произнесла мечтательно, чуть прикрыв глаза. – Любовь, понимаешь, ба? Она первична, а семья, брак, это вторично все, это не главное. Мы с Павлом любим друг друга, и я все равно с ним уеду, не удержишь.
– Да что ты, Лелюшка, как можно? Бежать, тайком, без родительского благословения? Грех это, my heart (мое сердечко (англ)), большой грех, – покачала головой бабушка и вдруг замерла в кресле, приложив ладонь к глазам – ей показалось, что чей-то другой голос произносит my heart, мужской, ласковый и такой родной.
– Что, бабуленька, что с тобой? – Ольга встрепенулась, пытаясь понять, что происходит.
– Ничего, моя хорошая, ничего, вспомнилось просто, – Гликерия Александровна встала с кресла. – Пойду я к себе, голова немного болит.
– Не сердце? – уточнила Оля, со страхом глядя на бабушку. – Может, валидол дать или капель?
– Нет-нет, все хорошо, my angel (мой ангел англ.)), все хорошо, – Пожилая женщина пошла по коридору в другую комнату, выпрямив спину и высоко держа голову – привычки, приобретенные в юности, остаются с нами навсегда.

Придя в комнату, Гликерия Александровна прилегла на высокую кровать с никелированной спинкой, с маленькими круглыми шишечками на которой внуки так любили играть, когда были маленькими. Как же быстро они выросли! Лелюшка совсем заневестилась. И такая порывистая! Just like you, dear (совсем как ты, дорогая (англ.)) – услышала она вдруг тот же голос, что почудился в гостиной.
Дмитрий Сергеевич… Митя, Митенька – ее большая и единственная любовь…
Фотография на стене немного выцвела, но Лике не нужно было фото любимого – он и так всегда в ее памяти. Стоит лишь чуть прикрыть глаза…


– Гликерия Александровна, а позвольте, я буду звать вас по имени, и вы меня – Митя, папенька говорил, я вам заместо старшего брата, а какие между родными церемонии? – темноволосый кудрявый мальчик в кадетском мундире подсадил Лику на лошадь и, стоя рядом, держал в руке поводья.
– Хорошо, Дмитрий Сергеевич, je suis d'accord (я согласна (фр.)), мне нравится Митя, зовите меня Лика, только чтобы никто не слышал, это будет notre petit secret (наш маленький секрет (фр.)), и можете говорить мне «ты», – она забирает упряжь из его руки, осторожно расправляет ее и, не дожидаясь, пока Митя сядет на своего коня, дергает поводья. Лика делает это очень неумело, она только учится держаться в седле, но не хочет ударить лицом в грязь перед душкой кадетом.


– Лика, осторожнее, давай мне руки, вот так, шаг левой, шаг правой, и скользи, скользи по льду как по паркету, – шепотом прямо ей в ухо, отчего смешно и щекотно.
– Дмитрий Сергеевич, как можно, а услышит кто? – лукавый взгляд и радостная улыбка ему наградой.
– Митя, скажи «Митя», мы же договорились, что ты будешь звать меня по имени, и не надо «вы», маменька далеко, а боле некому нам нотации читать, – смеется он, крепко держа девушку за руки крест-накрест. Ветер свистит в ушах, за ворот сыпятся снежинки, играет бравурная музыка.
Лика смотрит на Митю и улыбается, а от его ответной улыбки вдруг становится тепло на душе и как-то немного странно. Хочется вырвать у него руки, убежать и расплакаться…


Бальная зала сияет огнями. Немного душно, пахнет жасмином из открытого окна, слегка кружится голова. Лика в смятении – старший Чернышев такой красавец, а Митя, Митя, который кружит ее сейчас по залу – он добрый и надежный, всегда тут и рядом – старший брат, знаток всех ее секретов. Только почему его глаза смотрят как-то по-особенному, отчего она не может отвести взгляда и снова, как когда-то на катке, хочется плакать? Они оба молчат, лишь смотрят друг на друга – две пары темно-карих глаз… И кружатся, кружатся в вальсе пары, и его рука, держащая Лику за талию, вдруг становится такой горячей, а ее, лежащая на его плече, наоборот, неимоверно холодной. Во рту пересохло, или просто нет слов, чтобы высказать то волнение и трепет, что поднимается внутри. Сердце замирает, а потом стучит в ритме этого самого вальса – долго-долго, весь ужин, вечер и даже ночью, во сне Лика кружится в вальсе и никак не может остановиться, а Митины глаза все глядят на нее в упор, словно прожигая насквозь…
А утром он сделал ей предложение и получил отказ от старого князя…


– Сестрица, родненькая, мне бы воды испить, – губы сухие, обветрившие, глаза почти безумные, бредит, мечется на постели.
– Сейчас, сейчас, родненький, – легкие руки девичьи приподнимают голову, вливают немного воды из фарфорового поильника, по капле. – Доктор много пить не велел. Ранение тяжелое.
– Больно, мочи нет, – стонет раненый, пальцы собирают простынь, сжимают крепко, аж костяшки белеют.
– Тихо, тихо, родненький, все хорошо будет, – шепчет ласково, руки его гладит, успокаивая, и затихает поручик, забывшись сном.
Сколько плакала она тогда втихомолку в платок, выйдя из палатки, где лежали раненые, сколько рыдала ночью в голос, уткнувшись в подушку, сколько молилась, а к солдатам приходила всегда с улыбкой и добрым словом, чтоб никто не знал, как ей больно, как сердце разрывается, пока любимый между жизнью и смертью мечется…


– Обручается раб Божий Димитрий рабе Божией Гликерии во имя Отца и Сына, и Святаго духа, Аминь. Обручается раба Божия Гликерия рабу Божию Димитрию во имя Отца и Сына, и Святаго духа, Аминь… Господи Боже Наш, Славою и Честию венчай я…
А после – прикосновение мужских горячих губ – нежное, ласковое, и ее губы трепещут в ответ, слегка подрагивают. Нет, не от страха, просто чувства переполняют…


– Митя, Мииитя, ты сводишь меня с ума, – тихим шепотом в губы, – я так соскучилась.
– Тшшш, милая, не здесь, нас могут услышать, – уводя за руку с балкона через бальную залу, стараясь сделать это максимально незаметно. – Какое счастье этот маскарад.
– Куда мы идем? Уедем скорее, – едва поспевая, путаясь в кринолине маскарадного костюма и чуть не падая.
– Нельзя милая, нельзя, надо будет вернуться, …тебе, а мне – снова исчезнуть, – заходя в какую-то комнату и закрывая дверь на ключ.
– Но как? Митя, Мииитенька. Я не смогу… И… Что ты делаешь? – чувствуя ветерок на обнаженной спине, – не здесь же… как потом?
– Я побуду твоей горничной, милая, – между поцелуями, – я скучал, Господи, как я скучал. Это два месяца показались вечностью…
И больше нет слов, только шорох одежды, скрип мебели, приглушенные стоны, ласковый смех… Один раз чертыхнется он, запутавшись в завязках ее наряда, сдавленно вскрикнет она, вспоминая, как это – снова быть вместе… Сердца стучат в унисон так громко, что кажется, это слышно даже за дверью, дышат они тоже вместе, и он успевает поймать губами крик ее наслаждения, а после резко отшатнуться, чтобы не испортить ее костюм…
Потом он поможет ей одеться, и они будут жадно целоваться у раскрытого окна, не в силах оторваться друг от друга…
– Мииитя!!!! – пальцы путаются в его черных кудрях, надо отпустить, но нет сил…
– Я вернусь, Ликуша, обещаю, все будет хорошо, – отрывает от себя ее руки, целует раскрытые ладони, отстраняясь, вскакивает на подоконник. – Посиди немного тут, потом вернись в залу… Непременно…
Она осеняет его широким крестом, не в силах вымолвить ни слова, и долго стоит, глядя на безлунную ночь за окном…


– Митенька, родной мой, не уходи… Как же я без тебя?
– Счастливо, Ликуша, очень счастливо. Живи и радуйся, а я буду ждать тебя… там…


Из пелены воспоминаний вырвал тихий стук в дверь.
– Баа, можно к тебе?
– Да, Лелюшка, заходи, – Гликерия Александровна встала с кровати, кутаясь в вязаную шаль, хоть на улице и в комнате было тепло. Она почему-то вдруг озябла…
– Баа!
– Ничего не говори, милая, возьми вон в ящике альбом. Да фотографии потом, ты их много раз видела. Там за обложкой письмо. Хочу, чтобы ты прочла, – пожилая женщина подошла к окну и открыла его, впуская солнечные лучи. Она стояла спиной к девочке, не желая мешать ей. Все-таки читать чужое письмо… Оно было очень для нее, личным, слишком личным, но ей казалось, что именно это сейчас нужно ее Леле, потому что это – настоящее…

«Ликуша, радость моя, как я тоскую по тебе одинокими холодными ночами! Никогда не думал, что расстаться будет так тяжело. Очень скучаю по детям и по тебе. По тебе, особенно, радость моя… так хочется прижать тебя к себе. И целовать, целовать бесконечно… губы, глаза, волосы, нежную ямочку в изгибе поясницы, родинку на правой лопатке… Я помню каждую твою родинку и готов целовать их все по одной… И пальцы… Пальцы на ногах, моя хорошая… Как ты смешно морщишь нос и поджимаешь пальцы на ногах, стоит мне слегка пощекотать тебя. Это невероятно мило. Надеюсь, читая, ты улыбнешься… Как я люблю твою улыбку и твой смех. Ты смеешься так заразительно, что мне тоже всегда хочется улыбнуться, а потом и рассмеяться. Ты вся смеешься, в глазах плещется радость, и все естество твое веселится. Это так удивительно. Ты настоящая, моя девочка, и очень искренняя, и это я люблю в тебе.
Ты всегда искренняя, и я благодарен тебе за это… Я помню, как глубоки твои глаза в момент наивысшего наслаждения, какая ты нежная и открытая, когда доверчиво обмякаешь в моих руках после. Твои сладкие губы, чуть кудрявые завитки на висках – как я люблю целовать их, играть твоими локонами… Ты моя. Девочка, любимая. Я очень скучаю по тебе и обещаю, скоро, очень скоро вернусь. Непременно. Ты меня ждешь, я знаю, и это дает силы. Твоя любовь и моя вера в тебя…»


Услышав за спиной тихий плач, Гликерия Александровна резко обернулась и устремилась к Ольге. Присев рядом, обняла ее и стала тихо укачивать, шепча ласковые слова.
– Лелюшка, милая, каждый совершает ошибки, и от всех мне тебя не уберечь, просто постарайся успокоиться и отпустить ситуацию. Твое все равно будет твоим… а чужое – не удержишь…