Розовые пузыри

Светлана
Спасибо, что читаете.
Ну, любовь в юности, это ведь в основном грусть и есть.
Она даже сквозь радость, и сразу после нее точно.
И, видимо она заставляет влюбленных двигаться, что-то делать, предпринимать какие-то шаги,
чтобы от этой грусти избавиться.
Любовь, если честно, по грусти и запоминаешь, ту, которая ушла.
По светлой грусти...

 » Рукопись 6. Друг для друга.

                          ДРУГ ДЛЯ ДРУГА
                         ( ПОСТИЖЕНИЕ)
 
Я сидел у наспех вытертого столика в гостиничном кафе и, глоток за глотком, медленно цедил сквозь зубы трехзвездочный коньяк местного разлива.
Было душно, воздух пропитался неистребимым запахом казенного жилья, коньяк оказался на редкость гадким и пить его не хотелось. Но на душе было скверно, так скверно,  что не знаю, как разрешилось бы это мое состояние,  если бы коньяк оказался лучше, чем был на самом деле, и не приходилось бы делать отвлекающего от дум усилия при каждом глотке. Медленно, с трудом алкоголь оказывал свое непосредственное воздействие на нервы, а больше от него ничего и не требовалось.
За окном, на небольшой площади, до белесой пыли прокаленной солнцем, расплывались в дрожащем мареве в ожидании отправления  несколько автобусов – автобусная станция в этом городе ничем не отличалась от подобных станций в других городах, виденных и не виденных мной. Впрочем, сам город отличался от прочих, ему подобных, в основном лишь тем, что в данный момент в нем застрял я.
Я почувствовал, как снова во мне закипает злость, и поспешно отхлебнул из рюмки. Так-то оно лучше будет.
В последнее время я стал замечать, как меня переполняла злость. Я был зол, очень зол на себя, на это лето, склонявшееся уже к концу и, вопреки ожиданиям, не принесшее ничего хорошего, на город, наличия чего-то хорошего в нем и не предполагавший, ни теперь, ни в будущем – на весь мир. И, конечно, немного на нее тоже. Вот не знаю, и люблю, и злюсь, и невозможно разобрать, чего во мне больше. Пытался, честно, выбросить из головы напрочь все мысли о ней, думать о другом – не получается, хоть тресни! Тоска  заедает – и злость, тут же, рядом. Так что, пока не знаю, поеду, нет ли. Автобус - вот он, стоит, ждет, только я еще ничего не решил. Что для меня не характерно, обычно я решаю все быстро. А тут…
Мимо столика, отставив украшенный большим белым бантом зад, провезла повизгивавшую тележку официантка Зина. Одно колесико у тележки болталось и билось из стороны в сторону, что, собственно, и вызывало тот пронзительный визг. Тележка повторяла все Зинины телодвижения, следовала всем ее вихляниям, и мне вдруг подумалось, что они  - тележка и Зина – созданы друг для друга. В голове тут же сложилось вполне определенное словосочетание, характеризующее вышесказанное, но едва только я успел раскрыть рот, чтобы поделиться им, как тут же услышал:
- Не надо!
Я оглянулся на окрик, и тут же наткнулся на устремленный на меня взгляд. Сомнений не было, требование или же пожелание относилось ко мне.
За соседним столиком сидел молодой человек, вполне обычный, такой, что ничего особенного на него и не подумалось, кроме того, что какого такого ему-то надо? На вид ему можно было дать…да сколько и мне, пожалуй.
- Что «не надо»? – поинтересовался я довольно в резкой манере, не желая упустить такой шанс отвлечься.
- Не надо произносить то, что вы подумали, - разъяснил свою позицию незнакомец. Не опуская и не отводя, между прочим, взгляда.
«Голос как голос, невыразительный» - подумал я, но заметил, что во взгляде его промелькнуло что-то странное, беспокоящее. Вот только что?
- Да откуда тебе знать, что у меня на уме? – поинтересовался я. – Надеюсь, на лице моем ничего не написано?
- Вот именно, - улыбнулся он в ответ. Вызывающе улыбнулся. – По лицу я и читаю.
Это, наконец,  начало меня задевать. И заводить, между прочим.  Кем угодно, но глупцом, у которого все его скудные мысли на лице написаны, я себя не считал. Поэтому свой следующий вопрос я постарался сформулировать предельно конкретно, а произнести его как можно язвительней.
- И что же еще ты там вычитал? Надеюсь, тебе не показалось, что я опасен для общества?
- Как знать, - усмехнулся он. Он еще усмехался! – Быть может, вы опасны для себя самого, а, может быть, от вас пострадает еще кто-то. Все от вас и зависит. Потому что вы больны неверием. Помимо всего прочего, вы не верите в то, что любовь – настоящая любовь – есть.
Я вздрогнул, словно укололся булавкой, и с неподдельным уже интересом посмотрел на парня. Точно же! Именно это со мной и происходило, именно эта мысль, не выбираясь на поверхность, но где-то там, в глубине точила и подтачивала мою душу. Но…
- Об этом не трудно догадаться, - предупредил он мой вопрос, который, конечно же, тоже был транспонирован на моей физиономии. – В вашем лице нет огня жизни, одно лишь злое тление.
- Ну, уж конечно! – не сдаваясь, я тупо ввязывался в перепалку. – Что мое, вот твое лицо – цветет как клумба у моей тетушки на даче в эту пору. И это, естественно, означает, что сам ты безоговорочно веришь в это, в верность, в постоянство, в ожидание без измен и срывов – одним словом, в любовь? Если так, я удивлен, правда. Поскольку впервые встречаю такого человека, который, к тому же, не смущаясь, заговаривает об этих вещах с первым встречным.
Парень просветлел лицом, хотя оно у него и до того мрачным не было. Может, представил себе что-то, о чем и так никогда не  забывал, не знаю…
- Верю,  - просто ответил он, глядя своими ясными глазами прямо мне в душу, зараза. Но только он взглянул, так я ему сразу и поверил, что не врет, вот так.  – Верю, - повторил он, - и, если позволите, расскажу вам одну историю. Она совсем короткая и не утомит вас. У вас есть время?
Чего-чего, а времени у меня было предостаточно. Я забрал свою рюмку и перебрался к нему за столик, показав таким образом, что готов слушать. Задираться я перестал пока, подумав, что послушать хорошую историю да ко времени все же лучше, чем ничего не услышать, кроме собственной бесполезной ругани. А вот если история окажется глупостью…  Тогда, пожалуй, можно будет выпустить весь пар, что накопился.
Незнакомец плеснул себе в стакан пепси из стоявшей на столе бутылки, пригубил и задумался, соображая, видимо, с чего ловчей начать. По его лицу забегали тени, словно давние или близкие события одно за другим замелькали перед его мысленным взором, отбрасывая на него отблеск. Так в ясную погоду, подчиняясь путаному замыслу и торопливой кисти ветра, меняется гладь озера.
Я молча ждал начала повествования. Было все так же душно и влажно, но от забот своих я вроде как отвлекся, что было хорошо. Я надеялся, что дальше будет еще лучше.
В чуткой тишине пустого кафе было слышно, как одуревшие мухи бьются в невидимое им стекло. И, в отдалении, за стеной, в другом здании, в другом городе или в ином измерении – в стальной мойке погромыхивали тарелки.
Столик, за которым мы приземлились, явно обосабливался в пространстве. Я это чувствовал, но не знал пока, как к этому относиться.
Незнакомец поднял голову, коснулся моих глаз прохладной синью, и начал свой сказ.
- Эта недавняя история произошла с моим другом.  Я, сам того не ведая, тоже принял в ней некоторое участие, так что передаю вам все по сути из первых рук. Поэтому, пусть вас не смущает мое пристрастное отношение и знание некоторых подробностей, знать которые, быть может, и не должен был.
Вот, представьте  себе обычную комнату в рядовом общежитии: стены, увешанные вырезками из журналов и репродукциями картин, шкаф, стол, пустой графин на нем, две кровати у противоположных стен, покрытые грубыми шерстяными одеялами и, конечно, окно, за которым разлилась степь до самого горизонта – и косой курган на ней, где-то на краю. В общем, из окна видна степь, но никак не увидать, даже в бинокль, того, к чему стремится душа каждого нормального человека.
У окна стоит парень, и буравит, буравит степь взглядом, желая рассмотреть в ней именно то, невидимое. Но степь не сдается, степь остается степью, остается жесткой реальностью, лишь иногда,  снисходя до демонстрации обманчивых и зыбких миражей.
Обычный парень с нормальной биографией. И с историей, которая начиналась вполне обычно, как тысячи других таких историй: случайно встретились, на всякий случай познакомились, а когда поняли, что полюбили – пришла пора расставаться. Не надолго, всего на четыре месяца, но этот срок для сгорающих в сверхновой любви сердец – пропасть. Ведь этот огонь постоянно требует все нового и нового топлива – взгляда, прикосновения, поцелуя. А без этой подпитки начинается ломка, ты уж мне поверь.
Я качнул головой в знак того, что и сам не чужд этой беде, но ему, похоже такое поощрение с моей стороны было без надобности. Его глаза обратились вовнутрь себя, и он просто озвучивал то, что там видел. И, похоже, теперь его уже мало заботило, слушал ли кто его, или нет. Он продолжал.
Дни шли, парень работал, там, куда его отправили в командировку.  Работа отвлекала его от дум, и он предавался ей с азартом и всецело. Телом отдавался, вниманием своим, работой мозга, но не душой. Душа его, понятно, была далеко, в месте средоточия его любви, в месте силы и притяжения. И каждое утро он просыпался с восторгом и надеждой, что вот сегодня уж точно придет письмо от нее. Кроме писем, не было других способов связи в тех местах. Ему представлялось лицо его милой, тянущееся к нему  легкой улыбкой  и алым рассветом щек сквозь гипюр утреннего сна. Он говорил ей «Доброе утро!», а потом весь день томился внутренним ожиданием вечера, того холодящего момента, когда среди разбросанных на столе у входа в общежитие чужих писем он увидит то, что адресовано ему.
Он не ждал других писем, только от нее.
И когда письмо приходило, он веселел, он ликовал, он отрывался от земли. А потом, присев, где попало, писал ответ, и за этим занятием, не сдерживаясь и не таясь, вспоминал, мечтал, представляя себе былое и небывалое, и… тосковал. Да, тосковал, хотя то чувство тоской можно назвать с большой натяжкой. Это было нечто большее, и полней, и глобальней что ли.
Чаще же писем не было, и тогда он сердился, он грустнел, он чувствовал обвал и пустоту внутри, но сжимал зубы и не подавал виду. Только разве это можно скрыть внутри? Все же на лице написано, вот как у вас было. И тогда, остановившись перед бездной ночи, которую, он знал, ему не перемахнуть на крыльях сна, тогда он садился и писал ей письмо сам. Но иногда и писать было невмоготу,  в этом случае он бросался на кровать и, вперив взгляд в потолок, затихал. Так он мог лежать – и лежал – часами, равнодушный ко всему внешнему и недоступный ни для кого. Могло показаться, что он спит, но горящий тоскливый огонь в глазах давал понять, что если и спит, то странным, странным сном. В конце концов, лишь стоило ветру  или, скажем, птице ударить по стеклу, как тотчас он вскакивал, подбегал к окну и, к нему приникнув, вглядывался вдаль. Что уж он там выглядывал, кто знает, но со стороны казалось, что взглядом он упирался в косой курган, застрявший над темным горизонтом, стараясь, будь что, стереть его отметку с неба.
Так продолжалось довольно долго, поэтому мы, его друзья, сразу же заметили, как что-то изменилось в нем и стало проявляться по-другому.
В какой-то момент он совсем уж погрустнел, да еще злой стал и вспыльчивый, мог обругать по пустякам, а когда потом его спрашивали, чего это, мол, ты, в глазах его появлялось виноватое выражение, и он искренне удивлялся, как такое с ним могло произойти.
- Что с тобой? – спрашивали его мы. – Тебя словно подменили…
- Нет, я прежний, - отвечал он, при этом улыбка его была потусторонним  и ошибочным сигналом на онемевших губах. С той же улыбкой взгляд его обращался вовнутрь, и он снова возвращался в то состояние молчаливого оцепенения, из которого минутой раньше был выведен нашим вопросом. В общем, с нами он оставался только внешней оболочкой, но душа его и все помыслы  находились  в ведомой лишь ему стране грез. «С нами» означало лишь то, что тело его было рядом. Можно было подойти, потрогать его рукой, можно было докричаться  до него и даже поговорить с ним, но с таким же успехом можно было пообщаться с деревом.
Уже потом, позже мы узнали, что он перестал получать письма от своей любимой. Да… Письма просто перестали приходить. Совсем.
- Успокойся, - говорили ему мы, - не бери дурного в голову. Мало ли что могло случиться? Всякое бывает, сам знаешь… Почта напортачила, или письмо затерялось…
- Да, - соглашался он, - я знаю. Пустяки! Все нормально.
При этом по лицу его было видно, сколь тяжело дается ему произнесение даже этих ни к чему не обязывающих ритуальных слов. И он улыбался! Он улыбался, а у нас на душе скребли кошки.
- Да ты подумай, быть может, девчонка из сил выбивается на работе, может, ей писать просто некогда! – убеждали мы.
- Да, - покорно соглашался он. – Не стоит о том и говорить.
Кое-кто  из нас пожимал плечами, кто-то легко касался пальцами виска – не понимали его ребята. Как в наше время можно быть таким? Да…  Я, кстати, тоже не понимал. Это теперь–то мне понятно, как мало мы знали о жизни, а тогда…
Ну, так вот. Писем все не было, и, в конце концов, наступил момент, когда  друг мой, что называется, дошел до предела. Это случилось в тот роковой день, который, как стало ясно вечером,  оказался таким же пустым, без письма, как и многие, ему предшествовавшие.  Мы пришли в общежитие после работы и, как всегда, столпились у стола, на котором была разложена сегодняшняя почта. Он наблюдал за всеми издали, из-за спин, не приближаясь к столу. А когда все разошлись, и взору его открылась чистая и пустая поверхность, вот тут он почувствовал, как кровь враз отхлынула от сердца, а тело пропитала слабость, словно влага кусок сахара. В его душе что-то натянулось до невозможности, так что даже страшно стало пошевельнуться – вот-вот порвется нить. На глаза медленно опустилась пелена, и мир вдруг стал черно белым. А он не понимал, мир только виделся ему таким, или же был таким всегда, просто  раньше притворялся цветным?
Он поднялся в комнату и сразу же подошел к окну.  Долго-долго он простоял там, вглядываясь в степь, впитывая тьму и ужас ночи. Потом, глубоко за полночь, когда общежитие давно уже успокоилось и затихло, он сел к столу и придвинул к себе чистый лист бумаги, собираясь, видимо, что-то писать. Задумался, надолго.
Что писать? Во что бы то ни стало надо написать. Что-то необычное, нетривиальное и сильное. Но что?  Как выразить себя и излить, освободиться от боли?
Раздумывая, он взял чистый конверт, написал на нем адрес – и словно вновь побывал в далеком родном городе. Словно вновь пробежался по до боли знакомым улицам, и, что интересно, ноги помимо его воли несли его во вполне определенном направлении. Вот и та улица, на которую он так давно уже стремился попасть всем сердцем, тот дом, лестничная площадка, дверь… Ее дверь. Номер квартиры. Да, номер ее квартиры. А как только он написал имя, сразу воочию увидел ее, свою любовь. Это было похоже на психоз, на сумасшествие. Да, наверное, было близко к тому. Но он засмеялся – и жизнь засияла в его широко распахнувшихся глазах. Он протянул руки и обнял… конечно же, пустоту!
Тогда он закрыл лицо руками. Дыхание зашлось от невыносимой боли разлуки. В ледяные ладони он прошептал: «Родная, прости мне, что я здесь, вдалеке от тебя, что не могу обнять, не могу прижаться губами к твоим рукам. Ах, если бы любовь моя дала мне силы излиться самому письмом и полететь к тебе…»
Не успел он произнести свое любовное заклинание – а это, согласитесь, было ни что иное, как заклинание, любовная магическая формула, приведенная в действие силой настоящего искреннего чувства – как закружило его в разноцветной карусели, и мир растворился…
Рассказчик прервал рассказ. Откинувшись на спинку стула, он замолчал на долгие минуты, широко распахнутые глаза его при этом смотрели куда-то вдаль, за горизонт, но видели ли они там хоть что-нибудь, не знаю. Мне показалось, что глаза его были слепы к внешним источникам, а взгляд как раз обратился вовнутрь и не мог оторваться от хранимой там картины. К тому же, ему было тяжело дышать, я видел, что он попросту задыхался.  Но помощь ему не понадобилась, хотя я и готов был что-нибудь в этом роде предпринять. Вскоре он сам справился с волнением, отдышался и продолжил.
Да, все исполнилось, как я… как я уже рассказал. А когда я сам вошел в нашу комнату, его в ней уже не было, лишь на столе лежал запечатанный и подписанный конверт. Конверт был, а друга не было. Не видели мы его и еще много дней спустя. Много ходило всяких толков, разное говорили и предполагали. Поиски организовали, даже в степи искали.  Но не нашли. Он исчез, словно испарился. Что интересно, многие видели, как он входил в комнату, в комнате его тоже видели, но вот как он покидал ее – никто не заметил. И из общежития он не мог уйти незамеченным, в тот вечер такая бабушка дежурила, что мимо ее и муха без спросу пролететь не могла.
В общем, пропал человек. А последнее письмо его я лично на следующее же утро отправил по назначению. И уже через неделю или около того оно дошло до адресата. Та девушка его получила.  Вот, такая история…
- Что, это вся история! -  не поверил я.
- В основном, вся, - подтвердил он.
- Погоди, погоди, - нервно заторопился я.  – Как же так - вся? А куда тот парень пропал? Нашелся ли? Да и с девушкой  что? Письмо-то она получила? Я ничего не понял!
Я так разволновался, что схватился за свой коньяк, и одним махом выплеснул его себе в рот. Но, как я уже говорил, разволновался я сильно, поэтому промахнулся, и коньяк попал не туда, куда следовало, а пошел, что называется, другим путем.  Прикрыв рот рукой и выпучив глаза, я дико закашлялся, чувствуя, как что-то горькое и жгучее разъедает мне горло. В общем, чтобы справиться с ситуацией, мне понадобилось не меньше пяти минут. Все это время, пока я бился в конвульсиях, мой собеседник  смотрел на меня с пониманием и жалостью. А когда я успокоился и затих, боясь пошевелиться, чтобы не спровоцировать новый приступ кашля, он покачал головой и сказал.
- Я и не рассчитывал, что вы сразу все поймете. Но все главное я вам действительно уже рассказал. Что до девушки – да, письмо она получила…
- Ты так говоришь, словно она была не рада…
- Да, собственно, не ожидала она, да. Но коль скоро уж мы говорим о любви, так без мучений и страданий, самых маленьких,  она невозможна. Терзания и придают любви ту прелесть, без которой она не может существовать. Иногда же случается, что любовь не выдерживает испытаний.  Как в нашем случае.
Предупреждая мои вопросы, он поднял руку.
Итак, девушка, у которой, к слову, могло быть любое имя, получила предназначенное ей письмо. И,  как много других до того, готова была, не распечатывая, выбросить его в корзину. Но тут, едва взяв конверт в руки, она почувствовала, что он теплый на ощупь, существенно теплее окружающего предметного пространства, и вроде даже дрожит, мелкой такой дрожью. Заинтригованная, она машинально разорвала конверт и заглянула вовнутрь. Достала листок, развернула холодными пальцами, быстро, как постороннюю товарную накладную, пробежала глазами текст. Потом перечла еще раз… и еще раз. И, видимо, ее захватила все же спрятанная там, в письме  магия.
По мере чтения она чувствовала, как вместе с простыми словами, складывавшимися в непростые смыслы, в сердце ее проникает что-то еще, ласковое, нежное. То, от чего она уже отказалась и отвернулась, возвращалось вновь. Закружилась голова. Она вдруг поняла, что он здесь, рядом, на расстоянии дыхания, что она касается его рукой.
Вдруг лист бумаги в ее руках затрепетал, стал горячим, словно его прокалили утюгом. В том месте, где  было начертано слово «любимая», бумага почернела, как будто снизу к ней поднесли зажженную свечу, и вдруг вспыхнула! «Ай!» - вскрикнула девушка и накрыла пламя ладошкой. Не помогло, бумага вспыхнула в другом месте. Она сбила пламя и там, но огонь был упорен, он охватил весь листок бумаги, и вскоре у нее в ладонях оставалась лишь горстка пепла.
Что-то случилось тут с ней, что-то ее проняло. Она прижала остатки пепла к груди, опустилась на колени, на ковер прямо,  где стояла, и заплакала. Плакала долго, освобождаясь от чувства, что уже ушло, но еще цепляло ее душу какими-то своими привязками. И душа ее наполнялась спокойствием и расслабляющим ощущением безопасности. Ну, вот словно обняло ее что-то большое и сильное, и теперь уж ни за что не даст в обиду. Слезы текли, обильные, не жгучие, и смешивались с пеплом письма. Незаметно для себя, она погрузилась в состояние, похожее на сон. Но это не был сон. Скорей, это была иная реальность, в которой она продолжала любить, и никогда не расставалась с любимым. Волшебство осуществлялось, магия делала свою работу… И сделала-таки, подарила ей ночь любви, такую, которые снятся всем девушкам, но о которых они никогда и никому внятно не могут рассказать.
В общем, проснулась она в объятиях моего друга. Был жуткий скандал. Волшебство рассеялось, а он так и не смог ей объяснить, как оказался у нее дома. Вернее, он пытался, но она ничего не поняла из его рассказа. Волшебство для нее оказалось пустым звуком, и в сказки она не верила.
- Все! – подытожил он свой рассказ.
- Как все! – не поверил я. – А дальше? Что было потом? Что с ней случилось, почему она ему не писала? Все счастливо разъяснилось, они обнялись и никогда больше не расставались? Жили долго и счастливо и умерли в один день? Было ли у сказки продолжение?
Рассказчик грустно и даже смущенно улыбнулся, вытер тыльной стороной ладони выступивший пот со лба и сделал глоток пепси.
- Нет, - сказал он, - у этой сказки продолжения не было. Прежде всего, надо четко понимать, принимать, как постулат: если в разлуке ваша любимая перестает вам писать письма, значит, ее любовь подошла к концу. Ее любовь прошла, и с этим уже ничего не поделаешь. Но ведь и сказ мой не о том, как оживить умершую любовь, вы не уловили главного.
- А о чем же? – продолжал дожимать его вопросами я. Услышанная история возмутила во мне дисбаланс чувств, я был расстроен и в какой-то степени дезориентирован. Я не понимал, что в этой сказке сказочного, в чем прелесть ее волшебства? – Это вообще сказка? – предположил я.
- Сказка! – уверил меня он. – Любовь всегда сказка, разве может быть иначе?
- А, понятно! – обрадовался я догадке. – Ты не веришь в любовь!
- Если во что-то в этой жизни я верю, так это в любовь, - он сделался совсем уж грустным, видимо, моя непонятливость, чрезвычайно его расстроила. – Я верю в любовь, но в ту, которая отдает, а не требует вновь и вновь для себя лишь знаки внимания и подтверждения. Только такая любовь наделяет нас волшебной силой, сказка об этом. Все остальное – вторично и, в общем-то, не важно. Вот так.
Он вздохнул и некоторое время, легко улыбаясь, смотрел на меня, ожидая, пока я в уме сформулирую очередной вопрос. А когда я уже был готов задать его, он вдруг потянулся куда-то мне за спину, словно увидал там что-то необычное, и я сразу купился на этот трюк. Я оглянулся, и ничего странного позади себя не увидал, вообще ничего. А когда повернулся обратно, его за столиком уже не было. Он исчез, ушел, улетел, не знаю… Лишь остатки пепси в стакане, в его стакане продолжали выдавливать из себя последние пузырьки газа, не позволяя мне усомниться в реальности этого человека и нашей с ним встречи.
Надо ли кому-то объяснять, что я был смущен и оглушен услышанным? Мало того, что рассказ просто идеально накладывался на мою собственную любовную историю, мою ситуацию и личные чувства, так еще и оставил после себя стойкое ощущение, что  самое главное я упустил, не понял.
Я допил коньяк и оттолкнул от себя рюмку.
Напиток, как я уже упоминал, был скверный, и вовсе не способствовал ясности сознания, напротив, слегка его затуманивал. Я напрягся, борясь с туманом в голове и стараясь отладить мыслительный процесс. А когда это мне наконец удалось,  я понял, мне стало ясно то, что все это время беспокоило своей недосказанностью и сокрытостью. Как говорится, тонкий намек  нашел своего адресата, то есть меня. Вся эта история, пусть не в деталях, а в общем, была похожа на мою собственную историю, на неловкую сказку моей любви. С той лишь разницей, что мне самому не пришлось, не удалось стать письмом. Что, со мной что-то не так? Может, я как-то не так люблю? Чушь! Я люблю, я так люблю!.. Что же я здесь до сих пор сижу? Автобус!
Я глянул в окно, и увидел, что мой автобус уже выруливает с площадки.
Я вскочил, опрокинув стул, на котором сидел. Не обратив на это внимания, пронесся через весь зал, едва не опрокинув мимоходом официантку Зину вместе с ее тележкой и, выскочив наружу, бросился наперерез автобусу.
И уже позже, сидя на своем месте в полупустом салоне , прижавшись лбом к стеклу и безразлично отслеживая проплывающие мимо пейзажи, я подумал, что, если я правильно понял рассказ незнакомца, не было никакой необходимости нестись мне куда бы то ни было сломя голову.  Ибо, все, что есть в моей душе – там и всегда останется, а ни на что другое я повлиять никак не смогу. Иными словами, каждый в ответе за ту любовь, что есть у него внутри. Не дать погаснуть своей любви – вот единственное, что мы можем сделать друг для друга.  Я улыбнулся этой новой для меня мысли, почувствовав и восприняв струящееся от нее тепло. Потом, уже засыпая, я вспомнил перепуганное лицо Зины, и подумал, что она, должно быть, очень симпатичный и славный человек. И тележка у нее отличная. И бант…
27 марта 81 г. Керчь

В читателях.

GalMix
Рад вам

Ген, здравствуйте !
Большое спасибо за душевные истории.
Прочитала с огромным удовольствием.
_________________

Настёна СПб
Спасибо тебе, Настя!
Рад, что понравилось

Привет, Ген!
Спасибо за новую историю. Грустную и философскую...
___________________________________

Светлана
Здравствуй, Светлана!
Философия нашей жизни грустная,
но жизнь продолжается,
не смотря ни на что!

 » Рукопись 7. Ночь одна лишь

                                      НОЧЬ ОДНА ЛИШЬ
 
Реальность не более чем тонкий занавес, ограждающий нас от мира нереального и чудесного.
 
Среди необъятных просторов Страны, на бесконечной слегка всхолмленной равнине, в окружении девственных лесов и возделанных трудом человека полей стоял Город, отличающийся от всех других городов Страны только тем, что был самым большим из них. Не важно, право же, как называлась эта страна и этот город, не важно, как звали себя жители этой страны. Существенно то, что они ничем не отличались от нас с вами, разве что были только чуточку веселей, чуточку добрей, чуточку великодушней нас. Так, сущую малость. Важно так же то, что все, о чем пойдет речь, было на самом деле.
С севера на юг через Город протекала Река. Извиваясь между невысокими холмами, она делила Город  на две равные части, такие равные, что вопрос о том, какая же из частей больше, а какая меньше породил в свое время многочисленные и порой даже ожесточенные споры между населением правого и левого берегов. Впрочем, великолепная статистическая служба Города и на этот вопрос давала вполне точный ответ. И перед холодной логикой цифр преклонились даже самые ярые спорщики, самые стойкие защитники престижа своего района Города. Выходило так, что на правом берегу Реки жило ровно одним человеком больше, чем на левом ее берегу. По списку последней переписи населения им был назван некий молодой человек по имени Анно. К слову будет сказано, Анно даже не подозревал о том, что стал предметом гордости правобережников и объектом зависти  левобережников. Жители левобережья с присущей им энергией пытались переманить Анно на свой берег, но все их попытки неизменно разбивались о бдительность жителей правого берега и полнейшее непонимание Анно того, что от него хотят.
Надо признаться, что Анно тоже был патриотом своего берега, но этот патриотизм был более вещественен и объяснялся тем, что ему очень нравилась его квартира №59, расположенная на тринадцатом этаже нового, только что немного раньше срока сданного в эксплуатацию дома, что изящным прямоугольником врезался в небо на одном из холмов в самом начале Морской улицы. Он охотно перебрался бы на левый берег, если бы на нем была Морская улица и похожий на корабль его дом. Ничего похожего, однако, там не существовало.
Морская улица - странное название для города, море от которого лизало свои берега прибоем на расстоянии трех дней пути на скором поезде. Это место будоражило воображение и напоминало Анно о несбывшейся мечте детства, поэтому он дорожил улицей, на которой жил, и не хотел бы променять ее ни на какую другую.
Был наш новый знакомец молод, ему едва исполнилось двадцать. Но его молодость, похоже, несколько затянулась, поскольку в свои года он не был близко знаком еще ни с одной женщиной. Виной тому  была его исключительная, просто-таки мучительная застенчивость. От своих родителей, ставших лет тринадцать тому назад жертвами внезапно разразившейся в Городе эпидемии неизвестной страшной болезни, он унаследовал совсем не хилое телосложение и покладистый нрав. Да, он был смел и умен, решителен при необходимости и остроумен по обстоятельствам, но главенствовала над всеми чертами его характера  эта чертова застенчивость. Это качество было развито в нем так сильно, что легкий румянец смущения постоянно горел на его щеках, делая, однако, его лицо еще более привлекательным. Тем не менее, за свою жизнь он еще не встретил женщины, которая своей красотой, своим обаянием или какими другими качествами смогла бы заставить его превозмочь эту чертову застенчивость и перейти к каким-то решительным шагам в плане дальнейшего знакомства. Но - надо же! - он свято верил, что рано или поздно такая встреча состоится.
Был он в отца высок и широкоплеч, под плотно облегающей тело рубахой перекатывались тугие бугры мускулов, которые сделали бы честь любому атлету. На голове прочно укоренилась копна слегка волнистых волос цвета спелой ржи, жестких, как ржаная же солома.
 Большие серые глаза смотрели на мир с любопытством. В зависимости от увиденного они легко окрашивались искрами то нежности, то настороженности, то грусти, то веселья. В них можно было заметить и решительность, и некоторую неуверенность в себе - лишь прикосновения  страха были ему не ведомы. Не портивший лица нос с крупной горбинкой, привычно сжатые губы и выдвинутый вперед, хотя и не тяжелый подбородок выдавали его готовность к решительным действиям.
                 Года за три -четыре до описываемых событий Анно успешно окончил ГИТ, городской    институт торговли, и был принят на работу продавцом в один из антикварных магазинов, в тот самый, в котором когда-то проходил свою первую практику. Работа эта, так же как и учеба в ГИТе, мягко говоря, не слишком его удовлетворяла, не отвечала стремлениям его души. Но так уж получилось, что его мечте - стать капитаном дальнего плавания - не суждено было осуществиться, законы в Городе были очень строги, и, попав в ГИТ, он уже не мог бросить учебу в нем. Точней, мог бы, но дальнейшую его судьбу такой поступок существенно бы подпортил. Поэтому, внешне смирившись - собственно, и не лес ведь валил,- в душе он навсегда сохранил тягу к морским просторам, к приключениям, влечение ко всему необычному и таинственному. И это томление его души, способность во всем видеть необычное и прекрасное помогли ему пережить душевный кризис, когда вся дальнейшая жизнь казалась навсегда погребенной на пыльных полках антикварной лавки, сделали так, что в конце концов он полюбил свою работу.
Он вдруг понял, до чего это интересно,  разглядывая старинные вещи угадывать, какой жизнью они жили когда-то, кому служили, кому принадлежали, узнавать, какой мастер вложил в них столько своего труда, а то и частичку души. Отпечаток тайны лежал на всем, к чему обращался его взор, а богатое воображение заставляло оживать даже невероятно хрупкие фигурки людей и зверей из бронзы, дерева или фарфора.
         Однажды ему в руки попался кусок пластилина, и он от нечего делать вылепил из него портрет директора магазина. Получилось очень похоже. Анно не подозревал в себе таких способностей, и с удивлением смотрел на творение своих рук. С тех пор все свое свободное время он занимался тем, что лепил из глины всех, кого знал и помнил. Прикосновение к искусству дало то, чего ему так недоставало в жизни, поманило и увлекло за собой, и он ушел в постижение тайн ремесла с головой. Словно чистый живой поток ворвался в тихую заводь его жизни, прогнал сон и уныние, раскрыл неведомые до того горизонты, наполнил ее до краев радостью и светом. Анно понял: то, что было раньше, являлось лишь видимостью жизни, настоящая, она началась лишь теперь. Он жил, он работал, видел плоды трудов своих и был всем доволен вполне.
          Лишь одно угнетало его - одиночество.
          Одиночество… Не многим суждено испытать на себе в полной мере его космическую пустоту и холод. О, Анно отлично знал, что это такое. Не раз он убегал из своей тихой, уютной и страшно пустой квартиры, в которой никогда не звучал другой голос, кроме его собственного. Словно в омут, он бросался в толпу людей, заполонявшую улицы и площади Города, пытаясь утопить в ней свое отчаяние. И это отчасти ему удавалось. Начиналось то, что сам он называл «погоней за миражами». Дело осложнялось тем, что о разыскиваемых им миражах у него были лишь смутные представления, поэтому распознать их он пытался лишь по изменчивым налетающим ощущениям. Тем не менее, боль и тоска растворялись и исчезали в людском половодье, а он бродил, бродил по Городу до изнеможения, до тех пор, пока улицы не пустели на краткий миг перед рассветом. Тогда он возвращался домой, бросался на кровать и долго лежал с открытыми глазами. Перед его взором нескончаемой вереницей проплывали людские лица, молодые и старые, женские и мужские, веселые и грустные, умные и тупые, живые и в то же время условные лица людей, к которым невозможно обратиться за помощью или советом и у которых  никогда не найдется ни времени, ни желания выслушать его и понять. Иногда из череды лиц сознание выхватывало какое-то одно, в чьих глазах Анно замечал нечто неуловимо родное, близкое, что тянуло и неудержимо влекло к себе. Но уже в следующий миг тронувший его душу образ тускнел, лицо  блекло и распадалось на несовместимые фрагменты, исчезая кусок за куском там, откуда и прибыло изначально, продолжая свой путь из ниоткуда в никуда. Тогда он привычно визуализировал в сознании дорогие его сердцу образы отца и матери, память о ком всегда хранил в душе. Следом за тем приходило успокоение, и он засыпал.
Он не знал, что все происходившее с ним тогда  было лишь свойственным молодости любовным томлением, ее предчувствием и затянувшимся ожиданием.
В один из летних вечеров Анно брел по погрузившимся в фосфоресцирующую пучину ночи, отяжелевшим от роскоши опоенной влагой жизни зелени улицам Города. Прелесть тихого вечера теплой волной вливалась в его сердце, наполняя его грустью и нежностью ко всему, что есть, что было на свете. Чувство, сродни умилению, охватило Анно, и он шел, упиваясь воздухом, надушенным ароматом распустившейся маттиолы. Поддавшись ночным чарам, небо сдернуло с себя пыльное покрывало, приоткрыв тайники, в которых весь долгий летний день прятались звезды. Мироздание от щедрот своих высыпало на всеобщее обозрение, сколько их уместилось в руке дающей, и ночные светила тяжелым ожерельем повисли над Городом, почти касаясь крыш домов и верхушек деревьев.
Как чудесно!
Анно любил эту пору, любил прогуливаться в такие вечера по улицам своего Города, не замечая течения времени, мягко влекущего  его сквозь ночь к рассвету. Так было и в тот раз.
Вот он заметил, как вокруг вспыхнувших фонарей сгустились сумерки, и тут же следом за ними густая вязкая тьма хлынула неизвестно откуда с явным намерением залить, затопить улицу. Она плавилась, таяла, соприкасаясь с яркими шарами фонарей, исчезала в причудливых изгибах неоновых трубок реклам, окрашиваясь их цветами и становясь их естеством, и умирала в неистовых кострах витрин и окон. Но она никогда не пропадала навсегда, возрождаясь там, куда не проникал свет, клубясь и распухая глухой ватой и окружая Город мягкой блокадой.
В часы темноты свет горящих окон завораживал, всегда привлекал и манил Анно к себе. Странно, но окна его собственного дома еще никогда не встречали его своим светом, не кричали ему издали что ждут, что рады, что скучают без него. Да, по правде говоря, он и не представлял себе, как выглядят они зажженными, когда смотришь на них с улицы. Эта странная мысль поразила его, и он хмыкнул себе под нос что-то типа: «Надо бы попробовать. Да, так и сделаю». И отнес эксперимент на более поздний срок, быть может, уже на завтра.
Обычно, шагая по пустынным улицам и наблюдая за окнами, Анно любил угадывать, кто прячется за опущенными шторами, кого скрывают плотно задернутые занавески. Эта игра несколько развлекала его, однако не успокаивала, поскольку каждое освещенное окно напоминало о темноте собственных окон, и, даже не думая об этом, он подсознательно ощущал тоску, таящуюся в нем и молча, тихо-тихо, пилящую его изнутри. Странно, но ни разу не пришла ему в голову мысль, что, быть может, там, за освещенными окнами, за одним из них мается от одиночества, не находит себе места родственная ему душа, кто-то такой же как он. Одинокие души подобны кометам в глубинах космоса. Космическим странницам крайне редко выпадает счастье личной очной встречи, но при этом увидеть друг друга они могут лишь опалившись жаром одной звезды. Только звезд бесконечное множество, вон они – далекие, яркие, холодные, -  в беспорядке разметались по небу, словно некий богоподобный маг небрежной рукой сыпанул на черный бархат пригоршню бриллиантов разного достоинства… потом еще, и еще. И уже не в силах остановиться, сыпал и сыпал, все что есть, что еще оставалось, и пыль, и песок, и газ. Как среди этих множеств угадать ту единственную звездочку, рядом с которой возможна встреча, как умудриться поспеть на рандеву вовремя?
Сияние космоса подчеркивало его глубину и бесконечность, непостижимые умом средним и меньших размеров. Но даже и выдающийся ум не в силах был бы вместить в себя и, главное, вынести, не повредившись, мысль о единстве вселенной именно в ее бесконечности. А вселенная неотделима от нас, живущих на Земле. Это хорошо знал и чувствовал Анно. Еще он знал, что это утверждение легко проверить. Стоит лишь запрокинуть голову и чуть внимательней, чуть пристальней, чем всегда, всмотреться в ночное звездное небо, как вдруг покажется, что земля начинает уплывать из-под ног, а голова запускается карусельным кругом. Еще немного, и ты срываешься в бездну, уменьшаясь в размерах и вновь увеличиваясь, пока не оказываешься, затерянный,  невесть где. Небесная пропасть властно зовет, манит к себе. Как же противостоять зову вечности? Наверное, не замечать, не думать о ней. Но как не замечать? Как не думать?
Размышляя о вещах неземных, Анно не заметил, как оказался у своего дома. Привычно нащупав взглядом знакомое окно на фасаде, и подавив вздох сожаления, вызванный его обычным необитаемым видом, он поспешно нырнул в подъезд.
Лифт не работал, уже черт его знает, сколько дней, поэтому ему пришлось проделать путь на тринадцатый этаж пешком. Погруженный в свои грустные думы, в этот раз он даже не поворчал на лифтеров, ремонтников, ЖЭК, да и на самих жильцов, которые, хоть лупи их, избегают всяческих усилий, чтобы привести лифт в нормальное, ходовое состояние. Они лучше на сотый этаж пешком…вот как он сам…Да…
Освещенная желтым светом ламп лестница медленно сползала вниз, предсказуемо разворачиваясь на сто восемьдесят градусов через каждые восемь ступенек. В чуткой тишине сонного подъезда глухо раздавались шаги Анно. Тук…тук…тук…,стучал докучливый шагомер, однако наш герой         не замечал ни звука, ни движения шагов своих, шел как сомнамбула, и из тринадцати миновавших этажей и двадцати шести пролетов осознал лишь последние из них. Вернуться к осознанию окружавшей и творимой в сей же момент реальности побудило его весьма странное событие. На последней ступеньке перед входом на тринадцатый этаж крупными ровными буквами мелом было начертано: »АННО».
Взгляд уперся в надпись, столь нелепую и нелогичную на сером бетоне ступени, и его перманентное состояние отрешенной задумчивости улетучилось само собой. Остановившись, он несколько мгновений пытался осознать, кто и зачем мог бы оставить ему здесь это послание. Не придумав ничего путного, совершенно справедливо решил, что его это не касается и пошел дальше. Поднявшись на площадку, он повернул направо и, миновав небольшой коридор, оказался у дверей своей квартиры. На них тем же почерком и, очевидно, тем же мелом была сотворена та же надпись: »АННО». Вторая надпись не оставляла сомнений в том, что происходящее касается именно его. Как бы там ни было, но этот довод был вторичным. Главный аргумент того, что у кого-то, пока ему неизвестного, появилось к нему дело, тоже, между прочим, не ясно какое, стоял на коврике перед дверью с серебряными цифрами 59,перед его дверью.
Перед дверью  одиноко, даже, как показалось Анно, сиротливо в столь поздний(или уже ранний?)час стояла странная металлическая скульптура. Бронза? Стояла скульптура лицом к двери, глаза ее находились на уровне замочной скважины, так что у Анно даже мелькнула мысль о том, что металлический человек - а скульптура изображала именно человеческое существо - подглядывает сквозь нее. От этой нелепой мысли он тут же отмахнулся, пробормотав что-то типа »Интересно…» и »Что за чертовщина?», подошел к запоздавшему гостю вплотную и принялся его разглядывать.
Слабая лампа на площадке бросала тусклый неверный свет, превращавший полутени в тени полные, а собственно тени в полные провалы видимой материи, поэтому составить сколь-нибудь полное представление о пришельце было нелегко. Тем не менее,  скоро ему стало понятно, что  его запоздавший гость был гостьей.
Перед ним в трехмерном пространстве явно обозначало себя изображение женщины, возможно, даже старухи, держащей на своей согбенной спине непомерной тяжести корзину. Большая широкополая шляпа совершенно скрывала ее лицо, странного покроя плащ свободными тяжелыми складками ниспадал до самого пола, утаивая подробности ее фигуры.
Вспомнив про неисправный лифт и прикинув солидный вес скульптуры, Анно подумал, что поднимать ее снизу сюда по всем лестницам на руках было, должно быть, не легким делом. Тогда кому и зачем нужно было так надрываться? Для чего? И почему для нее, скульптуры, выбрали место именно под его дверью? Он-то какое к этому имеет отношение? Теперь ведь и в квартиру свободно не войти. Подвинуть ее, что ли? Взявшись за шершавые бронзовые бока, Анно поднапрягся, но скульптура лишь слегка покачнулась, не сдвинувшись ни на дюйм.
- Тяжела… Да, ну ее к черту, в самом деле! Кто ставил, тот пусть и убирает. Хотя, безобразие, конечно… Хорошо еще, что мимо пролезть можно… Нет, ну поставили же! Остается надеяться, что завтра ее здесь уже не будет. А если не уберут - с лестницы спущу!
Решив так и так себя настроив, Анно достал ключ, открыл замок и толчком распахнул дверь настежь. В ту же секунду фигура качнулась вперед, словно падая, подхватилась и, сделав несколько быстрых легких движений, которые, однако, шагами назвать было нельзя, тем не менее, перешагнула порог и остановилась за ним посреди небольшого коридора, уже в квартире. Куда и подевались ее тяжесть и неповоротливость! Выходило, что она только и ждала того момента, когда перед ней уберут преграду в виде запертой двери? Раз - и все, и она в домике. И через мгновение о случившемся напоминал только застрявший в ушах легкий металлический зуд, порожденный движением тяжелой бронзовой массы.
Ничего подобного Анно, конечно, не ожидал. И, как это ни непохоже на него, он испугался. Перед глазами запрыгали какие-то светлые пятна, мышцы резко напряглись и обмякли. Отшатнувшись в противоположном направлении, он попятился, пока не уперся в стену. Оттуда, стоя неподвижно, он довольно продолжительное время созерцал мрачную фигуру, застывшую в его квартире, пытаясь в то же время осознать произошедшее. Холод стены остужал, что было необходимо и приятно, и понемногу он пришел в себя.
- Нет, дурачит кто-то, разыгрывает, - решил он. – Это, в самом деле, должно быть такая великолепная шутка, прикол, только я отчего-то испугался, словно ребенок. Шутка, однако, из глупейших, узнать бы, кто шутник…
Тут Анно подумал, что шутник, быть может, укрывшись где-нибудь поблизости, наблюдает сейчас за ним и посмеивается. « Вот уж дудки! – подумал он, захлестываясь злостью, -  не над кем будет тебе смеяться!» И, оттолкнувшись от стены, как от бортика бассейна, вошел в квартиру, спокойно закрыв за собой дверь. Замок звонко лязгнул в ночной тиши, и она тут же сомкнулась над ним, словно вода над брошенным в омут камнем.
Анно зажег свет повсюду, где это было возможно, а после, подойдя к скульптуре, вновь попытался сдвинуть ее с места. Нет, в прошлый раз ему не показалось, она действительно была очень тяжела. Совсем не игрушка. Вспомнив, с какой легкостью металлическая леди шагнула в распахнутую дверь, он озабоченно нахмурил брови. Эта легкость в сочетании с невероятной тяжестью настораживали и пугали. Но он отмахнулся от призрака тревоги, возникшей в его сознании и, присев перед гостьей, принялся ее изучать.
Опытным – достаточно -  взглядом Анно сразу же уловил всю странность и, что ли, загадочность стоящей перед ним скульптуры. Будучи знаком с творчеством всех известных древних мастеров Страны, которых - такого уровня, к слову сказать, - было совсем не много, зная их почерк, манеру, характерные особенности, приемы и уловки их ремесла, он не мог определить, кто из них мог бы быть ее автором. Да разве и кто-то из них? Нет, чем больше смотрел на нее Анно, тем крепче становилась его уверенность в том, что эта старая женщина была чужестранкой, что пришла она издалека. Об этом говорило, например, ее облачение. Ни в глубокой древности, ни в настоящие дни никто и нигде в Стране не носил таких шляп, таких плащей. Никогда здешние мастера не делали таких уродливо-громоздких, в виде куба с крышкой, корзин. Странен был и набалдашник толстой суковатой палки, на которую опиралась старуха, являвший изумленному взору мастерски вылепленную голову невиданного, неведомого зверя, такого дикого, ужасного и отталкивающе противного, что Анно стоило немалых усилий не отвести глаз в сторону, рассматривая его. Тем не менее, чем дольше смотрел он на него, тем большее отвращение вызывала  у него плоская вытянутая морда зверя с длинными рупорообразными волосатыми ушами, с безразличным выкатом глаз и рваными ранами ноздрей, со страшными, загнутыми саблями зубов и сквозившим между ними раздвоенным жалом языка, с которого, право же, капала не то слюна, не то яд.
- Б-р-р-р, ну и гадость, - пробормотал Анно. - Страшно уже только представить, что такой красавчик может присниться ночью. А ведь где-то такие живые по лесам бегают. Или он - лишь плод воображения художника? Странная, однако, фантазия…
Начав размышлять, Анно не мог уже остановиться. Вопросы прям-таки роились в его голове, но на многие из них, - да почти на все, - он не находил ответа.
- Странная не только фантазия мастера, - начал свой обход вокруг клетки с тайной Анно, - странно все в этой истории. Какая-то непонятная скульптура с какой-то стати возникает, непрошенная, под моей дверью. И вдруг    - она начинает ходить! Словно делала это всю жизнь. Но, похоже, делает это для того лишь, чтобы проникнуть в мою квартиру. А, попав в квартиру, тут же ходить прекращает. Разучилась сразу, понимаешь! Но при чем здесь я? Почему эта старая троянская лошадь заявилась ко мне? Зачем ей я понадобился? Что за шутки? И шутки ли? А, может быть, бронзовая мадам по своей воле, сама зашла ко мне в гости, чайку попить? Тьфу ты, черт, это уж слишком, дурость какая-то. Нет-нет, в этом необходимо разобраться, хорошенько разобраться…
Придя к такому светлому решению, Анно с удвоенной энергией принялся изучать загадочную скульптуру, но, мозгового штурма не получилось. Как он ни бился, женщина строго хранила свои тайны. Ну, металлическая ведь, бронзовая….
Куда большее волнение охватило нашего антиквара, когда он как следует вгляделся в лицо своей непрошенной гостьи. Как оказалось, ее лицо напоминало скорей маску, чем лицо живущего или жившего когда-нибудь человеческого существа. Лицо было неестественным, неживым. Мастер, творец, непонятно где и у кого подсмотрел страшную гримасу и вылепил лицо женщины, ею обезображенное. Маску горя, боли, тоски, отчаяния и гнева - гремучий коктейль, гремучую смесь качеств, каждого из которых одного было более чем достаточно, чтобы исказить и обезобразить самое миловидное личико.
Зачем же? Для чего? Или, почему?
Лицо, все в жестких морщинах-рубцах, с крючковатым носом, что клювом нависал над безгубым ртом, с острым подбородком и широкими скулами было под стать голове зверя на навершии посоха. Посох-вот точное название предмета у нее в руках. Лицо было искажено выражением тоски и боли, сосредоточенным в ее глазах, и из них изливавшимся.
О, эти глаза! Они одни были живыми на этом мертвом лице. Где-то в их непостижимой глубине горели острыми иголочками тревожащие огоньки, и их беспокойное колкое пламя сообщало довольно-таки зловещий вид всей фигуре. Анно вдруг показалось, что глаза эти следят за ним, цепко и враждебно ловя каждое его движение.
Некоторое время парень, как завороженный, смотрел в глаза старухи, потом, словно очнувшись, провел ладонью по лицу, помотал головой и быстро оглядел коридор. Вроде все, как и было прежде. Так какого же черта он здесь сидит? Нет, так можно с ума сойти. Сойти с ума. Он вновь взглянул в глаза скульптуры, но ничего сверхъестественного в них уже не было. Да и было ли? Обычный блеск холодного металла. Он отрывисто засмеялся. И, словно подписывая мировую с собой и с окружающим пространством, которое перестало тревожить и пугать, Анно добродушно ткнул пальцем в нос зверя. Последовавший вслед за этим резкий металлический лязг заставил его подскочить на месте и отпрянуть назад, так что в конце концов он оказался на полу в сидячем положении прижавшимся спиной к противоположной фигуре стене прихожей.
И вновь запахло жареным, вновь забеспокоились вокруг флюиды тревоги и страха.
Внутри фигуры что-то затрещало, защелкало, зацокало, будто пришел в действие некий невидимый механизм - да, собственно, так оно и было. Потом внутри железной леди что-то нежно, словно хрустальный колокольчик, прозвенело три раза, после чего крышка корзины у нее за плечами откинулась со звуком, с которым, собственно, крышке и положено откидываться. И все стихло.
Сидя на полу Анно оторопело наблюдал за тем, как в наступившей звенящей тишине из распахнутой корзины неторопливо выплывает кольцо света, бывшее по спонтанным ощущениям не столько ярким, сколько теплым. Желтовато-оранжевое, цвета утреннего солнца над росистым лугом, оно поднялось невысоко и зависло в аккурат над головой фигуры.
Внешняя оболочка кольца слегка пульсировала, оно то сжималось, то раздавалось вширь, словно готовясь, собираясь с духом перед чем-то. И, видимо, собралось-таки. Оно вдруг загорелось, вспыхнуло все. Потоки ослепительного ярко белого света ударили Анно по глазам. Небольшая прихожая озарилась так, словно в нее реально упал кусок солнца. Хозяин квартиры едва успел прикрыть глаза рукой. Из-под этого козырька, сквозь узкую щель заплющенных почти намертво глаз, через сито ресниц он наблюдал за вспыхнувшим феноменом - и ничего не мог в который уже раз за этот вечер понять и объяснить. Да и не пытался ничего объяснять в этот момент - просто наблюдал, насколько это было возможно.
Все, все было странно в этой истории, - и скульптура, и ее появление перед его дверью, и ее проникновение в квартиру, и световой обруч из нее, да и сама ситуация – все было нелепо, все  выглядело шутовством и дурацкой забавой. Словно затянувшийся розыгрыш, который никто не желал ни прекратить, ни разъяснить. И, вместе с тем, шутка получалась зловещей, потому что Анно в ходе ее развития, раз за разом испытывал страх.
Световой тор необъяснимым образом плавал по воздуху, источая волны света. Но, что было вовсе уж необъяснимо, кольцо, как оказалось, совсем не излучало тепла. Его просто не было, того тепла, которое ощущалось в самый первый момент появления кольца - его теперь не было. Скорей наоборот. Источаемый свет был холодным, словно арктический гость, и с каждым мгновением продолжающегося свечения воздух вокруг становился все холодней. Было похоже, что кольцо отбирало, черпало тепло из окружающего пространства и каким-то образом преобразовывало его в свет. Обратной трансформации энергии не происходило, свет просто уносился в разные стороны, поглощался стенами и предметами обстановки, растворялся в воздухе, насыщая его быстрыми фотонами.
Запахло озоном.
Стало холодно и, черт возьми, снова страшно.
Внезапно яркость свечения резко упала. Иссиня-белый гладкий свет кольца сменился нежно-розовыми кудрями и завитками, эфирным пухом с живота фламинго. Сразу отчетливо потеплело. И исчезла тревога, пришло успокоение, мягкой теплой ладонью приникло к лицу юноши. Он безотчетно улыбнулся. Ничто больше не тревожило Анно, ни скульптура, ни источаемый ею феномен. Исчезло и ощущение тайны, возникшее сразу, как только захлопнулась входная дверь и отрезала его от остального мира, оставив наедине с непрошенной, нелепой гостьей, жуткой страшной тайны. Все страхи, беспорядочные мысли, сомнения уплыли куда-то, унесенные розовыми волнами блаженства. Тайна оставалась за всем этим, но не как предчувствие, а как неоспоримая часть реальности - и она уже не была ни страшной, ни жуткой, ни пугающей. Она манила, как единственная возможная радость жизни, обладание которой, то есть, познание которой для продолжения этой жизни оказывалось главным условием. Тайна теперь была и обещанием сбывания его мечтаний.
Какое-то время кольцо оставалось висеть над головой фигуры аккуратно уложенной спиралью тлеющих угольков, потом медленно поползло вверх, одновременно увеличиваясь в размерах. Розовый цвет сменился желтым, желтый зеленым, тот-синим… Со все возрастающей скоростью цвета стали менять один другой, закружив невообразимый красочный хоровод. Ни один цвет не возвращался таким, каким исчезал. Проще говоря, ни один цвет не возвращался вновь, каждый новый оттенок менял его до неузнаваемости, заставляя воспринимать, как совершенно другой, отдельный цвет. Несколько путаное описание, но в данный момент Анно был способен только на такое.
Мягкие переливы шли один за другим, накатывались легкими волнами, неслышно, но властно затапливали доступное пространство, чтобы тотчас уступить место и инициативу новой волне. Постепенно распухая, кольцо заполнило собой всю поверхность потолка. Вот, в очередной судорожной пульсации, оно метнулось в стороны, коснулось стен и сразу исчезло, впитанное ими словно вода сахаром. 
И все.
Стало тускло, пусто…
Свет померк, оставив после себя легкий исчезающий дымок грусти.
Представление длилось лишь несколько минут, но Анно показалось, что прошло часа два-три, не меньше. С трудом необъяснимыми, как после тяжелой работы, он поднялся с пола, на котором продолжал сидеть все это время, и, подойдя к фигуре, заглянул в раскрытую корзину. Та оказалась пуста, ее стенки изнутри были ровными и гладкими на ощупь, каким и должен быть отполированный металл. Да, и еще они были холодными – каким, опять же, и должен быть металл. Анно попробовал закрыть крышку корзины, с резким щелчком она легко сделала это. Он вновь нажал на голову зверя, механизм исправно пришел в движение, крышка откинулась, но никаких феноменов в этот раз больше не возникло. Закончился, видно, запас феноменов.
Анно вновь подумалось, что его кто-то дурачит, что этот кто-то наблюдает за ним неведомым способом и, как минимум, доволен его реакцией, его обескураженностью и недоумением.
Он жестко и резко, резче, чем требовалось, и жестче, чем допустимо, вновь захлопнул крышку корзины, плюнул от досады в угол и ушел из коридора, в котором совершалось световое представление, в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Хотел сразу лечь спать, но, подумав, что заснуть все равно не удастся, он прошел на кухню. Путь туда лежал через тот же коридор, в котором стояла скульптура, но он сделал вид, что ее нет, просто не взглянул в ее сторону. На кухне он сварил себе кофе, несколько крепче обычного, и с чашкой в руках вернулся в комнату. Поставив кофе на стол, он закурил сигарету и подошел к окну.
Внизу под ним последним чутким предутренним сном спал Город.
Тихо спящий за окном Город, его пустые, ярко освещенные улицы, выглядевшие шире улиц дневных, темные, незрячие, лишь кое-где просветленно сияющий окна домов, все это было тем видом, которым он мог любоваться бесконечно. Громадное пульсирующее тело  Города, реально существующее и в то же время отстраненное и словно призрачное, с неизменной новизной напомнило Анно о его одиночестве. Мысли ринулись в старое русло, омыли и освежили  старую рану. Восставшая боль тронула сердце, едва не заставив Анно застонать.
Внезапно в коридоре, за закрытой дверью, наметилось какое-то движение. Раздался шелестящий металлический звук, уже слышанный Анно раньше. Звук несколько усилился по мере приближения, и прекратился, оборвавшись в аккурат за дверью. Понимая, что ничему все равно он не может помешать, молодой человек напрягся навстречу неизбежному и приготовился принимать события по мере их свершения.
Дверь распахнулась и - да, на пороге стояла она, невозможная, непрошенная, металлическая самозванка.
За те несколько минут, что Анно ее не видел, она значительно увеличилась в размерах. Ее металлическая плоть, если можно так выразиться, возмужала и приросла телом, и теперь гостья была не многим меньше хозяина. Слабый свет настольной лампы едва касался ее фигуры, сглаживал и искажал черты. Но недостаток освещения лишь подчеркивал, как на темном пятне ее лица горели глаза. Да-да, теперь они светились, словно два угля, два куска раскаленного кокса. Дикая, холодная, страшная, она уже не выглядела неживой. Медленно поворачивая голову, она осмотрела комнату. Наконец, глаза ее, остановившись на Анно, сверкнули лихорадочным безумием. Сверив курс, качнувшись вперед, она пошла прямо на него. Легко пошла, хотя пол, казалось, прогибался и только что не стонал под ее тяжестью. Анно все давно уже казалось горячечным бредом, не самым слабым. Не в силах сдвинуться с места, он собрал в кулак все свое самообладание  и замер у окна. Зажатая в руке сигарета жгла пальцы, он этого не замечал.
Сказать, что женщина шла, как ходят обычные люди, было бы неправильно. Она перемещалась, да, это было очевидно, и в то же время не было заметно ни малейшего движения ее чресл. Вновь возник металлический шелест, но он был достаточно тих и мягок, теперь будто разворачивали фольгу на шоколадке. Могло показаться, что гостья щадила уши Анно, хотя по ее зловещему виду трудно было предположить наличие у нее такого позитивного чувства. Анно охватил ужас. Вместе с шелестом, как ни был тот мягок, он пробрался вовнутрь его сознания и стал тихо рвать его на части. Закрыв глаза, Анно закрыл и уши руками, но это не помогло, металлический звук, лязг, скрип проникал сквозь препону и пилил, пилил по живому. Каждой своей клеточкой Анно ощущал приближение чего-то страшного, ужасного, не умещающегося в рамки обычных человеческих представлений. Так ведь и человек здесь был только один - он сам. А вот она…кто?
Внезапно звук оборвался. Когда немного погодя Анно открыл глаза, женщина была всего в шаге от него и сверлила его взглядом. У него возникла мысль, что его рассматривают под микроскопом, а он, нагой и беззащитный, стоит на стеклянной подложке под ярким светом, и нет никакой возможности и надежды укрыться.
Неприятная мысль, нехорошее чувство.
Анно не знал, что ему делать, что говорить, или же куда уйти, куда деться? Все его существо восстало против грубой силы, воля воспротивилась подавлению  и навязыванию чужой воли, и на смену ужасу воспылала злость: на себя, свою слабость, на тех, кто так грубо и глупо шутил, на эту железную бабу, что стояла и таращила на него свои глаза. Он вдруг представил себе весь комизм сложившейся ситуации, ее нелепость и абсурдность. Нет, правда, кукла, пусть огромная, но все же просто железная кукла, преследует его, здорового молодого человека, в собственной квартире и, не шутя совсем, заставляет его дрожать от страха. Тогда, наперекор, улыбнувшись слегка сведенными мышцами губ, он указал рукой на кресло:
- Присаживайтесь, мадам! Это кресло как раз свободно.
Совсем уж странным и неожиданным было то, что она его поняла! На губах ее бронзовой искрой мелькнула улыбка, то ли в знак согласия, то ли  в порядке одобрения его, Анно действий. Повернув голову, она проследила его жест, после чего повернулась и, плавно приблизившись к креслу, легко в него опустилась. Это ее перемещение не оттенялось никаким звуковым сопровождением, к которому он уже привык, что было странно, как будто, в разгар показа немого кино, тапер отлучился по нужде. Не большое и не крепкое совсем кресло, за сохранность которого следовало бы опасаться, легко восприняло ее тело. Кресло даже не пискнуло!
Теперь женщина вела себя совершенно иначе, что заставило Анно усомниться в том, что перед ним игрушка, чудо механики. Нет, без сомнения, все не так, не так просто и уж совсем не так, как кажется на первый взгляд.
Но вот как? Что? Кто может ему все объяснить? Кто перед ним? Или что? С чем таким он имеет дело?
Анно ощутил, как за его спиной приоткрылась дверь в неведомое, и из нее потянуло таким себе неприятным сквознячком. Он поежился, захотелось немедленно сменить место своего присутствия. Но накопленного запаса злости все же хватило на то, чтобы задать явно перегруженный иронией вопрос:
- Чашечку кофе, не угодно ли?
Голос его прозвучал резко и был совсем не похож на его же голос,  но присущий ему в нормальных, а не в экстремальных условиях. Что не удивительно: любой охрип бы, попади он в такие обстоятельства.
Женщина в кресле у журнального столика молча кивнула в ответ. Совсем не забавляясь происходящим, но решив играть в предложенную ему игру до конца, Анно, чуть помедлив, что тоже вполне естественно и объяснимо, вышел на кухню, приготовил еще порцию кофе и, вернувшись, поставил чашку с напитком на стол перед гостьей. Та поблагодарила его достаточно чопорным кивком головы и, нежно взяв ложечку мокко металлическими щипцами пальцев, принялась размешивать сахар. Серебряная ложка в ее руке казалась стеклянной.
Происходящее развлекало и напрягало Анно одновременно.
Заняв кресло напротив, он внимательно и с интересом следил за продолжающимся действом. В голове его был полнейший беспорядок. Мечущиеся мысли кололи, терзали и беспокоили его изнутри. Мысли кружились в беспокойном хороводе, причудливо сплетаясь и сталкиваясь одна с другой, как результат, порождая самые нелепые предположения и теории,  которые в итоге лопались, словно мыльные пузыри, потому что были явно не тем, что надо, и ничего не объясняли. Но что надо, что могло бы все объяснить, он не знал.
- Кто же вы, объясните мне, - подавшись вперед, наконец спросил он незнакомку. Подождал ответа, на который все же надеялся, но вскоре  стало ясно, что и эта его попытка установить диалог с гостьей не возымела успеха. Женщина упорно молчала.
Между тем, в комнате отчетливо запахло металлом. Было слышно, как тикают часы на противоположной стене рядом с книжным шкафом. Анно заметил, что они показывают ровно без одной минуты три. Ночь шла на убыль, совсем скоро рассвет. Точно так же часы отсчитывали время и день, и два, и три назад. И, скорей всего, так будет еще долго, пусть это будут другие часы на другой стене и совсем в другом доме. Анно вспомнил, как часто в ночи, лежа без сна, он прислушивался к этим звукам шагающего времени. Уходящего времени, поскольку время никогда не приходит, оно возникает в настоящем фантомом сиюминутности, и уже через мгновение оказывается в прошлом. Под канонаду всех часовых механизмов мира. А если их всех каким-либо образом остановить, изменится ли что-нибудь? Исчезнет ли время? Какой механизм следует остановить, чтобы обездвижить время?
Странные, совершенно несвоевременные мысли совсем неожиданно, пусть и в незначительной степени, но все же успокоили Анно, позволив ему смелей взглянуть на свою гостью. Тогда он увидел, как на губах ее единственным откликом на его вопрос возникла дрожь легкой улыбки. Удивительно, в ее лице вдруг обозначилась живая мимика. Подняв глаза, она искоса взглянула на юношу. Лицо ее приняло совсем уж человеческое выражение, что-то теплое, даже располагающее к себе обозначилось в нем. Анно вдруг стало жаль ее. И еще ему захотелось это каким-то образом выразить, каким-нибудь добрым словом, что ли. Но он успел лишь облизать пересохшие губы до того, как  гостья легким движением поднесла чашку с кофе ко рту и с первым ударом часов, возвестивших  наступление третьего часа ночи, сделала глоток.
В тот же миг ослепительная вспышка резанула Анно по глазам. Закрывшись рукой, он откинулся на спинку кресла и некоторое время сидел неподвижно, лихорадочно соображая, что же еще могло произойти. Все, чему он был свидетелем в течение последних часов, было странно, мягко говоря, необычно, противоречило всему его предыдущему опыту и потому никак не укладывалось в сознании. Он чувствовал себя так, будто в его голову пытаются втиснуть кубик большего, чем внутренний объем черепа размера. Как ни стараются - не лезет! Так вот, в этот момент он ощутил, как сжалось все его естество от предчувствия, что все предыдущие чудеса – пустяки по сравнению с тем, что произошло теперь, и что ждет дальше.
Открыв глаза, он увидел, что кресло напротив, в котором сидела гостья, пусто, чашка лежит разбитая (к счастью ли?) на полу, а сама она стоит посреди комнаты, обеими руками прижимая к груди свою странную трость. Корзина ее исчезла, впрочем, в комнату она вошла уже без нее, он это давно заметил. В ушах звенела тишина, после яркого света реальность воспринималась им фрагментарно и в основном в виде контуров на более светлом фоне. Анно тоже поднялся на ноги, но не смог сделать ни шагу, ноги словно прилипли к полу. А когда он наткнулся на устремленный на него взгляд женщины, его прошиб холодный пот. Взгляд ее транслировал в его сторону тоску, мольбу, призыв и, черт возьми, снова угрозу. Над головой ее через слабое призрачное сияние возгорелось уже знакомое ему светящееся кольцо, а через некоторое время он обнаружил, что над первым кольцом под самым потолком есть еще одно, точно такое же, но когда и как оно там появилось, он сказать не мог. Вскоре нижнее кольцо  поднялось выше и повисло точно под верхним. Оба они ритмично меняли цвет и светимость, словно этими процессами управляла некая неслышная мелодия. Ну, почему же неслышная? Стоило Анно подумать о ней, как тут же он ее и услышал: тонкая мелодия возникла из подсознания, как неотъемлемое его приложение. Музыка  была чарующе красивой, но странной, потому что нельзя было определить, какой инструмент ее исполняет. Эту музыку нельзя было запомнить, но и невозможно было забыть, она текла и струилась, как река времени, река жизни. Видимо, ему довелось прикоснуться к музыке Сфер, конечно, лишь к ее отзвуку. Впрочем, это предположение пришло к нему позже, тогда же он упивался невиданным зрелищем.
Когда между кольцами осталась лишь едва различимая полоска пространства, нежно-палевые накаты света в них вдруг сменились ярко-багровым накалом. Кольца разлетелись в разные концы комнаты, зависли на мгновение и ринулись навстречу друг другу. Море огня затопило комнату, пропитав все багрянцем. Оба кольца водили огненный хоровод, сплетались, образуя того же качества шар, вновь разлетались и начинали все сначала. Сыпались огненные брызги, пахло озоном. Процесс длился долго, но и наблюдать за ним можно было бесконечно. Вот, разлетевшись в последний раз, кольца ринулись друг на друга. Сшибясь, словно два сокола, грудь в грудь, они слились воедино, а, слившись, погасли.
В тот же миг треснула маска женщины, осколки ее, потеряв прочность, опору и сцепление, поползли в стороны, стали падать на пол. Повинуясь неведомому импульсу, Анно шагнул к ней. Она простерла руки в его направлении, посох выскользнул из них  и тут же у ее ног, грохнувшись оземь, обернулся зверем, маску которого до того момента носил. Зверь подобрался пружиной и бросился на Анно.
Оцепенев от ужаса, не в силах пошевелиться, молодой человек смотрел, как зверь в яростном броске приближается к нему. Все замедлилось в ближнем и дальнем космосе, практически остановилось. Прыжок зверя тянулся бесконечно долго. Анно попытался уклониться, но тщетно. Последовал удар в грудь, горячее дыхание на лице… Дальше была тьма, нахлынувшая из той бескрайней пропасти, в которую, по ощущениям, он опрокинулся… И там уже не было места ощущениям, только тьма.
Чувства возникли потом, позже, и это было прежде всего чувство радости, и, возможно, счастья от точного знания, что нечто, ужасное и мучительное, осталось позади, прекратилось раз и навсегда.
С тем он и пришел в себя.
Все страшное закончилось, перестало тяготить своим присутствием, но что оно было такое, он никак не мог вспомнить.
Открыв глаза и осмотревшись, Анно с удивлением обнаружил, что лежит раздетым в своей постели. Беспокоило, что момента отхода ко сну он не помнил. И еще что-то тревожащее было связано с тем моментом. Может, что-то снилось? Не вспомнить. Он оставался лежать, стараясь не бередить, не напрягать память, чтобы ненароком не нарушить состояния блаженного покоя, справедливо полагая, что в надлежащее время все вспомнится само собой. И, разумеется, тогда все разъяснится.
И точно!
Через какое-то время он вдруг осознал, что находится в комнате не один. Определение присутствия постороннего рядом было вроде ничем не обоснованным, но безусловно верным, поскольку базировалось на ощущении чьего-то пристального взгляда. Ну, с этим знакомы многие, можно даже предположить, что знакомы все. Чужой взгляд, словно неудобный шов подмышкой, словно завернувшийся воротник рано или поздно исподволь обратит на себя внимание, и уже через мгновение поглотит его полностью.
Часы пробили четверть четвертого. Неужели, правда?
Взгляд его, с момента пробуждения блуждавший среди световых пятен на потолке, скользнул по стене вниз, зацепил угол книжного шкафа, пересек окно с неоновым свечением за ним, скользнул еще ниже и наткнулся там на фактор беспокойства.
Встречный взгляд.
Взгляд незнакомый, непостижимый, взгляд невозможный и чудесный, неожиданный и вечно ожидаемый, взгляд, пришедший как награда за годы верности и ожидания, бесконечно далекий и холодный в своей бесконечности, кроткий взгляд близкой дистанции.
Сон продолжался?
С достаточной уверенностью Анно мог утверждать лишь то, что Ночь одна лишь властвует над миром… Так было всегда. Так и будет.

 » Рукопись 8. Мой король

                                     МОЙ КОРОЛЬ
 
 
Сегодня книга не вызывала интереса. Лига подняла голову, скучающим взглядом прошлась по пустынным аллеям сквера, взглянула на часы на старой башне справа от себя и снова уткнулась в книгу: еще не время уходить.
Каждый день, наскоро пообедав в кафе на углу соседней улицы, Лига приходила в этот маленький тенистый сквер в самом центре Сальви-Русса, садилась на свою любимую синюю скамейку и, пока не истечет время обеденного перерыва, думала о своих делах, наблюдала за голубями или, как сегодня, читала книгу. Когда часы на башне показывали без пяти минут два, она поднималась и неторопливо шла в свой магазин, поспевая всегда вовремя к самому началу работы. Каждый раз она с неохотой покидала это место, уходила, словно навсегда оставляя здесь часть себя, но сегодня сквер, милый и верный друг, тяготил ее.
А началось все с пустяка.
Утром как всегда скрипнула, открываясь, дверь в ее комнату, и голос матери произнес:
- Вставай, доченька, уже пора.
Выныривая из сладкой истомы сна, Лига подумала, что дальше так жить невозможно, и, оберегая сознание от замершей наготове действительности, с головой укрылась цветастым одеялом прерванного, но не рассеявшегося еще сновидения.  Но маму это не остановило.
- Вставай, Лига, вставай, снова опоздаешь на работу, - твердила она.
Лига перевернулась на другой бок, забралась с головой под подушку, вжалась в постель, силясь слиться с ее поверхностью, раствориться, исчезнуть, но, почувствовав на плече прохладную ладонь матери, поняла обреченно, что хитрости напрасны, и ей не спрятаться, не затеряться. А как хотелось бы стать маленькой, не больше букашки, чтобы не нашел никто, чтобы наконец-то выспаться!
- О-о-о-о, - заныла она, выбираясь, наконец, из непрочного своего укрытия на белый свет и с трудом разлепляя глаза, - как мне все надоело!
- Денек сегодня будет чудный! – сказала мама не обращая ни малейшего внимания на нытье дочери и открыла пошире форточку.
«Чудесный денек! – думала Лига все время, пока умывалась и одевалась, и, наконец, садясь к столу. – И совсем не чудесный! С чего бы это ему быть чудесным? Чудес вообще не бывает! Если бы на свете имелось хоть одно чудо, если бы оно в принципе было возможно, оно непременно случилось бы со мной. Потому что так, как я его жду – никто не ждет! Но чудес не бывает, что доказывает весь опыт моей жизни. Все остается на своих местах, как всегда, и даже для мамы состояние погоды куда как важней, чем состояние ее дочери».
Она действительно страстно желала и ждала чуда. Уже не помнила точно, когда это началось, теперь ей казалось, что так было всегда. Она не знала, какого именно чуда ей надо, да и не все ли равно, хоть какого угодно, хоть самого маленького и ничего не стоящего, но только бы оно непременно произошло и преобразило ее жизнь! Все больше и больше раздражаясь, она думала, что так больше жить нельзя, что все ей опостылело и что этот день, возможно, станет ее последним днем. Ничего такого, о чем вы подумали, кстати, в мыслях у нее не было, а была одна лишь решимость сдвинуть жизнь с мертвой точки, во что бы то ни стало и какой угодно ценой. Она так думала, что какой угодно, но не предполагала, что цена может оказаться чрезмерной.
Нельзя сказать, что Лига была глупа или ленива – не более чем любая другая девушка  ее возраста в это время года. Просто – или совсем не просто – ни с того, ни с сего она вдруг с удивлением обнаружила, что в ее жизни не хватает чего-то, и это что-то – как раз самое главное, что делает жизнь жизнью и позволяет чувствовать ее непрестанно меняющийся пульс. Искра, огонь, озорство и вдохновение! Этого не было. Жизнь прочему-то перестала волновать ее и превратилась в скучную обязанность и, простите, обузу. Как оно все так сталось, она не понимала, но, почувствовав раз, не забывала уже ни на миг. Это чувство усталости и отстраненности, будто она посторонняя, чужая и никому не нужная в своей собственной жизни накапливалось в ней, словно дождевая влага, и вот сегодня она поняла, что все, переполнена им до краев и дальше так жить не сможет.
- Нет, лучше бы я взяла распределение в любое другое место, - проговорила Лига, ставя пустую чашку на стол. – Надоело мне здесь все.
- Что? – не поняла ее мама.
- Все, - пояснила Лига. – Все, все, все…
- Дурочка! – вздохнула мать, холодея от мысли, что дочь, в самом деле, может уехать. – Как же ты без нас проживешь?
- И пусть бы ехала, - зашелестел газетой молчавший все утро отец. – Только подальше куда-нибудь, в глушь, чтобы нас рядом не было, чтобы сразу почувствовала, что такое жизнь и как она дается. Вот узнала бы цену всему, что ее сейчас окружает как бы само собой, и сразу перестала бы ныть.
- Замуж ей пора, - покачала головой мать.
- Замуж! – фыркнул отец. – Ума тут много не надо, детей нарожает, а ты с ними возись. Пусть для начала влюбится по-настоящему, а уж потом можно и замуж.
- Ладно! – прервала семейный обмен мнениями Лига. – Мне пора.
Уходя, она хлопнула дверью, словно желая таким образом отрубить и оставить в прошлом все, что было за нею сказано – а вместе с тем и сбросить с души тяжесть, снять напряжение с сердца. Только легче ей от хитрого фокуса с дверью не сделалось, напротив, слова родителей запали в память и весь день не давали покоя.
Из обычного вроде раздражения не выспавшегося человека в ней вследствие утреннего разговора воспылало вдруг чувство неудовлетворенности жизнью такой силы, что настоятельное желание сейчас же, сию минуту изменить все затмило собой все другие помыслы и словно ком в горле не давало дышать. Впрочем, как мы уже знаем, не так уж вдруг возникла неудовлетворенность, гораздо раньше посещали ее мысли, что не так она живет, не так, что жить следует иначе, но мысли приходили и уходили восвояси, а все оставалось по-прежнему. Но сегодня мысли невзначай переросли в чувство, а это чувство толкало ее к действию. Побуждение было, но, к несчастью, она совершенно не знала, что ей делать.
Не знала.
Неожиданный укол тоски…
Лига на миг увидела солнце черным. В этот миг все вокруг сделалось черным тоже: взглянув мимоходом в черное зеркало витрины она не узнала себя.
Добравшись кое-как до магазина, забыв поздороваться и не признавая знакомых, Лига заняла свое рабочее место. Она машинально делала те же движения, что и каждый прежний день, разговаривала, отвечала на чьи-то вопросы и даже спрашивала о чем-то сама, но весь этот мусор обыденности проплывал мимо ее сознания, уносился параллельным потоком времени.
- Да, - говорила, к примеру, она пожилому мужчине, примеривавшему пиджак, - этот костюм вам очень к лицу.
- Вы думаете? – удивлялся тот. – Странно. Мне никогда раньше не шли костюмы в крупную клетку. Вы не находите, что в нем я похож на Олега Попова?
- Совершенно верно, - соглашалась Лига. – Очень похожи.
- Вы что, смеетесь? – изумлялся мужчина и внимательно смотрел ей в лицо, ища подвоха. Но лицо ее ни о чем таком ему не говорило, и, успокоившись, он продолжал:  - И рукава длинны, не находите?
- Да, - кивала головой Лига, - длинны.
- Или, может быть, все-таки ничего? – не отставал мужчина.
- Ничего, - соглашалась Лига.
- И я не буду казаться смешным?
- Не будете.
В конце концов, мужчина уходил из магазина, прижимая к груди драгоценный сверток с костюмом в крупную клетку и с длинными, как ни крути, рукавами.
- Лига, милочка! – изумлялся завмаг. – Что с тобой? Тебя сегодня просто не узнать! Ты делаешь успехи, и, быть может, даже выполнишь план…
- Берите с нее пример! – нашептывал он другим продавщицам и заговорщицки подмигивал, мол, видите, добился-таки своего, сделал из девчонки человека.
Губы Лиги складывались в улыбку при таких словах руководителя, но сама она того, похоже, не сознавала, и глаза ее оставались холодны. Заметив, наконец,  эту ее странность, завмаг замолчал и внимательно и с некоторой даже опаской воззрился на нее, сегодняшнюю героиню торгового фронта.
«Что же случилось? – думала в это время Лига и ворошила в голове воспоминания, пытаясь в то же время обуздать и упорядочить лихорадочные метания мысли. – Что стало со мной? Отчего жизнь не мила мне больше? Живу, кажется, как и прежде, не хуже других, иные мне еще и завидуют, но – все не то. Родители рядом, всегда помогут и сделают, что нужно, о чем попросишь, и в то же время не докучают чрезмерно. Крыша над головой есть, и крыша неплохая, работаю, учусь, всегда сыта и хорошо одета, на зависть многим. Что же? Что меня мучает, душит, что не дает спокойно дышать? Может, все бросить и уехать? Что? Нет! Куда? Глупости. Психую. Стоп! А , может быть, я обыкновенная истеричка, и в этом все дело? Возможно, так и есть, но не больше других! Я себя знаю. И с большими странностями люди живут вполне спокойно, странностей своих не замечая. Так что же я? Нет, дело в другом…»
«Что? Что? Что?» - задавала она себе тот же вопрос и раз, и другой, и третий, но разум был нем, и сердце молчало, и не было выхода из трепетной неразрешимости, в которой она продолжала томиться, словно в темнице.
Часы на башне неожиданно и где-то на грани ее осознания, словно на другой планете вовсе, пробили час дня.
На входную дверь магазина повесили огромный замок, и персонал разошелся на обед. Кто жил рядом – поспешили домой, остальные отправились в соседнее кафе, то самое, что на углу улицы.
Лига шла вместе со всеми. Сегодня она не ловила, как прежде, свое отражение в стеклах витрин. Она не поздоровалась с сапожником, веселым стариком, которого с детства привыкла видеть на этой улице в маленькой зеленой будке, где он задорно стучал своим загнутым молотком. Не потрогала и не понюхала розы у цветочного магазина, не махнула рукой постовому на перекрестке, словом, вела себя так, будто она впервые в этом городе, на этой улице и на этой планете, и при этом ей совершенно не интересно то, что ее окружает.
Ела она без аппетита и, похоже, совсем не то, что ей нравилось, поэтому быстро управилась с этим скучным занятием и, по привычке, направилась в сквер, впервые не испытывая радости от предстоящего с ним свидания – только некое волнение и неуверенность.
Этот сквер, милый старый сквер… Он был для нее живым существом. Больше, он был для нее другом, чутким, внимательным, надежным, другого такого у нее  в жизни не было. Он был ее тайной, самой большой, никому не доверенной и тщательно сохраняемой в романтической глубине ее сердца. И не было ничего странного в том, что именно сюда, к нему несла она свои горести и печали, с ним же делилась минутами радости, понимая шум ветвей и листьев его деревьев лучше всяких слов.
Но поймет ли он ее в этот сумасшедший день?
Ее любимая голубая  скамейка, что располагалась под разросшимся кустом сирени чуть поодаль от центральной аллеи и была похожа на изящный изгиб пространства, была свободна, как почти всегда в это время суток и предупредительно подставила девушке свое плечо. Лига села, откинулась на спинку, прислушалась.
В знойном безветрии дня до нее не долетали другие звуки, кроме глухих, отдающих звоном крови в ушах ударов сердца в сжавшемся в комок ее теле. Измученные солнцем, деревья замерли, растворяя листву в ослепительном сиянии неба. Лишь изредка вершины их вздрагивали, подталкиваемые неощутимыми внизу движениями горячих пластов воздуха, и тогда слуха Лиги достигал их приглушенный шепот, в котором слышались сомнение, неуверенность и даже предостережение.
- И вы, вы тоже не знаете, как мне помочь, - прошептала она, обращаясь к деревьям, и удрученно вздохнула. – Значит, надо самой…
Что надо самой, она не представляла, но надо было что-то делать, и как можно скорей. Лига совсем загрустила. На глаза ее навернулись слезы. Ощущение плотного и абсолютного одиночества вновь накрыло ее своей черной шалью. Ей сделалось холодно, ее забила дрожь, озноб пробежал по телу, словно ее в легком ситцевом платье выставили на мороз из теплой комнаты. Зубы застучали мелкой дробью, и неприятный этот звук словно подтолкнул ее и заставил опомниться. Она расправила плечи, почувствовала, как напряглась и налилась грудь под платьем. Стиснув зубы, чтобы не стучали, она зло процедила сквозь них кому-то невидимому: К черту! Не дождетесь!
Усилием воли отогнав от себя прочь все, что, как ей казалось, не давало ей спокойно и радостно жить и дышать, она решительно достала из сумочки книгу, раскрыла ее наугад и приказала себе читать. Но сосредоточиться на чтении не получалось. Слава и строки наплывали друг на друга, теряя смысл, сливаясь в сплошную серую сетку, за которой, словно в пелене дождя, возникали  некие невнятные явления,  картины и фигуры, туманные и неясные, как силы, их породившие. Лига сердилась, морщила лоб и пыталась как-то повлиять на назойливые видения и прогнать их прочь, но, исчезая на миг, они возвращались вновь.
Что же ей виделось там, в глубине книжной страницы?
Она не понимала.
Она не хотела понимать.
От долгого и бесплодного усилия над собой, у нее разболелась голова, а время сегодня  тянулось  так медленно.  Лига раз за разом бросала взгляд на башенные часы, но, хотя ей и казалось, что уже прошла вечность с того момента, как она присела на скамейку, стрелки сдвинулись лишь на несколько минут вперед, но и  в этом она не была до конца уверена. Не спеша никуда конкретно, Лига торопила время, чувствуя необходимость быстрей прожить этот день.
- А книжка-то не читается, э? – вдруг услышала она рядом чей-то голос.
Возвращаясь в реальность из своего далека, она резко повернула на голос голову и, схватившись руками за сердце, отшатнулась от неожиданности. На скамейке подле нее, словно уголь на белой скатерти, сидел человек, одетый во все черное. Это был рыжеволосый мужчина неопределенного возраста.
- Не бойся, - усмехнулся человек в черном, - я не из преисподней, хотя и похож на черта.
- Я и не боюсь, - возразила Лига, поправляя платье на груди. – Просто не заметила, как вы пришли.
- А ты и не могла этого заметить, - сказал человек. – Ибо я не прихожу, а появляюсь. И, соответственно, не ухожу, а исчезаю.
- Вот как? – удивилась Лига. – И все же, по-моему, вас очень легко заметить в вашем одеянии.
- Это почему же?
- Потому, что сейчас никто так не ходит. Вы одеты не по сезону, да и не по моде. Вы словно из другого времени.
- Цвет одежды и ее покрой не имеют никакого значения, поверьте, - возразил ее собеседник. – К тому же там, где я обычно путешествую, довольно сумрачно и прохладно. Не смотрите на меня так, прошу вас, я не сумасшедший, не болен и не пьян. Быть может, немного необычно выгляжу, да, допускаю, но к этому так легко привыкнуть. Правда.
- Но кто же вы? – спросила, наконец, Лига.
- Не знаю, что там вы себе вообразили… - снова усмехнулся незнакомец, при этом темные глаза его зажглись теплым светом, как два уголька. – Я трубочист.
- Трубочист! – изумилась Лига, и только теперь заметила, что у ног мужчины, прислоненная к скамейке, стояла маленькая складная лестница. Рядом с ней на земле лежали щетка с длинной щетиной  и мешок, до половины заполненный некими предметами с резкими контурами. Через плечо незнакомца был переброшен моток прочной бечевки, а голову украшал сдвинутый на затылок черный цилиндр. В общем, все атрибуты трубочиста были налицо, и Лига не могла понять, как она сразу их не увидела.
- Да, трубочист, к вашим услугам! – засмеялся мужчина, и рыжие кудри его под старомодным цилиндром весело всколыхнулись. – Вам это, конечно, кажется странным и даже нелепым, но вы не удивляйтесь. Пусть в городе не будет ни одной печной трубы - а это совсем не так, - пусть не будет ни одного дымохода, требующего прочистки, надобность в нашей профессии никогда не отпадет.
- Не понимаю, - пожала плечами Лига, тщетно пытаясь припомнить, где же она видела раньше этого человека. – Впрочем, вы, видимо, решили развлечь меня сказками, а я, знаете, в них не нуждаюсь. Не до них мне сейчас.
- Вот как… -  покачал головой трубочист. – А вы только себе представьте, что в скором времени все изменится, и в недалеком уже будущем и жизнь ваша, и жизнь вообще всех людей превратится в сказку. Поверьте, это будет прекрасное время. Будет! Но ведь и уже сегодня каждому нужна своя сказка. Каждому. И, уверен, вы просто кривите душой, говоря, что вам не до них. Или заблуждаетесь, что тоже понятно. Вам именно до них, вам немедленно нужна сказка, именно поэтому я здесь.
- Я ничего не понимаю, кто же вы? – слегка отстраняясь и всматриваясь в собеседника широко распахнутыми глазами, вновь спросила Лига. Она желала бы рассердиться, но с ужасом чувствовала, что не в состоянии это сделать: от сидящего рядом с ней человека исходили необъяснимые волны тепла, подавлявшие всю ее злость.
- Я в самом деле трубочист, - рассмеялся человек в черном и лихо закрутил рыжий свой ус. – Только не простой, а сказочный, волшебный. Я прочищаю дымоходы печей и каминов воздушных замков, которые  такие мастера строить люди. Строят замки все, но, к сожалению, далеко не каждый человек оказывается хорошим архитектором для таких непрочных построек, и дымоходы в них очень часто засоряются. Но прочистить дымоход не так-то просто, это даже не работа, это искусство. Людям нужна помощь в этом вопросе – и тут появляюсь я. Надо признаться, что я не один такой, нас трубочистов много. И все равно мы не справляемся, не успеваем переделать всю работу. Но мы стараемся. Мы появляемся, когда возникает необходимость, когда без нас может случиться беда. Но мы ведь сказочные персонажи, поэтому для передвижений мы можем воспользоваться солнечным лучом или, например, дуновением морского ветерка. Мы приходим с волной доброго чувства или с улыбкой встречного прохожего. Чаще всего именно так и бывает. Ну, а я сегодня предстал перед тобой в своем истинном виде, прости, если напугал, но я торопился…
- Куда же вы торопились? – в глазах Лиги блеснул лукавый огонек. – Опаздывали на свидание? Да кто же поверит в вашу историю? Ах, оставьте, пожалуйста, ваши сказки себе.
- Не верите, да? – по голосу трубочиста было видно, что он очень расстроен.
- Верю,  но только в то, что вижу сама, -  отрезала Лига. – В сказки не верю. И едва удержалась от того, чтобы показать трубочисту язык.
Она отвернулась и вновь взялась за книгу, всем своим видом давая понять, что ей безразлично присутствие трубочиста рядом с ней на скамейке. Но странный тот человек все не отставал.
- Что же, я могу доказать вам, что ничего не выдумывал, что все мои слова есть чистейшая правда, - произнес он так спокойно и так уверенно, что Лига не выдержала своей напускной отстраненности.
- Как  же? – полюбопытствовала она, вновь повернувшись к собеседнику.
- Ну, например, я знаю про тебя все.
- Интересно! – Лига поджала губки и состроила насмешливую гримаску. – Все про себя не знаю даже я. Что же знаете обо мне вы?
- Что тебя зовут Лига, что весной тебе исполнилось девятнадцать, что живешь ты с родителями в доме у старой ратуши, что работаешь продавцом в магазине готового платья, что… наконец, что сегодня утром твоя мама посетовала на то, что тебе пора замуж… Могу продолжить, если недостаточно…
- Вам все это кто-то рассказал? – выдохнула Лига изумленно. – Кто? Конечно, вы могли узнать и сами, все, кроме последнего. Вы следили за мной? Зачем?
- Нет, что ты! – отмахнулся рыжий трубочист. – Я не следил, и мне никто про тебя не рассказывал.  Я просто знаю, и не только о тебе, такова моя профессия. Чтобы помогать людям, я должен знать о них все.
- Да, - задумчиво проговорила Лига, теребя пальцами медальон на тонкой золотой цепочке, - мама утром сказала, что мне пора замуж…
- Прости за бестактный вопрос, - продолжил развивать тему трубочист, - а что ты сама  об этом думаешь?
- Я? – Лига покраснела и нервно передернула плечами. – Я вообще об этом не думаю!
- Не сердись, дорогая Лига, но сдается мне, что это не совсем так, - не унимался рыжий. – А точней – совсем не так. Я ведь все знаю, не забывай. Ты думала об этом не единожды, и продолжаешь думать, но это лишь мысли, которые, как известно, материальны и потому оставляют след. Сердце же твое холодно, а чувства мертвы, потому что ты не знаешь любви. Ты  с ней еще не встречалась. Поэтому, я предупреждаю тебя: ты в опасности, и  прошу, будь осторожна!
- Да кто вы такой, чтобы читать мне проповеди!? – взорвалась негодованием Лига. – Что вы себе позволяете? Я не просила!
В душе ее вмиг всколыхнулось прежнее раздражение, но, странное дело, вспыхнув, оно тут же угасло под бархатным взглядом трубочиста.
- И потом, а есть ли она, любовь? – стоном вырвался, исторгся из самого ее сердца вопрос. – Ведь нет же ее! Нет!
- Есть, девочка, есть она, просто вы с ней пока не повстречались. Разминулись, можно сказать. -  В темных глазах трубочиста вновь зажегся уже знакомый Лиге янтарный огонек. – И сегодня, возможно, ты узнаешь об этом больше. Я только хочу, чтобы ты имела в виду, что некоторые знания даются… нелегко. Будь к этому готова.
- Вот как? – голос Лиги от переизбытка иронии зазвенел калеными металлическими шариками. – Может быть, и замуж я выйду сегодня? К которому часу мне нужно приготовиться, скажите? Я буду готова. Да я хоть сейчас!
- Нет, красавица, - рассмеялся трубочист, - не сегодня. Но ждать этого осталось совсем не так долго, как тебе кажется.
- Правда? – не сдавалась, стояла на своем Лига. – И за кого же, если не секрет, я выйду? За короля? На меньшее я не согласна.
- Оставь свои фантазии, девочка моя, - вздохнул  рыжий предсказатель. – Король – не из твоей сказки и не про тебя, поверь. Время теперь другое, и нынешние  короли совсем не похожи на королей из старых сказок. Нынешние все чаще лопаются, словно мыльные пузыри, норовя при этом обрызгать, попасть в глаза пеной, причинить боль. Но ты не отчаивайся, твой суженый – принц, а вот они-то, как правило, настоящие!
- Ах, опять иносказания, опять  нравоучения! Надоело, не интересно, - махнула рукой Лига и, надув губки, вновь спрятала взгляд в книгу.
- До свидания, принцесса! – услышала она слова трубочиста, но, игнорируя его, глаз от книги не подняла. – Мы с тобой, я думаю, еще увидимся, - добавил он. – И, пожалуйста, будь внимательна и осторожна… Береги себя!
Голос трубочиста в конце фразы зазвенел колокольцем и внезапно замолк, словно кто-то накрыл его  рукой. Лига быстро подняла голову и огляделась, но поблизости уже никого не было. Она даже встала на ноги и поочередно заглянула во все ответвления аллеи, но хрупкой фигурки в черной одежде с лесенкой на плече нигде не было видно.
- Вот чудеса! – прошептала она.
Она протерла глаза: не сон ли ей приснился? Если она не спала, то, что это было за наваждение? Нет, наверное, она все же задремала. Сон… Быть может, и сон. Только странный очень. И слишком реальный, слишком. Она могла бы описать трубочиста в мельчайших подробностях, цвет волос, глаз, жесты, интонации голоса, странную его одежду … Сон таких подробностей не оставляет.
Перед глазами ее продолжало стоять лицо трубочиста, хотя самого его не было рядом, словно и не было никогда вовсе. Приложив ладонь к груди, она  ощутила, как встрепенулось сердце, как возникло там светлое и настораживающее, словно зарница в ночи, чувство. Чувство зашевелилось и, как птица, стало расправлять крылья,  пытаясь раздвинуть теснину сердца, стенки которого сопротивлялись, но поддавались с сухим приглушенным треском.  Но все же, вновь обретенная птица в груди ее была слаба, не хватало у нее силенок сделать сердце просторным и свободным, и до поры она вновь сложила крылья.
Лига посмотрела в сторону башни.
Часы наверху, облепленные невероятным количеством птиц, словно остановились.
- Как странно, - прошептала Лига, – часы, что с ними? Не могли же все эти голуби, усевшись на стрелки, затормозить или поломать их?
В этот миг минутная стрелка – длинный ус на лице циферблата – дернулась, вздрогнула и перескочила на одно, на целое деление вверх.  Голуби все, как по команде, вспорхнули, неистово трепеща и хлопая крыльями, зависли на мгновение на месте, после чего, поднявшись выше, плавно уселись на лепной карниз башни. Ей почудилось, что на башне, внутри механизма часов лязгнул металл, она напрягла слух, но звук больше не повторился, лишь приглушенные звуки улицы наполняли пространство.  И тогда она поняла, что металлический звук родился в ней самой. Вдруг спало внутреннее напряжение, которое она даже не замечала, но которое не оставляло ее ни на миг - словно слетели стягивающие обручи с бочонка. Лига почувствовала себя легко и свободно, как если бы на горячечный лоб ее легла чья-то широкая прохладная ладонь и уняла боль, и замедлила беспорядочный бег мыслей.  Широко распахнутыми глазами девушка, словно впервые, посмотрела вокруг себя  и с удивлением ощутила и восприняла хрупкую прелесть этого истомленного зноем летнего дня. Море разливанное золотого солнечного света плескалось и искрилось у ее ног, укутывая их теплом и нежностью, живительные брызги укрывали лицо, руки и плечи, рассыпались по платью, перемешавшись  с яркими цветами ситца. Солнце прогнало и холод, и страх. Ну, не чудо ли?
«Вот и чудо, - заметила она. – Оно все же случилось».
«Все хорошо, - шептала листва над головой. – Все хорошо».
И уже возле дверей магазина повеселевшая, с посветлевшим лицом Лига остановилась и, запрокинув голову, радостно рассмеялась.  Она вспомнила, где видела трубочиста раньше. Ну, конечно! На обложке любимой ее детской книжки «Сказки» Андерсена». Она хорошо ее помнила, желтая такая, и на ней, на фоне остроконечных городских крыш черный силуэт с лесенкой. Да-да, это он! Ну, сказка ведь! Сказка!
- Лига, деточка! – изумился, увидев ее завмаг. – Что с тобой происходит, ты вся светишься? Может быть, в «Спринт» выиграла, пока мы все на обеде были?
Звучавшая в душе Лиги мелодия ожидания и предвосхищения следующего чуда крутнула ее в быстром пируэте.
- Не-е-е-т! – протянула она, приседая в легком книксене. – Не угадали! Просто неожиданно у меня случился день рождения, вот! Понимаете? День рождения.
- Что же, от души поздравляю, - протянул завмаг, явно не понимая, о чем идет речь. Он даже нахмурился и потер вспотевшую шею. – Только, помнится, мы тебя уже поздравляли в этом году, в апреле, не так ли?
- Нет – нет – нет! – замахала руками Лига. – То есть, да, конечно, но это совсем не то.
- А что же? – не понимал завмаг. – Что такое могло случиться с тобой в нашем городе в обеденный перерыв, что могло бы превратить этот день в день твоего рождения? Перестань, Лига, мы не на войне. В общем, поздравления уже были, считаем, что были, успокойся и иди работать.
Лига улыбнулась. Черствость начальника не тронула ее, как прежде, и она не ответила ему, как ответила бы раньше. Она улыбнулась, свет, и тепло улыбки были в ее душе, она развернулась тем же легким пируэтом и упорхнула.
«Надо бы проследить за ней, - решил завмаг. – А то, как бы недостачи не случилось. О чем только думает?»
Волна внезапной радости, накрывшая и ошеломившая Лигу, через некоторое время немного спала, но нервная дрожь периодически все еще накатывала на  нее беспокойным дыханием прибоя – то есть она, то нет, – и сотрясала ее сильное, полное жизни тело. Она стояла у дверей новой жизни, прислонившись к косяку, ждала, кто сделает первый шаг, и улыбалась чему-то внутри себя. Покупатели были редки, но и те, что подходили к ней, неловко топтались у витрины, бросали кто недоуменные, кто недовольные взгляды, но натыкались на странную улыбку очарованной девушки и уходили восвояси, ничего не спросив.
Время шло, но мимо, своей тропой, для Лиги его словно не существовало. В мыслях своих она вернулась в сквер, она была там, на синей скамейке, и вновь говорила с трубочистом. Она не соглашалась и спорила с ним. «Принцы, говорите вы, все настоящие?  Возможно, так оно и есть. Но не все из них и далеко не всегда становятся настоящими королями. Слишком часто бывает так, что принц-неудачник всю свою жизнь остается лишь претендентом на трон. А у меня, я знаю, более высокая судьба, и поигрывать я не желаю, это – не мой удел. Я хочу всего, всего сразу, чтобы был король, чтобы был он настоящим королем и чтобы он был у моих ног.  Вот тогда жизнь моя будет прекрасна, а ваше появление убедило меня в том, что именно так и будет. А любовь… Любовь, конечно, это здорово, но, если разобраться хорошенько, она не так уж и важна. Да и где она, любовь? Нет ее, сдается, вовсе, не существует. Любовь – это сказка, красивая сказка, придуманная вами, сказочниками. Я же хочу, чтобы сказкой была моя жизнь…» После этого, выиграв свой воображаемый спор, она улетала в такие сказочные волшебные дали, что дух ее замирал,  и сердце  трепетало, и все силилось  в призрачном тумане предугадать своего короля.
«Заждалась я, попросту, своего суженого и короля своего, оттого и жизнь вдруг опостылела, - говорила она себе. – Но теперь уж все изменится, совсем скоро, ждать осталось не долго, я знаю».
Встреча и разговор со сказочным трубочистом, которых возможно и не было, подарили, тем не менее, ей надежду.
И она была права.  Все предначертано, все спланировано заранее.
Но все же и она не предполагала, что изменения в ее жизни начнутся «прямо сейчас».
- Девушка. Девушка! – внезапным окриком вернул Лигу из ее сказочного далека на бренную землю мужчина, как ей глянулось, весьма приятной наружности. – Что случилось, не пойму я? Вы что, бастуете?
- А? Что? – встрепенулась Лига, не вполне понимая еще, где находится.
- Ага, мечтаете в рабочее время и на рабочем месте, - не унимался мужчина. – Вот в чем дело! Вот в чем дело-то! Да вот же, вот он я! Куда вы смотрите?
Мир в глазах Лиги все еще плыл, был зыбким и не имел резких очертаний, словно отражение в потемневшем старом зеркале. В ее густых ресницах застряли слезинками выдуманные ею самой картины, совершенно заслоняя собой реальность. Она отмахнулась от них легким, словно взмах крыла бабочки движением руки, она затрепетала ресницами и шире открыла глаза, чтобы получше разглядеть назойливого покупателя... И тут у нее перехватило дыхание. «Он», - прошептали ее губы, а сердце рванулось в груди, и она прикрыла, придержала его рукой, сохраняя…
Мужчине было за тридцать, он был ухожен, элегантен, неотразим.
Поняв, что его, наконец, заметили, посетитель воодушевился пуще прежнего.
- О, я вижу, что вы еще поддаетесь мужскому обаянию, - говорил он развязной скороговоркой. - Это такая редкость в наши дни, чес-слово! Девушкам кажется, что это зазорно – показать, что мужчина им приятен.  И сразу же превращаются в не взявших свое старых дев. Не верьте таким, не слушайте их! Девушки должны, просто обязаны уметь не только нравиться сами, но и ценить красивых, а еще больше – обаятельных мужчин. И понимание, понимание – вот что важно. Понимание того, как тяжело красивому мужчине в наше время быть на уровне. Он отступил от прилавка на два шага, чтобы показаться Лиге целиком, в полный рост и синхронным жестом  обеих рук указал на свой элегантный, с иголочки костюм. Дальше он перешел на доверительный шепот.  – Крайне важно, но и очень  трудно быть элегантным и выдержать тон во всех мелочах. Вот, например, сейчас мне нужна соответствующая моему костюму сорочка. Желательно… Но ничего подходящего я не вижу. Вы понимаете?
Мужчина на мгновение отвлекся от созерцания себя и, внезапно наткнувшись на устремленный на него взгляд Лиги, осекся на полуслове. Ее взгляд сообщил ему нечто такое, отчего зрачки его глаз собрались в маленькие черные точки и сразу распустились обратно. Выплеснувшаяся  из них темная сила, невидимая, когда не знаешь, что искать, разлилась по его красивому лицу и напитала каждую клетку, каждую морщинку на нем, обозначив скрытые в душе желания. Усы его распушились, а ноздри расширились и затрепетали, словно у кота мышцы толчковой ноги перед прыжком.
- Так, может быть, - промурлыкал он вкрадчиво, сверкая глазом, - мы проясним этот вопрос позже, в приватной обстановке, в приятном месте? Вы до которого часу у прилавка служите? До семи? Отлично, я буду ждать в семь.
С полупоклоном кавалер растворился  в пространстве, в зеркальном переливе дневного света. Он не спросил ее ответа, но чуткое его ухо уловило, как губы Лиги бесшумно прошелестели ему вслед «да…».
- Фу! – выдохнула Лига, когда увидела через окно, как ее король – а это был ЕЕ КОРОЛЬ, бесспорно – сел в поджидавший его автомобиль и укатил. – Ну и дура я! Растерялась, стою, словно колода, немая и бесчувственная. Ничего, теперь не упущу. Мой, мой…
Оставшееся до конца рабочего дня время отсчитывали часы ее сердца. Лига слышала, каким шумным оно стало, как громко стучало, так что она даже опасливо поглядывала  по сторонам, не слышит ли кто.
 Абсолютной противоположностью ее взволнованному сердцу в это время была ее голова. Она оставалась ясной, мысли  были спокойны, щелкали, словно регистры арифмометра, перебирая варианты, складывая комбинации.  И к моменту, когда часы на старой башне провозгласили окончание рабочего дня и, одновременно, начало ее новой жизни, в голове Лиги сложился план.
«Что же, - рассуждала она сладостно, - будем считать, что первая аудиенция прошла успешно. С шероховатостями, не без этого, но в целом – так.  А он пусть думает, что в его сеть попалась я, это не важно, что он думает. Важно, что думаю я, и что я свое дело знаю. Мужчинка, между тем, судя по всему, стоящий, и мне он симпатичен, поэтому я его не упущу.  Решено, сегодня я ему подыграю, пусть себе думает, что я им очарована, и что уже по уши в него влюблена. Это не повредит. А дальше… дальше будем играть уже строго  по моим правилам…»
Так думала она.
- Пора! – сказала она себе и, тонкая и звеняще натянутая, словно струна, направилась навстречу своей судьбе и своему королю.
- А вот и мы! – сказал, подходя к Лиге и  обнимая ее за талию, ее король в тот же момент, как проскрипела свое прощание входная дверь, и девушка появилась на крыльце магазина. -  Мы с тобой точны и вежливы сегодня, как король и королева.
«Ого, какой скорый!» - заметила про себя Лига.
- Не слишком ли вы спешите, ваше величество? – спросила она, потом рассмеялась и твердо отвела его руку. – Забыли даже представиться, а уже в наступление перешли.
- О, простите, - нимало не смутившись, отступил на полшага король, - это у меня профессиональное.
- Вы о забывчивости? Меняйте срочно профессию.
- Я о напористости. Но ты меня все же опередила. Гога. Зови меня просто Гога. И, пожалуйста, не так официально, сразу на «ты», Лига.
- Да, я вижу, что не только напористость твое профессиональное качество, но и предприимчивость тоже, - искренне удивилась Лига.
- Есть такое дело, - скромно потупился король.
- Ну, что, куда отправимся? – поинтересовалась дальнейшей программой на вечер будущая королева, беря кавалера под руку.
- Пройдемся немного пешком, - предложил Гога, - тем более что погода чудная, и вечер обещает быть роскошным. Нам надо просто не торопясь настроиться на волну природы, уловить ее покой и ее величие, и соответствовать им. А пока мы будем настраиваться, мы как раз дойдем до одного заведения, в котором я предлагаю скрепить наше знакомство шампанским.
- В баре, что ли? – испугалась невзначай Лига.  События развивались слишком быстро, и она, хоть и решилась на все, внутренне еще не вполне  была готова  к новой жизни.
- Да, в баре, - удивился  Гога, - а что тут такого? Мы свободные люди в свободной стране. К тому же – свободные взрослые люди, имеем право. Ты не волнуйся, это заведение вполне респектабельное, расположено недалеко, кроме того, там все мои знакомые и друзья. Увидишь, все будет по высшему разряду, и ты не пожалеешь. Или, быть может, родители не разрешают маленькой девочке гулять вечерами с незнакомыми мужчинами?
- О чем ты шепчешь, киса? – чтобы скрыть смущение, ибо все так, как описал Гога, и было, ответила Лига, достаточно развязно ответила, чтобы не сказать - вульгарно. – Об этом можно не беспокоиться!
«В конце концов, сегодня я играю ва-банк», - оправдалась она перед собой и еще перед кем-то невидимым, кто настойчиво подталкивал ее идти с Гогой.
Бар, в который привел ее Гога, был ей знаком, она была здесь как-то с подругами, заскочили выпить кофе, но это было уже достаточно давно, так что теперь она смотрела на все словно впервые. Да и неважно все, что было с ней прежде. Сегодня она пребывала совсем в ином качестве, ее сопровождал кавалер, ее король, и она шествовала как королева, была холодна, недоступна и неотразимо прекрасна.
По узкой лестнице они поднялись на второй этаж здания, и там Лига с интересом огляделась. Вопреки ее ожиданиям, за то время, что она здесь не была, в интерьере ничего не изменилось, если не считать новых бра на стенах, делавших свет в баре мягче и не таким назойливым, как прежде. Своих знакомых она не увидела. А вот Гогу здесь действительно многие знали, его окликали, подавали знаки руками, и он, отвечая на приветствия и лучезарно улыбаясь, провел Лигу к свободному, несмотря на переполненность бара, столику у стены рядом с небольшой эстрадой.
- Его обычно не занимают, - пояснил он. – Этот столик для особых гостей, таких, как мы.
Лига ощущала на себе пламень чужих взглядов, обжигающих кожу интересом, но и награждающих искренним одобрением. Конечно, подобные взгляды она встречала и раньше, но прежде  они казались ей чем-то грубым, от чего следовало держаться на расстоянии. Она и держалась, она была выше и отмахивалась от постороннего внимания раздраженно. Сегодня она позволила чужим взглядам приподняться до своего уровня, и нашла удовольствие в их прикосновениях и уколах, и не без радости ощутила, что они придают ей силу и уверенность, ей, женщине… Она впервые ощутила себя взрослой прекрасной женщиной, а не смазливой девчонкой, и это было настоящим волшебством и дорогого стоило.  Конечно, в устремленных на нее взглядах было и еще что-то, что, без сомнения, объяснялось присутствием рядом с ней Гоги. Лига почувствовала и это, и потому подумала: «И все-таки я его угадала».
Из больших колонок, стоящих по сторонам эстрады, лилась приглушенная музыка. Невидимый и незнакомый ей певец пел на чужом языке, но пел о любви, это было совершенно ясно,  и в переводе его слова не нуждались. Фоном для песни, на который накладывалась музыка, служил перекатывающийся рокотом бесконечного прибоя неразборчивый гул голосов. Лиге нравилась эта спокойная, без навязчивого истерического веселья атмосфера праздника. Да и ее состояние можно было определить так: предвосхищение праздника.
Гога усадил Лигу за стол и куда-то исчез, впрочем, ненадолго. Вскоре он вернулся с бутылкой шампанского в руках.
- Мускатное, - с гордостью предъявил он этикетку на бутылке.
- Нет-нет, я не пью, - сообщила Лига ему свое решение, и прикрыла рукой бокал, в который Гога намеривался налить напиток для нее.
- Так, за знакомство ведь! – искренне огорчился отказу король.
- Ну, ладно, за знакомство можно, чуть-чуть, - вспомнила про свою цель и согласилась Лига.
Бокалы, как и положено, были хрустальными, их звон долго висел в воздухе, все время, пока она делала свой долгий глоток вина. А потом звон возник в ее голове. Хмельное тепло пенящейся волной разлилось по телу. Голова вскружилась, а руки вдруг потеряли покой и опору, и затрепетали, словно пара крыльев. Ощущение счастья сделалось осязаемым почти невыносимым.  Ей захотелось вспорхнуть мотыльком, или хотя бы потанцевать. Как славно-то!
Гога что-то говорил ей, но Лига никак не могла сосредоточиться и слушать внимательно. Да что бы он ей ни говорил, все было неважно. Сейчас неважно.  Главное, думала она, что он рядом с ней, что он хороший и что он ее КОРОЛЬ.
Лига незаметно для себя выпила еще целый бокал шампанского, и мир ее наполнился звеняще-искрящимся весельем. И это был уже совсем другой мир, в котором она никогда не была, но в который всегда стремилась попасть. Так ей казалось.
Гога придвинулся к ней вплотную и, обняв одной рукой, другой, свободной, стал поглаживать ее плечо.
- Тебе хорошо со мной? – спрашивал он. Звук  его голоса достигал ее сознания разложенным в спектр звоном хрустальных колокольчиков. Это затрудняло восприятие и понимание, но вызывало безудержное веселье, что казалось значительно важней.
- Да! – засмеялась она в ответ.
- Чудесно! Но нам уже пора. Пойдем, я покажу тебе свое гнездышко, - зашептал он, губами заталкивая слова прямо в ее порозовевшее ушко. – В холодильнике у меня есть еще шампанское, и всякие вкусности, уверен, тебе понравится…
Позже, вспоминая, Лига не могла понять, почему именно в этот момент  в расплаве ее сознания инородным кусочком шлака всплыло воспоминание о темной, нелепой фигуре. Трубочист. Его явление на миг отогнало прочь теплую вяжущую обволочь опьянения, и встрепенувшееся ее сознание успело ухватить последние слова Гоги.
- …тебе понравится… - повторила она следом за ним.
- Что ты говоришь? – не разобрав ее лепет, спросил он. – Ну, пошли, пошли…
Но ощущение невнятной тревоги, мобилизующее даже ослабевший организм к обороне, уже овладело Лигой.
- Э, нет! – протянула она, превозмогая своевольное нежелание языка выговаривать слова, и покачала пальчиком у Гоги перед носом. – Уже поздно, девушке пора баиньки… Проводи меня домой. Пожалуйста…
На улице было душно. Вечер был уже достаточно поздним, но прохлады все не было. Накалившиеся за долгий солнечный день дома и камень мостовых спешили испустить накопленное  тепло в пространство, предполагая, видимо, что завтрашний день принесет его никак не меньше. И все же, от легкого колебания чистого ночного воздуха, которое при желании можно было принять за ветерок, в голове у Лиги слегка прояснилось и она ясней увидела окружающее ее пространство.
- Мы идем ко мне, - напомнил о своем предложении Гога. – Я тебя отведу, мой дом неподалеку, там, за каланчой. Он махнул рукой в сторону башни.
- И не каланча это вовсе, а башня! – запротестовала Лига. – Я тоже… недалеко, близко, то есть… там, за сквером живу. Проводи же даму, ваше величество!
Лига сделала шаг, но земля ушла куда-то из-под ее ног, и она, для сохранения приемлемого для ходьбы положения тела, ухватилась за Гогу рукой.
- Почему земля такая мягкая? – удивилась она. Ей было весело, она все время тихонько хихикала, в то же время душа ее раскрылась и возлюбила весь мир.
- На болотах живем, - вздохнул в ответ Гога и сосредоточенно нахмурился. – Ну, пошли провожаться.
Они пересекли улицу и вошли в сквер, совершенно разомлевший в истоме летней ночи. Лига быстро освоилась с непривычным поведением почвы под ногами, и, хотя ее продолжало пошатывать из стороны в сторону, держась за Гогу, шла достаточно уверенно. Но ее стало подташнивать, и кроме того, она быстро ослабела.
- Гога, ты слышишь меня?  - позвала она его так, словно он был где-то далеко, за деревьями. – Я устала. Пошли, я покажу тебе мою любимую скамейку. Мы посидим, и я отдохну.
С неожиданным упорством она потянула его в боковую аллею и повлекла за собой в ее мерцающую темноту.
- Э, да ты, девочка, решила побуянить! А ведь кому-то пора домой. – Гога совсем не возражал против небольшой смены курса, но Лига этого не видела.
- Ничего, мы только на минутку присядем и сразу пойдем, - уговаривала его она.
Добравшись до заветной скамейки, Лига с облегчением откинулась на ее спинку и с видимым удовольствием вытянула уставшие, гудящие ноги. Все-таки и молодым ножкам нужен отдых.
- Как чудесно! – воскликнула она и, широко раскинув руки, обняла бесконечное пустое пространство, которое объединяло  в себе и спящий вокруг город, и небо над ним.
Тишина накрыла их своим покрывалом и ватными тампонами полезла в уши. Над землей, над деревьями, над всем невидимым, но существующим миром висели звезды. Слившийся со звездным, свет дальних окон и фонарей пробивался к ним сквозь листву, не освещая, но маскируя предметы.
Иллюзия полета сквозь ночь и пустоту.
Но где бы взять крылья?
А где-то ведь была, существовала совсем другая жизнь, та, что была прежде, но сейчас отделилась и стала чужой. В той жизни не спала и вздыхала тревожно мама, и хмурился отец… Странно, как все теперь далеко, как неощутимо… И неважно? Голова шла кругом.
Неожиданно – ну, не так, чтобы уж слишком неожиданно – Гога обнял ее и стал целовать – в губы, лицо, шею и даже в грудь, насколько то позволял вырез ее платья. Пушистые его усы щекотали кожу. Лига радовалась этому приятному обстоятельству и, улыбаясь во тьме, прижимая к себе его голову, отвечала слабыми поцелуями наугад, куда-то в его жесткие, пахнущие незнакомым парфюмом волосы.
«Мой, - думала она, – теперь уж точно мой…»
Понежившись в облаке наслаждения еще немного, Лига подумала, что для первого раза дозволенного вполне достаточно.
- Хватит! Ну, хватит, Гога! Перестань! – сказала она. – В другой раз как-нибудь…
Она попыталась отстранить его от себя, оттолкнуть двумя руками, но не тут-то было. Силенок у нее явно не хватало, а Гога ее словно не слышал. Лига вдруг почувствовала, что ее кавалер  дрожит и вообще находится в крайней степени возбуждения. Она никогда не встречала мужчин в таком состоянии, и потому испугалась. Дрожа и обволакивая ее вязкими объятиями, Гога устремился к какой-то своей цели, о которой Лиге и подумать было страшно.
Он ловкими пальцами расстегнул пуговки на ее платье, едва не поотрывав их с мясом от нетерпения. От жесткого касания к груди посторонних рук волна неведомых ощущений охватила Лигу, и она почувствовала, что теряет последние силы и сознание происходящего. Она попыталась рвануться последним напряжением воли, но Гога не позволил, он схватил ее крепче, закрыл усами ход ее крику. Он стал клонить ее на скамейку, опрокидывая навзничь, подминая под себя. Рука его скользнула по ее обнаженной ноге под платье, и она почувствовала, как  под его жадно рыскающей обжигающей ладонью вскипело молоко ее живота. Лига чувствовала, что он пытается ее раздеть и понимала, что если это случится, она сойдет с ума или умрет. «Что же это? Что же?» - бешено вертелся в голове ее вопрос. На грани безумия, извернувшись каким-то по-звериному исступленным  и резким движением, она на мгновение освободилась от гнета и укусила Гогу за губу, прямо через усы. Он отстранил лицо в сторону  и шепотом грязно выругался.
- Помогите! – обреченно рванулась в крике девушка, но воздуха в сдавленной груди у нее почти не было, поэтому крик прозвучал, как выдох, как хрип. Посторонняя сила вновь запечатала ее уста, и она, холодея, осознала, что сопротивляться более не в состоянии, что ничего больше просто не может сделать. Снеся плотины век, слезы хлынули из сухих до этого момента глаз. Не так она представляла себе свой первый раз, не так и не таким.
Запрокидываясь, Лига стала падать в бездонный колодец с черными ватными стенами.
Вдруг что-то произошло, что-то непонятное. Все разом переменилось.
Гога внезапно вскочил на ноги, оставив ее, и бросился в темноту. Потом кто-то другой, тяжело наступая на невидимую землю, пробежал мимо в том же направлении, в котором удалился Гога, затрещали ломаемые кусты, раздались крики и все смолкло.
Лига быстро поднялась и натянула платье на сжатые, дрожащие мелкой электрической дрожью  колени. И вновь привалилась боком, поникнув, к спинке скамейки. Напряжение всего ее существа, потрясение от испытания было столь велико, что от наступившего освобождения она потеряла сознание, провалилась в пустоту, где не было никого и ничего, не было чужой посторонней силы, не было боли и страха.
Очнулась она от ощущения, что рядом находится кто-то чужой, его темный силуэт вырисовывался на фоне слабо серебрящейся черноты деревьев. В общем, Лига различала оттенки темноты, и это было удивительно и странно, ничего подобного она раньше за собой не замечала. Она вновь сжалась в комок от хлынувшего в сердце холода и страха, ее стала бить дрожь, крупная дрожь, почти конвульсии. Закрыв лицо руками, она вновь разрыдалась.
- Не надо, Лига, успокойтесь, - сказал незнакомец, и в голосе его она не уловила угрозы. – Все позади, он больше не появится. Жаль, не удалось поймать подлеца, слишком быстро бегает, а то бы он сейчас тут у ваших ног валялся. И умер бы, да! Прямо тут. Убежал, гад, сгинул во мраке, словно оборотень какой. Ничего, не спрячется, я все равно его найду. Ну, не надо, не плачьте, пожалуйста…
Незнакомец отнял ее руки от лица и большой теплой ладонью вытер ее слезы. Потом подал ей платок из шершавой на ощупь ткани.
- Вот так, - сказал он, - довольно плакать. Остальное доплачет тот мерзавец, я вам обещаю.
Лига, все еще находясь под властью страха, отшатнулась от незнакомца.
- Откуда вы меня знаете! – почти выкрикнула она.
- Как откуда? – удивился молодой человек, а то, что незнакомец молод, Лига видела и в темноте. – Мы же соседи по дому. Вы с родителями живете в третьем подъезде, а я со своими в первом.
- Что-то я вас не помню, - не отпускала своих подозрений девушка.
- То-то и беда, что не помните, - вздохнул в темноте парень. – Ладно уж, пойдемте, нам по пути, проводим друг друга.
Вдруг вспыхнул над головой фонарь, увиливавший до сих пор от выполнения своих обязанностей. Фонари зажглись  по всему скверу,  и Лига поняла, почему в нем было так темно.  Но почему, почему все так совпало? Ведь не могло же затемнение быть подстроено специально? Наверное, нет. Просто забыли включить, или что-то сломалось. А теперь вот починилось… Но почему именно с ней это произошло?
Свет фонаря выхватил из темноты лицо ее неведомого спасителя, и тогда Лига его вспомнила. Ну, конечно, они встречались иногда во дворе у дома. Ничего особенного. У них были разные кампании, но однажды, кажется, их даже знакомили. Она не помнила…
Парень набросил ей на плечи впитавшую тепло его тела куртку.
- Устали? – спросил он и сам же смутился своего вопроса. – Ну, конечно же, что я спрашиваю, глупый вопрос! Пойдемте, а то, неровен час, эта звезда погаснет вновь.  Парень указал на фонарь, и тот, словно ждал этого, тут же погас. Сквер снова погрузился в темноту, словно провалился в нее. Наступившая тьма ослепила их на некоторое время.
Лига шла, молча прислушиваясь, как очень медленно и неохотно затихала в ней ее боль. Она говорила себе, что все прошло, кончилось, но слова эти были слабым утешением,  потому что она все помнила, и будет помнить, наверное, всегда.
Когда они вышли, наконец, на освещенное пространство на краю сквера,  Лига вдруг остановилась, так резко, что накинутая на плечи куртка соскользнула на землю.
- Вы? – узнала она сидевшего на лавке у входа в сквер человека.  Рука ее непроизвольно поднялась и обняла пересохшее вдруг горло.
- Я самый, - подтвердил трубочист усталым голосом. – Я ведь говорил, что мы еще встретимся.
- И вы все знали?
- Нет, конечно, ничего такого я не знал, - покачал головой трубочист. – Но предполагал, что что-то подобное может произойти.
- И ничего мне не сказали? От гнева и разочарования в горле у Лиги запершило, и она закашлялась.
- Я просил тебя быть осторожной, помнишь? – спросил ее трубочист, когда она уняла свой кашель. – А быть осторожной означает, как минимум, избегать таких ситуаций, в которой оказалась ты. Большего сказать я не имею права, я и так вышел за рамки дозволенного, и теперь мне не избежать взбучки. Но это ладно, главное, теперь я спокоен за тебя.
- Эх, вы, - не простила его Лига.
Она отвернулась, не увидев его прощальной улыбки и того, как вместе с ней он растаял в ночной темноте.
- А кто этот рыжий? – спросил ее провожатый.
- Да так, один знакомый трубочист, - ответила Лига легкомысленно, и вдруг поняла, что ей во что бы то ни стало необходимо будет еще раз встретиться , еще раз поговорить с ним. Она почувствовала, как зашевелились, прорастая в ней, те вопросы, на которые никто, кроме чистильщика волшебных труб не сможет дать ответ.
Она быстро оглянулась, но земля позади нее уже была пуста под звездами.
Механизм ее часов провернулся бесшумно, и в жизни совершенно естественно настало время, когда на все свои вопросы искать ответы она должна будет сама.
Дома, успокоив родителей и запершись в своей комнате, Лига снова много плакала, а позже, забывшись в тревожном сне, кричала, когда от ощущения прикосновений протянутых из тьмы чужих рук, сжималось и холодело тело. Под утро на ее лицо словно легла чья-то горячая сухая ладонь, и она успокоилась, приникнув к ней щекой, и погрузилась в безмятежность.
Ей снился дышащий теплом камин. А, может быть, то была печь, но в этом она не видела большой разницы, главное, что тепло и спокойно. И будет так, пока огонь горит ярко, а за печными трубами есть кому присмотреть. Она знала – есть.
Она улыбалась.
 
1982.

Чудесный и поучительный рассказ )) Если бы у каждой юной девушки был вот такой "трубочист"...
Спасибо, и с Новым годом вас!
___________________________________

Ген, спасибо за новые истории!
Да-да, Элли, если бы у каждого был такой трубочист!..
А в чудо все же хочется верить, особенно сейчас, в Новый год!
С наступившим новым годом!
Пусть будет он счастливым и успешным!

А я, кстати, верила в сказку о трубочисте и даже привезла когда-то очень давно домой фигурку такого трубочиста из Прибалтики...
До сих пор есть...
___________________________________

Peony Rose
Спасибо вам!
С Новым годом!
Счастья и удачи во всем!

llana
С Новым годом! Спасибо, что читаете!
Да, воздушные замки имеют трубы, которые надо время от времени чистить.
А кто же может это сделать лучше трубочиста?
Удачи вам!

Ген, благодарю за новые душевные рассказы. С "трубочистом" очень поучительно.
С Новым годом вас, с новым счастьем !
_________________