Своды низкие, пол каменный. По стенам да по земле сырость с ветром гуляют, пятки холодят. Вдоль стены – редко, шагов в пятьдесят, – факелы чадят, изморозь, что трещинки и щербинки северной стены укрывает, сторожат. Плохо. Долго ведут, ироды, плутают. Или знака какого ждут, или на сговор готовят. Холодно в тоннеле, морозно. 

Босиком да без исподнего, в одном плаще из холстины грубой, даром что изношенной, долго не выходишь, взмолишься.

– Ничего, голубушка, скоро-то оно полегши будет. Вот верхний мосток минуем, под храм спустимся, а там уж недолог путь. Повезет – согреешься.

Ах ты. Словно мысли читает, холера подземельная. Голосом проникновенным трогает. Шаг твёрдый, уверенный. Под руку ведёт – рука лёгкая, локтя едва касается. Видать не впервой тебе, послушник, насильным провожатым быть. Не в пример содруживцу твоему, что в руку мою вцепился, как чёрт дрожащий в конский загривок. Далеко ему до спокойствия твоего. Старается бедолага молочный, трясётся, гнева боится, но только гнева ли?

– Смотри, ступени тут узкие да ослизлые, не убилась бы. Возьми руку мою, сестра, обопрись, всё ж не так страшно будет.

– А и убилась бы, тебе, смерд, что за печаль? Убери руку, сама пойду.

Не купился на грубость провожатый мой. Пальцы выше скользнули, – ох, крепки! –  предплечье сжали. Неужто жалеючи?

– Печаль не печаль, а всё ж человек ты, хоть и грешная. Расшибёшься ещё.

Ох, миленький, знаю я, куда ты путь стелешь, добротой да заботой смиренно опекая. Да только прав ты, червь покорный. Прав. Страшно спускаться во мраке непроглядном, ногами перебирая окоченевшими, непослушными. Тело дрожащее и душу волей последней усмиряя.

– Долго спускаться ли? – спросила. Нехотя спросила, вежливо. Больше холода да страха нет силы тишину давящую терпеть, ступени бесконечные про себя пересчитывать.

– Недолго. Теплится под нами свет. Глаза попривыкнут, увидишь.

А и верно. Спустились-таки благополучно. Хвала Господу и послушнику, что под руку держал. Уж и вереница редкая из факелов дымящих (слабо дымят огнива смоляные, низко под землю ступени привели) легла перед глазами, а только оступилась я, упала.   

Упала вперёд, выбрав миг неудачный, когда провожатый мой руку отнял, дверь решетчатую отворяя, а бедолага молочный с испугу да на нерве в спину больно уж сильно толкнул. Повалилась я, грешная, растянулась под свет неровный, не в силе плащ на плечах холодных удержать, наготу свою да срам на глаза выставляя. Пала под ноги да и осталась лежать, дух переводя и боли не чувствуя.

Тот, что молочный, безусый, крякнул противно, застыл у стены. Слова молитвы вперёд страха побежали, душу охраняя, а может, и плоть усмиряя.  Мальцом в монахи отдали, не видел слуга божий тела женского. Пусть исхудалого тела, а таки белого, зрелостью сочной налитого. Испугался да отскочил от искуса подальше, о помощи ближнему позабыв.

– Ах, Дарий, нехорошо! Силу рукам своим не знаешь! Неужто не видишь: не сбежит она никуда. Даром что ершится, душа еле теплится. Её пожалеть, а ты за испугом своим зазря человека обидел.

– Грешница она, Левий! Блудница скверная! Ей всю жизнь на коленях перед распятием стоять, грехи да паскудство своё в слезах замаливать! Наказания справедливого ждать, а ты о жалости толкуешь! Да слыхал ли ты...

– Молчи, Дарий! Ой, молчи... О её грехах не тебе печалиться. Своих бы не приумножить!

Только я глаза закрыла – так и лежала бы себе, – как подняли меня руки послушника, плащ накинули, заботливо кутая, да верёвкой, что для рук моих предназначена, подпоясали.

– Ох, расшиблась-таки, бедная. Забилась. Давай понесу тебя, всё путь один нам лежит...

– Отпусти, монах. – Как на плечо меня мой провожатый взвалил да руками тёплыми обнял, так и пропало всё зло на него. – Сама пойду.

– Где уж тебе. Идём, Дарий.

Так и вошли мы втроём в залу круглую. Два монаха и я, на плече крепком возлёгшая. Вошли под свет яркий ламп да свечей масляных, на мозаике высокого свода играющих, предстали на очи святого отца и высокого человека, накинувшего на брови капюшон богато подбитого мехом плаща.

– Она? – услышала я усталый, старческий голос священника. Похоже, святой отец обратился к гостю.

– Не знаю. В лицо бы взглянуть, ваше преосвященство...

– Левий!

Руки послушника обхватили меня и поставили наземь. Жмурясь от света недоброго, режущего и яркого после подземельной полумглы, я отёрла лицо и подняла глаза.

– Она! Святой отец, она самая! Ядвига Ксешинская! Воровка и богохульница, обобравшая меня и осквернившая имя церкви! Блудница известная! Слава Господу, что отыскалась...

Рука священника поднялась, гневную речь обрывая. Теперь его слова были обращены ко мне:

– Так ли он говорит, дочь моя? Ты – Ядвига, та самая блудница?

Горло свело. Воздух тяжелый, липкий. Холод собачий в пятки вцепился, видать, паскудец, не натешился ещё. Ну да ничего. Сочтёмся. Плечи в разворот, голову держать выше. Недолго уже.

– Я, отец. Да только о блуде своём с тобой судачить не стану. Ни к чему это.

Вскинулся высокий. Лоб плешивый из-под капора обнажил да в заступники кинулся. Всё перед лицо божье.

  – Ах ты! Бесстыжая! Да как смеешь к Его Святейшеству без должного почтения! В ноги! В ноги лицом!..

  – Смолкни, червь! – Плюнула. – Смолкни, коли о деле не знаешь! О святости отца не мне судить. Не мне и колени пред ним клонить. А тебе, барон, поздно: не умаслить путь, не извернуться. Да и себе позора не желаю! Что еще хочешь знать, отец?

  – Деньги, дочь моя. Деньги, что отобрала у барона, церкви принадлежат. Для богоугодного дела предназначены. Где они? Расскажи да покайся, безумная, грех тяжкий на тебе. В воровстве обвиняешься. Покайся и, глядишь, отпустится...

  Ох и стар ты стал, святой отец. Состарился за двадцать лет – не узнать. Глаза карие выцвели, кожа иссохла. Голосом шершавым только по стенам и водить, тени распугивать. Под одеждой богатой тело худое прячешь, бессилия своего стыдясь. А взгляд властный, твёрдый, убеждающий, видно до смерти тебе владетелем душ быть.

  – Не иначе как судить меня вызвался, а, отец? – спросила. Так спросила, что сжался барон, ахнул от смелости такой да в епископский подол вцепился, глаза опустив. – В келье тайной подземной? От суда божьего или людского опричника своего верного защищаешь? Или о заблудшей душе печешься, на имя священное перст наложив? Уверовал значит-таки в себя, а, Паланий? А помнится мне, сомнения точили тебя, вот как сейчас вместо совести точит страх барона твоего. Не за душу, за тело ирод печётся.

  Уж прости, нет на мне греха воровского. Нет. Потому как не воровство то, что тебе в руки вложено. Настойчиво вложено, не без желания. Не воровство это, а дар. Вещь, Богу весьма угодная. Так что не соглашусь с тобой, отец, и отпущения не попрошу.

 Пусто в глазах, души не видно. Но в пустоте сердце трепещется, чувствую. Вспомнил меня Паланий. Вспомнил, но виду не показал. Правильно, ни к чему.

Повернулся к высокому, заговорил: медленно, вязко.

– Что же ты, барон, такой платой огромной за похоть свою расплатился... Или цены надлежащей её паскудству нет? Мера блуда твоего – для церкви урон великий. Без золота пропавшего не откупить нам у княжества земель бывших вольных. Войска надёжного не собрать. Что делать будем?

– Ох, святой отец! Моя вина! Окрутила Ядвига, напрочь ум забрала. Как денег лишился – и не вспомню. Одурманила, проклятая! Слава о ней вперёд её бежала, чудные вести неся, а не упредила; хоть и пытался, не устоял я. Сожгите её, святой отец! Во имя церкви сожгите! А перед тем страхом деньги добудем...

Удивил меня Паланий. Рассмеялся над словами плешивого, аж закашлялся.

– Дурак ты, барон. Как есть дурак. Посмотри! – повёл он рукой, остывая, и послушный Дарий, зажмурив веки, сдернул с моей головы платок.

Полыхнули волосы цвета пламени, – не того пламени, что тепло дарит да путь во мгле освещает, а того, что жаром дышит, душу глодает, – и занялись, загорелись ярче свечей.

Сжался барон, залепетал:

– Отче, как можно-то, в храме святом...

– Замолчи, ослушник! Глаза бесстыжие подними да на Ядвигу взгляни! Взгляни на ту, что блудом так и горит! Не иначе жаровня плавится. Ответь, несчастный, как можно сжечь её, если огонь от огня только ярче занимается!

Встал святой отец. Ослушника оттолкнул, пошатнулся, и к месту моему подошёл. Приблизился, а наклонившись, снизу вверх в глаза посмотрел.

– Не простила, значит? – спросил. И улыбнулся, по-доброму, по-отечески.

Ох, искуситель. Опасничаешь. Так и впилась бы в кожу твою ногтями, бледную кожу, желчную, да изодрала бы до крови.

– Нет.

– А зря, – прошептал, тихо так, ласково. – Счастлив он. Очень. Так счастлив в служении своём, что и не вспомнил тебя, не узнал, хоть и клялся в вечности.

– Клялся, – кивнула нехотя. – Клялся, Паланий. Да только песни твои увели его от меня, память отняли. Помешали стать отцом детям моим. На год прощалась – тебе и судьбе вверяя, а оказалось, на всю жизнь.

– Что ж. – Святой отец распрямился, задумался да искоса на послушника верного глянул. – Правда твоя, блудница. Забрал я Левия у тебя, для надобности великой отнял. Но в том не меня, – словно острым каленным железом взгляд Палания по телу моему прошёлся да и оторвался брезгливо, с землёй сровняв, – себя вини.

Бровь сама собой птицей взлетела, слову лживому дивясь. Спина напряглась, а зубы в капкан сцепились. Разве взгляд отца, то пытка мне?.. Ох, и змей ты, Паланий.

– Мала я была, чтоб тягаться с тобой, – прошипела, – искусителем знатным. Сирота безродная, хитрости и умысла тайного в жизни не знала, подлости людской. Судьбе в ноги кидалась, правды испрашивая, слёзы горькие лила – жениха, что любить обещался, разыскивая. Теперь же, – усмехнулась, – не той чистоты душа моя, чтоб за то вину чувствовать. Не судья ты мне, отец. И блуду моему – не судья.

– Довольно! – Заплясали глаза Палания, вспыхнули огнём ледяным. Рука поднялась в гневе да и опустилась, перстом корявым послушника верного подзывая. – Цепь ей на руки и шею, Дарий! Да на колени срамницу, лбом оземь! Воздастся же нынче по делам ее!

Обвились оковы, повисли послушно на запястьях и груди, как мельничьи жернова. Рука несмелая в плечо упёрлась, к земле в старании пригибая. Ступня жесткая под колени пнула. Так и упала бы, склонилась перед отцом, если бы не руки добрые.

Подхватили, поставили да не отпустили. Голос знакомый теплотой окутал, ласковым маревом над головой поплыл:

– Святой отец, без надобности это. Ни к чему. Зверю лесному те цепи в усмирение, а ей на погибель. Уж и так намаялась сердешная в темнице сырой, часа своего ожидая. Дозволится ли увести её, раз признал барон...

– Лёвушка! Лёвушка! – позвала тихо, плечом легонько в бессилии повела. Вздох нечаянный из самого сердца вышел: – Отпусти! Не могу руки твои на себе терпеть. Больно мне от них.

Не отпустил. Взгляд, не узнавая, по лицу прошёлся, о губы царапнул. О-ох...

– Пожалуйста, милый, – взмолилась. – Христом Богом прошу.

– Отойди, Левий! – словно в ответ на мою молитву подступил Паланий. Глянул на послушника исподлобья, к повиновению привычному призывая. Подолом нервно тряхнул. – Не время нынче милосердствовать, сын мой. Грех на ней, по то и страдает. А ты, – ожог меня злым взглядом, – на колени, бесстыжая! Ну! Подсоби, Дарий! – махнул прислужнику верному. – Разговор не окончен наш.

Едва руку ко мне поднял молочный с услужением торопливым, как зашипела на него:

– Вон, щенок! – и улыбнулась недобро, глядя на губы сникшие. – Прочь! Не за тем я здесь, чтоб на колени перед тобой падать, Паланий, – сказала в лицо отцу. Так сказала, что пламя в свечах, шипя да плюясь, в ответ словам испуганно дрогнуло. – Ночь знатная сегодня, полнолунная, канун дня Всех Святых. Странный час ты выбрал для суда над блудницей. Тёмный час. Надеешься, что получится у тебя, лиса хитрющего, погубить меня?

Опустились тени на лицо Палания, заплясали хищно в свете неровном факелов. Почудилось ли мне, или и вправду нехорошо отцу сделалось.

– Двадцать лет уж прошло, а не думал ты, пес неприкаянный, что доведется-таки нам с тобой свидеться. Об ответе и не помышлял. Девку блудливую для цели тайной своей искал? Ну так что ж, нашел. Только по плечу ли силушку меряешь? По вере ли? Может, скажешь барону плешивому, зачем мы здесь?

Ахнул беззвучно Паланий, рукою худою воздух хватил да зашипел в гневе низком ядовитой змеей:

– Смолкни, проклятая! И как только осмелилась к слову меня призывать... Знал я, от начала знал, кто чистоту да святость в сердце своем несёт, потому и забрал Левия с собой. А ты, шелудивая, ни с чем осталась. Вот и пропадай! Куда тебе до него...

– Правда твоя, Паланий, – нехотя признала, глянула тоскливо на послушника высокого, хмурого. – Высоко взлетел Левий в вере своей – не дотянешься. Слава о святости его, как и о блуде моем, вперед себя прибежала. Да только что мне тело, когда душа в темнице, – улыбнулась. – Так – пыль придорожная. Не про то идет разговор наш, Паланий. Не про то. О зароке роковом сказать хочу. Печати ведьмовской. Слыхал ли о таком?

– Неужто, блудливая, россказням деревенским веришь?

– А ты?.. – тихо спросила, на жилку синюшную, жарко затрепетавшую на шее святейшего, свысока глянула. – Ты, Паланий, веришь?

Засмеялся Паланий от слов моих. Нервно засмеялся, невесело. Голову непокрытую к самому потолку в смехе том поднял. Туда, где из залы круглой высоко в небо колодец каменный ушел.

– Эй, барон, срежь ей волосы!– приказал плешивому и недолго думая в плечо требовательно толкнул. – Немедля!

Не посмел ослушаться барон наставника духовного своего. Подскочил послушно, ножом именным под самым затылком хватил, кудри мои буйные от головы отсекая. Силушки ведьмовской, что волосам дана, лишая. Ох, лжец ты, Паланий, лжец. Значит, веришь в зарок роковой? Боишься. Вон как плечи-то хилые поднялись, глаза желтушные посветлели, на голову мою остриженную глядя. Хорошо.

– Слаба ты против меня, Ядвига, – сказал довольно, сузив взгляд. – И с печатью слаба! Долго ждал я этого часа – двадцать человеческих лет. Отрекись сегодня от Левия, забудь его, как он тебя забыл, и, глядишь, не так тяжко помирать будет. Барон?

– Да, отче?

– Посмотри, сын мой, вошла ль в кольцо колодца луна?

Удивился барон просьбе той, бровкой вопросительно дернул, но глаза на свод расписной все ж поднял.

– Вошла, святейший, – ответил. – Уж половиной за камень выплыла... Светом морозным на плаху, что под колодцем поставлена, наползла.

– Гляди внимательнее, барон, – молвил Паланий, – не появился ли свиток старинный на плахе?

– Нет, отч-че... – барон внезапно осекся.

Столп лунного света, войдя в колодец, мягко опустился в залу и коснулся дубовой плахи, осветив появившийся на ней тугой рукописный свиток.

– Святые небеса... – пробормотал барон и сделал шаг вперед, навстречу свету и мерцающему в нем папирусу. – Неужто, отче, не привиделось мне...

– Некогда чуду дивиться, сын мой, – строго сказал Паланий, оглядев меня и Левия торжествующим взглядом. – Возьми его да, не отходя от места, прочти!

– Паланий! – не выдержав, крикнула. – Лихое дело задумал ты, темное. Остановись! Сжалься над слугою своим. Эй, барон! – Забилась горлицей в силках, глядя, как тот послушной ходой бредет к плахе и берет в руки древний папирус. – Да что ж ты как дитя слепое, неразумное! Неужто не слышишь страха в сердце своем? Не читай! Погубит он тебя, барон! Силой древней испепелит!

Не внял молитве моей плешивый. Руками жадными документ поднял, развернул да побежал по нему глазами, губами побледневшими слова потаенные зашептал.

Потянулся Паланий к словам тем. За руку Дария схватил и опустил перед собой на колени, руками скрещенными голову накрыл.

– Левий! – приказал послушнику хмурому. – Подведи блудницу к плахе да сам об руку с ней встань! Поспеши!

– «...Когда придет час, и преданный ученик мой, подобно учителю своему, воспитает истинно благочестивого и грешника, когда приведет и поставит их перед лицом моим, дивясь делу рук своих, когда коснется, не касаясь взглядом, слова моего, тогда то, что истинным окажется, отразится в свете полночном и миру поклонится. И необращенный в природу свою оборотень да покажется...»

Звякнули цепи на руках моих, брякнули тяжело у ног. Руки крепкие от оков на плечах освободили, развернули да подтолкнули к дверям.

 – Уходи, Ядвига! Путь из подземелья тебе факелы укажут, а там час поздний, с именем Господа, глядишь, выберешься. А я сколь смогу задержу Палания от тебя.

Лёвушка! Милый!  Неужто вспомнил?!

Нет... Глаза участливые добротой  да состраданием горят. Э-эх, как сердечку-то больно, кроведно...

Не удержалась, с места сойдя, потянулась к послушнику, другу сердешному, как огонек горячий к свече холодной, прильнула:

– Ах, Лёвушка! Приласкать бы тебя... Душу твою да тело теплом отогреть, так ведь прогонишь, а?

Вздох прерывистый, дыханием битый.

– Прогоню.

– Э-эх...

Голову к плечу склонила, глазами по лицу провела. Рука сама собою на шею легла, кожу лаская.

– Таки прогонишь?

Взгляд в пол ушел, немоты своей стыдясь.

Засмеялась я да недолго думая рукой обвила, и в губы дрожащие, сухие поцеловала. Крепко поцеловала. Не оторвешь.

– ...Ох!

– Что охаешь, Лёвушка? Али не по сердцу ласка моя пришлась?

– Прости, Господи. – Перекрестился, понурился. – По сердцу, Ядя.

Ах ты мой ненаглядный! Сокол ты мой кареглазый! Не забыл-таки свою зеленоглазую ведьму. Ох, не забыл!

Обнял меня Левий крепко. К груди своей широкой прижал – не оторвешь, зашептал в волосы:

– Ядюшка, милая, зачем пришла? Нет мне возврата. Нет.

– Знаю.

– Тогда почему?

– За ответом пришла. Чем вера взяла тебя у меня, знать хотела.

– Вера не отпускает.

– Верой той ты оплетен, словно лозой пьяной. Что в имени Божьем тебе, если украдкой о милом тебе вспоминаешь? Не возрадуешься о любимых в вере своей.

– А ты? Веруешь ли ты, Ядюшка?

– Верую, Лёвушка! Верую в полной мере. И в вере своей смеюсь и рыдаю. Падаю и поднимаюсь. Люблю, не таясь, и не стыдясь той любви, сыновей рожаю. Живу так, как хочу. Я здесь, потому что решила. Я решила!.. Сама.

– Живешь, говоришь... – Ладонь теплая к щеке прижалась. – А служишь ли ты вере своей?..

– Служу? Нет, послушник мой милый. Это вера моя служит мне.

– «...Я, царь дома своего, подлинно говорю вам, что вернется сила и трон к тому, кто да уподобится мне...»

О-о-ой! Больно-то как. Вот оно и пришло – времечко за зарок платить, стоимость поцелуя душой своей грешной возвращать. Только что-то косточки ломит натяжно... Пальцы холодные судорогой огневой сводит... Скулы силой невидимой ломает. Зашевелились, поползли кудри по плечам, огненней да гуще прежнего. Взвились и опали волной на спину.

– Ты-ы?! – увидев меня, закричал Паланий голосом неживым и глянул всполошено на Дария. – Нет! – Затряс бесчувственные плечи безусого. – Не может того быть! Замолчи, барон! Смолкни сей же час, – приказал, – именем Вериговым!

Поздно. Рухнул барон телом горящим на плаху, пеплом по щелям рассыпался. Свиток мерцающий в свете лунном вспыхнул над ним огнивом синим и исчез.

– Ядюшка, милая... – Приник ко мне Левий лицом, руками ласковыми по телу провел. – Тебя люблю...

Ох, Лёвушка. Глаза-то у тебя какие говорящие, прежние глаза. Живи да радуйся, сокол мой, за меня. А я уж тебя, поди, и не коснусь, не вспомню в обличие новом своем.

Оттолкнула друга сердешного от себя, на колени пала.

– Не... смотр-ри. Хр-р-ристом-м Богом молю, Левий, уйди, – взмолилась в просьбе последней своей да обратилась, о землю плечами ударившись.

 Справилась печать ведьмовская с пророчеством Вериговым. На себя покров тайный перетянула. Быть мне посему зверем вечным. Необращенным зверем, диким, без дома, без памяти. Что ж, про то цена ранее оговорена была.