Литература

«Зимой мне приснилось нечто.
Я стоял на краю летного поля, а над ним маленький конвертоплан пытался выполнить немыслимый кульбит, на грани законов физики. Потом самолетик грохнулся на шасси, к нему побежали люди. Мы были на другой планете, и у нас все было плохо, но этот фокус, когда машина умудрилась пару секунд лететь по инерции крылом вверх, лежа на боку, — кажется, в нем наше спасение… Я успел перекинуться двумя-тремя словами с пилотом, и тут пришел командир летного отряда. У нас с ним состоялся такой неприятный разговор, что я проснулся.
Честно, не помню, был ли там великий вождь Унгусма?н по прозвищу Тунгус, или я его позже выдумал. Когда «работаешь по сну», додумывать приходится очень много, но обычно я четко запоминаю, где кончилось наваждение и началась моя реконструкция событий; какие персонажи были во сне, а кого я потом ввел в сюжет. До сих пор, хотя прошло столько лет, я могу четко доложить, где проходит граница между сном и творческим вымыслом в повести «Предатель», романах «Толкование сновидений» и «Закон фронтира». А тут кое-что спуталось.
Но я помню ту инопланетную степь, тот пасмурный день, тот конвертоплан, и то общее чувство безнадеги, из которой мы сейчас вырвемся, если рискнем, наплевав на все. Нам больше не осталось ничего, как рисковать, мы держимся из последних сил. Летчики готовы попробовать — и мы с ними.
Еще я хорошо запомнил своего героя, и он меня отдельно удивил. Я не был уверен, что готов работать с таким персонажем.
Много раз вашего покорного слугу упрекали в том, что он «пишет героев с себя». Сначала я просто огрызался в ответ на эту нелепицу. Потом решил, что всему виной моя манера по году-два «зависать» на персонажах определенного типа, пока не выработаю их до остатка. Наконец, совсем отчаявшись, я пытался объяснить читателям, что если списать героя с меня, в книге не будет происходить ничего, поскольку мой образ действий по жизни — тормозить любое действие. Однажды я приоткрыл себя публике в мемуаре «Оружие Возмездия», и это оказалась история про парня, который два года лез из кожи вон, чтобы вокруг не случилось ничего интересного и увлекательного. Не люблю приключений. Они находят меня сами, и я им совсем не рад.
Поэтому для «Предателя», «Толкования» и «Фронтира» героя пришлось делать так же, как для остальных моих текстов — конструировать характер под решение конкретных задач, с таким расчетом, чтобы человек вышел на предел возможностей, но справился.
А тут герой получался — мало того, что совсем не героический, тихоня и ботаник, так ему еще и по служебной инструкции нельзя высовываться. Ему приказано выжить.
И я просто решил, что это тоже интересно, это тоже вызов — поставить такого героя в центр истории и посмотреть, как он будет влиять на события, если не может, не приспособлен, не умеет, и, в конце концов, не имеет права.
Получилась короткая повесть «Занимательная дипломатия»; она вышла весной в сборнике «Русский фронтир». Это сборник «имперской фантастики», а в моей повести Российская империя встретилась с настоящим императором, специалистом по дружественному поглощению, и увидела, как бывает, когда имперская модель государства не просто удобный инструмент политики, а образ мыслей и образ жизни, и все по-взрослому.
Но сама история не отпускала меня.
Сначала я понял, что там лишнее, и ликвидировал Российскую империю.
В повести был акцент на том, что это неправильная империя, она делает неправильный империализм. Ее просто натянули на глобус, решив, что так будет удобнее. Вполне правдоподобный вариант; на Земле много чего натянуто на глобус, и мы с вами сейчас видим, как оно трещит по швам. Фантастика терпеть не может пустого фантазирования типа «ребята попросили»; моя бутафорская империя, будучи сугубо политическим образованием, просто не дотянула бы до описываемых событий.
В общем, я от нее избавился.
История сразу ожила, задышала свободнее и приобрела объем.
Тогда я начал ее надстраивать вширь и копать глубже.
Больше персонажей, больше событий, больше подробностей, больше юмора, больше жути, больше всего.
Потом я с трудом остановился на той грани, когда роман про дружбу и любовь захотел еще больше подробностей, а с ними — больше пафоса, а с ним — больше диванной философии и кухонной политологии; и стало ясно, что книга готова превратиться в Научную Фантастику толщиной с кирпич.
Кому-то она такая очень бы понравилась.
Но, простите, не мне.
Я назвал роман «Чужая Земля» и отправил в издательство»