Алый купол

Голова кружилась. Звенели колокола – или это стучал проклятый поезд? Один из тех, что проезжали в детстве мимо станции? Герти боялась поездов. Она до такой степени ненавидела стук колес, что даже в экипаж не садилась без затычек в ушах. Сумасшедшая. Все они сумасшедшие – отец, подцепившей сифилис от одной из бесчисленных шлюх, мать-сомнамбула, Герти с ее ночными криками и болезненным пристрастием к темным углам, затянутым паутиной, и, конечно, он сам.

Эгон Шиле.

Он с трудом встал с кровати, опорожнил последний кувшин воды и швырнул его об стену. По ней расползлось темное пятно, напоминающее женский силуэт, и он, забавляясь, схватил кисть и пририсовал к нему парочку грудей и пышные бедра. Потом с глухим воплем стукнул кулаком в стену и повернулся к холсту, на котором уже были мертвая Эдит и его нерожденный ребенок. Осталось только написать самого себя. Не страшно. Не в первый раз. Сколько их уже было, этих автопортретов, где он беспощадно сдирал с себя кожу напоказ, выискивал следы того безумия, которое должно было – в этом нет никаких сомнений – передаться от отца?

Может, и хорошо, что ребенок погиб. По крайней мере, ему не придется мучиться так же. Не придется выискивать шлюх, просить их раздеваться, принимать соблазнительные позы, а после препарировать их углем и кистью... Эрос и Танатос. Проросли друг в друга, а должны бы лететь по отдельности, изредка соприкасаясь кончиками пальцев. Проклятие. Прокл...

Он пошатнулся. Голова опять начинала гореть – скоро поднимется температура, и он свалится без чувств, как мешок гнилой соломы.

Эгон взлохматил темные волосы, шумно выдохнул и начал работать. Кисть шуршала по холсту, красные от лихорадки и горя глаза мрачно горели. Мазок. В нем бессонные ночи после позорной гибели отца. Еще. А здесь равнодушие матери, устранившейся от них с Герти после похорон. Еще, еще, еще! Дом дяди с его мертвенным покоем, от которого хотелось схватиться за нож или пистолет. Еще. Академия изящных искусств. Ну же! Встреча с Гусом Климтом, Сецессион, взрыв вдохновения, когда картины, казалось, появлялись сами, вместо того, чтобы рождаться в мучительных конвульсиях. Гус ненавидел женщин и любил их, в этом они походили друг на друга, о, да...

Из горла вырывались хрипы. Он оперся о стол, чтобы не потерять равновесие, кисть выпала из рук. Надо взять... что-то, чтобы опираться во время работы. Трость... нет трости. Вот. В углу зонтик Эдит. Он упустил его из виду, когда выкидывал ее вещи после поспешных похорон. Неприлично так быстро хоронить близкого человека, как сказала бы его матушка. А, плевать. Плевать.

- Господин Шиле, - в дверь стучала соседка, фрау Орнберг, доброхотка, носившая им с больной Эдит воду и бульон с сухариками. Будь прокляты все человеколюбцы мира! Никто не помешает ему закончить «Семью»!

- Убирайтесь, - каркнул умирающий и заскрежетал зубами. Лицо его исказилось так, что, будь старушка рядом, она бы в обморок упала от страха. – ВОН!!!

Он забыл, что дверь не заперта, а доброхоты, желающие спасения души, способны на все.

Она только ступила на порог, как Эгон, напружив ватные от жара мускулы, метнул в нее остроклювый зонт. Тот на полпальца разминулся с аккуратной седовласой головой, женщина, взвизгнув, выронила поднос с угощением и, подхватив юбки, спешно ретировалась.

Ему пришлось ковылять к двери, возвращаться и отмывать кисть от налипшей пыли и мусора. Все разрушалось. Все рассыпалось в этом гнусном мире, полном фальши, улыбающихся ходячих гробов в юбках и манекенов в цилиндрах и фраках. Манекены любили свои гробы, но гораздо больше – нежные, еще не тронутые цветочки лет десяти-четырнадцати. Как Валли.

Его Валли. Он любил ее, а она его бросила, когда он женился на Эдит. А ведь он хотел любить их обеих. Но она сдуру ушла на фронт и там заболела и умерла. А теперь умерла и Эдит. А сам он вскоре присоединится к ним... где? Вряд ли на небесах, ухмыльнулся он. Таких, как он, не ждут ангелы с золотыми арфами и рожками с ванильным мороженым. В аду? Да разве там нужен стомиллионный идиот с нечесаными патлами? Тамошние, зуб дать в заклад, уже порядком от таких устали...

Неважно. Вот они, последние завитки. Вот троица, Троица, которую он искал всю жизнь – муж, жена, дитя. Вечные. Нетленные. Они будут такими, когда его кости, и кости Эдит, и хрупкие, голубиные косточки его неродившегося сына или дочери превратятся в траву и цветы на венском кладбище. Этим он сможет оправдаться, когда запоют трубы, и небо сгорит, а Судья развернет свои свитки – золотой и черный.

Подпись. Палец поцарапан, на картину капает алая жидкость. Смешно. Договор. С Богом или его противником? С самим собой?

Жена и ребенок смотрели на него. Он закрыл глаза, но чувствовал их взгляды. Нет, так ему не дадут спокойно умереть. Укрыться, скорее укрыться...

Эгон, опираясь на зонтик, тяжело проковылял к кровати, лег. С шелестом над ним развернулся шелковый купол темно-алого цвета, цвета крови, вина, страсти, жизни. Цвета сосков Адели, любимицы Гуса, или губ мерзавки Альмы, истерзавшей беднягу Оскара. Женщины, женщины, проклятие и спасение судьбы любого мужчины-творца.

Темень-то какая. Света, воздуха, дождя, снега сюда! Валли - огненноволосая, тонкая, жалкая и страшная в своей полудетской наготе, там, в саду... и служители порядка. Чужие руки на его эскизах, готовых работах, жадные, глупые... Допрос, сальные улыбочки, тюрьма... Зачем все это было?

А золотая драгоценность Гуса? А голубая невеста Оскара?

Только бы его обносившуюся, замаранную душу не выкинули за порог и рай, и ад. Только бы приняли... хоть куда-нибудь. Не бродить по венским улочкам бесплотным духом, не завидовать детям, уплетающим яблочный штрудель, юным парочкам, целующимся в подворотнях, не танцевать с осенним ветром и желтыми листьями, пугая бродячих котов и собак...

Эдит, я слышу тебя. Ты маленькая, и у тебя нет живота. И я могу обнять тебя. Могу сказать: «люблю», и это не будет ложью, пойми, не будет.

Вот, я позади, защищаю тебя. А ты защищаешь нашу малютку. Все так, как надо.

Исповедь, завещание... пусть доброхоты судят, что я написал сейчас. Пусть торгуются, платят миллионы, рвут из рук, позабыв о своих сальных улыбочках... Все равно никто не сможет назвать истинную цену «Семьи».

Он начал бредить, а потом и не заметил, как уснул. Руки разжались. Алый купол мягко упал на пол и покатился, описывая полукруг. Родные братья, Танатос и Морфей, встали по обе стороны кровати и долго, с любопытством, смотрели на своего подопечного...