Велик город Афины, и нет в нем недостатка – ни в пышных домах, ни в красивых девушках, ни в сильных мужчинах. Под сладостными лучами щедрого солнца одинаково хорошо созревают и медвяные яблоки, и душистые сливы, и полные масла оливки. Море, синее, как глаза богини-покровительницы города, неумолчно шумит, послушно несет к порту корабли, полные мореходов и товаров из разных уголков мира, и паруса их встают над линией горизонта, заслоняя медлительные облака.

Следуя за двоюродной сестрой своей, Диантой, и молоденькой служанкой Ксантией, Андромаха, дочь Иолка, остановилась на мгновение. Лента ее левой сандалии развязалась. Досадливо вздохнув, дева склонилась и принялась поправлять дело.

– Скоро ли ты?

– Скоро, – откликнулась Андромаха. – Идите вперед, я догоню вас.

Вечер близился. На лестнице, что вела в верхнюю часть квартала, располагавшуюся на холме, было пусто. Спутницы девы уходили, вот послышались отзвуки их болтовни и веселого смеха, а после и они стихли.

Андромаха наконец повязала ленту так, как следовало, и распрямилась. Перед глазами поплыли стеклянные точки и полоски, тоненько зазвенело в ушах. Она пошатнулась. Зажмурилась и помотала головой. Видно, все от жары. Ах, эта жара, это дикое солнце, от которого не спасает и привезенный издалека экзотический зонтик.

Из тяжелого узла золотых волос выскочила украшенная янтарем шпилька – выскочила и, перелетев через парапет, упала куда-то вниз, в тень у стены из грубо отесанных камней. Вскрикнув, Андромаха перегнулась и стала всматриваться в сумрачный уголок.

Там стоял громадный пифос, а из него наружу торчали чьи-то длинные волосатые ноги.

Она прижала белые холеные руки к вспыхнувшим щекам. Какой-то бродяга. И она совсем одна. А ведь ни одной девушке не позволено заговаривать с незнакомым мужчиной, да еще таким подозрительным, на улице. Лучше оставить вещицу и побежать туда, наверх, к сестре.

Она уже было отвернулась, как вдруг из пифоса донеслись громкие звуки, подозрительно похожие на стон удовольствия. Потом все стихло.

Андромаха спустилась на одну ступеньку. Потом еще на одну.

– О боги, – отчетливо прозвучал низкий мужской голос. – Как хорошо! Если бы мужчины знали, что женщины на самом деле – совершенно бесполезные существа, как прекрасен стал бы этот полный невежд мир!

Она уже была у первой ступеньки. Отсюда стало видно все. Мужчина... бродяга полулежал на плаще, брошенном на охапку старой соломы, внутри пифоса. Он был обнажен, обе руки покоились на причинном месте, прикрывая...

Дева охнула и зажмурилась так крепко, что заболели веки.

– Решила полюбоваться на собаку, девушка?

– Не понимаю, – пролепетала она, не открывая глаз и для верности цепляясь за прохладный парапет.

– Если нет – иди куда шла. Не мешай мне мыслить.

– Это так теперь называется? Мыслить? – возмутилась свидетельница.

– Нет, это было действие, направленное на получение удовольствия. Моего. А мыслить я буду сейчас, как только избавишь меня от своего присутствия и любопытства. Иди.

Негодование пересилило стыд, и Андромаха посмотрела на дерзкого, выразив всю степень своих чувств не только глазами, но и презрительной складкой губ, и движением правой руки, брезгливо подобравшей складки тонкого плаща.

Мужчина не только не опустил черных больших глаз, но и в свою очередь уставился на нее.

– Я знаю, кто ты, – нарушила напряженное молчание дева. – Диоген. Сын менялы, изгнанного из города за мошенничество, и сам мошенник. Прохиндей, прикидывающийся философом. Все твои выходки – позор народа и полиса, а сам ты – ничтожество.

– Надо полагать, ты шла сюда именно за тем, чтобы высказать все эти несвежие истины, – буркнул Диоген. Рук с того самого места он, по счастью, не убирал. Они оказались так же волосаты, как и ноги, и широкая грудь. Борода отросла сильно и спуталась, темная полоска усов не скрывала красиво вырезанных губ.

– Я шла сюда, чтобы найти дорогую сердцу вещь, – напряженным голосом ответила Андромаха. – И если ты соизволишь прикрыть свой срам, я непременно ее подберу и сразу же удалюсь.

Диоген широко ухмыльнулся и зевнул. Демонстративно отнял руки от упомянутого срама и развел их в стороны, а потом закинул за голову.

Он наслаждался. Давненько в его берлогу не залетала столь неопытная и самонадеянная пташка.

И столь привлекательная. Несмотря на многолетний труд по искоренению в себе прежних привычек, а также искреннее презрение к людям вообще и к женщинам в частности, Диоген не мог не признать – эта особь хороша.

Увядший было уд встрепенулся, но философ призвал на помощь уроки учителя Антисфена и сумел усмирить желание.

– Как видишь, – ласково обратился он к красной от гнева и смущения гостье, – твоего пожелания я выполнить не смогу. Но не обращай внимания на собаку – просто ищи свою вещицу. А я тем временем поправлю свечу в фонаре. Скоро стемнеет, а я еще не обошел славные Афины, как делаю это каждый день.

Закусив губу, Андромаха направилась к левому боку сосуда и заглянула в промежуток между ним, стеной и лестницей. Потом ей пришлось нагнуться, потом – и вовсе встать на четвереньки. От злости в голове шумело так, что рука, протянувшаяся за шпилькой, трижды прошла мимо цели. Наконец ей удалось схватить находку – для этого дева втиснулась в узкую щель почти наполовину – и сжать пальцы. Андромаха подалась назад...

И застряла.

Пифос сдвинулся от ее шебуршания и качнулся – всего на три или четыре пальца, но и этого хватило. Пискнув от страха, дева попыталась вырваться из ловушки, но напрасно.

– Ай!

– Что такое?

– Ой!

– Да?

– Идиот! – закричала она, роняя злополучную шпильку. – Ты не видишь? Я в плену!

– О, это я заметил, – прокомментировал киник. – Но вот в каком именно? Мне кажется, что ты в плену своих дурных манер и вредных привычек.

Она замолчала и снова попробовала выползти, извиваясь всем телом.

– Если бы я не вел жизнь, полную аскезы, то обязательно бы воспользовался твоим замечательно удобным положением, – отозвался философ, наблюдавший за процессом. – Думаю, молодые люди, Ификл и его товарищи, которые скоро выйдут из ближайшего гимнасия, не будут столь сдержанны. Даже уверен в этом.

Андромаху прошиб холодный пот. Этих юношей хорошо знали и боялись все отцы молодых девушек, и не зря. Буйные юнцы не столько учились, сколько пьянствовали и лишали девиц самого драгоценного приданого, а власти, падкие на звон монет, благоразумно вспоминали о повязке на очах Фемиды и следовали поговорке «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».

– Пожалуйста.

– Ты что-то сказала? – преувеличенно любезно спросил Диоген. Стоя за ее спиной, он хоть и насмешничал, но чувствовал себя не в своей тарелке. Точнее, миске. Ее он разбил позавчера, увидев, как нищий мальчишка ест чечевичную похлебку из выеденной корки хлеба.

Нищий был куда более стоиком, чем он сам. И это печально. Все эти дни он только и думал о том, что, по-видимому, упустил что-то важное в своих упражнениях. Но что?

Он отказался от денег. Женщин. Власти. Славы. От всего, что составляло суть жизни каждого из его современников. И несмотря на эти жертвы, мальчишка его обскакал.

– Я сказала: «Пожалуйста»! – заорала девушка, стоявшая в смешной и нелепой позе. – Прошу тебя, смилуйся, о великий Диоген, и подтолкни свое великолепное жилище, чтобы я смогла вылезти!

Философ засмеялся. И это был громкий, искренний, сердечный смех, какого давно уже не было в его жизни мизантропа.

– О люди. – Отсмеявшись, он высморкался и сплюнул наземь. – Все вы таковы. Когда наверху – смеетесь над собаками, а как только окажетесь на их месте – начинаете скулить и просить пощады. И слава богам, что мы, собаки, добрее вас, людей.

Он навалился плечом на пифос, тот откатился на прежнее место. Для верности Диоген подпер его первым попавшимся под руку камнем.

Встав на ноги, растрепанная Андромаха кое-как сунула шпильку на место, подхватив волосы. Избегая его взгляда, дева оправила хитон, плащ и перевязала по-новому поясок.

– Сможешь идти сама? Или проводить, чтобы приближающиеся Ификл и его соратники не схватили тебя и не уволокли в темный уголок?

– Пожалуйста, проводи, – очень тихо сказала она.

Диоген стоял перед ней, по-прежнему обнаженный, но Андромахе было уже все равно.

Философ залез в пифос, набросил старый хитон, взял плащ, суму и посох. Плащ, правда, был коротковат и местами зияли дыры, но с ним можно было сойти за порядочного афинянина.

Они поднимались по лестнице медленно, и спешившие на поиски развлечений юноши их обогнали. Кто-то окликнул философа, кто-то позвал его спутницу, третий неприлично пошутил, и вся компания разразилась гоготом.

Диоген со вкусом показал им вечный и непристойный жест, а после похлопал по напряженным мышцам мощной руки. Намек был понят, юнцы удалились.

До самого дома они так и на добрались.

– Если тебя увидят со мной рядом, на улицу не выйдешь до седых волос, – нарушил Диоген молчание. – Так что отсюда – сама. Три дома осталось, и улица широкая и светлая. И соседи, уверен, точат лясы неподалеку. Дойдешь.

– Спасибо.

Андромаха шла, чувствуя его взгляд спиной, и сдерживала слезы. Нет, теперь ей, наверное, не стоит плакать по пустякам, как раньше. Раньше она была глупой девочкой, не знавшей о темных уголках под лестницами обычной жизни.

Та девочка погибла. На ее место пришла молодая женщина, которая больше никогда не посмотрит сверху вниз даже на самого грязного, нищего, сердитого бродягу.

Еще несколько дней Диоген обходил любимый и проклинаемый город с фонарем, выкрикивая: «Ищу человека! Человека!». Потом сдался на волю тоски, и решил уйти на войну с македонцами. Самая безумная из всех безумств людских, она должна была или излечить его, или освободить от пут бренного бытия.

Битва при Херонее, как и все битвы, осталась в его памяти кровавым и подлым месивом, где едины оказались и Филипп, и триста фиванцев, и Лисикл, и бьющиеся в корчах в грязи кони.

Он не умер. А может, умер, но воскрес. Попав в плен, а после на рынок рабов, он выдержал все издевки покупателей, как истинный киник и мужчина. Новому хозяину сказал, что самое большое из достоинств покупки – умение властвовать над людьми. И тот доверил ему своих детей.

Разные памятники бывают. На могиле фиванских юношей, например, остался лев, в постаменте которого замуровали копья, мечи и щиты с именами друзей.

Есть пес на могиле философа и надпись: «Даже бронза ветшает со временем, но слава твоя, Диоген, во веки не прейдет, ибо лишь ты сумел убедить смертных, что жизнь сама по себе достаточна, и указать наипростейший путь жизни».

Есть дети хозяина, и дети их детей, и их дети, поминавшие учителя на протяжении тысячелетий.

Есть слухи и сплетни, анекдоты, которыми тешат себя составители учебников философии.

И есть андромахи, вечные андромахи, которые бродят по светлым лестницам жизни, не заглядывая в темные уголки.