Островок облупившейся краски похож на птицу. Моими стараниями похож, полчаса назад это была просто ободранная клякса. Я сижу на высоком подоконнике в школьном коридоре, болтаю ногами и тихонько ковыряю откос старого окна. В коридоре никого нет, и за окном сгущаются сиреневые сумерки. Солнце проваливается в них неохотно, красит напоследок в розовый верхушки деревьев и два последних этажа соседской новостройки.  В школе непривычно тихо, вторая смена давно разошлась, отзвенели звонки. Даже уборщица ушла, протерев пол и оставив лёгкий запах хлорки и мокрого дерева. И свет не включила. А я сижу, потихоньку приделываю птице крылья. Чешуйки краски облетают вниз, я их сгребаю в маленькую горку.

За дверью напротив слышатся голоса, приглушённое «бу-бу-бу». Иногда голоса повышаются, и я различаю некоторые слова.  «Недопустимо», «возмутительно» и «принять меры». Вот, слышите, опять: «надо разобраться!» - и будто грохнул отодвигаемый стул. Там, за дверью, учительская.  Вызвали в школу мою маму.  И говорят про меня. Про меня и моё ужасное поведение.

Оно, и правда, ужасное. Я вчера подралась с  одним мальчишкой. Всерьёз так подралась. Расцарапала Серёжке щёку и... ну, вообще-то, он сам оступился и полетел с лестницы. У него на лбу выскочила здоровенная шишка. У меня тоже синяк во весь локоть и колено ободрано, но это никого не интересует, потому что Серёжа – сын директрисы. И сейчас со мной будут «разбираться». А я даже не знаю, что говорить в своё оправдание. Не признаваться же, что всё началось с любви.

Влюбилась я в начале года, когда Сашка Бегунков перевёлся в наш пятый «А» из другой школы. Увидела, и у меня даже дыхание перехватило – до того он был красивый. У Сашки была вихрастая тёмная  чёлка, синие глаза и застенчивая улыбка.  И я сразу решила, что сидеть он будет со мной .

Как-то раз, помню, учительница предложила нам представить себя средневековыми аристократами и велела выбрать девиз для герба. Я выбрала «Упрямство и отвага». Мама вечером почему-то смеялась, когда я рассказала, а потом согласилась - девиз подходящий. Потому что и того и другого у меня хватает.  Я это к тому, что к концу второй четверти Сашка сидел со мной – и я сияла от счастья как новогодняя гирлянда. Путь к цели был непрост: я проявила очень неуживчивый  характер и все мальчишки, которых пытались посадить со мной за одну парту, сбегали через две-три недели, замученные щипками и тычками. В дневнике появились тройки и даже - о, ужас -  двойки по поведению. Мама грозила схватиться за ремень, гулять меня отпускали через раз и лишили любимых передач по телевизору. Но всё-таки мои  усилия были вознаграждены – Сашку со мной Анна Михайловна посадила, наверное,  от отчаяния.  И чудо произошло – я сразу встала на путь исправления, и во всём классе не отыскать было девочку примернее. И счастливее.

Но сидеть бок о бок с мальчиком моей мечты мне было мало. Мне хотелось ему нравиться! Хотелось, чтобы он проявлял интерес! К сожалению, достаточно быстро выяснилось, что настоящий интерес  и даже страсть Сашка испытывал не ко мне, и не к девочкам в целом, а к животным и птицам. В прямом смысле, он был просто помешан на «фауне» - вот это слово я от него выучила. Вообще, Бегунков оказался очень умным: он мог бесконечно рассказывать о разных зверях – и как они живут, и чем питаются, и где зимуют... У него в такие минуты глаза светились, да он сам весь светился, будто его в розетку воткнули. Даже веснушки на носу золотились. Когда он  увлекался, то размахивал руками и немножко заикался, и мне это заикание казалось таким милым... Я даже решила и сама чуть-чуть позаикаться, но мама быстро вылечила мне этот недуг, пригрозив логопедом вместо гулянок. 

А ещё Сашка умел этих животных и птиц рисовать. Ну, точнее, срисовывать – из ярких атласов и энциклопедий, которые он иногда приносил на уроки. У него здорово получалось, почти так же, как фото на страницах книг. Я пыталась повторить, но скоро пришлось признать, что рисовать я умею только принцесс и фей с кудряшками. А потом мне пришло в голову, что просто нужно потренироваться, порисовать с готовых картинок. И Сашка так обрадовался, когда я попросила у него одну из книг, что предложил прийти к нему домой и выбрать любую.  К нему! Домой!!! И я так спокойно и даже чуточку равнодушно кивнула, мол, приду – а сама внутри прыгала от восторга.

Для храбрости я взяла с собой подругу Галку и, обмирая от волнения,  поднялась в условленный день на последний этаж новостройки. Дверь была обита красным дерматином, и золочёными гвоздиками выбита сова! А дверной звонок заливался соловьем. Открыла нам Сашкина мама – высокая и тоненькая, совсем не похожая на мам моих одноклассников.  А потом вышел и сам Сашка, и было так непривычно видеть его не в брюках и свитере, а в домашних шортах и футболке. Я как-то сразу поняла, что он  тоже смущается, и это придало мне  уверенности. Затем нас с Галкой позвали в гостиную, мы зашли, и я вообще забыла обо всём. И там было на что посмотреть! Из привычной мебели  диван и телевизор в углу. А вместо полированной стенки с сервантом стояли книжные стеллажи от пола до потолка.  И там – книги! Много-много. Почти как в городской библиотеке.  По стенам – резные деревянные панно, покрытые лаком. И стеклянный журнальный столик стоял на таких же резных ножках. А с люстры на тонкой ниточке свисала картонная птица с раскрытыми крыльями и – крутилась, крутилась... Мы с Галкой выбрали по книжке, и Сашкина мама пригласила нас пить чай. И когда чаепитие закончилось, Сашка переглянулся с мамой и сказал, что сейчас  кое-что нам покажет. 

Мы вышли на площадку в подъезд, и он, звеня ключами, отпер люк на чердак и помог нам подняться. Я раньше никогда не бывала на чердаке – это же всегда считалось чем-то запретным, иначе взрослые не запирали бы его.  А тут Сашка запросто владеет ключами от такого секретного места! Я увидела над собой чернеющие  балки с железными скобами, с разводами извести и пыли.  Кое-где в тонких лучиках света из узких слуховых окошек отсвечивала плотная густая паутина. Там было  темно и сухо, и под ногами цементный пол с рассыпанным песком. И какие-то странные звуки, как шелест или... Сашка щёлкнул выключателем, вспыхнула лампочка, и...

Угол был перегорожен сеткой и там, за ней – деревянные ступенчатые стеллажи  с перегородками.  И в них – голуби!!!

Сашка поманил за собой, приложив палец к губам,  и открыл дверь в вольер. Голуби шелохнулись, захлопали крыльями. А он, что-то тихо приговаривая, взял одного из них на руки и – протянул нам с Галкой! Голубь был непростой, с выпуклой грудкой и хвостом веером, он ворковал и позволял себя гладить, совсем ручной. Сам горячий, а лапы холодные... Породистый. Там их много таких было. У некоторых смешные пушистые «штаны» на ногах, у других – хохолки на голове. И обычные сизые тоже были. Потом Сашка достал из жестяного ларя пакет с зерном, насыпал несколько горстей в длинный лоток посреди вольера и отступил подальше от начавшейся суматохи.

А мы с Галкой смотрели, открыв рот. У него была своя голубятня! И он  нам рассказывал о голубях, как о своих друзьях – кому сколько лет, как зовут, кому общипали в драке хвост, а кого подрала кошка...

Мы с тех пор с Сашкой часто виделись. Гуляли – бывало, вдвоём, но чаще в компании Галки,  Серёжки с соседнего дома и его младшей сестры. А однажды Сашка принёс мне маленький букет подснежников. Позвал в подъезд, неловко сунул его в руки, сказав, что собрал сам, и ссыпался вниз по лестнице. И я стояла, смотрела на бледно-голубые мелкие лепестки и не знала, как дышать от счастья. А папа весь вечер ворчал: «Ей уже парни цветы носят, а у неё бардак в комнате!» Все лепестки через неделю я засушила и спрятала в коробку из-под ниток. Иногда открывала её и просто смотрела, трогая их пальцем.

Но скоро всё закончилось. Бегунковы  собрались переезжать в другой город, к морю; его отцу предложили там хорошую работу. Сашке разрешили взять  с собой только две пары голубей. Целый месяц он ходил сам не свой, и я обо всём узнала только накануне его отъезда. Он отдал мне ключи от чердака и попросил приглядывать за голубями. Сказал, что всё будет хорошо, и он обязательно мне напишет. А у самого глаза были красные.

Сашка уехал. За красной дверью с совой жили уже другие люди,  а я всё ходила на голубятню. И тоже знала всех голубей по именам. А потом на чердаке появился Серёжка. И сказал, что голубятню надо ликвидировать, и мне туда ходить больше нельзя. Вот мы и подрались.

В конце коридора мелькнула тень, послышались чьи-то шаги.  Я увидела знакомую фигуру и отвернулась, отковыривая кусочек краски. У моей   птицы на голове появился хохолок. Рядом на подоконник сел Серёжка.  Помолчал, разглядывая моё творчество.

- Нельзя возиться с голубями, - глухо сказал он.

Я повернулась к нему. Посмотрела на подсохшие царапины на его щеке, видные даже в полутьме.

- Потому что это его голуби? – с вызовом спросила я.

- Нет, - он сердито дёрнул плечом. - Потому что они могут быть больны.

- С чего это вдруг?

- Мне отец сказал. В городе уже три случая орнитоза зафиксировали. Это болезнь такая, опасная. Переносят домашние птицы. И голуби тоже.

- У тебя папа ветеринар, что ли, - упрямо буркнула я.

- Он врач. На санэпидстанции работает.

И мы с ним замолчали. Я думала о том, что Серёжка просто беспокоился за меня. Наверное.

- Я не хотел с тобой драться, - вдруг сказал он.

И я уже хотела сказать, что тоже не хотела, как дверь учительской открылась.

- Женя, заходи, - позвала Анна Михайловна.  - Сергей, ты тоже.

И Серёжка спрыгнул с подоконника. Замешкался на секунду, а потом  протянул мне руку.