Мастер Чистоты(мини, закончен. слэш 18+)

1 2

Навигатор по разделу • Справка для авторов • Справка для читателей • Оргвопросы и объявления • Заказ графики • Реклама • Конкурсы • VIP

marta buzhe: 28.06.11 13:13

» Мастер Чистоты(мини, закончен. слэш нц-17) [ Завершено ]

Посвящаю моей любимой бэте Айнц.
предупреждение: слабонервным и брезгливым читать не рекомендую;))

Ты нереально хорош собою, Ульрих. Конечно, тот неоспоримый факт, что ты высокомерный богатый ублюдок, извращенец и просто редкостная гнида, не позволяет мне воспринимать тебя в должном свете, восхищаться тобою, как бы ты, возможно, хотел, но не признать не могу – хорош. Чертовски хорош.

С иной стороны, с чего я взял, будто тебе есть какое-то дело до моего мнения, мнения ничтожества? Ты ведь похуист: я вожусь с зеркалами в прихожей, а ты в это время проходишь мимо, провожаешь своего любовника, очередного из многих, к выходу, продлевая вашу игру, пожирая чужой рот поцелуем или того хуже – запуская ладонь в его ширинку… Вот в эти минуты разве ты думаешь о том, что я все это вижу, что испытываю одно желание или, ладно, несколько – долбануть тебя со всей одури по морде, чтобы зубы на паркет посыпались, или просто выскочить из твоих апартаментов нахрен, забив на свои прямые обязанности, настолько ты мне отвратителен! Тебе до сиреневой звезды эмоции молчаливого свидетеля твоих гейских сцен, потому что было бы верхом идиотизма считать, что намеренно пытаешься разозлить меня, – кто я, мать твою?

Мастер чистоты. Так ты назвал меня впервые, приди я по указанному адресу. Улыбнулся червиво, одним уголком рта, окинул профессиональным взглядом, будто это рабочая привычка и ты торгуешь телами – трупами, живыми рабами, фотомоделями – что-то из этой серии. Я сказал, что прислан агентством, представился, ничуть не ведясь на провокацию, насмешки. Чтоб ты хотел знать, мне не в новость замечать на лицах подобных тебе элитных щенков такие усмешки – вам грош цена, ведь если внезапно лишаетесь своих капиталов, то падаете на самое дно этажерки естественного отбора. Я знаю толк в самоуспокоении, и в итоге – мало в мире банкротов?

У тебя шикарная квартира на шесть комнат – нахрен тебе столько пространства? Моя паранойя прогрессирует – мне порой кажется, что ты специально приобрел эти хоромы, потому что уже знал меня и знал, что агентство по персоналу именно меня пришлет. Твои апартаменты настолько огромны только лишь потому, что Я должен наводить в них чистоту.

Два раза в неделю я прихожу сюда и делаю свою работу: протираю пыль, чищу ковры, мою окна и кафель, меняю и стираю гардины, элементарное – сортирую посуду, – но не то, чтобы особо перетруждаюсь. Хотя два дня в неделю, по шесть часов кряду, я провожу в твоем мире. Два дня в неделю я нахожусь там, где обитаешь ты. Что забавно, часто и густо заставая тебя дома, – у тебя так много свободного времени, что ты валяешься в постели по будням? У тебя настолько сладострастное тело, что ты валяешься в постели не один? Сучий ты пидор…

Сегодня я не в настроении, даже притом, что это мое привычное выражение лица – суровая холодность, - сегодня я особо хмур и молчалив. Утром мне пришел счет за коммунальные услуги, оплатить который я не могу, потому что все деньги пошли на алименты дочери. Нельзя так говорить о детях, но Селиция – ошибка моей молодости: семнадцатилетние укуренные сопляки и трахаться-то не натрахались, а ребенка заделали. Брак, смешно называть браком – сожительство под одной крышей ближе с женою нас не сделало. Мы расстались врагами уже через полтора года, в сердцах наговорив друг другу при этом много ужасных вещей. После мне стало стыдно за свое поведение, я ощущал, да и по сей день ощущаю вину – проклинал собственную жену и ребенка. Все осталось в прошлом и, если подумать, привилегий его изменить никому не дано, а чтобы без зазрения совести смотреть вперед, я решил как можно лучше спонсировать будущее Селиции, насколько хватит моих сил. Она ходит в одну из самых престижных школ столицы, а летние каникулы вместе со своей матерью проводит на дорогих курортах – все для ее комфорта.

А мне… мне многого не нужно, я не привередлив. Деньги – мусор. И только когда этот мусор срочно необходим, а его нет, начинаю ощущать проклятую зависимость от материального.

Я уже больше часа нахожусь в квартире, но так и не определил для себя – дома ли хозяин. Начиная уборку с кухни, я пока за ненадобностью не заходил в остальные комнаты – может, ты спишь еще? Одиннадцать утра-то. Может, ты спишь не один? Ты постоянно с кем-то трахаешься, когда я прихожу, будто ночи на это нет и других дней недели… я не любитель подсматривать, но потерей слуха не страдаю – ты иногда орешь как старшеклассница, которую девственности лишают. Были такие концерты пару раз.

Расставляю обратно в навесной шкафчик жестяные баночки с чаем – ты любитель миксовать вкусы, завариваешь и обратно не прячешь. Зачем я убираю чай? Как-то само собой пошло в первый день – ты, зайдя на кухню, спросил: «Это необходимо?». Я ответил: «Если Вы не против». Тест на уступчивость ты не провалил – «делай как знаешь». А, быть может, тебе похрен, спрячу ли я эти баночки или оставлю на столешнице – как и на многие другие процессы, происходящие в твоей гребаной жизни, тебе примитивно похрен.

Ты редко говоришь со мною, порой создается впечатление, что ты вообще перестаешь замечать мое присутствие в квартире – ходишь по комнатам, даже не глядя в сторону того, кто пришел прибраться. Один раз я сам тебя затронул, но это был импульс, энтузиазм рядового гуманиста, – ты сцепился со своим любовником, он ударил тебя наотмашь и выскочил из квартиры так быстро, что я не успел его остановить, хоть собирался, видит Бог. Зачем только – Богу, как и мне, непонятно. Я спросил, в порядке ли, ты отмахнулся, пробормотал что-то невразумительное и заперся в ванной, а уже спустя минут десять, пока я закономерно отвлекался на чистку чего-то-там-бытовушного, поспешно оделся и покинул свой шестикомнатный лабиринт.

Общаться с тобою – удар по самолюбию. Ты умеешь унизить взглядом, высмеять своей кривой недоулыбкой, даже когда в этот же момент отвечаешь что-то, вполне вписывающееся в общепринятые рамки деловой вежливости. Ты оскорбляешь одним своим поведением – показываешь мне насколько развратная блядь, внешним видом – развратная блядь в одном нижнем белье или, на худой конец, в коротком халатике а-ля порностар. Но имел я тебя в виду с твоим заоблачным самомнением – зарабатываю деньги тем, что навожу порядок в чужих квартирах, а уж то, приятный человек хозяин одной из таких квартир или паршивое гейское отродье, дело стопятьсотое. Верно? Верно, мать твою?

Я смотрю на собственное отражение и с ним веду немой диалог – в твой мега-суперский холодильный шкаф встроено большое зеркало, ты потому, наверное, и остановил выбор на этой модели. Скромный Ульрих.

Мне почти тридцать, и даже Селиция, прости Боже ее детскую непосредственность, пару раз позволяла себе брякнуть: «Ты неудачник, папочка, мир тебя не любит». В мире, где всё и все пребывают в вечном движении, так принято называть людей, которые добровольно отказываются от участия в непрерывном забеге за благосостоянием. Моя бывшая с улыбкой восприняла новость о том, что я планирую передавать теперь ей куда большую сумму на воспитание дочери (нашел приличную высокооплачиваемую работу), – «глупый». Двадцать девять с половиною лет я живу в мире, который мне даже не симпатизирует, – и это я неудачник? А может неудачники те, кто из кожи вон лезут, пытаясь ужиться здесь, может глупые те, кто считает, что за деньги можно купить душевное равновесие и счастье?

Сегодня пятница, я снова привожу в порядок твои удивительно щедро за последние три дня захламленные хоромы. Захламленные пищевыми отходами, жестяными пивными банками и развлекательными журналами – тряпки не беру в расчет, их миграция по комнатам неизбежна… Снова задаюсь мыслью дома ли ты, попутно философствуя.

Холодильник говорит мне всю правду о моей внешности – я не любитель вранья, потому, пусть и не любуясь, но могу спокойно рассматривать собственное отражение. Красивым меня могла бы назвать только пьяная пожилая женщина или очень пьяная молодая, или трезвая шлюха – лесть, основанная на желании наживы. Обыкновенный. Другой бы отчаянно выискивал в себе изюминку, отличительную деталь, по каким мы так просто и легко запоминаем киноактеров: графический момент – четкий изгиб скулы, чувственный контур губ, мужественность крепкого подбородка или горизонталь широких плеч – на выбор. Да нет же. Я не смазливый, нет, вот ты смазливый, даже более: ты само очарование и шарм, утонченный, и если такое сочетание допустимо логикой – вульгарно яркий… а я обыкновенный. Может… разве что… глаза. Кто назовет себя психом, таковым не являясь? Да и псих уж точно своей сущности не понимает и не скажет этого, но мои глаза – глаза психа – они гипнотически темные и всегда глянцевые, влажно блестят. Неудачник с пришибленным взглядом.

Отдаленный шорох меня застает врасплох – прерываюсь, замирая, – рука, меняющая насадку на швабре, зависает в воздухе. Сердце меняет ритм, переходя на галоп, – мне что, страшно стало, м? Только от испуга так легко ускоряется сердцебиение.

Ты говоришь с кем-то, сперва мне кажется по мобильному, потому что ответов собеседника не слышу. Напрягаюсь, будто твой треп меня каким-то боком касается, – пальцы тянутся к карману, а в нем телефон… тааак… одиннадцать сорок утра. Это для отчетности – встал поздно.

– Ты змея, Ульрих, холодная и хитрая… я больше не приду.

Кто-то обижен на тебя и этот кто-то вполне реален и сейчас не далее чем в коридоре, а до этого был с тобою в твоей замороченной под индуистский стиль спальне. Или ты маг и, желая как-то там его обидеть, сумел протащить своего любовника через динамик мобилки, бросая вызов канонам пространства и расстояния.

– Шагай уже, мне нужно в душ.

– Выгоняешь… ожидаемо. Бездушная отмороженная тварь. Мне не следовало вестись на тебя. Я вообще не понял для чего ты позвал меня? Тебе хоть самому-то понравилось?

Звучит по-идиотски – кого-то влюбил в себя, гейская рожа, за одно свидание? Понимаю, что нетактично стоять, не выказывая своего присутствия, чужой человек в доме, если забыл – вспоминай и учитывай. Обеспокоенный – как шпион таился в твоей кухне и довольно долго, чтобы это реальным было списать на задумчивое изучения кафельной мозаики стен, – я воровато завозился, шелестя пакетами.

– Да не то, чтобы… – Посмеиваешься. – Если я захочу, что, правда, вряд ли, то сам найду тебя, Мик. А сейчас уж извини, тебе на самом деле пора выматывать.

Мик обозвал тебя парой нелестных слов, досадно вздохнул и, скрипнув мощными входными дверями, вывалил нафиг. Ты шумно застонал, скорее устало, чем расстроенно, по-хозяйски защелкнул замки, пошлепал по коридору. Шаги удалялись. Босой.

Я чуть ли не впервые чувствовал себя так неуютно – молчаливый наблюдатель или, скорее, слушатель. Каким-то монахом оказываюсь за чертой, разделяющей твое личное от всего прочего, чем кишит этот мир. Твоя территория, если подумать, ничтожно мала, но для меня, сам до сего дня не догонял этого, в ней постоянно выискивается место. Как часто я оставался с тобою вот так, один на один, когда кто-то, трахавший тебя (не говори мне, что это всегда ты имеешь кого-то, смазливая морда), выходил за двери. Как часто тишина огромной, по хайтековскому полупустой музейной квартиры обволакивала сознание – ты где-то там, бродишь комнатами, собираясь сваливать. Ты ведь всегда сваливаешь на работу, едва разберешься со своими одноразовыми любовниками. Не завтракая, часто даже не заходя в кухонную зону. Всего лишь приняв душ и одевшись, не забывая захватить свой фирменный дипломат. Напоследок одаривая меня таким пронзительным взглядом, словно подозреваешь в шпионаже.

Я делаю смелые выводы. Я не бываю тут каждый день, а уже заделался херовым статистом… но что есть постоянное? Повторяющееся хотя бы пару раз подряд.

Пытаюсь отвлечься от мыслей о тебе – нафиг? Моим мозгом сейчас должны бродить взад-вперед, как те неприкаянные заключенные по периметру, мысли только одного направления – коммунальные долги нужно оплатить в срок, это Берлин, через месяц должника просто вышвыривают на улицу.

– Айнц, поди-ка сюда…

Брови удивленно вздернулись – холодильник выдал мне четкую картину. Ага, это было неожиданно. Одно желание – спросить «что надо?», да грубо, резко, отбивая у тебя охоту просить меня о чем-либо. Однако всего через три дня ты заплатишь агентству, агентство – мне. Я не пылаю страстью потерять работу.

– Что Вы хотели? – все равно грубо, я не умею по-другому. Моя бы воля, я бы избежал разговора вообще.

Стоишь в коридоре, как всегда убийственно красивый и гордый, в своем запредельно дорогом, комично коротком халатике цвета топленого молока. Внимательно впившийся в меня оливково-зеленым взглядом – ощущаю даже на расстоянии.

– Там вино разлито на паркете, оно уже правда впиталось… вытри. – Указываешь на открытый дверной проем, ведущий в твою комнату, колоритно оформленную по буддистским мотивам. Тантрический секс в тантрической коме, в тантрической позе, в тантрической спальне… Какого хуя, кстати, ты ко мне всегда на «ты», малолетка, когда я выкаю, м? И что за приказной тон? А жест этот – тычешь пальцем как собаке дворовой, старой, тупой и утратившей нюх, указываешь направление.

Негодуя, возвращаюсь на кухню, набираю воды в ведро, безрадостно плетусь в спальню – въевшееся винное пятно трудно отмывать, твою ж мать.

А куда сам-то подевался? Непроизвольно оглядываюсь, ищу глазами. Шум воды дает ответы – моешь от ночной похоти свое избалованное роскошью молодое тело. Между прочим, сколько тебе, лет двадцать? Двадцать два? Откуда состояние? Родители скорее всего. На блядь, чтоб вот так прямо рабочую блядь, у которой секс ради денег, не тянешь. У тебя он как хобби, трахаешься по желанию – сам отбираешь, сам играешь, прогоняешь или оставляешь…

Это ж надо быть таким ублюдком – перевернуть бутылку и не удосужиться сразу кинуть на паркет хоть какую-нибудь тряпку, чтоб последняя вобрала в себя жидкость. Тру паркет, уже догоняя, что обычной водой не отмыть и что пятновыводящее идет на спиртовой основе и потом белесое пятно останется на дереве…

Что-то я стал быстро выходить из себя – ненормально. Чересчур много думаю о тебе, будто нет других тем. Будто желание придушить человека (который притом подозрительно хорошо оплачивает мои услуги) просто за то, что он вовремя не вытер вино, оправданно. У меня от недосыпа это, от недосыпа.

Причины тебя ненавидеть? Да нет их, собственно говоря. Живешь, как умеешь, забив на правила, – миллионы так делают. Геи сейчас на каждом углу, куда ни глянь – гей, ты не уникален. Другой вопрос, как трезво относиться к сосуществованию с таким, как ты, пидарасом под одним небом!

Тру, дыру протру… пыхчу, вкладываю в процесс максимум гнева. Кто-то сказал ставшую нарицательной фразу, некий охуенно умный оратор – лузеры завидуют успешным. Может он действительно прав был и все дело в классовых различиях: ты – элита, я – дерьмо?

Общепризнанным дерьмом быть обидно, когда такое же дерьмо, ну ничуть не лучше тебя, классифицирует себя элитой.

Слышу, как открылась дверь, и ты пошлепал из ванной. Кажется, мне даже дохнуло в спину горячей влажностью. Сердце тревожно заметалось, как в капкан пойманное и слегонца подраненное, – офигенный ты раздражитель, парень.

Тру это гребаное пятно, тру так сильно, словно под слоем лака, покрывающим паркетную доску, номер выигрышного лотерейного билета. До ломки мощная потребность набить тебе рожу. И уже похер на «нельзя», на минимальные полгода на нарах, на последующие муки совести и, мать ее, ответственность перед Селицией, впервые летом не отправившейся на острова… я хочу избить тебя до полуобморока. Чтоб больше не смог так улыбаться кисло, чтоб не выхаживал так манерно. Выдрать твои длиннющие патлы под корень – лысый значит страшный, значит никому не нужный! Тебя никто не придет трахать, красавчик, может там, в тюряге, меня как раз да. Но снося все тяготы судьбы, я буду завистливо радоваться – лишил тебя единственного развлечения. Тебя никто больше не захочет – хромого, лысого, изуродованного вот этими самыми руками.

Пальцы дрожат. Так паршиво… стягиваю перчатки, шлепаю себя по щекам – неадекватный. Душно тут у тебя, Ульрих.

Твои шаги за плечом заставляют выпрямить спину стоящего на коленях, сгорбленного от гнета собственных опасно-сладких желаний меня. Ты где-то на расстоянии метра, может еще ближе. Не оборачиваюсь. Боюсь самого себя.

– Если бы Вы вытерли сразу, не пришлось бы сейчас возиться. – И это правда. Но разве тебе не параллельно, сколько усилия я приложу, вычищая твой пол.

– Я не мог вытереть, я был очень занят. Представь, что тебя имеет другой мужик и ты извиваешься на простынях, Айнц, тебя подкидывает от оргазма – ты бы подумал о том, что нужно вытереть винное пятно?

Выдыхаешь мне в макушку, черт меня подери, наклонившись и до хрипловатого шепота понизив свой по природе мелодичный звонкий голос.

Я проглатываю свое сердце, теперь оно разрывает гортань, бьется так, что мне закладывает уши. Кровь шуршит под кожей, как полчища враждебно настроенных существ-убийц, бегущих по венам, как по туннелям, направляясь к сердцу, но еще не зная о том, что сердце отныне в моем горле. И так охуенно сильно мешает дышать…

Обходишь меня, комната большая, можно круги выписывать по ней на самокате, но у тебя вроде есть цель – из углового шкафа достаешь полотенце, наматываешь на голову. Я не отвожу взгляд – ты лучшее, что могло родиться на Божий свет. И ты видишь, конечно, что я пялюсь, привычно улыбаешься. Губы узкие, но не тонкие, твой рот охрененно должен смотреться, рассмейся ты от души, но ты не умеешь. Статус, блядь, не позволяет.

Потемневшие от воды пряди, не собранные в узел махры, вьются по плечу. Капли до сих пор юркими дорожками бегут по матовой светлой коже груди, скатываясь ко впадине подтянутого живота, словно, выйдя из душа, ты не вытирался вовсе. Так нет?

Еще одно дорогущее, с золотым орнаментом, белоснежное полотенце повязано на твоих бедрах. И больше на тебе нет ничего.

Тонкие щиколотки, девчачьи коленные чашечки – аккуратные и мелкие. Волосы на ногах такие же блондинистые, как и на башке, – нордическая кукла-манекен. С каким звуком разбиваются манекены, выбрось их с двадцатого этажа?

– Тебя хватило на пять месяцев.

– А? – не догоняю о чем ты. Да, я тут вроде уже почти полгода пашу на твоей каторге. И что из этого?

У меня вместо головы экран и по ящику сейчас идет программа о чем-то очень любопытном и умилительном – ты смотришь прямо мне в лицо, неотрывно, нагло. Бросает в жар, уверен, уши уже пылают. Спасительная догадка немедленно сваливать отсюда тонким звоночком брякает где-то за воротами сознания. Вне разума.

«Просто встань и уйди».

Ты становишься на носочки, дотягиваешься, снимая что-то с верхней полки шкафа и зажав это в ладони, собираешься подойти ко мне. Я не дурак, я вижу, что собираешься. Ты при памяти, приятель? Нам нельзя с тобою контактировать, ты бесишь меня как больного тигра молодая обезьяна. Будешь спрашивать, что я думаю о тебе, напором власть имущем работодателе, собираешься нарваться на комплимент от личности незаинтересованной, хочешь еще на одну жердь приподнять свое самомнение? Моя правда не придется тебе по душе – ты рядовой пидарас, возомнивший себя охуительно матерым геем.

– Пять месяцев, сорок три раза мы виделись с тобою, прежде чем я распознал, что означает этот нездоровый блеск в твоих чернильных глазах.

– Мои глаза? Да, они немного странные, знаю.

И я сам странный, потому как твердо решил убить тебя, продолжи ты сейчас свою трепотню. Я не давал разрешения сбивать меня с толку, а ведь сбит. Ты – отвратительнейшее существо на этой планете и, как назло, прекраснейшее. Ошибочный экземпляр – бабы хотят, но ты их динамишь. Вместо этого располагаешь к себе других мужиков, завлекаешь, играешь и…

Я с трудом сдерживаю внутреннюю дрожь, что выходит через кончики пальцев в пространство, пуская по нему разряды тока. Ладони, как и лицо, горят, в груди неприятно, почти до тошноты сдавлено, будто меня под пресс сунули. Мне мало воздуха, так мало, что еще немного времени, и я готов буду пробить башкой оконное стекло, лишь бы до упора насытить кислородом мешки легких.

Проходишь мимо меня, не-спе-шно, будто в замедленной съемке я поднимаю голову, не могу не смотреть на тебя, только ты как раз намеренно не отвечаешь взглядом на мой. Привстаю с колен, инстинктивно подаваясь вперед, – утягиваешь за собою, приковываешь внимание, порабощаешь ту ничтожную частицу разума, которая еще готова сделать скидку на твою ублюдочность.

Просто уйди.

Просто забудь, что ты там хотел брякнуть про мои глаза и про мою работу, и черт знает про что ты там собирался... быть беде, если продолжишь. Причина – я больше не контролирую себя. Я только сейчас понял – люто ненавижу тебя. За то, что вынудил меня восхищаться собою, и за то, что дал повод, о, массу поводов считать тебя ничтожеством, конченной мужской подстилкой. Ты создал для меня идеал в своем лице, одновременно пороча его и оскверняя.

Я был слеп, теперь прозрел – ты в моей голове, везде во мне, в каждом сантиметре моего тела. Тебя стало слишком много, чтобы я мог продолжать оставаться самим собою без ущерба для психики.

Прямоугольник фольги переворачивается в воздухе, бликует, падая мне на руки. Охреневая от поворота событий, смотрю на предмет – знакомая и, вместе с тем, дико неуместная вещь здесь и сейчас, брошенная мне тобою как оскорбление, как вызов, как плевок в морду.

– Ульрих?

Я никогда раньше не обращался к тебе по имени, да и вообще не фамильярничал – сперва Гер Вальтер, дальше просто на Вы. Твое имя палит язык, липнет к небу. Твое имя ядовито, как и твое тело, на которое смотрю в эти мгновенья, вминаясь взглядом в едва различимый рельеф нижних ребер, в нереально изысканный изгиб поясницы, в мраморную бледность обнаженной грудной клетки и мелкую бусину соска…

– Без малого сорок раз ты слышал, как меня трахали, Айнц, долгих двадцать недель разврата. Представь, какой я грязный…

– Не играй со мною…

Вполоборота ко мне, в шаге от меня. В ублюдочном коварстве улыбки нет и намека на страх. Ты самоуверенный. Даже слишком.

– …пожалеешь же.

– Неужели ты не хочешь проверить, достаточно ли хорошо я вымылся? Ты же… – Задерживаешь дыхание, завороженно слежу за тем, как вздымается твоя худая грудь, прежде чем произносишь последнее, на сей час вменяемое предложение: – Ты же профессиональный мойщик сортиров, мастер чистоты, уборщик моего дерьма, мой молчаливый фанат, дрочащий на мое фото каждую ночь…

Отворачиваюсь, сжимая в ладони презерватив, – фольга беспощадно хрустит под пальцами. Я как флаг, который треплет ураганный ветер, – бешеная тахикардия рвет меня изнутри на ошметки. Перед глазами плывет мрачно-пепельный туман ярости, я слепну.

Ты покидаешь спальню, должно быть, лишь слегка разочарованный, может, только самую малость расстроенный, – я ожидаемо бездействую. Лузер бездействует – это его участь. Ты же считаешь меня лузером. Ульрих, право, не ты один.

Еще секунду назад я знал что делаю, теперь нет. Еще секунду до этого мир был простой громоздкой машиной, а я ее элементарной ничтожной деталью, никак не влиявшей на процесс движения, но и не мешавшей ему. И все вокруг взаимодействовало и подчинялось логике Великого Конструктора… но усилиями ничтожного меня мир вдруг остановился.

– А ну пойди-ка сюда, сучий ты уебок… – Настигаю тебя в коридоре, без раздумий (какие раздумья – голова перешла на режим автопилотирования) толкаю в спину, валю просто на пол. – Лежать смирно, дрянь!

– Что… Айнц…

До того, как успеваю опуститься следом, перекатываешься на спину, порываешься вырваться, за что и получаешь. Звон пощечины эхом поднимается к высоким потолкам. Теперь и твой взгляд ненормальный, глаза без малого черные – на весь оливково-зеленый разошелся зрачок. От неожиданности, от гнева. Ты не так все себе представлял.

Смыкаю за полотенце, стаскиваю его с твоей головы, отчего нелепо ударяешься затылком о пол. Опережаю твою по всем пунктам ненужную, обреченную на провал попытку подняться – сажусь сверху на твои бедра, ловлю руки, что как две бледные змеи извиваются у моего лица.

– О да, я вымою тебя… Такую грязную блядь, как ты, нужно кипятить! – Поражаюсь собственной ловкости и прыти – да у меня талант, черт возьми! Все происходит очень быстро, возможно поэтому сознание не успевает сосредоточиться на анализе – тут не над чем думать, думать буду после, причитать над своим горем буду после. – Я сейчас искалечу тебя, ты в курсе?

В горле горячо и вязко, слюна как вулканическая лава склеивает слова в звуки, хрипящие, низкие. Звуки, идущие из самой глубины моей червивой душонки. Тебя пугает мой голос, и это правильно – он и меня пугает.

– Айнц… ты не… я не думал…

Мать твою, ты еще пытаешься оправдаться? Значит признаешь, ублюдок, что только твоя вина в ситуации, единственным выходом из которой мне видится причинение тебе адской боли?

Тебе не повезло, Гер Валтер, ты мелкокостный и худощавый, я был сильнее тебя в пару раз, просто оставаясь собою, я стал сильнее тебя в тысячи раз, заведи ты меня, обрати в животное. Щека алеет после удара, в огромных, расширенных от ужаса глазах скапливаются слезы. В гримасе мольбы брови забавно сползлись к переносице, губы, дрожа, сжались в бескровную полоску – это не можешь быть ты, ты не можешь быть ТАКИМ! Лжец… знаю твое истинное лицо.

Где-то за пределами этих стен время идет своим привычным ходом – в твоих хоромах секунды растягиваются, как капрон, замедляются, почти останавливаются. Иными словами, все происходит быстрее, чем это возможно себе представить.

– Подъем! Мы идем смывать твои грехи! – Подрываюсь на ноги, тащу тебя следом – подумать не мог, что ты можешь быть настолько беспомощен. Бьешь меня, попадая дважды, – по челюсти, по шее. Неслабо, но истерично, а истерики не стратеги – я же, твою долбанную мать, пускай лишь на следующие короткие мгновенья, но стратегию выработал. Не позволяю влепить мне еще один удар, выкручиваю твое правое запястье, разворачивая тебя к себе спиной и уж потом захватывая и левую руку. Толкаю коленом в копчик, заставляя шагать в направлении ванной. В начавшейся возне полотенце осталось на полу. Оба полотенца. До тошноты противно смотреть на рассыпавшиеся по плечам сейчас мокрые, потому темно-медовые пряди – как много раз их накручивали на пальцы совершенно чужие тебе люди? Мне невыносимо смотреть на эти голые ягодицы – их видели десятки, если не сотни твоих любовников-однодневок. Что мне теперь сделать, чтобы на них больше не смотрели? Не могу же я элементарно убить тебя – это не выход.

Упираешься, смыкаешь руки, пытаясь вырваться, извиваешься – хрупкий, отчаянный, охуенно испуганный. И вместе с тем, херов дипломат, пробуешь договориться со мною, переубедить – глупейшее занятие на самом деле. Я в данный застывший отрезок времени – беспринципное, тупое, жаждущее твоей крови и плоти животное. Понятия не имею что это за чувство, но оно залило меня по кончики ушей, как пустую стеклянную тару, – я не имею права, да и не хочу противостоять ему.

– Ты будешь потом жалеть… Айнц, ты же можешь по-другому… я не против. Пожалуйста! Черт… сучий ты сын, мне больно!

– Еще разревись. – Заталкиваю тебя в ванную комнату, запираю за нами дверь. Оборачиваешься через плечо, силясь найти глазами мои. – Ты сам виноват, что я презираю тебя! Ты сам хотел, чтобы я тебя разорвал на куски, иначе не вел бы себя как шлюха в моем присутствии… – Я взвыл, пиздец, я таки взвыл, будто произносил последние слова в момент, когда мне отпиливали одну из конечностей.

– Ты что, ревновал? – Не будь ты таким светлым, таким ослепительно ярким, я не видел бы ровным счетом ничего. Чернота пожирала мозг, чернота застилала многоцветную реальность общим фоном, вечным и жутким оттенком грядущей трагедии.

Сопротивляешься, когда я запихиваю тебя в душевую кабинку – начинаешь кричать. Твоя правая рука, оказавшись на свободе, цепляется за скользкий пластик выезжающей дверцы, сунется по ней в надежде ухватиться за несуществующий паз. Ты охуенно богатый чувак, и душевая у тебя навороченная – в ней нет ручек и выступов, все для комфорта хозяина! Мысль, нет, не ревнивая, тут ты промахнулся как минимум на чувство – ревнуют, когда любят, а я ненавижу. Так вот, мысль о том, что тебя, блядь вседающую, могли ставить и иметь во всех доступных позах прямо здесь, в полупрозрачной кабинке душа, прострелами боли шибает в виски.

Я уже определил для себя – нам не следует разговаривать, каждое сказанное тобою слово добрасывает угля в пламя презрения, разгоревшееся под сердцем. Каждое слово, которым тебе отвечаю, доказывает – я на грани. Или уже за ней.

– Что ты… просто хочешь трахнуть меня?

Соплю себе под нос, заходя следом, одновременно вытаскивая из заднего кармана джинс смотанный в восьмерку провод зарядного от мобилки – все свое ношу с собою. Да, иногда я электричество у тебя пиздил – можешь уволить.

Производится энная попытка развернуться, и я впечатываю тебя мордой, точнее, грудью в пластик, наваливаясь плечом на твою спину, запрещая лишний раз шевелиться. Дергаешься, получаешь локтем в бок – скулишь. Показательное выступление. Ты элитный щенок, твоя мать – элитная сука, а отец – кабель с отменной родословной. Это другие собаки лают, а ты смеешься. Только кусают… кусают все твари одинаково. Ты выгрыз мне кусок души, пес.

– Всего лишь скажи, как это должно быть! Я все сделаю… Айнц… отпусти же меня… – надрывно, едва сдерживая плач, взмаливаешься ты, приподними я твои руки к панели управления, обматывай их проводом зарядки, который в итоге обкручиваю вокруг хренотени, что представляет собою новомодный смеситель.

– А ты готов на все, вижу… – Твое щедрое предложение лишь подстегивает меня к дальнейшим действиям. Подтверждает твою порочность, вседоступность. – Профессиональная проститутка. Твой уборщик попытается вымыть тебя…

– Айнц… ну прости, если обидел! Я обозвал тебя мойщиком сортиров… я просто играл… я…

Тембр речи перекатывается, как клубы грозовых облаков, срывается с высокого вниз, ноюще, почти поэтично. Будто ты молитву читаешь вслух или даешь невыполнимые клятвы.

– Ты… ну? – Чего же заткнулся? Не ври, что слезы мешают. Я различаю всхлипы, они подкидывают твою грудную клетку – ладони, опустившейся между твоих выпирающих лопаток, передается вибрация. Но еще не плачешь – гордый.

Жаждал ли я извинений? Вряд ли. Я все ждал, чем ты продолжишь предложение. Чем завершишь его, предложение, где ты упоминал нанесенные мне тобою оскорбления. Что скажут в суде, когда я повторю их присяжным, – мне сойдет с рук твое убийство?

– Я… хотел тебя.

– Как всех? – Дергаешься под моей рукой, а она уже переместилась на твою грудь, и так вышло, что опустилась ниже, на живот, а вот чего уже не ожидал никто – я сомкнул ладонь на твоем небольшом члене. Обжегся, нет? Тогда какого фига шипишь! – Как всех хотел меня, Ульрих?!

Сглатываешь, замираешь, уткнувшись лбом в край хромированной пластины настройки воды. Молчишь – и это, кто бы мог подумать, становится последней каплей…

Сдавливаю твою плоть, может, немного жестче, чем было допустимо, и ты кричишь. Тебе больно, да, знаю! Но также сам, если не громче, ты орал, трахай тебя очередной незнакомец в твоей тантрической постели. Я сам слышал.

– Значит, я для тебя такой же, как и все. Просто член, который может отыметь…

Не зная, правильно ли и так ли делаю это, врубаю воду – и через секунду сотни мелких упругих струй лупят в нас со всех сторон.

– Я не остановлюсь на этом. Я вымою тебя так, что никто из знакомых не опознает. Я сдеру твою кожу, вырву твою патлы – они тоже грязные… Я изгрызу твой рот, в который кончали, омою его кровью… – Не заметил, что уже держу тебя за волосы, чуть оттянув голову в сторону и последнее прошептав прямо в пробитое серьгами ухо. Струи бьют в лицо, а мне похуй. Ты плачешь, Ульрих, но мне и на это похуй…

Жмурясь от воды, нащупываю дверную панель, выхожу из кабинки – с меня обильно течет, одежда насквозь промокла. Не зацикливаюсь на мелочах, я стратег, у меня план, я следую ему. Присев, открываю шкафчик с техническими принадлежностями под мойкой – пасты, чистящие средства, щетки… мне понадобится что-то из этого. Руки паскудно дрожат, а голова – огромное минное поле, где каждое мгновенье происходят взрывы.

Хуже всего, лишь сейчас доходит – я возбужден. В паху тяжело и горячо, мне мешает мой член, мне мешает настырная пульсация в животе и теплые приливы и отливы в ногах.

Я не могу хотеть тебя! Это противоестественно… разве у меня могло встать на такого уебка? Я не стану насиловать тебя, нет… как ты только мог предположить, что я захочу проникнуть в это глянцевое греховное тело?

Швыряю все свои проф. принадлежности на пол душевой, возвращаясь к начатому. Ты не оставляешь попыток вырваться, но каждая твоя махинация связанными запястьями меняет режимы подачи воды, и я сам охреневаю – то она становится горячей и течет лишь с потолка, то внезапно снова прохладная и еще холоднее… взвываешь, кричишь, перемешивая все это с сопливым хныканьем. Холод шокировал тебя, инстинктивно отстраняешься насколько позволяет положение, выгибаешь спину, стремясь уйти от ледяных капель.

Собираю твои волосы в кулак, тяну на себя. Не ври, что это нестерпимая боль, не реви так, будто тебя пытают! Хотя я и надумал было… По твоей щеке скатывается вода, опадающая на нас с потолка кабины миллиардами острых, будто иглы, капель. Ненужным порывом заботы вытираю ее своим не менее мокрым виском, на миг так тесно прижимаясь к тебе, что через все тело проходит разряд тока. Ты дрожишь, от холода, от страха… впервые интимно близкий ко мне и ручной, совершенно беспомощный. Не успей я проникнуться к тебе страшнейшей ненавистью, не знай я тебя, ублюдка, оценил бы трогательность момента.

– Воду… переключи, Айнц!

– Ты спросил, не хочу ли проверить, как хорошо ты вымылся? – Воду, говоришь? А, по-моему, нам обоим в самый раз принять такой освежающий душ – мои мозги плавятся, а ты сейчас элементарно несешь наказание. Второй ладонью забираюсь между твоих ягодиц и, не встречая особого сопротивления со стороны мышц, просовываю средний палец на две фаланги тебе в задний проход – напрягаешься и тут же сжимаешь меня, будто если бы я ставил за цель сделать с тобою что-то очень нехорошее ты смог бы помешать этому.

– Плохо, плохо ты вымылся, Ульрих… – Вытаскиваю палец из твоего контрастно горячего внутри тела. Соглашаюсь, вода нереально ледяная – мало того, она мешает видеть и слышать, обрушиваясь сверху острым мелким шелестом. Моя одежда отяжелела, футболка срослась с кожей, а джинсы прилипли к ногам и заднице, как чугунные пластины. Клацаю переключателями, снова придвинувшись к тебе вплотную и догоняя, что если бы не эти самые джинсы, если бы я был, как и ты, обнажен, аргументы насчет того, что ты дерьмо собачье и я гневно презираю тебя, не помогли. Я вставил бы тебе. Без лишней трепотни вставил бы.

Внизу живота все, казалось, обратилось в камень и это ощущение настолько мучительно, что я на миг забываю о том, что собирался делать.

Наконец, после нескольких неудачных попыток, побывав под горячим и контрастным душем, до боли мощными струями бившем из стен, нахожу нужный режим – приемлемой температуры воду. Я бы мог выключить ее совсем. Я не подумал или не захотел.

– Айнц… мне страшно. – Ноешь, как ребенок, запертый в чулане.

Хотя бы честно признался.

– И мне страшно, Гер Валтер, знал бы ты, как мне страшно находиться в опасной близости от тебя. - Я забываюсь – наклоняя твою башку вперед, начинаю целовать тебя в шею. Волосы убраны, имею легкий доступ. Поцелуи чередую со словами, взаимозаменяю, перемешиваю. Твоя кожа сладкая или я окончательно тронулся умом. – Находиться так близко к тебе и не поддаться искушению разорвать тебя на куски. Ты паршивая, мелкая, испорченная блядь.

Перетаптываешься с ноги на ногу, странно мычишь, я догадываюсь в чем дело. Дегустирую обманную сладость – провожу языком по коже, она мокрая и мой язык тоже мокрый, тут все мокрое, мы же пришли мыться. Ты реагируешь предсказуемо – вздрагиваешь, чуть отстраняясь.

– Хочешь кончить, да? – Прихватываю кожу на загривке зубами несильно, но резко, чем вырываю из тебя испуганный стон. Но испуганный ли? – Это все, что тебя интересует, – удовольствие. Тебе похуй люди, которым ты нравишься, как этот Мик… (как я?)

– Ты тоже… ты ведь тоже возбужден. – Перебиваешь меня обвинительно, будто оправдаться хочешь. Да что мне скрывать? Идиот бы только не понял – даже через джинсы чувствуется, как у меня стоит.

– И что ты предлагаешь? – Молчи… молчи, шлюха, я не выдержу, если ты сейчас начнешь просить трахнуть это мраморное, аморально красивое тело, в котором до меня побывали сотни других мужиков. Я ненавижу тебя именно за то, что ты так доступен.

– Айнц, этот Мик, как и все остальные, кого ты встречал здесь в последнее время… ты не заметил ничего?

– Закрой свой рот… – Заткнись! Подавись словами! Сожри их, забудь о том, что собирался донести до меня, – твой язык тебя уничтожит. Я так сильно зол, что слабо соображаю как остановиться.

Приседаю на корточки, подбирая с пола необходимые предметы. Вот этой щеткой, если бы пришла в негодность старая, я бы чистил твой унитаз. Но, Ульрих, я же больше не работаю здесь – после твоего убийства мне останется лишь планомерно отмахивать свое пожизненное…

– Айнц… послушай… они все были похожи на тебя. Я выбирал их именно поэтому.

– Мне похуй по каким критериям ты их отбирал… грустно, что тебя заводит внешность своего мастера чистоты.

– Тупая скотина… ты считал, мне нужна твоя уборка дважды в неделю? Да я специально тряпье разбрасывал, чтобы ты не скучал. Долбоеб… на что ты так рассердился? Я хотел, чтобы ты ревновал… Ты же ревнуешь, поэтому?

Клянусь, я сошью твои губы вместе…

Руки трусятся, как у бездомного алкаша, в глазах, прикрытых от воды, как и в сознании, разлилась абсолютная темнота. Раздвигаю твои ягодицы, смачивая слюной рукоятку щетки, приставляю к твоей заднице, с силой запихиваю деревянный держак внутрь.

– Мать твоюююю… что ты… – Я оглохну от твоего крика. Вполне возможно, что ты орешь от боли, я не имел подобного опыта, мне никто и ничего не проталкивал в зад, но и я, сечешь, и я никого не доводил до состояния, когда убить раздражителя представляется самым простым выходом.

– Вымоем тебя со щеткой… ты очень грязный, Ульрих! – Высмыкиваю стержень рукоятки почти полностью, решительно просовываю на прежнее место. Зажимаешься, мешаешь мне, вертишься, как психопат в руках санитаров. – Наверняка соседи уже привыкли к этим воплям, так что не напрягайся, никто не придет!

– Айнц… хватит… я же не хотел… ну прости меня!

Простить? За то, что методично, продуманно, два раза в неделю как по расписанию изводил меня? За то, что заставил чувствовать себя конченным сталкером, прислушивающимся к каждому сказанному тобою слову и вскрику?

– Не хочешь быть чистым, м? Ладно, обойдемся без щетки… – В прямом смысле выдергиваю из тебя рукоятку, тянешься на носках и порывисто стонешь, покинь ненавистный предмет тело.

– Айнц… – шепчешь мое имя, упершись головою в пластик, – Айнц… ты дурак.

– Что, что «Айнц»?! Тебя трахали, как куклу, как тряпку, твои вопли мешали мне вытирать эту гребаную пыль! – Подрываюсь на ноги, поворачивая на себя, схватив под затылок, шиплю тебе в висок, в мокрые от слез и воды глаза: – Тебе не было больно тогда, а?? Не пробивай меня на жалость, дрянь!

На миг я растерялся – разлепляешь ресницы, склеившиеся от воды в длинные иглы, палишь меня невыносимостью взгляда. В нем должен быть страх, ярость, презрение, но как самый страшный упрек, я вижу там обыкновенную грусть. Меня колотит, рука на твоей шее выдает тебе мою нервозность – эпилептически дрожит.

– Я не знал другого способа обратить на себя твое внимание, как мужчины.

Душно и парко, что-то мерзкое ползет по гортани вверх, сбивает дыхание… я понимаю, что вот-вот расплачусь как баба. Причина – я наконец-то нашел силы признаться самому себе что происходит. Почему так взбешен. Эта правда шокирует, я не уверен, что смогу принять ее, не уверен, что не сошел с ума, и сейчас, насколько это реально, мыслю трезво. Ты отворачиваешься, и я внезапно позволяю, отнимаю от тебя ладонь, отступаю на шаг.

Вода шумит в моей башке дождем, собирается там в потоки и смывает нахрен все, что оставалось от разума. Я трус, я, наверное, всегда был трусом. Даже малышка Селиция нашла это во мне. Я ненавидел бы себя, будь хоть каплю смелее, и ведь есть за что – запал на своего работодателя, на молодого пацана, на богатого распущенного гея! Так вот, я должен бежать отсюда, сломя голову, коря себя, виня себя, уламывая себя выскрести из памяти все, что может и будет мешать мне навечно запереть тебя в прошлом. Но я трус, я хуев трус и я остаюсь. Я понимаю, как это низко и неправильно, и что совершая подобное, я опускаюсь ниже твоего уровня на десять тысяч ступеней, но самолюбие выигрывает битву с совестью. И я так легко вру сам себе, что во всем происходящем лишь твоя вина – а виновных судят.

Подозреваю – позже, уже спустя какой-то десяток минут, я могу раскаяться, могу рвать волосы на своей голове, матеря собственную ничтожность и твердолобость. Но в данный момент ничего не хочу подвергать сомнению – я прав, я свят, я делаю то, что должен.

Ты не подозреваешь о чем думаю, не желаешь выглянуть через плечо, посмотреть чем я занят, обессилено опираешься на полусогнутые локти, опустив голову. Твое тело – шедевр эволюции, и то, что ты сейчас забил на попытки освободиться, плюешь на озвученные мною угрозы, является еще большим соблазном причинить тебе боль. Оставить на нежной светлой коже свои следы, испортить тебя…

Я ублюдок, Ульрих. Ты ошибался во мне, ты не того соблазнял.

Отвинчиваю распылитель с флакона жидкости для мытья окон – спиртовая основа удаляет любую грязь.

Для меня проще разбить и искалечить, с пеной на губах вопя про свою высокоморальность, чем сделать то, чего изначально хотелось нам обоим, – вкладывая в процесс все свои чувства, трахнуть тебя.

– Мне до сиреневой звезды что ты там понапридумывал – я бы никогда, дошло? Никогда не повелся бы на тебя. Ты обыкновенная блядь, богатая, избалованная, хитрая блядь…

Молчишь. Ощущение, будто впал в бессознательное, продолжая стоять на ногах, ровно выдыхая воздух, отчего едва заметно приподнимаются твои плечи. Молчишь, когда я остервенело распутываю провод зарядного и, освободив руки, притискиваю тебя к мокрой стене, ожидая сопротивления, которого ты мне не оказываешь. Я в бешенстве, толкаю тебя на пол – места в кабинке как раз хватает, чтобы стоять на четвереньках. Мне срывает с крыши последние черепичные пластины и уносит ветром сумасшествия. Я охуевший от страха за себя – моя реальность дала трещину, я хочу другого мужика так сильно, что готов убить его. Убить за то, что вызвал во мне эти желания.

– Ты мне презерватив бросил? А с другими как, тоже с резинкой? Не трепись, будто сюда никто не кончал, ты – сам разврат, ты – грязь… – Покорно стоишь на коленях, даже не пытаясь подняться или убежать, пока не понимаешь, что я задумал. Но тогда уже поздно – осмелевший до абсурдного, раздвигаю твои ягодицы рывком, одновременно просовываю и опрокидываю в тебя флакон с жидкостью для мойки стекол. Дергаешься, ты не ожидал такой подлости, делаешь отчаянное движение вперед, но я держу слишком крепко. Ты в проигрыше, я сильнее. Спиртовая хрень вливается в тебя, булькая, очень быстро – ты, парень, сам не успел испугаться, как все завершилось?

– Что ты влил в меня? – нотки истерики, голос не твой – это голос маленького мальчика, впервые столкнувшегося с жестоким миром насилия. – Оно горячее... Айнц… Айнц… печет! – Секунд пять дергаешься в моих руках и затихаешь – приподнимаю тебя, обнимаю сзади, обвив руками до скрипа суглобов. Давишься всхлипом, тебе больно? Я не подумал, как-то не успел, что будет… пустой флакон выскальзывает на пол, грохоча по эмали пола.

Тебя трусит, ты зажат и шокирован, сжимаешь ягодицы, рассеянно блуждаешь свободной рукой, той, которую я не захватил в кольцо объятий, по своему телу. Ты сипло, негромко плачешь, сотрясаясь, как отскакивающий от твердой поверхности упругий мяч. Я зарываюсь носом в твои волосы, они чем-то пахнут, они мокрые, но это нормально – вода везде, кажется, я больше никогда в жизни не буду сухим. В груди щемит – сердце раздавлено мышеловкой. Кто поставил, ты? Да я сам…

– Ульрих… я отмываю тебя. Ты же сам сказал и я сам слышал, какой ты грязный…

Запоздало доходит – я реву. Прикусывая губу, зажмурившись, тихо, протяжно реву. Я вряд ли выдам тебе теперь хоть что-то, несущее смысл, молчу. Крайняя степень безумия – поломать себя, да так, чтобы потом уже не склеить.

Мокрые джинсы стягивать неудобно, их удобно срезать – если попаду сегодня в морг, местные умельцы так и поступят. Ты ведь убьешь меня после всего… Одной рукой не удается срушить пропитанный водой джинс на пояснице ни на сантиметр, и я просто расстегиваю кнопки на ширинке. Можешь ведь сбежать, можешь ударить, оскорбить, отрезвляя меня, – но ты прирос к месту. Поддерживаю тебя под грудь, подбираюсь пальцами к соску, дешевым жестом поглаживая его. Слышишь, что я плачу? Наверняка.

Слышишь, как утыкаюсь тебе между ягодиц окаменевшей плотью, собираясь войти, еще не зная выйдет ли, реально ли, позволишь ли…

– Может, мать твою, конченный психопат, ты меня хоть поцелуешь?

Поворачиваешься, на лице отпечаток страданий – неужто так больно? Уголки губ опущены, подрагивают. Волнистая, полная воды прядь пролегла через лоб, спадает по щеке… ты моргаешь, цепляя ее ресницами. Струи мешают смотреть, щуришься.

Нерешительно прихватываю зубами твою нижнюю губу, оттягивая мягкую ткань, пока не движешься следом, неожиданно припадая ко рту поцелуем. Целуешь так жадно, так мокро и вульгарно, пропихивая в меня язык, пичкая меня своими выдохами. Рука в твоих волосах, вторая на члене, тебя трясет, ты обнажен, как, возможно, ни разу в жизни до этого. Ты боишься того, что у тебя в заднице несколько стаканов технического спирта, и даже если он печет, не рискнешь разжать мышцы. Я кончу сейчас, просто прикасаясь к тебе, – так не пойдет.

С трудом отрываюсь от твоего рта, хотя меня тянет прильнуть к нему заново, с энтузиазмом лишая тебя и себя последней возможности остаться вменяемыми существами. Оказываюсь за твоей спиной, надавливаю на макушку, и ты наклоняешься. Все более чем правильно при полной неправильности, и даже если мы обреченно бродили по кругу, следует как-то обозначить момент, когда он был разорван.

– Знал бы я, какая ты тварь… печет, Айнц! Сильно печет… твою ж мать! – Мне показалось или ты рассмеялся сквозь слезы. Это жестоко и безрассудно, но ты позволяешь мне, и я делаю то, что ты позволяешь. Еще минута, и я, наверное, начал бы просить тебя – «помоги мне кончить!» – в паху ныло и тянуло, будто в член свинца набили. Я знал, что все дело в тебе. Ты причина моих терзаний!

Не сдерживаю вскрик, и ты не сдерживаешь, проникни я в тебя, – внутри что-то невероятное, ты обжигаешь меня, точнее, не ты, а хрень, что я влил в твою задницу. Это фантастически, невыносимо хорошо – горячая, пекущая жидкость в тесноте тебя меня поглощает. Пару толчков, сопровождаемых твоими воплями смертника и моими протяжными стонами, и насколько выходит понять, ты кончаешь и я тоже – примерно в один момент. Покидаю твое тело, все еще вопя, точнее, хрипя, позволяю бескомпромиссному кайфу, непростительно долгому и яркому, опустить себя на пол. Вода шумит возле уха, убегая в сток, мелкими брызгами бьет в глаза – я обессилен. Нащупываю твое плечо – лежишь рядом, поджав ноги, душевая все-таки не аэродром.
Слова даются с трудом, и это не такие уже охуенно актуальные слова на данную минуту, но я говорю, подсовываясь к тебе по полу, ближе, еще, пока твоя голова не оказывается на уровне моего лица:

– Моя дочь Селиция… мне сказала: «Мир не любит тебя, папочка». На что я ответил ей – это я не люблю этот чертов мир. – Твой затылок, в который смотрю, медленно уходит в пол, разворачиваешься. Дал же Бог бляди такие глаза – пиздец невинные! Смотрю в эту зелень, мокрую и шальную после пережитого оргазма, и понимаю, что уже готов ползать перед тобою на коленях, умолять остаться рядом только для того, чтобы снова и снова отражаться в оливково-зеленом зеркале. Но ты не простишь. Не простишь же? – Так вот, тебе конечно похуй, но сегодня я впервые ощущаю к нашему ублюдочному миру любовь.

Рассматриваешь меня, моргая, вода, блядская вода мешает нам нормально открыть глаза.

– Да, мне похуй, любишь ли ты хоть что-то в этом мире. Похуй, ненавидь все и всех, Айнц… – Твои пальцы холодные и по-прежнему дрожат, но это не останавливает тебя – изучаешь контур моих губ, едва касаясь, робко, я бы даже добавил. – Единственный, кого ты должен боготворить, – это я, потому что я безответно влюблен в тебя вот уже почти полгода…

Твоя искренность убивает, но вряд ли что-то еще может удивить меня сегодня.

Список участников темы [7+]

Профиль автора

Показать сообщения только автора темы (marta buzhe)

Подписаться на автора

Добавить тему в подборки

Модераторы: yafor; Дата последней модерации: -