Мир, который не тесен. Рассказы

 » Мир, который не тесен. Рассказы  [ Сборник ]

И всё-таки жанр коротких рассказов мой самый любимый. Разноплановые, разновеликие... Каждый может найти что-то себе по душе, а ловить момент даже веселее, чем ловить бабочек.

Комментарии, особенно комментарии по существу, очень-очень приветствуются.

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Anonymous)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 12.07.2013

 » Тот, кто на самом деле побеждает героев

Тот, кто на самом деле побеждает героев
Жанр: фэнтази, юмор

Винсент изловчился и пронзил противника мечом где-то, как он надеялся, в районе сердца или хотя бы легких, для верности пару раз провернув свое грозное оружие. С торжествующим и очень геройским возгласом он отскочил и приготовился, величественно возвышаясь над поверженным врагом, сказать торжественную, отдающую приятным пафосом речь. В том, что враг был повержен, даже у него, самокритичного, не оставалось ровно никаких сомнений.
Но только тот, видать, об этом не знал и поэтому повел себя крайне невежливо. Не стал ни падать, ни истекать кровью, ни вызывать демонов в последние минуты своей темной жизни. А лишь лучезарно улыбался.
- Знаешь, а ты крут. Неплохо машешь этой штукой, – с этими словами вероятный враг осторожно коснулся пальцем острия меча.
Винсент оторопел.
- Я тебя убил, – процедил он сквозь зубы. Еще не хватало, чтобы всякие мертвяки вот так запросто с ним разговаривали.
На лице незнакомца отобразилось сначала удивление, а потом – праведное огорчение. Казалось, что если он пониже наклонит голову, то сможет любоваться пейзажем сзади прямо сквозь собственную грудную клетку.
- Вот черт, - огорченно заметил «убитый» - Рубашка была новая. Да и вообще. Ты подождать не мог? Я тут ходил, на птичек смотрел. Никого не трогал. А ты... Ну да ничего не поделаешь. Придется умирать.
Отряхнув землю от травинок и жучков, он демонстративно сел, скрестив ноги. Винсент хотел было плюнуть и уйти, вполне справедливо полагая, что люди с искусственно сделанными дырками в теле долго не живут. Ведь он был героем. Еще куча мест в мире нуждалась в его спасении. Слишком долго оставаться рядом с одной спасенной деревней было бы непозволительной роскошью.
Но не успел герой повернуться и сделать пару шагов, как был остановлен обиженным возгласом.
- Эй, а ты-то куда? Мне одному скучно будет умирать. И ты еще должен будешь потом меня закопать поглубже. С чесноком и всякими другими ритуалами. А то мало ли, воскресну и буду дальше безобразия чинить? Оставайся давай!
Винсент замешкался.
- Ну, еще ты можешь меня добить, - кротко и как будто невзначай подсказал сидящий на земле, доверчиво глядя на него сверху вниз.
Но Винсент был благороден. И лежачих – ну ладно, сидячих – не бил. Похоже, выбора у него не оставалось...

… День начал клониться к закату. Незнакомец удобно устроился на земле, подперев белокурую голову ладонью. Винсент нервно барабанил пальцами по колену. Точнее, по кольчужному наколеннику. Громкого звука не получалось, потому что кольчужную перчатку он снял еще пару часов назад.
- Мне ску-учно, - с жутко невинным видом промолвил блондин уже не в первый раз, и это явно не сулило ничего хорошего. – А расскажи мне сказку, а?
Воин заскрипел зубами. Он уже успел сотню раз пожалеть о содеянном. Кто мешал ему просто вырубить этого парня ударом по голове и оставить его мирно лежащим в ближайшем лесу? Но теперь было уже поздно размышлять, потому что совесть не позволяла ему уйти – даже несмотря на то, что пришлось весь день выслушивать радостную болтовню безбожно лыбящегося предполагаемого бывшего противника.
- Я начинаю тебя ненавидеть, - устало предупредил он, удивляясь глупости собственного положения. – Ты просто мной пользуешься. Но ты, похоже, знаешь, что делаешь... Вот черт! - в своих рассуждениях Винсент зашел в тупик. Ведь и не придерешься - с его-то профессиональной точки зрения. Он вздохнул и начал рассказ. - Однажды, очень давно…

- Ты бы меня хоть накормил. А то устал я с тобой весь день сидеть. И вообще, меня дома ждут…
Солнце уже почти село, оставшись узкой полоской над горизонтом.
Рассказ о детстве многочисленных друзей «умирающего», зачастую длинном, запутанном и в меру трагичном, пошатнул и так уже некрепкое самообладание героя, а вот заявление о том, что он еще и обязан за свой счет кормить всех, кого не хватило духу, сил или подлости окончательно и бесповоротно прикончить, добило наповал.
В дело пошел мегасильновеликий амулет исцеления - из тех, что должны на всякий случай быть под рукой у любого героя. Короче, чья-либо смерть отменялась. Светловолосый лишь начал улыбаться еще шире, когда встал и отряхнулся, пытаясь расправить разрезанную на груди рубашку.
- А, спасибо, - поблагодарил он, изобразив на лице примерный эквивалент смайлика ^_^, как будто Винсент сделал что-то, само собой разумеющееся. - Ну, я пошел. Спокойной ночи.
Он уже шагнул было куда-то в сторону города, но Винсент окликнул его:
- Эй, подожди! Ты ведь маг, да? Такой сильный. Пришел, чтобы преподать мне урок и изменить мою судьбу?
Предполагаемый маг остановился и некоторое время с непониманием глядел на чужое лицо, исполненное какой-то светлой детской надежды.
- Ах, ты об этом, - наконец догадался он – Да нет, я не маг. Просто если бы я умер, меня бы сильно ругали.
Потом развернулся и окончательно ушел, на прощание помахав ему рукой. Винсент гадал, улыбался ли его новый знакомый, если это можно было так назвать, до сих пор. Или это он всегда так улыбается? Или, может, у него просто лицо такое? И еще птички какие-то…
Бывший герой воткнул меч в землю и побрел вслед за почти-убитым, исцеленным и отпущенным врагом. Может быть, он все-таки ошибся в геройстве. Трудная это профессия, неблагодарная. Интересно, место бармена в тетиной таверне еще свободно?..

От автора: это мой первый в жизни рассказ и своего рода талисман на новых сайтах. И, как ни странно, я до сих пор не перестала его любить.

 » Закрой свои глаза

Закрой свои глаза
Жанр: фэнтази с оттенком драмы

Забудь свои черты, их время унеслось.
Мои слова пусть не лежат на сердце камнем:
Прости меня за то, что этот гвоздь -
Последний самый - забиваю сам я.
Умри, воскреснув вновь такою, как была,
До времени того, когда познала,
Что, жизни ты прожив ничтожно мало,
Столь многое в ней поняла.
(с) Тиль Уленшпигель, «Закрой свои глаза».

Солнце давно уже село. В лесу по традиции зловеще выли местные волкозаменители и скрипели сосны. Промозглость вполне могла сойти за дождь и претендовала на звание стихийного бедствия местного, пусть и весьма уменьшенного, масштаба.
Пата отстранили от выкапывания как особо хлипкого и психически неустойчивого ("Да ему опасно лопату в руки давать! А ну как убьет кого-нибудь с горя? От этого парня можно ожидать чего угодно"), заменив его парой широкоплечих подростков, которых больше все равно было некуда пристроить. На самом деле на него наговаривали. Он был спокоен, как сто китайцев, но даже сам себе сейчас ничего в руки не дал бы. Ну, кроме гвоздей. Просто гвозди и так уже были у него в руках - длинные, неумолимо прочные и отдающие холодом. Могильным чугунным холодом.
Он покосился на Эльгу, закутанную в ее извечный забавно-короткий синий плащ и чуть не вздрогнул от вида ее бесстрастного, отстраненно-спокойного лица. Такого лица просто не могло быть у ребенка, у совершенно обычного ребенка никак не старше пятнадцати лет, хрупкого и маленького, с белокожим лицом в обрамлении коротких медных прядей. И огромными беспросветно-темными глазами.
«Две черных дыры на лице не красят ни одну девушку, как и две черных дыры на шее». Ну, понятное дело, прятаться-то уже не от кого.
Заговоренный амулет, создающий хоть какую-то иллюзию нормальных, не наводящих на мысли о крестах и холодных пещерах глаз, она вертела в руках, обмотав цепочку вокруг запястья.
- Надень, - ровно сказал Пат, глядя в сторону.
- А смысл? Все всё и так уже знают.
- Просто надень. Тебе не идет.
Эльга пожала плечами.
Все равно. Все это не дает им никаких поводов. Так или иначе, она его дочь. И какое, черт побери, право эти ничего не понимающие люди, которые стольким ему обязаны, имеют трогать ее?
- Ты не боишься, - верно подметил Пат. Вся его злость уже давно выкипела и перелилась через край. Кричать на кого-то все равно было бесполезно, это выяснилось после долгих ночных экспериментов.
- Те, кого хоронят, всегда спокойнее, чем те, кто хоронит, - парировала Изумрудная. - Закон природы, Пат. Причинно-следственные связи и все такое. Ты сам постоянно о них твердишь.
Любитель причинно-следственных связей только прикусил губу и почти бессознательно – и, в общем-то, еще и безуспешно - попытался сломать один из гвоздей. Гвоздь казался прочным, как сама земная твердь.
- Бессмертная маленькая дура, - устало сообщил он скорее вселенной, чем кому-то в частности, и закрыл глаза.
- Знаю, знаю, - отозвалась вселенная устами тонкой и рыжей фигурки в сумерках – У всех дети как дети, а у тебя как пень. Причем с парой-другой лишних сотен годовых колец. Я вся в тебя, забыл?
В сполохах какого-то холодного, желтого пламени специально принесенной лампы верная в силу привычки рука одной из тех, кого в городе называли "магичками", углем выводила завершающие линии то ли рун, то ли просто беспорядочных переплетений на крышке соснового ящика, на котором и так болталось с полсотни по-разному прикрепленных амулетов. И это они еще не трогали ничего, кроме крышки, заметил Пат. Так что то ли еще будет. Судя по всему, полусотней оберегов дело явно не собиралось заканчиваться. Люди не скупились на собственную безопасность, заключенную в разнообразные побрякушки, и, как ни странно, на слезы тоже. По чужим всхлипам, и женским, и мужским, можно было четко определить местонахождение любого из расставленных по лесу людей.
- Придумай что-нибудь покрасивее. С кровью там, трупами, огнем, демонами и драконами, ладно? Я же знаю, что ты умеешь. Мы должны держать марку, - нарушила Эльга тяжелое, наполненное шорохом поднимаемой из ямы земли молчание.
- Хорошо, - Пат кивнул и немного подумал. - А еще, знаешь что? Я позабочусь... чтобы у тебя была самая красивая эпитафия во всей стране, - пообещал он, повинуясь внезапному порыву.
Умирать - так с музыкой. Он дал себе слово, что никто из его людей не погибнет некрасиво. Или зря. Или бесславно.
Хотя на самом деле... он надеялся, что никто из его людей просто не погибнет, и сам в первую очередь отлично понимал обреченность подобной надежды на скорое жестокое развенчание. Но все-таки, уверенность Пата в этом была непоколебима, все-таки только в шахматах пешки гибнут почем зря, а фигурам рангом чуть-чуть повыше на это глубоко наплевать.
Он никогда не умел играть в шахматы. К тому же Изумрудная кто угодно, но только не пешка.
Она улыбнулась на миг и на полшага придвинулась к своему старшему товарищу.
- Только не вздумай переставать жить. Как бы то ни было. Слышишь? А то меня совесть замучает. У нее будет время, поверь.
Пат возвел очи к небу. Один из землекопов остановился, чтобы передохнуть, и теперь во все глаза пялился на него, пытаясь всей своей широкой деревенской физиономией выразить такую сложную эмоцию, как понимающее сочувствие. Впрочем, добрая милая улыбка, изображенная на бледном и довольно-таки помятом небритом лице вкупе с серыми глазами, блестящими одновременно лихорадочно и безразлично (как это у них получалось, до сих пор остается загадкой) заставила бы даже каменную горгулью спешно отвернуться в попытке прикрыть свое позорное отступление приступом внезапного кашля. Парень быстренько вернулся к своей работе, которая, судя по всему, подходила к концу.
"Уроды" - устало думал Пат - "Не могли, что ли, провозиться подольше? Еще дня два хотя бы. По причине наводнения или землетрясения. Где эти чертовы подземные толчки, когда они так нужны?".
На самом деле, случись здесь землетрясение или даже простая сильная гроза... Да что там сильная, самая захудалая гроза привела бы к удвоенной скорости выкапывания, рисования магических сдерживающих рун и прочих работ, да еще и изрядно добавили бы страха и без того нервным людям.
Что бы там кто ни говорил, если бы они копали и рисовали в два раза медленнее, Пат просто промучился бы в два раза больше. Ничего бы особо не изменилось. Ничего уже не могло измениться - он и так непростительно глубоко уверовал в собственную власть, и, как оказалось, уверовал зря.
- Я найду себе бога, - успокоил он. – Или даже двух. Не думаю, что у меня вообще будет время скучать. Нам надо побеждать. А без тебя мы беспомощны, как котята.
- Ой ли? - фыркнула Эльга - У вас их так много – и людей, и их. Так какая разница, если кого-то станет на одного меньше?
- Человека или его? - полюбопытствовал кто-то из темноты.
- Сложный вопрос. Его, наверное, - почти весело, с нервной хрипотцой откликнулся кто-то еще. Это была одна из удивительных способностей здешнего народа, этакое проявление скорее врожденной порывистости, чем недостатка вежливости – ухватывать, не спрашивая разрешения, чужой разговор и вне зависимости от темы уводить его куда-то далеко от того места, откуда он был начат. Причем «далеко» в буквальном, географическом смысле. Например, это обсуждение личности официальной дочери неофициального идейного вдохновителя почти всех здесьсегоднястоящих вполне могло закончиться в полях, дальше лесной опушки, а то и вовсе на противоположном берегу ближайшей реки, если таковая вообще существовала. Пат даже не стал уточнять, почему его мелочь так охотно приняли за нечто большое, крылатое и в чешуе. Да просто если человек ни перед кем и совершенно ни в чем не виноват, его не будут прятать с глаз долой под семифутовым слоем земли и доской, увешанной амулетами.
- К тому же... У вас есть ты, Пат. А это дорого, - услышал он почти шепот, скрытый от других. И не выдержал в который раз.
- Бред! Эльга, все это такой бред! Неужели ты не замечаешь, неужели никто не замечает? Ведь многие из нас были, были там! Почему тогда... почему именно ты? – он не кричал, нет. И истерических ноток в его голосе не было… почти. Наверное, потому, что этот вопрос за вечер успел прозвучать не один и не два раза. Ответа на него за все это время не прибавилось ни на грамм.
Пальцы Пата сжали злополучные гвозди так, что побелели тонкие костяшки. Интересно будет посмотреть, что же в конце концов окажется крепче. А та, к кому обращался безнадежный вопрос, немного помолчала и ответила вполголоса:
- Просто я единственная спалилась. Пойми. Если тебе будет легче от этого, так было нужно. А вообще. Какая теперь разница?
---
В тот день они стояли на площади, с позором пойманные на каком-то пустяке и теперь буквально прижатые к стенке. Шестеро взрослых серьезных людей, которые отвечали вообще за жизнь движения, претендующего на звание повстанческого. Тогда Пат отчаянно не мог вспомнить, какой черт дернул их пойти всех вместе туда, где давно ждали вооруженные люди с лицами, выражающими доброжелательность в той же степени, что кирпичи выражают нежность и мягкость, и подвергнуть всю смехотворную, но тем не менее горящую решительностью импровизированную армию гибели через лишение тех немногих, кому хоть немного больше тридцати, а вместе с ними и хоть какой-то надежды на победу. Конечно, шансов и изначально-то было немного, но надежда-то оставалась, не уходя ни на миг. С ней жить всегда лучше.
Какие уж там честь и гордость! Долгое ожидание нисколько не охладило взаимную… ну, ненависть не ненависть, жгучести и самоуверенности ей явно недоставало, но неприязнь точно. Жители города, высыпавшие на улицу из домов и лавок посмотреть на врагов народа, требовали немедленной расправы, и имперские люди с мечами - а на некоторых крышах, непонятно откуда взявшиеся, и с луками – вполне их поддерживали и с требованиями соглашались. Нужно было только прицелиться по-хорошему, чтобы кровь поживописнее украсила каменную кладку. При хорошем выстреле сразу виден почерк настоящего профессионала.
И тогда, когда пойманные уже успели дружески попрощаться друг с другом и с жизнью (быть может, с ней даже более тепло, с мужественным молчанием, поцелуями в щечку и смахиванием скупой сентиментальной слезы), появились дети. Это были две людских слабости, доходящих до абсурда - дети и они. Капля детской крови на этих улицах была уже кошмаром. А та мелочь, что безмолвно стояла на крышах с бледными, сосредоточенными и решительными лицами грозила им этим кошмаром.
Они стояли парами, в основном подростки лет от восьми до шестнадцати, по возможности более-менее подобранные друг к другу по росту, и держали арбалеты на вытянутых руках. Каждый целился в голову своего напарника. Один из взрослых лучников навел было стрелу на русоволосого паренька с крыши напротив, но на него зашипели его же товарищи, заставив опустить оружие.
Сначала Пат действительно не смог поверить своим глазам, пытаясь списать происходящее на нашествие каких-нибудь духов. Но когда ему в руки ткнули арбалет, аналогичный тем, что были на крышах, с длинным прикладом и торчащим спереди стальным наконечником, сомневаться больше не пришлось.
- Стратеги, называется, и тактики. Постарайся, чтобы у тебя не дрожали руки, и тогда, быть может, мы еще сможем отсюда уйти.
Эльгу, собственную якобы-дочь, Пат, конечно, узнал сразу. Потом, когда он оглянулся - благо, ничто в обескураженной волнующейся толпе теперь почти не мешало его свободе передвижения - оказалось, что рядом с ним пятерым его коллегам, не менее ошеломленным, тоже вручили что-нибудь стреляющее или острое, и даже услужливо подставились под прицелы этого самого острого и стреляющего. Он помнил многих ребят по именам - Аарон, Анжела, Шай, Кларик, Селения, Фредрик, Кайто, Кэндис... Молодые жители дальних пограничных городов и столичных окрестностей, в основном – узкоплечие и цветные, с оттенком кожи, прыгающим от почти белого до эбенового. Были еще и городские дети из тех, что не испугались или были умело подговорены воспитанниками Пата. В общем, полный набор.
И ни один не сомневался в том, что при малейшем колыхании в людской толпе ему действительно нужно без колебаний застрелить того, кто волею судеб оказался с ним в паре на раскаленной солнцем черепице - или быть застреленным.
Этим воителям вера в победу заменяла все, что только можно было, иногда даже дыхание. Им никто и никогда не говорил, что когда-то в самом начале, которое казалось невообразимо далеким, трое веселых друзей, которым было тогда лет по двадцать семь или около того, просто от скуки, возвращаясь вечером из трактира, собрали вокруг себя тех, что помельче, и показали им забавную и интересную мысль, звучавшую примерно так: «А почему бы нам, друзья, не пойти и не захватить империю?».
И они пошли. Пат всегда свято верил в то, что и вторая часть короткого плана, казавшегося с самого начала таким реальным и простым, когда-нибудь осуществится. Ведь для этих детей это никогда не было игрой. Может быть, даже для тех троих, что стояли в самом начале, для самих основателей, одним из которых был он сам, все это перестало быть чем-то выдуманным. Это стало жизнью. Это стало чем-то более реальным, чем жизнь.
Пат не ожидал того, что сейчас делали эти дети - его дети - и это вселяло гордость.
Он начал потихоньку понимать план своих солдат.
- Оружие на землю, пожалуйста, - вежливо попросил он имперских городских стражей. - Как вы, я полагаю, уже поняли... нас вы заберете только ценой жизни наших общих маленьких друзей. Или, может, даже не жизни. Так, пары рук или ног... Эй ты, там! - он прервался на секунду, чтобы мило улыбнуться одному из тех, кто только что был предполагаемым будущим убийцей и оказался достаточно смелым – хотя скорее тут подошло бы слово «сумасшедший» - чтобы попытаться во второй раз натянуть тетиву. Ох, как потом ему достанется от его же друзей… – Спорим, я выстрелю быстрее? Вот так-то, стой и слушай, пока я говорю, – довольно кивнув, он поудобнее перехватил арбалет - о боги, да он тяжеленный, и как они вообще поднимают такие? - и, возвращаясь к теме, продолжил рассуждать. – Так вот. Я о том, что они ведь не побоятся. Точнее, не знаю, как насчет ваших, а наши не побоятся. К тому же на крайний случай у нас тоже есть стрелы, а нам, как вы понимаете, бояться уже нечего и по возрасту не полагается.
- Неправда! Они не умирают! – довольно уверенно предположил кто-то с задних рядов. Еще бы, легко быть смелым за чужими-то спинами.
- Может, проверим? - великодушно предложила Эльга. Она никогда не любила тех, кто считал себя самым умным - хоть смертных, хоть нет, неважно.
Под страхом смерти собственных детей городское население почти дало им всем выйти за стену, окружающую самые дальние от центра дома и служащую защитой от кочевников, которых в этих широтах сроду не водилось.
- Знаешь, что мне все это напоминает? - подал голос Пат, старательно пытаясь прямо держать самострел, нацеленный в растрепанный девичий затылок. Те дети, что остались на площади, следовали за старшими, шедшими по дороге, верхами - по крышам. Они подчинялись при этом медленной и сложной системе, в которой, думается, никто не смог бы разобраться без объяснений. Пары двигались по очереди, чтобы некоторые всегда оставались в боеготовности. Благо, дома стояли рядом и расстояние между крышами не представляло особой преграды. Использованный метод вообще оказался на редкость эффективным, он подействовал куда лучше, чем могло бы быть, если бы кто-то стал запугивать оружием самих горожан. А может быть, и не только оружием или, по крайней мере, не только железным и деревянным. Не так уж и важно, чем именно запугивать, нынешнее положение командования повстанческой армии ясно это доказывало.
- М? Что же?
- Крысолова из Гамельна. Мы с тобой - как крысоловы. И уводим отсюда цветы жизни прямо охапками.
- Действительно. Логика есть. Только... знаешь, что плохо?
- Что плохо кроме того, что нас только что чуть не убили, бежать нам некуда и я рискую пристрелить собственную дочь?
- Вечно ты со своим сарказмом. А город скоро кончится.
И вот тогда-то Пат увидел, где они прокололись. Городские цветы жизни не выйдут за пределы родных стен. И тогда его мелких просто расстреляют... потому что никому нет дела до действительно чужих жизней – оно и понятно. На войне как на войне, говорите? Да просто тогда исчезнет риск замарать алым свои улицы – говорят, кровь плохо отмывается - и попасть по своим любимым людям. А может, и не таким уж и любимым. Но ведь должен же кто-то унаследовать твою лавку, когда ты станешь достаточно старым, чтобы заслуженно перестать работать.
- Что делать будем, маски? - буднично осведомился он.
- А то ты не знаешь. Отправь всех вперед, за стены. И сам выходи последним, - Эльга мимоходом откинула волосы со лба и потянулась расстегнуть застежку на шее. – Вот, возьми, ладно? Я боюсь потерять, - попросила она и протянула Пату висящий на снятой цепочке медальон.
- Без этого никак? – с сомнением уточнил он, все же пряча подвеску в нагрудный карман. Кружок из отполированной до блеска сосны, легкий и гладкий, с вырезанной внутри руной феу, похожей на дерево с двумя ветвями по одной стороне, и тремя колющими пальцы изумрудами. Он ведь знал, он ведь еще тогда предчувствовал, что кончится все плохо, он не хотел…
Изумрудная щурилась на солнце совершенно черными, птичьими глазами. Круглые человеческие зрачки, получившие полную свободу, поглотили серую радужку. Любой, кто хоть когда-то видел подобное перевоплощение, сразу же начинал искренне надеяться, что у этой милой девочки мамины глаза.
- Ты сам видишь, - она пожала плечами.
Пожалуй, выбора действительно не было. К тому же… в прошлый раз ведь все обошлось. И в позапрошлый.
Пат поймал себя на мысли, что они действительно слишком часто искушали судьбу, пытаясь переписать законы мироздания, и что близок, ох как близок тот рубеж, когда такое им с рук уже не сойдет.
Они проследили за тем, чтобы на территории города оставались только те, кому это разрешалось законом, а те, кому это было запрещено, отошли хоть немного. И как раз тогда, когда были готовы зазвенеть отпущенные тетивы, чтобы поразить беззащитные спины отступающих…
Мир позади Пата взорвался тысячью осколков света, идущего бликами в жесткой чешуе. Он предпочел не видеть того, что было там, сзади, потому что ему хватило одного раза в самом начале. Ну что ж. Они сами виноваты. Насилие всегда было и будет самым лучшим способом выживания. Доказано на практике. И не один раз.
---
Они думают, размышлял Пат, что похоронить кого-то заживо куда гуманнее, чем убивать сразу. Хотя на самом деле никто ничего такого не думал. Они просто боялись. Они обвинили его Эльгу в ведьмовстве, убийстве и неуправляемости. Так они поступали с каждым из них, кто имел неосторожность показать свое «настоящее лицо». Они, конечно, всегда были ценны как маги, но чтобы рисковать из-за них своими душами?.. Которых, кстати, у них нет и не было никогда. И даже если бы кто-то напомнил, что именно Изумрудная спасла по меньшей мере половину трудящихся в лесу пускай от безболезненной, но все же окончательной и непоправимой смерти, на него посмотрели бы как на чудака. Ну, спасла и спасла, жизнь, конечно, очень хорошая штука, но душа все равно дороже. К тому же ее никто не просил - а значит, никто никому ничего не должен.
Именно поэтому глубина ямы перевалила уже за шестой фут, грозясь вскоре окончательно скрыть копающих с головой, именно поэтому магичка-художница, подумав, к пентаграммам и октограммам добавила еще и тетраграммы с секстаграммами (и как только она умудрилась их нарисовать и не сломать пальцы?). А он стоит тут и тратит последние минуты относительного счастья в своей жизни, которому суждено вот-вот закончиться, на мысли о всякой ерунде.
Пат наплевал на все и притянул рыжую к себе, обняв ее за плечи. Эльга молчала... а потом всхлипнула и уткнулась носом в его рубашку.
- Не вздумай мухлевать, слышишь? - шептала она - Я ведь проверю, как ты заколотишь крышку... Сделай вид, что ты веришь в то, что после смерти... Нет, просто сделай вид, что веришь в то, что я умерла, ладно?
Вокруг было слишком много людей. Слава богам, хоть в этот раз они оба знали, что работают на публику, а не на себя самих. Все эти праздношатающиеся женщины не могли бы не заметить явного недостатка слез.
Вообще все они не привыкли к вещам, от которых нужно плакать. Если кто-то умер – похорони и вспоминай, если что-то потеряно – ищи или забудь, если кто-то ушел – верни или тоже забудь, найди кого-нибудь другого.
Но этот случай фактически не подходил ни под одну из вышеперечисленных категорий. Скорее, он проходил по графе «все возвращается на круги своя». Ведь, в конце концов, этим и должно было все закончиться. Но осадок в душе все равно оставался странный.
Хотя бы виноватым он себя не чувствовал.
- Спасибо, - вдруг сказала она.
- За что? - не понял Пат. После трех бессонных ночей его дедукция слегка притупилась.
- С тобой мне было весело. А мне очень давно уже не было весело. Ужасно давно. Ты знаешь сам.
Да, он прекрасно знал. И понимал, насколько он был неправ, вытаскивая ее из спокойного состояния векового безразличия. Он нашел ее, назвал своей дочерью, заразил ее опасным авантюризмом, вдохнул в нее звенящую, летучую радость, рассказал о любви к одному конкретному миру, каким бы он ни был, приучил ее спать до полудня, а вставать на рассвете, чтобы выступать в очередной поход и сам не заметил, как все это сложилось в ее легкую, полную степи с лошадьми и ветром, дождей и солнца, каких-то непонятных мнений и неподвластных ему мировоззрений жизнь. А теперь он своими руками отнимает у нее эту жизнь со всеми их ночами в теплой светлой кухне очередной таверны, путешествиями через горы и моря и, главное, с этим спокойным, надежным осознанием того, что она жива и молода, и неважно, которая сотня лет, восьмая ли, девятая ли, ей уже минула.
А она смотрит на него так спокойно, как будто ничего не происходит, и невозможно понять - то ли это уже мертвое, холодное безразличие, говорящее о том, что в ней уже не осталось ни капли дыхания, то ли взрослое какое-то, человеческое смирение, которым она пошла в кого-то другого, но явно не в него, основанное на том, что ничего уже не поменять - так зачем тогда убиваться, если тебя и так убьют?
- Мне тоже было здорово с тобой, родная. С кем бы мы еще смогли поднять три восстания за год? Это новый рекорд - Синие розы со своей вежливостью в прошлом году подняли полтора, хотя сами утверждают, что два.
Она весело фыркнула, но сразу затихла и снова спрятала лицо на его груди.
- Мы ведь больше не встретимся, да? – уточнил он после нескольких минут молчания, стараясь не колоть Эльгу зажатыми в кулаке гвоздями.
- Я не знаю. Честно. Не хочу тебя обманывать.
Пат поймал себя на том, что сам не знает, грустно ему или нет.
Небо на востоке потихоньку начинало светлеть.
Наступало еще одно утро, до которого дожил этот мир и которое не приносило никаких намеков на то, что будет после него.
---
Все прекрасно понимали, что те, кто остался в городе, еще долго не смогут спать. Они будут вскакивать с кроватей, задыхаясь от ужаса воспоминаний и предчувствий, и каждую-каждую ненастную ночь... Каждую без исключения ночь, принесшую с собой грозу и ветер, будут ждать, боясь шевельнуться, что на город снова обрушится летящий вихрь звенящих, шелестящих перьев-чешуй, отдающих бликами света - почти бесшумный, поразительно быстрый, находящийся где-то на грани реальности и того, что лежит по ту сторону. И от знания того, что по логике вещей то существо, которого они ждут с таким мучительным замиранием сердца, давно вычеркнуто из списка живых, что его просто не может здесь быть, им не будет легче. Если не наоборот.
Скорее даже наоборот.
Нужно было отдать ей должное – все-таки она не тронула ни одного ребенка и ни одной женщины. Хотя, может быть, ей и хотелось. Иногда врожденный недостаток души бывает почти не заметен.
---
"Она притворялась" - вяло и безжизненно подумал Пат, глядя, как комья земли сыплются на крышку гроба, изукрашенную всевозможными защитными приспособлениями, - "Она притворялась, что ей страшно, потому что иначе страшно было бы мне. У нее плохо получилось, я-то видел это совершенно ясно, но главное – она не хотела, чтобы мне было страшнее, чем теперь. Может быть, моя мечта сбылась и я все-таки вырастил мою девочку человеком? Милостивые боги,» - думалось ему в то время, как дощатая крышка совсем исчезла под темным грунтом. – «Если у них друг - это враг, который еще жив... Пусть она будет моей дочерью, в конце-то концов. На это понятие разграничения на мертвых и живых не распространяются".
Дело было вовсе не в том, что они не могли ничего сделать. Даже наоборот, они могли бы что-то сделать. Если бы у них была хоть какая-нибудь надежда, он обязательно придумал бы, как сбежать. Подпиленные – многострадальные - гвозди в крышке. Неглубокая могила. Морок, положенный в нее вместо оригинала, в конце концов!
Но она сама не пошла бы – он знал, что не пошла бы. Есть в ее профессии такое понятие, как право уйти красиво и вернуться в любой понравившийся момент.
А может, и не вернуться. Такое право тоже есть. Иногда им все надоедает настолько, что они не приходят назад, кто бы их ни ждал.
Может быть, дело было отчасти в воспитании. Человеческие дети все принимают за чистую монету. Наверное, он все-таки слишком поздно решился сказать ей о том, что в начале все это было всего лишь игрой. Необходимости в этом не было, Пат видел, что она понимала это чуть ли не лучше его самого, но все-таки она хотела, хотела с какой-то отчаянностью, чтобы это не было игрой, чтобы это было жизнью, чем-то, что реальнее, чем жизнь. Она уже перевидала слишком много игр, чтобы они были ей в радость - а когда тебе ничего не в радость, это совсем невесело.
Он слишком поздно решился сказать ей, что покупал ее как вещь, способную помочь в ведении войны, покупал за бесценок, словно что-то, никому не нужное, и даже не чаял, что совсем скоро она станет его душой, и что ему важно, чтобы она знала, насколько она живая и насколько не древняя, и что он надеется, что она знает это и без его слов - слишком поздно решился, да так и не успел.
Пат уже не единожды проклял себя за нерешительность, потому что ему очень хотелось хоть кого-то за что-то проклясть.
Эти люди дошли в своей паранойе до того, что увешали оберегами не только гроб, но и саму Эльгу. Пат запомнил это - сосновый медальон с руной феу и безразличный светлый взгляд, вернувшийся с заговоренным амулетом. Хотя нет, - есть ли смысл врать? - он запомнил все с необычайной четкостью. Каждую прядь, намокшую от тумана, рыжеватые ресницы, закрывшие глаза, шнурки, перевивающие руки. И у него осталось твердое, как гвозди, которые у него теперь забрали, намерение не забывать этого до конца его дней.
Ему казалось, что умер он сам. Но еще он знал, что скоро это пройдет. Иначе когда-нибудь потом… когда-нибудь очень, очень потом он получит нагоняй за то, что обещал выжить, но не смог.
В конце концов, жить с надеждой всегда лучше, чем без нее.
Рассвет пришел серым и совсем, до оскорбительного, обыкновенным. К белому камню в лесу никогда никто не ходил. То ли боялись найти его сдвинутым, а могилу - пустующей, то ли совесть замучила.
А вот война... Войну они выиграли. Потому что было бы непростительным расточительством проиграть, столько потеряв. И каждый это прекрасно понимал.

 » Путь звезды

Путь звезды
Жанр: героическое фэнтази

У моего меча особое место в войнах.
У него есть свое имя и камни на рукояти.
Пока он отличает достойных от недостойных,
Смерть не заключит меня в свои ледяные объятья.
(с)

Лайош сидел на подоконнике, опершись спиной на раму. Снаружи была ночь, а рядом с ним, прислоненный к стене, стоял молот.
Это был очень хороший молот, очень большой и очень черный. Таким молотом можно было не то что череп человеку размозжить или там грудную клетку раздробить со всеми ее ребрами, а сразу сплющить весь позвоночник от шеи до копчика. Одним ударом, особо не замахиваясь. А его рукоять, крепкая, гладкая, дубовая, тускло поблескивающая в неверном свете рыжих огненных саламандр, пляшущих и извивающихся в очаге, по толщине - что уж там говорить о прочности - превосходила его запястье. Рядом с этой рукоятью трактирная скамья, излюбленное оружие подвыпивших драчунов, казалась жалкой щепкой.
Пока Тило отвернулся проверить, как горит огонь в плавильной печи, Лайош специально встал рядом с молотом, и оказалось, что он немногим его выше. Сантиметров, может, на тридцать. Всего!
Поднять это орудие, понятное дело, было оч-чень и очень выше человеческих сил, даже самых замечательных и выдающихся.
И только пространство, отделяющее наковальню от стен кузницы, которое тот, кто ее строил, благоразумно и, как оказалось, дальновидно сделал достаточно большим, спасало здание от немедленного и хладнокровного разрушения, когда орудием размахивал голем.
Его удары, монотонные и ритмичные, не смолкали весь вечер. От них трясся пол. Когда Лайош только вошел, вернее, затравленно озираясь, скользнул в дом и захлопнул за собой дверь, он немедленно подумал, что смерть его подкралась незаметно оттуда, откуда не ждали, и если он услышит еще с десяток этих чудовищных шлепков металла о металл, его хватит удар. Однако ничего, выжил. И под конец даже почти перестал замечать, как вокруг громко – только удивлялся, каким невероятным, немыслимым образом сама наковальня еще уцелела и не скрылась, забитая в почву.
А потом Тило, помня о том, что они оба спешат, сказал:
- Хватит, Вахо. Можешь идти.
И огромная груда металла, зверски искореженных железных листов, каких-то штырей и винтов, которой рука неведомого творца придала отдаленное, но достаточно функциональное сходство с человеком, дочерна закопченная у горна, но идеально смазанная – сразу видна рука заботливого хозяина - тихо скрежеща и побрякивая, поставила молот у стены, где он сразу же словно прирос к полу так, что никакая сила не смогла бы его поднять, после чего покорно развернулась и вышла, неуклюже задев край специально расширенного в стороны и вверх дверного проема. Попрекать Вахо за такую неловкость было грешно. Он был очень и очень аккуратен. Обычно големы вообще рушили все, к чему прикасались. К тому же он идеально подходил для работы, которую выполнял – для него она была легка, и это было главное.
Рядом с ним Тило смотрелся еще меньше, чем был. Впрочем, он и рядом с Лайошем (совсем, между прочим, не похожим на быка) смотрелся меньше, чем был. Хотя меньше, пожалуй, было некуда.
Он вернулся, и на его лице, по которому невозможно было понять, стар кузнец или молод, потому что было в нем что-то, выглядящее одинаково и на пятнадцать, и на двадцать семь, и на сорок три, и на триста лет, блестели капельки пота. А ведь он не подходил к печи ближе чем на метр.
- Все отлично, - сообщил он, вытирая лоб рукавом рубашки. – Горит хорошо. Теперь остается только ждать.
- Долго? – полюбопытствовал Лайош со своего окна. Он не роптал, просто любопытствовал.
До этого они работали, много работали. Сначала растопили печь, чтобы она, не теряя времени, начинала нагреваться – для этого пришлось закинуть в топку, должно быть, целую тонну дров. Потом Тило на правах мастера велел ему с помощью молота и штуки, напоминающей металлический клин, расколоть черный невероятно твердый ком, что Лайош принес с собой. На словах это звучало гораздо проще, чем оказалось на самом деле. Он провозился битый час, прежде чем ком соблаговолил распасться на шесть неровных кусков, но Тило успокоил его, что такого количества вполне достаточно. Куски отправились в круглую металлическую посудину, а она, в свою очередь, с помощью специальной деревянной палки с крюком на конце – в уже вовсю дышащее жаром нутро печи. После этого Лайошу была на какое-то время дана полная свобода действий, и он, благодаря небеса за то, что сам не пошел в кузнецы, отправился на подоконник охлаждать руки об восхитительно ледяное стекло.
- Довольно-таки, - кивнул Тило. – Твой материал очень непростой. Я так давно с ним не работал, что боюсь, не забыл ли я, как вообще это делается. Я даже сначала не знал, в чем его плавить, - сказал он и тихо хихикнул в кулак. – Пришлось взять вольфрамовый тигель. Да и то я сомневаюсь, не расплавится ли он.
Лайош догадался, что есть в этой его фразе что-то смешное и сугубо профессиональное. Этакий кузнечный юмор.
- Ковка тут не подойдет? – спросил он, немного осведомленный в технике тех действ, с помощью которых люди в итоге получают разнообразные колюще-режущие предметы в качестве конечного продукта.
- Слишком необычная структура, - промолвил Тило и с сомнением покачал головой. – Метеоритное железо не похоже на сталь. Даже на медь не похоже. Оно очень твердое, слишком. Даже если мы раскалим его, как сталь или медь, все равно выковать что-то путное не хватит сил даже у Вахо. Этот металл податлив только в полностью расплавленном состоянии. Поэтому, - он неопределенно махнул рукой в сторону печи, - будем лить.
- Но его температура плавления очень высокая, - то ли возразил, то ли напомнил, в общем, сделал что-то бесполезное Лайош.
- Конечно, - согласился Тило. – Потому что ты нашел все, что не сгорело, входя в атмосферу, то есть чистый материал самого высокого качества. Он, считай, уже закален. И температура его плавления действительно выше, чем у какого-либо другого металла и лишь немногим ниже, чем у вольфрама. Зато в качестве компенсации усилий с помощью пары нехитрых трюков мы добьемся того, что когда он снова застынет, при температуре ниже двух тысяч градусов его не то что погнуть или сломать – даже поцарапать будет практически невозможно.
- У тебя чудесная печь, - сказал Лайош. – И мечи с ней выходят чудесные, если не сказать больше. Но почему бы тебе, например, не заменить ее ручным магом? Он нагревал бы все, что нужно, гораздо быстрее. И кормить его много не надо.
Тило поморщился.
- Быстрее-то быстрее, - ответил он. – Но магия… понимаешь, она противна самой природе вещей. В большинстве случаев за редкими исключениями вроде магов стихий. Магия очень сильно меняет структуру металла. Нет, конечно, готовый клинок можно заговорить для пущей прочности, или научить стрелу возвращаться по зову, это нормально и полезно, можно даже раскалить заготовку на огне, питающемся магией, хотя это в общем-то не принесет ровным счетом ничего, потому что такой огонь не отличается от того, что горит на обычном дереве, но вковывать магию внутрь нельзя. Это смерть для меча.
- Вковывать? – переспросил Лайош.
- Ну да. Ты должен знать, Ла, это ведь уже не первый твой меч. Это даже не первый твой меч, который кую я сам. Это не удивительно, твой Враг очень силен, но… возможно, я сделал ошибку, что не объяснил тебе раньше. Впрочем, это все равно ни на что не влияет, так что хотя бы за это я могу не чувствовать себя виноватым. Тебе наверняка было бы обидно проиграть из-за моей забывчивости...
Тило говорил и наливал воду в чайник.
«Хотя бы за это…»
Лайош, опустив глаза, поглаживал рукоять огромного черного молота и слушал. Тило поставил чайник на плиту. Его кузница была такой большой, что в тот конец, где они сидели, жар от плавильни совершенно не долетал, и, вероятно, поэтому в углу был устроен очаг.
Кроме него здесь было очень много чего. Например, кузнечный горн с огромными мехами и наковальня размером приблизительно с небольшую гору – такая не снилась и самым известным, самым мускулистым мастерам своего дела. Еще бы, ведь они в своей ограниченности и гордыне считают позором доверять молот голему. Как будто не знают, что величайшие из художников сами рисовали только глаза да руки, а все остальное оставляли своим ученикам. Да и у Воинов сейчас пошла мода – если меч выкован не самым великим из кузнецов, то все, пиши пропало, ты ноль без палочки, а не Воин. «Ах, смотрите, у меня меч от Гуччи с кристаллами Сваровски, и в каждом сидит дух…» Словно бабы базарные, право слово.
Утешало одно – все без исключения мужчины и женщины, когда-либо бравшие в руки нож, готовы отдать все, включая жизнь свою и чужую, да что там, душу готовы продать за меч, к которому хотя бы прикоснулся Тило, потому что его мечи не умели проигрывать, а их хозяева – умирать в бою.
А он скромно улыбался и со смехом качал головой: «Да что вы, что вы, не такой уж я и великий».
И даже денег не брал, если ему нравился клиент – только работал с «материалом за счет заказчика». Если клиент ему не нравился, рисовался, угрожал или кричал, или же Тило находил аргументы, объясняющие его желание иметь при себе холодное оружие, сомнительными, или происходило еще что-то похожее, Вахо просто провожал клиента до двери. А теперь, когда между их общим домом и домами других людей лежала широкая полоса территории, оккупированной жестоким и бдительным врагом, не приходилось делать даже этого.
На стене, перпендикулярной стене с дверью и параллельной стене с окном, были в каком-то никому не ведомом, но все же даже со стороны заметно идеальном порядке развешены инструменты. О предназначении некоторых из них, самых загадочных, Лайош уже и не пытался строить никаких предположений. Там были и разнокалиберные щипцы, и молоты всех возможных размеров (но, разумеется, даже самый большой из них сильно уступал в этом плане молоту Вахо), и какие-то приспособления, похожие на сверла, и еще десятки всяких штуковин. При взгляде на эту стенку у кузнецов от зависти темнело в глазах, а простым смертным приходили навязчивые ассоциации с экзорцистами, инквизиторами, пыточных дел мастерами и – почему-то – с очень хорошим, очень профессиональным стоматологом. Или хирургом. После этого никто уже не удивлялся тому, что у Тило нашелся тигель из очень дорогого и редкого вольфрама, при изготовлении которого точно без магии не обошлось.
Стена, углом примыкающая к предыдущей, почти целиком скрывалась за тяжелой занавесью, и Лайош, сколько времени он ни был вхож в этот гостеприимный дом, до сих пор не знал, что там.
Джошуа наверняка знал, подумалось ему.
«Твой Враг очень силен…»
Кузнецы всегда называют вещи своими именами.
- Прости, я отвлекся, - сказал Тило. - Я хотел рассказать тебе, что металл на самом деле очень трудно заговаривать. Раньше считалось, что это вообще невозможно. Он – не драгоценный камень, впитывающий магию, он слишком невосприимчив, слишком тверд. Это тоже вопрос структуры… Так уж заведено в природе. Но если расплавить его – неважно, медь ли, чугун ли, сталь или золото – на какое-то время, короткое время, он станет беззащитен. И можно будет делать с ним все, что хочешь.
Он потер переносицу.
- Он становится очень чуток. Очень восприимчив ко всему. К словам, к мыслям, к чувствам, даже к тем, в которых мы сами не отдаем себе отчета. Вахо голем. Он идеален в роли кузнеца, потому что если ты хочешь быть хорошим кузнецом, нужно уметь на какое-то время полностью отключать свою личность. Любое ее проявление может необратимо повлиять на оружие, если только ты не делаешь его для себя.
- Я слышал что-то такое, - кивнул Лайош, поднимая голову. – Что расплавленное и раскаленное железо чувствует намерения того, кто его кует.
- Не совсем намерения, - поправил его Тило. – Желания. Оно слышит лишь то, чего желаешь больше всего, слышит и запоминает, чтобы потом выполнить твое желание. Для меча есть только один бог – его кузнец, его хозяин. И кем бы он ни был, человеком ли, гномом ли, наивным мальчишкой, что жаждет славы и подвигов, или безумцем, мечтающим стать королем всего мира, и что бы он ни ковал, если он желает сильно, так сильно, как только может желать, металл сделает все, чтобы его желания исполнились. Он проведет своего господина через любой бой, вызволит из любой ловушки. И успокоится лишь тогда, когда будет достигнута цель. Мечу все равно, благие у тебя намерения или нет, он не Последний Судия, чтобы беспокоиться об этом. Он знает лишь силу твоего желания. Важно только то, что ты вковываешь внутрь меча, то, что ты делаешь его душой, и ничего больше.
Он замолчал, и с минуту в кузнице было бы тихо, если бы не уютное потрескивание дров, едва слышное гудение плавильной печи, потихоньку начинающей раскаляться докрасна, да дробный конский топот по камням снаружи. А потом Тило негромко сказал:
- Поэтому я всегда заставлял Героев ковать своими руками, даже если у нас отчаянно не хватало времени. Даже когда я сам еще мог…
Лайош хотел сказать ему: «Замолчи. Не нужно об этом», но понял, что это была запоздалая мера.
Чайник кипел. Тило пошел снимать его, и Лайош, глядя на его спину, очень ясно видел то, что уже давно знал – неестественно опущенное правое плечо, неподвижная, мучительно одеревеневшая выше локтя рука. И, хотя до сегодняшнего дня они не виделись очень долго, он мог точно сказать, что его друг еще может двигать пальцами, но и это стало получаться у него с каждым днем все хуже и хуже. И что он очень из-за этого горюет.
Для кузнеца потеря рук страшнее, чем для фотографа потеря глаз. В конце концов, без его фотографий никто не умрет.
- Не стыдись, - тихо сказал Лайош и поймал себя на том, что при всей своей ненависти к жалости, а в некоторых случаях – вроде этого – и к сочувствию не может заставить себя быть до конца равнодушным. – Ты никого не подвел.
Тило замер, и только его левая рука взлетела к предплечью правой, обвившись вокруг него пальцами.
- Да, - медленно проговорил он. – Я знаю, Ла. Знаю.
- Нет, - не согласился Лайош. – Ты не знаешь. Иначе ты не думал бы о себе так плохо. Ты не только никого не подвел, но и всех спас. Всех, кто тогда еще не был мертв. Без тебя мы бы никогда не отбили Хотару-эль, слышишь? Не без твоих мечей, хотя и в Хотару-эль в тот день они были прекрасны, а именно без тебя самого. Я же знаю, что тебе не плевать, ты не из тех, кому плевать. Если ты скажешь мне, что тебе стало все равно после того, что произошло, я ни за что тебе не поверю.
Тило посмотрел на него, хотел было сказать что-то, но тут же оборвал сам себя и задумчиво промолвил совсем другое:
- Битва при Хотару-эль… Славная была битва, если можно считать, что это означает примерно то же, что и безумная бойня, но только еще хуже.
- Так дело и обстоит, - подтвердил Лайош.
О, битва при Хотару-эль! Самый безобразный бой в самом красивом из городов, когда ослепительный мрамор, как в старых песнях менестрелей из тех, что поют королям, почернел от крови и копоти, когда пали башни и не спасли стены метровой толщины, потому что смерть пришла изнутри, а не извне.
Все случилось тогда, когда их Враг, заключенный в одном из городских застенков под присмотром многочисленной охраны, поверженный и безопасный, как они тогда думали, вдруг собрался с силами. И сбежал.
Точнее, нет, не так. Слово «сбежал» означает «исчез незаметно, тайком». Враг прорвался, и сказать, что он прорвался с боем, значило не сказать ничего. Он был один, совершенно один, в городе, где каждый лютой ненавистью его ненавидел, у него не было союзников, но Хотару-эль не помнила таких жертв. Им казалось тогда, что ни одна осада, ни один варварский набег не уничтожил столько людей, сколько убил он один. И еще долго после того, как все кончилось, по углам слышался шепот о демонах и сделке с дьяволом.
Лайош вспоминал о том страшном дне с неизбывным чувством жгучего стыда, потому что знал точно: он мог тогда все прекратить. Он, приехавший в Хотару-эль специально для того, чтобы увидеться с Врагом и, возможно, поговорить с ним, если получится, по-человечески, застал его в тюремном коридоре с окровавленным дрянным стражническим мечом в руках. Тогда на какую-то минуту у него было огромное, просто невероятно преимущество. Что могла сделать эта плохо сбалансированная железка против его прекрасного клинка, подобного стальной молнии? Он легко снес бы Врагу голову, и все бы кончилось и для них, и для… всех. Да, для всех. Но он замешкался. Он, остановленный какой-то безвольной слабостью, каким-то недопустимым порывом, промедлил всего несколько губительных секунд, и Враг проскользнул мимо него в арсенал, одарив торжествующей, довольной улыбкой. И, прежде чем Лайош опомнился и смог что-то предпринять, он завладел своим мечом. А после этого уже никакие силы не смогли бы его остановить.
Он сам доказал это на практике. И ни геометрии, ни физике не снилось столь убедительное доказательство.
Наверное, Враг хотел не просто убраться подальше – о, его амбиции не стерпели бы такого невнимания к себе – а сделать что-нибудь более подлое. Например, добраться до короля и прикончить его, потом быстро короновать самого себя и без боя завладеть страной, которую пока – только пока - не удавалось захватить с боем.
В общем, как бы то ни было, он беспорядочно передвигался по городу, оставляя кровавый след и отбиваясь (тоже в одиночку) от встречающихся по переулкам вооруженных групп защитников города. А потом, в самый разгар веселья, как и всегда, пришел Гай.
По идее, он должен был всех спасти. Хотя он никогда не был Героем, он всегда приходил и всех спасал, даже когда сам Лайош был бессилен. Но на этот раз что-то у него не получилось.
Тило появился на городской стене как раз в тот момент, когда Враг – их общий Враг – вытаскивал свой меч из грудной клетки его брата.
Позже выяснилось, что они оба, Гай и Тило, проездом находились рядом, в милой деревушке Элани. Гай зачем-то отправился в город, оставив Тило дожидаться его, но тот дожидаться не стал. Наверное, почувствовал что-то. Они ведь, кузнецы и кошки, всегда так.
Наверное, тогда Тило думал, что действительно может чем-то помочь. Впрочем, он не очень сильно ошибся.
Воспоминания Лайоша о тогдашних событиях были больше похожи на дурной сон, быстрый, сумбурный и нескончаемый, нежели на воспоминания, но реакцию Тило на то, что он увидел, когда пришел, он помнил ясно.
Сначала он, бледный, как бумага, застыл статуей и просто смотрел на убийцу широко раскрытыми глазами. А потом, задыхаясь, очень тихо и отрывисто сказал: «Джош, да как… к-как ты мог?», вдруг шагнул вперед и ударил Врага по лицу. По-женски, ладонью, не кулаком, так что получилось звонко, но ненависти в этом ударе было больше, чем мог вместить человеческий разум.
Тило, безоружный, беззащитный, был до сих пор жив только потому, что Враг не ожидал от него такого.
Пока он стоял и пытался понять, что именно посмел сделать этот жалкий мальчишка, даже не думая поднимать меч, Тило улыбнулся Лайошу, по-дружески взял Врага за плечи и спиной вперед шагнул за край стены.
Они падали вместе. Даже если бы Тило умер, он не разжал бы своей железной хватки и не отпустил бы Врага. Высоту стены можно было приравнять к семи этажам обычного дома. Внизу был деревянный навес, который они пробили, и булыжная мостовая.
Когда Лайош, не помня себя от ужасных предчувствий, буквально слетел вниз, место их падения уже окружили вооруженные люди. Там были обломки и кровь, а Враг стоял. Он еще мог стоять. Это и в самом деле было ненормально. Он просто физически не мог уцелеть настолько, чтобы сбежать.
Но он сбежал. Куда-то прочь от города, в леса. Почему-то его никто не стал останавливать, хотя у него – вот просто так, на взгляд – в двух местах была сломана рука, да и без сотрясения мозга, не говоря уже о травмах внутренних органов, он вряд ли смог бы отделаться. Впрочем, никому бы и в голову не пришло никого винить за оправданный страх.
Тило повезло меньше. У него было в куски раздроблено плечо, сломаны запястье и два или три ребра, не говоря уже о таких мелочах, как пальцы и переносица. Он выжил каким-то чудом, попав к очень опытным травникам, заинтересованным в его дальнейшей судьбе в целом и в частности в том, будет ли она вообще, или что-то вроде того. Лайош не знал – тогда он уже отправился в погоню за Врагом, хотя бросать Тило ему совсем не хотелось, и не смог, как мечтал, дождаться того момента, когда жизнь кузнеца будет вне опасности, и накричать на него, назвать чертовым идиотом и, возможно, даже побить. Чтобы больше неповадно было пытаться умереть.
Известие о том, что Хотару-эль пала, нашло его в пути. Враг сумел сбить его со следа. Лайош был уверен в том, что скоро нагонит его, а тот ушел в сторону, вернулся с армией и занял столицу, да и все вокруг нее тоже.
Естественно, он смог это сделать. Ведь Лайоша он увел достаточно далеко, Гай, его же стараниями, был мертв, а все остальные Воины не стоили – да и, по правде говоря, до сих пор не стоят – и ломаного гроша.
Наверное, для Тило именно это было самым обидным.
Ну, кроме того, что он все-таки остался в живых, конечно.
Он разливал воду по чашкам, на дне которых уже терпеливо ждали горки мелко нарезанных сухих стеблей. От кипятка поднимался пар, и аромат мелиссы, чабреца и имбиря смешивался с запахом плавящегося метеорита.
- Мне все-таки повезло больше, чем Гаю, - сказал он. – Хотя я ведь не сделал ничего особенно отважного. Скорее даже наоборот…
Лайош ждал этих слов.
- Ты дурак, кузнец, - с некоторой горечью заявил он, просто для того, чтобы душу отвести.
- Хотару-эль, - сказал Тило – просто напомнила мне, что я именно кузнец, а не воин. Ни с большой буквы, ни с маленькой.
- Тебе и не надо им быть, - заметил Лайош.
- Знаешь, - вдруг вспомнил Тило - а ведь он умно поступил, когда, убегая, все-таки забрал меч. Невероятно умно. Другого такого ему уже никто не сделал бы. И даже если бы он нашел где-нибудь другой меч Героя, он ничего не смог бы сделать, потому что металл помнил бы только чужое желание. Именно поэтому твой ему не пригодится… Скорее наоборот. Не понимаю, зачем он его взял.
- Известное дело, зачем - хмыкнул Лайош. – чтобы у меня его не было. Но лучше скажи мне вот что, - предложил он, зябко ежась и выглядывая в темноту за окном. Ему хотелось сменить тему. – А как же все эти мечи, которые наследуют? Вроде того, что нужно вытягивать из камня. Если ты говоришь, что каждый меч – индивидуальность, почему тогда любой, кто его ни возьмет, добьется успеха?
- Здесь вся штука не в том, добьется он или не добьется, - пояснил Тило, подходя и протягивая одну из чашек ему. – А в том, в какой области он будет делать успехи. Здесь получается так, что не меч выполняет желание Воина, а Воин – желание меча. Им рубились десятки человек, он очень многое видел и делал, а значит, накапливал энергию, впитывал сходные желания, пока не стал достаточно силен, чтобы заражать этими желаниями любого, кто возьмет его в руки.
- Но обычно герои с такими мечами делают именно то, что нужно делать, - заметил Лайош.
- Ну да. Именно то, что нужно на тот момент. Это можно объяснить логически. Обычно к наследуемым мечам прибегают в случае, когда враг очень силен и опасен. Какой-нибудь темный Маг, скажем, или великий Воин. Он делает зло. А меч с самого первого своего хозяина – ведь появляются они именно во время войны – жаждет только одного – убить врага, любого. Вот и получается, что если он попадает в руки к хорошим - зло побеждено.
- А если к плохим? – зачем-то спросил Лайош.
- Не знаю, - отозвался Тило. – Пока не попадал. Боги уберегли.
Он поставил свою нетронутую чашку на подоконник и, направляясь к занавеси на стене, сказал:
- Но знаешь, вообще я не поклонник наследуемых мечей. И я никаким образом не поддерживаю мечи, созданные с целью уничтожения ради уничтожения. Поэтому я и стал кузнецом для Героев. Моим оружием, знаешь ли, редко убивают. Десяток раз в сравнении с тысячью, павших от меча простого солдата… Нет, мне положительно больше нравится ковать для Героев. После смерти очередного тирана я могу утешить себя тем, что рано или поздно это нужно было сделать, и все. Сейчас в ходу те грубые и простые игрушки для Воинов, что способны впитывать только самое прямое, самое сильное желание и слепо идти напролом. Но настоящее оружие, то, в которое я с детства так влюблен, совсем другое.
Он взялся за край занавеси и с легкой улыбкой предложил:
- Ну что, хочешь увидеть то, что немногим дано видеть?
У Лайоша загорелись глаза.
- Он еще спрашивает! – с жаром отозвался он, уже догадываясь, что его ждет, и предвкушая что-то очень важное.
Тило засмеялся и отдернул ткань в сторону. Не всю, только край. Лайош увидел несколько рукоятей, уходящих за ткань, длинное древко и нечто в невероятно длинных, словно сделанных для человека двухметрового роста, ослепительно белых ножнах с серебристо-серым узором из переплетающихся насечек.
Кузнец снял нечто со стены и представил его, держа в руках очень бережно и нежно, словно что-то ужасно драгоценное:
- Это Нётт-линг, - сказал он, и в его голосе на миг проступило что-то очень теплое. - Один из моих самых любимых, хотя мне и нехорошо отдавать кому-то предпочтение. Сделан… для чего угодно, но не для убийства точно.
Он потянул за резную серебряную рукоять с навершием в виде светлой птицы с раскрытыми крыльями – одноручник, машинально отметил Лайош, во все глаза глядя на чудо – и клинок очень легко, почти бесшумно, с едва различимым «ллинг…» на два пальца выскользнул из ножен.
Он сверкал, как снег на вершине горы в ясный холодный день. И еще он был невообразимо прекрасен.
- Им можно пугать издали, потому что одна мысль о том, что случится, когда его вынут из ножен, способна лишить сна, - продолжал Тило, с любовью проводя пальцем по идеально гладкой, отполированной до зеркального блеска стали. – Но еще удобнее использовать его как трость. Он очень мудр, очень чист и невероятно стар. Настолько, что сам выбирает себе хозяина и не пойдет в руки кому попало.
- Твоя работа? – почти шепотом спросил Лайош.
- Что ты, глупый. Моим мечам еще предстоит стать легендой, а этот – сам легенда во плоти. У него был всего один хозяин. Ты представляешь? Всего один. Но он настолько живой, какими другим и не снилось быть после того, как ими порубится полтора десятка Воинов. И знаешь, как он у меня оказался? Мне его передали после смерти его хозяина, потому что больше никто не мог провести с ним поблизости больше суток. Раньше я надеялся, что, когда все это безумие с нашим Врагом кончится, он перестанет скорбеть, и я смогу вернуть его в монастырь Тину-Аэр, так что он всегда будет рядом, если все-таки найдется еще один, кто подойдет ему… Кого он захочет видеть рядом с собой. Однако я уже не знаю. Это так далеко. Да и эти горы…
- Я помогу тебе, - пообещал Лайош. – Я помогу тебе, если ты не будешь справляться, Тило. Ты всегда можешь позвать меня.
- Я и не сомневался, кара Ла. Спасибо.
Он улыбнулся ему, вернул Нётт-линг на стену и взял вместо него тот самый предмет с длинным красным древком, украшенным резьбой, узором из листьев и фигурок зверей. Разглядывая ее, Лайош почему-то подумал, что для общей картины здесь не хватает пестрых перьев. Предмет оказался копьем, копьем из желтоватого металла с широким, зазубренным наконечником, и Тило держал его очень осторожно, одними пальцами и на едва вытянутых руках.
- Тоже очень интересная штука, - сообщил он. – Может быть, даже старше, и по силе, без сомнения, нисколько не уступает. Ну что, знакомо выглядит? Ведь наверняка ты в курсе, что это.
- Не могу вспомнить, - признался Лайош.
- Это копье Охотников, - раскрыл интригу Тило. – То самое.
- Ого. Даже то самое.
- Именно. Хочешь подержать? – невинно предложил кузнец, и Лайошу показалось, что в его улыбке мелькнула искра лукавства.
Однако он этим не озаботился, потому что естественная для мужчин тяга к большим игрушкам, к которым относилось и то самое копье Охотников – о нем он, разумеется, слышал, и не раз, и много всего, даже самого невероятного - одержала верх над желанием о чем-либо думать.
Он закивал, и Тило передал копье, которое Лайош тут же недолго думая радостно цапнул обеими руками. Древко словно само легло ему в ладони.
… Пахло Зверем.
Кровью, потом, шерстью.
Вокруг было темно и мокро. Возможно, это был лес, возможно, подземелье. Лайош не знал. Он знал только, что Зверь рядом. Что скоро на него понесется тонна клыков, когтей и шерсти.
Он оглядывался, сжимая копье в руках. Можно было бы сказать, что он делал это так, будто бы от копья зависела его жизнь, потому что она и в самом деле зависела от копья.
У него были идеальные зрение, обоняние и слух. Он слышал каждый шорох в темноте и знал, что скоро придет время, а когда оно придет, медлить будет нельзя. Это Танец, знакомый и Охотникам, и Героям – Танец, из которого нельзя выйти, если однажды начал, Танец, в конце которого остается кто-то один, и еще неизвестно, кто останется, а кто упадет.
Что-то хрустнуло сбоку. Он резко повернулся. Он двигался безупречно быстро, но все равно опоздал.
Сначала он увидел два горящих безумием загнанного хищника глаза, на какую-то упоительную, бесконечную долю секунды их взгляды встретились, а потом Зверь прыгнул из темноты, прижал его к земле…
Лайош не почувствовал боли, которой обычно сопровождается смерть. Вместо нее был запах имбиря.
Их Танец кончился.
- Н-ничего себе, - только и выговорил он, отдавая копье обратно.
- Видел бы ты сейчас свое лицо, - весело фыркнул Тило, вешая копье на место. – И ведь это еще цветочки. Вот был бы ты Охотником…
Лайошу даже представить было страшно, что бы он увидел, будь он Охотником, а не Героем.
- Оно тоже ждет своего часа. И честь передать его одному из Охотников досталась лично мне. Что ж, я думаю, это будет нескоро. Еще не рожден тот самый Зверь. Но все же…
Занавеска снова задернулась, словно закрылась дверь в другой мир, однако того, что увидел Лайош, ему хватило бы на всю жизнь. Эх, хорошо иметь друга-великого кузнеца.
Но все-таки интересно, Джошуа видел все?
Просто у него рука не поднялась что-то украсть. Зато хватило хладнокровия и подлости вот так просто вечерком зайти к Гаю и попросить его: «Слушай, друг, а сделай мне меч».
- Такие вещи имеют свой характер. Они как раз не подчиняют. Они находят душу, желающую того же, что и они – всего одну из тысячи или даже больше. Потому что столь неуклюжее орудие, как человек, сам не знающий, чего хочет он, а чего его оружие, им не нужно. А есть еще молот, и это уже совсем отдельная тема.
- Молот? – не понял Лайош.
- Именно. Кузнечный молот. Среди предметов из металла, не только оружия, но и всякой утвари, он пользуется наибольшей властью, ибо именно он решает, чем железу быть – мечом, подковой или еще одним молотом.
Тило приблизился к наковальне и принялся внимательно оглядывать лежащую на ней заготовку. Это было что-то широкое, как топор, и длинное, словно меч. Наверное, двуручный палаш из тех, что должны быть выше своих обладателей, догадался Лайош. Как-то раз он видел мальчишку лет семнадцати, очень ловко размахивающего похожим. Из него выйдет хороший Воин, не подчиняющийся законам физики. Что ж, миру нужны и такие.
- Он почти готов, - поделился кузнец своими наблюдениями. – Осталось только заточить и добавить рукоять. Это самое легкое. Вахо сделал его почти полностью сам. Он не может закончить только потому, что его руки не приспособлены для мелкой моторики. А это наше упущение, не его. Не знаю, почему все говорят, будто големы не могут учиться.
- Да я вообще надивиться на него не могу. Вахо даст фору любому деревенскому кузнецу, а эти ребята тоже не лыком шиты. А он ведь не подковы клепает, а мечи. Все-таки тонкая работа. И где ты взял такого?
- Гай сделал его для меня, когда я был еще слишком мал, чтобы поднять нормальный молот. Он часто говорил, что сразу увидел во мне талант оружейника, больший, чем его, и не хотел упускать время - Тило тихо усмехнулся. - Мы не стали его уничтожать – вдруг пригодится, И, как видишь, пригодился.
- Когда ты вообще начал ковать? – задал Лайош вопрос, интересовавший его уже давно. – Сколько я себя помню, ты ковал все время. Ты был вот таким мальчиком, - он показал уровень на высоте примерно метра над полом – и все равно все вокруг удивлялись, какие хорошие замки и петли ты делаешь. Гай тоже, конечно, работал тут, но меньше и реже, хотя он был старше.
Он часто вспоминал, как раньше, в далекие мирные времена, они втроем – он, Тило и Джош – сидели здесь, в этой самой кузнице, где тогда ему – не то что теперь – был знаком каждый уголок и название каждого инструмента, ждали возвращения Гая, пили чай, и те, кто приходил сюда за чем-то железным, каждый раз удивлялись: «какой маленький кузнец!». Время бежало, прошло десять лет, Тило начал делать мечи вместо чайников, к нему приезжали Воины и даже Герои, но слова, слетающие с губ посетителей против их воли, оставались неизменными. И, наверное, такими же останутся навсегда. Может быть, даже переживут их обоих.
- М-м, - задумался Тило. – Лет, наверное, с одиннадцати или около того. Правда, я тогда этим серьезно не занимался, а как сейчас – если ковать, то что-нибудь по мелочи или телом Вахо… Ощущение, ты знаешь, не из приятных, - сообщил он и поежился. – Когда твои руки сделаны из железа, и ты не можешь поворачивать голову – это совсем не здорово. К тому же его сознание…
- У Вахо есть сознание? – удивился Лайош. – Он же голем.
- Голем, - согласился Тило. – Однако сознание у него точно есть. Во всяком случае, что-то похожее. И иногда становится жутковато. Но в общем работать можно, - подвел он итог. – Хотя я все равно не знаю, что буду делать, когда совсем потеряю возможность действовать правой рукой, - признался он, отведя взгляд. – В быту переучиться на левую, ну, чтобы писать там и для всяких других мелочей, было достаточно легко, но работать ей я не смогу… Уже проверено.
Для него все вокруг мелочи, подумал Лайош, все, что не относится к работе. А еще он заботится о судьбе каждого из меча больше, чем иной родитель беспокоится о будущем своего ребенка. И знает все до последнего по именам, историям и хозяевам. Что ж, хорошее мировоззрение. В самый раз для того, кто делает свое дело без малейшего преувеличения лучше всех. Наверное, если ты знаешь, что чувствует сталь, ты просто не можешь быть плохим кузнецом…
- А ты не думал о том, чтобы взять ученика? – предложил он. – Это бы тебе вполне подошло.
- Где его найти? Ведь вокруг одни враги.
Он помолчал немного и добавил:
- К тому же в наше время так мало людей, не считающих разговор с кухонным ножом чистой воды безумием…
После этого они почему-то разговаривали очень мало. Лайош вспомнил про чай, уже почти остывший, и пил его, вдыхая слабеющую мелиссу, Тило занимался формой для его будущего меча – она, длинная и довольно узкая, была сделана из смеси глины с песком, и Лайош никак не мог вообразить, что от немыслимого жара она тут же не рассыплется на кусочки. Однако кузнец, разумеется, знал, что делал. За окном мирно текла густая, черная ночь.
Наверное, там было очень холодно, и Лайош поблагодарил небо, что хотя бы одну ночь он может не спать в мокрых от росы кустах.
Уже ближе к утру Тило сходил за своим железным помощником – интересно, Гефест рядом со своими подмастерьями смотрелся так же забавно? - и поручил ему вынуть тигель из печи, настолько горячей, что никто, кроме голема, не смог бы подойти к ней без вреда для себя. Лайош наблюдал за всем этим со стороны. Помочь он ничем не мог, а путаться под ногами не хотелось.
Вахо вылил расплавленное железо в форму. Оно сияло так ярко, как и подобает светить звезде.
Что было дальше, Лайош не помнил, потому что заснул. Если бы его тело спросило у него разрешения, он не согласился бы. Ему было безумно интересно, что же произойдет дальше. Но он добрых трое суток не смыкал глаз, пробираясь по земле, где любой встречный мог ощутимо приблизить его смерть, причем по большей части делал это холодными, темными и ненастными ночами, а теперь опасность исчезла, вокруг него стояли тепло и тишина, значит, можно было и отдохнуть, это разумно – так рассудил его мозг.
Кажется, он видел сон.
И в его сне было предвкушение Танца.
Когда Лайош снова открыл глаза и поднял голову с оконной рамы, на улице было темно, и сначала он не смог сообразить, темно там все еще или снова. Вероятно, было снова, потому что комната освободилась от громады Вахо, а Тило, сидящий на краю наковальни, коротко пожелал:
- Здравствуй, Ла.
Таким нехитрым оборотом он заменил «доброе утро», потому что утро Лайош безнадежно проспал.
Он потянулся, повел плечами, подивившись, как хорошо можно выспаться на дружеском подоконнике, хотел было ответить и вдруг увидел.
На верстаке, идеально чистом (что в целом не свойственно для верстаков), лежало то, ради чего и в самом деле не жалко было продать душу.
Идеально прямой. Ужасно острый. С крестообразным эфесом, загнутым к лезвию и похожим на два кривых плоских когтя. С полутораручной рукоятью, позволяющей вести бой хоть на ходулях, увенчанной простым навершием в виде приплюснутого слегка вытянутого ромба, усеченного с одного конца. Блестящий, как нефть, и совершенно черный, черный от кончика лезвия, плавно расширяющегося к основанию, до крайней точки рукояти, отлитых в одной и той же форме без единого шва, без единого места соединения.
- Это, конечно, не Экскалибур, закаленный в дыхании последнего из драконов, - сказал Тило, словно оправдываясь – но, я думаю, и звезда достаточно хороша… Даже более чем хороша именно для такого меча, что нужен тебе. В общем, это… самое лучшее из всего, что я когда-либо делал.
Лайош немного посидел неподвижно, неслышно спрыгнул на пол и медленно, очень медленно подошел к столу. Потом так же медленно и осторожно протянул руку. Нет, это сон. Сейчас он захочет его коснуться, и все исчезнет. Так всегда бывает, потому что это сон.
Ничего не исчезло. Металл был гладким и холодным на ощупь. Лайош, замирая от благоговения, страха и счастья, поднял клинок – свой клинок - и почувствовал, что для его рук он почти ничего не весит, потому что неотделим от них.
Он вдохнул, потом выдохнул, потом снова вдохнул. Попробовал ногтем острие. Провел по всей длине лезвия, лежащего плашмя, ладонью. Закрыл глаза и потерся об него щекой.
- Рюнён перед тобой суть одноглазая резчица по жести, кузнец, - с чувством сказал он.
Тот слабо улыбнулся, и Лайош вдруг заметил, что он бледен, а под его усталыми глазами пролегли тени.
Он работал почти сутки без перерыва, и никому, кроме него самого, неизвестно, сколько сил он потратил на эту работу.
Что ж.
Даже на вид. Даже на запах. Даже на ощупь, всего на одно касание. Оно, безусловно, стоило того. Оно стоило гораздо больше.
- Ну что, твой? – просто спросил Тило.
Лайош кивнул. Он был не в силах выпустить меч из рук.
Ему даже не нужно было давать имя. Он и без того не был обычной железкой, которую берешь за один конец, а другим тыкаешь во врага.
- Значит, я все-таки не зря шел за этой звездой на край света, - сказал Лайош. – Через горы Тину-Аэр и через Большой лес, дорожа каждым днем, загоняя лошадей. Он мой. Это подходит, Тило. Хотя никакое серебро уже не возьмет ту тварь, на которую охотимся мы с тобой, это подходит.
- Это хорошо, - кивнул кузнец. В его голосе звучало удовлетворение.
Он больше не улыбался.
И вдруг спросил:
- Ты ведь хочешь убить его, так?
- Да, - ответил Лайош. – Я хочу убить его.
- Хорошо, - спокойно сказал мастер. – Это очень хорошо, потому что иначе мне вообще нельзя было бы касаться этого меча.
- Это твоя месть? – осведомился Лайош.
О, утверждать, что настоящий мужчина выше мести и приводить цитаты из Библии он стал бы в самую последнюю очередь.
Скорее, он вспомнил бы, что месть – блюдо, которое следует подавать холодным или что-нибудь в том же духе.
Тило имел полное право мстить. Более того, он имел намерение мстить и возможность мстить. А значит, месть свершится. И это случится скорее рано, нежели поздно.
- Да, - сказал он. – Око за око. Брат за брата.
- Тогда получается, - тихо отозвался Лайош, поглаживая пальцем острый край своей звезды – что ты мстишь мне, а не ему.
- Мстят обычно тому, кто в конце концов останется в живых.
Они помолчали.
- Как хорошо, что ты не мой враг, Тило. Я бы тебя боялся.
- И правильно делал бы, кара Ла.
Наступало время уходить.
Лайошу не хотелось вот так вот убегать сейчас, в торжественный и противоречивый момент, когда надо было еще поблагодарить кузнеца за то, что он сотворил невозможное и волшебное, попросить прощения за то, что он снова остается совершенно один, отойти от состояния эйфории, в конце концов. Но время не терпело, и что-то словно толкнуло его и шепнуло в его голове: «Ну же, что ты здесь делаешь до сих пор?»
Лайош послушался его и сказал:
- Мне пора. Сейчас ночь, то есть самое время делать ноги, и я не хочу терять времени.
- Хорошо, - кивнул Тило. – Иди. Я уверен, ты сможешь добраться до наших без особых приключений. Этот меч… Чтобы не хвалить себя, скажу только, что с ним от руки простого солдата или охранника ты не умрешь. Так что сможешь привыкнуть к нему еще по дороге. Охотников тоже можно не бояться, хотя теперь они тоже не на нашей стороне. Но вот с нашим Врагом… я не знаю, как там получится. Его меч ковал Гай, и, если только я не стал немного лучше, чем он, то…
- Разумеется, стал, - уверенно заявил Лайош. – Ты лучше всех, кузнец. Даже не сомневайся.
Тило проводил его до двери и, уже стоя в проеме, ярко освещенном сзади, попросил, кусая губы:
- Перед тем, как… В общем, когда вы… когда вы встретитесь, скажи Джошу, что я… В общем, неважно, - он мотнул взлохмаченной головой. - Забудь.
Лайош оставил это без комментариев, догадываясь, что сейчас творится в этой темноволосой голове, и велел лишь:
- Не высовывайся. Просто не ищи неприятностей, слышишь? А я быстро разберусь там и вернусь освобождать нашу страну. Я не хочу, чтобы ты простаивал без работы из-за этих дурацких патрулей на дорогах. Да и наши ребята уже стонут, что соскучились по тебе.
Он отлично знал, что уехать отсюда кузнец не мог, и даже знал, почему. Ни один мастер в здравом уме не бросит свои инструменты, иначе восстанавливать весь набор придется не один год. А ведь у Тило есть еще и голем, а такого не спрячешь, но и оставить его здесь нельзя. А оставлять на территории врага самого Тило еще хоть сколько-то долго Лайош не хотел.
- Я в своей жизни не видел Танца красивее, - сказал мастер. - Я думал, что это Танец Гая, или мой, или чей угодно, но я даже подумать не мог, что…
Он прямо посмотрел на него и неожиданно весело улыбнулся.
- Постарайся закончить его так же красиво, как и начал, кара Ла. Что бы и как у вас там ни было.
Это было лучшее пожелание.
И ему суждено было сбыться.
Он уже давно оплакал Джошуа. А значит, теперь чувств не останется. Не останется огромных армий, магии, обманов и нечестных приемов. Будет только Танец, Танец и они вдвоем.
И уже сразу ясно, кто останется в конце, а кто упадет.
Потому что как бы сильно ни было желание Врага, оно не сможет победить желание Тило вместе с его собственным желанием, как простая сталь не может спорить со звездой.
Что ж. Он убьет его красиво… только в память об их прошлой дружбе, большой и светлой. Только в память о чести, которую Враг потерял в Хотару-эль, убив кузнеца его же мечом.
Никто, слышите, никто на всей этой земле не смеет обижать лучшего в мире мастера.
Меч висел у Лайоша на бедре. Иногда он не мог удержаться, опускал руку и под плащом касался рукояти кончиками пальцев.
По какой-то непонятной причине ему казалось, что прошлой ночью, или, может быть, сегодня днем произошло что-то очень важное, и теперь он сможет жить вечно, если сам того захочет.
И этой Звезде суждено освещать его путь, отныне и вовеки.

 » Два слова о войне

Два слова о войне
Жанр: сюрреалистическая сказка

Генерал сидел на лафете здоровенной мортиры и скучающе вертел в пальцах стебелек травы.
Вернее, он делал вид, что верит эту траву и скучает. На самом же деле он следил за всем, что происходит. Если не следить, эти подчиненные могут наворотить такого, что потом не разгребешь. Вояки, что с ними поделать. Всегда понимают все слишком буквально.
- А все-таки это неправильно, - упрямо сказал седой человек с роскошными усами, стоящий рядом. Эх, какие усы, какие усы. Любой новобранец мечтает о таких – это сильно помогает в вербовке.
Генерал поморщился. Эти разговоры уже сидели у него в печенках.
- Угомонитесь, господин советник, - не советуясь с уставом, попросил он. – Вам сотню раз было говорено, что дело это решенное.
Советник не стал кричать о нарушении непогрешимого этикета. Он лишь недовольно пошевелил усами и проворчал:
- Не доведет это до добра, ох, не доведет.
У самого генерала усов не было.
Как там? Если генералу меньше шестидесяти лет, значит, он не генерал, а выскочка. Так-то.
- Да неужели, - ядовито усмехнулся он.
- Да как вы не понимаете! – вдруг разозлился советник. – Нельзя согнать в кучу весь оборванный сброд, который вы нашли по подворотням, и назвать его армией, нельзя, и все!
Генерал скучающе посмотрел вниз с холма на тоскливо тянущуюся из-за горизонта бесконечную толпу вяло ковыляющих людей, изредка разбавленных тощими лошадьми и обшарпанными повозками. И правда – грязный сброд. Кто без портянок, кто в одном сапоге, кто без шляпы, а еще все до единого в каких-то отвратительных лохмотьях, бурых, серых и зеленоватых, такого цвета, какой получается, когда сначала носил рубашку две недели, не снимая на ночь, потом упал в ней в глинистый овраг, потом вылез, начался дождь, и… Ладно, хватит, остановимся на дожде. Но – самое загадочное – вроде грязны все одинаково, но одежонка у всех разномастная, такая, что люди напоминают снежинки – двух одинаковых можно и не искать.
Что ж, брать с них нечего. Они устали, они голодны, они шли через горы, лес и, кажется, болота. Они тоже не машины. Их сейчас не построишь в идеальную шеренгу на торжественный парад, и что с того?
Генерал отбросил травинку в сторону, закинул руки за голову, спрятав ладони в длинных рукавах поношенного штопанного-перештопанного френча, покачал в воздухе носком видавшего виды поцарапанного ботинка, чей нежный лак не вынес знакомства с лесными корнями и корягами.
- Мундиры бы ничего не исправили, - спокойно сказал он.
- Но они нужны! – возразил советник. – Чтобы отличать своих от чужих…
- Когда подбираешь и хоронишь убитых? – хмыкнул генерал. – Не старайтесь оправдать свой снобизм, господин советник. Я повторю – мундиры ничего не исправили бы. Сброд есть сброд. Из… кхм… ну, вы понимаете, из чего конфетку не сделаешь. Так что если они так плохи, то лучше не станут, когда оденутся.
Советник потерял дар речи. Генерал всегда умел обезоружить. Очередной странный каламбур.
- К тому же, - добавил он снисходительно – ни одно сукно, даже самое лучшее, не выдержало бы такого похода.
- Я погляжу, как вас поганой метлой погонят обратно, - буркнул советник, считая себя властью гражданской, а не военной, значит, ни к чему не причастной, но усы почти полностью заглушили его слова.
Генерал лишь безмятежно усмехнулся.

- Сними их, черт тебя побери! – во всю силу легких заорал Он со своей крыши и тут же пожалел об этом. Солдат с той стороны дороги вскинул короткий ствол и наудачу пальнул вверх. Он еще раз чертыхнулся сквозь зубы и спрятался за кусок декоративной потрескавшейся лепнины, служащей опорой водосточному желобу. Не очень-то надежный щит, ничего не скажешь.
В воздухе треснули два коротких выстрела, и воин потерял к Нему интерес. Не потому, что был мертв – пули в него не попали. Одна скрылась в неизвестном направлении, другая отколола ухо ангелу на стене соседнего дома. Здешняя архитектура всегда была более чем изящна.
Ему не хотелось прекращать ругаться.
Он свесился с крыши, высматривая Ее. Нашел быстро – худенький, длинный силуэт на фоне некогда идеально белой стены, стоящий в правильной, устойчивой позе, обеими руками держащий пистолет. Она была бы чудесным стрелком, если бы видела, куда и во что стреляет. Пока она просто нажимала на крючок спуска, водя дулом по сторонам. Чертова оптимистка.
А солдат со своим нелепым обрезом был уже совсем рядом с Ней.
Не размышляя ни секунды, Он перемахнул через край крыши, пружинисто приземлился на милый балкончик с искореженными коваными перилами, взял прицел и устранил угрозу. И почему все говорят, что это сложно?
Захочешь жить – сделаешь и не такое.
С балкончика Он перебрался на карниз первого этажа, а оттуда уже рукой подать было до земли. Он подлетел к Ней, огибая горы осколков стекла и камня, перешагнув через пару людей, еще совсем недавно бывших живыми.
Сдернул с нее очки – зеленые линзы-шестиугольники жалобно звякнули – и прошипел:
- Тупица!
Как же Ему сейчас хотелось ударить ее по лицу широкой черной резинкой этих самых очков.
Она заморгала беспомощно, как кротик, детеныш крота, вытащенный на свет божий из темной уютной норки.
Треск, треск, треск. Выстрелы эхом раскатились по улице – щели между глыбами поцарапанных домов со свежими дырами в стенах.
- Явились – не запылились, - пробормотал Он, сжимая приклад винтовки.
А Ее глаза вдруг стали узкими и ясными.
- Черта с два один из них вернется домой живым, - сказала она, снова поднимая револьвер.
Теперь она видела, куда стрелять. Стоило снять изумрудные очки, и зеленые мундиры Магистрата перестали сливаться со стенами.
До чего же это было нелепо. Здесь, в напуганном, изуродованном Изумрудном городе последние осколки армии Сопротивления, юнцы, слышавшие от дедов бредовые сказки о волшебных башмачках и летающем домике, отчаянно боролись за то, чтобы вернуть все, как было.

- Командуйте там у себя наступление, - вот что генерал бросил молодому запыхавшемуся адъютанту, в панике прибежавшему к нему за дальнейшими приказаниями. Впрочем, выглядел он так, как будто приказания его вовсе не интересовали, а ему просто нужно было кому-то крикнуть, держась за голову с дикими глазами: «О нет, они идут! Мы все умрем!»
Мальчишка сломя голову унесся обратно трезвонить о наступлении всем встречным офицерам.
Генерал все сидел и сидел. Теперь многострадальная травинка была у него в зубах – весь табак они выкурили по дороге до точки решающего боя.
- А вы переживали, господин советник, - сказал он. – Если мы сейчас выиграем, дальше можно будет даже не беспокоиться. Считайте, победа за нами.
- Кто сказал, что мы выиграем? – советник раздраженно повел плечами. – Посмотрите сами – их намного больше, чем нас.
- Да неужели, - скучающе вздохнул генерал.
Вражья армия и вправду приближалась, приближалась ровными рядами, сапоги блестят, штыки наизготовку. Ну разумеется, легко быть щеголями, когда неприятель так любезно прибыл прямо к их воротам.
- Вот им-то точно не сказали, что сукна нет и мундиры шить не из чего, - ехидно заметил советник и вдруг нахмурился. – Подождите-ка…
Вражья армия продолжала приближаться. Чего ей было стоять на месте?
- Этот цвет! – охнул советник. – Ткань такого цвета делают только в одном месте! Неужели это…
- Мх-ххмм, - утвердительно кивнул генерал.
- Да как вы могли! – выдохнул советник. Что, он уже разучился разговаривать человеческим языком? Пф. – Как вы могли продать им наше сукно, когда нашим солдатам не во что одеться?
- Лег-ко, - беспечно отозвался генерал.
- Тварь вы бессердечная, вот вы кто, - в сердцах сказал советник.
Генерал не обиделся. Зачем обижаться. Ведь этот старый бюрократ просто переживает за солдат, он еще слишком мало с ними общался, вот и беспокоится, что им холодно. С кем не бывает.
- Одежда на войне не самое главное, - пояснил генерал.
Обсуждать эту тему дальше советник не пожелал. По его красной усатой физиономии видно было, что он хотел, хотел, но гордость не позволяла.
Генерал только пожал плечами и принялся наблюдать за полем боя.
То там, то здесь над ним взлетал дымок, и в месиве людских и лошадиных тел солдаты противника казались ягодами брусники в грязной осенней луже.
Наверное, на красном кителе совсем не видно крови, вдруг подумал генерал.
Адъютант явился вновь.
- Сообщение, сэр, - отрапортовал он. – С левого фланга, сэр, передают, что неприятель бежит. Но на правый фланг, сэр, прибывает большое подкрепление. Они считают, что справятся с первой волной, но подкрепление слишком уж большое, и они его не удержат. Сэр.
- Хм-м, - задумался генерал. Потом снова поднял глаза и уточнил:
- Подкрепление идет большой западной дорогой, так?
- Так точно, сэр, - тявкнул пацан. И кто их так вышколил?
- Хорошо, - кивнул генерал. – Это хорошо. Передай своему командиру, что все получилось так, как я и думал, и надо принять меры.
Мальчишка не понял ничего из его ответа, ну и хорошо. Главное – чтобы передал, а там все образуется само.
- Что это еще за меры? – насторожился советник.
- Увидите сами.
И они стали ждать. Минуты бежали, мужчины внизу продолжали друг друга убивать, генерал жевал травинку.
А потом что-то ударило, и земля покачнулась. Потом еще, и еще, и еще.
Генерал довольно улыбнулся. Советник вздрогнул, оглянулся и увидел, как в воздух один за другим взлетают фонтаны земли.
Большая западная дорога пробегала по пологому склону скалы, последнего отрога мощной горной цепи, в сердце которой и притаилась неприятельская столица, и шла вдоль ее подошвы. По дороге тянулась лента людей в красных мундирах, в остальном такая же скучная, как и в армии его родной страны. Но где-то что-то сдетонировало, и со склона посыпались камни, давя бойцов и наглухо перекрывая дорогу.
Где-то там еще на пути их следования был мост – так вот, его тоже разрушило первым же взрывом.
Все большое подкрепление, которое было не пришиблено глыбой горной породы и не утоплено в ледяной речке, оказалось запертым на дороге в нескольких десятках метров от земли.
- Вот проблема и решена, - удовлетворенно заключил генерал.
Советник неподвижно смотрел на людей, мечущихся среди завалов, на поле, где серые побеждали красных, и медленно понимал, что к чему.
- Бомбы с алмазных рудников, - сказал он, обращаясь ни к кому.
- Именно, - кивнул генерал. – Эти горняки такие наивные. Только покажи им деньги, и они выложат тебе весь динамит из своих кладовок. Наверное, им невдомек, что им можно не только делать туннели. Вы знаете, накануне войны почему-то резко подскакивают цены на красное сукно, - добавил он с усмешкой.
- Но это нечестно, - с запоздалой досадой мотнул головой советник.
- На войне все средства хороши, - жестко ответил генерал.
Они выиграли, теперь это понятно и школьнице.
Наверное, надо все-таки быть замечательным стратегом и тактиком, чтобы разгромить врага в пух и прах на его же деньги. Советник вздохнул и признал про себя, что да, на войне все средства хороши.
Втоптанные в грязь лошадьми и живыми выглядели почти одинаково, и уже сложно было понять, где красный китель, где серая рубаха, и только редкие грязные фигуры на тощих лошадях двигались на поле окончившейся битвы, но и они уже ничем друг от друга не отличались.

 » По-настоящему

По-настоящему
Жанр: антистереотипное фэнтази

Нет маленьких ролей - есть маленькие актёры.
(с)

Если бы существовали такие странные существа, обитающие всю свою жизнь исключительно в подъездах многоэтажных домов, их можно было бы только пожалеть. Во-первых, неизвестно, чем они питались бы. Да и о наступлении ночи пришлось бы узнавать только по темноте в прямоугольном окошке высоко над полом на лестничной клетке, ведущей с первого этажа на второй. Там еще тихо умирает от удушья герань в горшочке, вынужденная ежедневно сносить клубы мерзкого дыма, так и поднимающиеся вверх из половинки консервной банки, что жильцы используют вместо импровизированной пепельницы. Кстати говоря, возможно, эту самую герань они, не жильцы, разумеется, а пресловутые обитатели подъезда, и ели бы – очень экономно, по листочку. Ведь чего только в мире не бывает.
Зато немалую часть суток, словно в компенсацию за все предоставленные судьбой неудобства, эти самые странные существа пребывали бы в состоянии покоя и умиротворения. Днем население дома обретается на работе где-то далеко (старушки и коты не в счет), а ночь – и вовсе благословенное время, когда каждый, как бы он ни крепился и ни пил кофе, засыпает, отходят ко сну даже старушки с котами, и тишина покрывалом падает на подъезд.
Однако этот вечер стал исключением, и громкий, злой хлопок входной двери сначала о стену, потом о косяк в клочья разорвал ночной покой вместе с только что родившейся фантазией о мистическом народце, прячущемся под покровом тьмы за неровно покрашенными батареями.
- Иди ты к черту, Беннет! – бросил через плечо мистер Джонс, весь красный от возмущения. – Не пойму, и зачем я вообще с тобой связался!
- Опять я во всем виноват?! – обиженно вопрошал мистер Беннет, которому приходилось бежать вприпрыжку, чтобы не отставать от своего собеседника, идущего широкими, решительными шагами. – Это ты все испортил, Джонс, так и знай! Мои вставки были безупречны, это ты решил их убрать!
- Они не вязались с общим сюжетом, - объяснил Джонс. – А менять сюжет было бы по меньшей мере глупо.
Он остановился перед лифтом и ударил кулаком по кнопке. Мистер Беннет невольно порадовался, что на месте кнопки не оказалась его челюсть – уж больно кулак был увесист. Однако никакая боязнь физической расправы не могла помешать ему выразить свое праведное негодование.
- Ах, глупо? – язвительно уточнил он, с размаху шлепаясь спиной о раздвижную дверь и скрестив руки на груди в ожидании прибытия кабины лифта. – Между прочим, мистер Чарльстон не имел никаких претензий к описанию деревни, и деревья в лесу он почти похвалил, а вот… что он сказал про сюжет? Может, ты помнишь?
Джонс побледнел, а глаза Беннета мстительно сверкнули из-под линз очков, когда он смаковал про себя гневную тираду главного редактора мистера Чарльстона, порожденную их неудачным совместным творением.
- Он сказал, что это бред сивой кобылы, - закончил он с торжеством. – Так что это мне впору обвинять тебя, писака ты газетный, если бы я не встретил тебя, то давно уже был бы богат и знаменит!
И тут-то увесистый кулак полетел к цели, находящейся где-то в районе переносицы Беннета, и, несомненно, он поразил бы эту цель, если бы та неожиданно не сдвинулась с места. Все произошло очень быстро – двери лифта открылись, вот только кабины за ними почему-то не оказалось, и Беннет, потеряв опору, качнулся на краю бездны и упал в нее вверх тормашками, предварительно попытавшись безуспешно схватиться за единственную соломинку – за ворот куртки с заплатами на рукавах, надетой на широкие плечи его коллеги, с которым он так и не научился нормально сотрудничать. Но куртка его не спасла – напротив, она тоже подалась вперед, и в шахту лифта Джонс и Беннет полетели вместе.
Их падение было на удивление долгим – если учесть, что с первого этажа упасть можно было только в подвал, затхлый и заброшенный. И приземление оказалось на редкость мягким – если учесть, что падение даже с такой небольшой высоты все равно могло кончиться парой-другой сломанных конечностей и прочими неприятными последствиями.
Джонс выкопался из мягкого темно-зеленого мха, больше похожего не то на снег, не то на пуховое одеяло, не то на мыльную пену, не то на смесь всего вышеперечисленного в равных пропорциях с добавлением соли. Кажется, именно эта буйная растительность уберегла его от удара о сыру землю.
- Проклятье, это что, была кроличья нора? – проворчал он.
Беннет искал очки, на ощупь шаря вокруг себя. К счастью, ему повезло упасть рядом с ними, а не на них, так что стекла не пострадали. Он водрузил свои окуляры, за которые его дразнили в школе, на нос, огляделся вокруг и вполголоса резюмировал:
- Скорее, пространственный портал.
Он вспомнил о порталах потому, что уж больно их нынешнее окружение не было похоже на пыльный подъезд с наскальной живописью на стенах, в вынужденной спешке ими покинутый.
Земля утопала во мху, в котором вязли ноги, и опавшей мягкой хвое, и лишь кое-где этот зеленый ковер приподнимали мощные толстые корни, и нити мха свисали вниз, превращая их не то в миниатюрные арки, не то в крошечные подвесные мосты. Исполинские, в три обхвата, стволы в узорной темно-красной коре обступали пришельцев со всех сторон и казались колоннами, поддерживающими свод, слишком огромный, чтобы его можно было увидеть простым смертным.
- Я сказал то же самое.
Джонс поднялся с земли и отправился в обход по периметру полянки, на которой они оказались. Между двумя соснами-великанами он наткнулся на пышный куст, пестреющий цветами размером с суповые тарелки. Их большие лепестки, загнутые наружу и образовывающие чашечки на манер лилий, были иссиня-черными, а пушистые серединки светились ясным желтым. Казалось, еще чуть-чуть, и воздух задрожит, как от зноя, напоенный свежим запахом, в котором чудились не то нотки апельсина, не то аромат бергамота из только что заваренного чая
У корней чудо-растения кто-то заботливо вбил в землю табличку, похожую на те, что в ботанических садах поясняют посетителям, как на латыни особенно умные люди в своих беседах величают тот или иной чахлый стебелек, растущий из земли. Надпись на табличке гласила: «Сердце рассвета». Кажется, так звали пышный куст.
Джонс прочел приписку из маленьких букв: «Так мы, таинственные жители дремучего леса, называем этот дивный цветок».
- Бе-ееннет? – окликнул он, предчувствуя недоброе. – Давно ли ты стал флористом у таинственных жителей дремучего леса?
- На четырнадцатой странице, кажется, - бесцветно отозвался Беннет. – А что, если бы не эта табличка, ты и не узнал бы местности?
- Я почти всегда пропускал твои описания, неужели ты еще не понял? – буркнул Джонс.
- Почему же? – вспыхнул Беннет.
- Они нудные, - без зазрения совести пояснил свое поведение Джонс.
Беннет хотел было что-то ответить, но не нашелся, что бы такого сказать, чтобы уязвить обидчика побольнее, и, пробормотав себе под нос «Ты просто ничего не понимаешь», вернулся к рассеянному созерцанию окружающего его разгула царства флоры.
Внезапное падение в кроличью нору дало их обоюдному гневу время остынуть, а теперь дополнительной страховкой от драки, к которой все и шло, стало еще и замешательство.
Еще бы! Ладно бы они просто оказались в другом, незнакомом им мире, полном приключений и опасностей – с кем такого не случается? Но шутка ли – попасть в творение своего графоманского разума, в собственную книгу, которую только что раскритиковали в пух и прах!
Беннет с первого взгляда узнал эти деревья, ведь он сам придумал их, он сам создал их, он сам старался описать их, как умел, на бумаге, и готов был на стенку лезть от досады, потому что у него не получалось. А тут – тут они были точно такими же, как в его голове, и даже лучше.
Щеки Джонса коснулось какое-то насекомое. Он отмахнулся от него и увидел, что ему решила досадить не муха и не обычный комарик – воздух был полон круглыми желтыми огоньками. Как будто кто-то взял маленькую светодиодную лампочку, убрал стекло и нить накаливания, а свет оставил и отправил летать. Одни звездочки висели над землей неподвижно, другие медленно и без всякой системы плавали вокруг. Выглядело это потрясающе, а если бы было еще и темно, то, конечно, ни одно каменное сердце не могло бы остаться равнодушным.
- Что это за чертовы твари, Беннет? – сурово спросил Джонс.
- Светлячки, - задумчиво ответил тот. – Они не кусаются. Просто летают и никого не трогают. А если бы была еще и ночь…
- Да, я и сам понял, - прервал Джонс.
- Они красивые, верно? – вдруг взволнованно сказал Беннет, уставившись на него глазами щенка спаниеля, и в его голосе послышались умоляющие нотки. – Они ведь правда красивые?
Джонс слегка растерялся от такой реакции.
- Кхм, - кашлянул он и великодушно кивнул. – Ладно, должен признать, этот твой лес не так уж плох, как казался.
Кажется, Беннет готов был запрыгать от радости и лишь волевым усилием заставил себя не делать этого.
Однако долго его эйфория не продолжалась – ей помешал быстро приближающийся треск, сигналящий о том, что кто-то спешит в направлении их полянки, решительно пробираясь по подлеску.
- А вот этих зверей я не знаю, - ответил Беннет вопросительному взгляду Джонса, настороженно озираясь по сторонам.
Треск тем временем стал еще ближе, и стало понятно, что его производят большие и тяжелые существа. К тому же их было несколько. Не то чтобы стая, но не один и не два. Это не утешало.
- Кажется, я их знаю, - вдруг сказал Джонс, и на его широком бородатом лице отобразилось нечто, похожее на чувство вины, в принципе не свойственное людям с подобной физиогномикой.
- Да? – Беннет готовился впасть в панику. – И что же нам делать? Это ты тоже знаешь?
- Знаю, - кивнул Джонс. – Ты умеешь быстро бегать, сын компьютерных игр с полуголыми эльфийскими бабенками?
И они, как распоследние зайцы, дали деру в загадочную чащу дремучего леса. И вовремя – в тот же миг на полянку вывалились трое косматых и зубастых чудовищ, каждое размером с толстого пони, но совсем не такие же милые и безобидные. Их когти протыкали мох насквозь до самой земли, в общем, внешний вид хищников – а это, вне всякого сомнения, были хищники, такими клыками травку не щиплют - не вселял радужных надежд.
Монстрам понадобилась лишь секунда, чтобы принюхаться и понять, куда скрылся их будущий обед. Наверное, в душе они по-своему смеялись над этими наивными людишками, что вознамерились убежать от них – это в незнакомом-то лесу, где ноги тонут во мху, корни подставляют подножки, а ветви так и норовят дать по лбу. Хотя какая уж трапеза без погони? Таков закон природы, волка ноги кормят. И звери, не теряя времени, бросились вдогонку за своей законной добычей, для своего устрашающего внешнего вида очень тихо, только трещала земля, когда когтистые лапы выворачивали из нее целые комья.
- Клянусь, я их здесь не селил! – в отчаянии прокричал Беннет, ежеминутно спотыкавшийся на бегу, но пока что героическими стараниями умудрившийся ни разу не упасть. Оказалось, он умел быстро бегать. Когда на тебя спускают свору голодных питбулей, поневоле запишешься в спринтеры.
- Я знаю, - проорал Джонс в ответ.
- Как прикажешь это понимать? – Беннет уже не думал о дыхании, которое следовало бы поберечь, потому что догадки, забрезжившие в его голове, его вовсе не радовали.
- Я их здесь поселил, - неохотно сознался Джонс, подтверждая все гипотезы. – Пока ты спал, я взял и вставил их.
- Но зачем?! – возопил Беннет, оглядываясь назад. Преследователи буквально наступали им на пятки. Долго так продолжаться не могло, но он уже не думал ни о погоне, ни о возможной участи погибнуть в острых зубах неизвестных зверей, ни о том, как и почему они оказались здесь, вдали от города и здравого смысла. Его профессиональная гордость орала благим матом и грозила прикончить всех вокруг. Его творение, его труд осквернили и растоптали!
– Этот лес должен был стать мирным местом, понимаешь теперь, почему, дубина ты стоеросовая? – зло бросил он в сторону.
- Но это было бы скучно! – возразил Джонс. Весь их разговор происходил без снижения темпа бега. – Все твои лютики-цветочки уже надоели читателям на первых тринадцати страницах, так почему бы мне было не спасти положение, вставив восьмилапых уткобелконосов?
- Восьмилапых уткобелконосов? – ужаснулся Беннет. – Дружище, если мы вернемся домой, обратись к врачам, меня беспокоят твои фантазии!
И тут земля под их ногами кончилась.
День был богат на падения. Беннету повезло повторно – он не ударился головой об острые камни, хотя вероятность была более чем велика, а просто кубарем скатился по почти отвесному обрыву, набив себе синяки везде, где только можно было, и приземлился в ледяную воду неглубокого ручья, подняв фонтан брызг.
Брызги осели большей частью на Джонсе, уже сидевшем в ручье. Наверное, он бежал чуть быстрее, потому и внизу оказался первым.
Очки Беннета на этот раз остались на нем. И, как ни странно, по прихоти капризной Фортуны они были все так же целы. Их хозяин хотел что-то сказать, но Джонс приложил палец к губам и указал рукой наверх.
Восьмилапые уткобелконосы, все трое, толпились на краю обрыва, и из-под их лап вниз срывались мелкие камушки. По-видимому, охотники ломали свои косматые головы над неожиданным исчезновением сегодняшнего пайка. Беннет замер, стараясь по возможности поглубже вжаться в каменистое русло потока, и, затаив дыхание, молился, чтобы этим тварям не хватило ума посмотреть вниз – и чтобы край земли просто не обвалился под их тяжестью. Бежать было больше некуда – с другой стороны оврага поднималась такая же отвесная стена, и карабкаться по ней, судя по виду, не стоило даже и пытаться – она могла или осыпаться, или просто остаться столь же неприступной, какой являлась теперь, а и то, и другое в данной ситуации было одинаково губительно.
Звери не желали уходить и все нюхали воздух. Пару раз Беннету казалось, что они их заметили, но, к счастью, он ошибся – уткобелконосы махнули на все лапами и ускакали в противоположном направлении искать пропитания в другом месте.
- Нам повезло, - сказал Джонс. – Вода притупила наш запах и сбила их со следа. Вставай, они не вернутся.
- Я тебе их припомню, - сквозь зубы пообещал Беннет, глядя в сторону. – Боже, Джонс, ты испортил мой чудесный лес. Да как ты мог?
Джонс ничего не ответил. Он крякнул и поднялся на ноги. Послышался металлический звон – такой звук обычно издает связка ключей, когда достаешь ее из кармана.
- Чем это ты гремишь? – подозрительно осведомился Беннет, наконец оглянулся и вдруг громко расхохотался.
Джонс был одет в свои обычные вытертые джинсы и ботинки, в которых он обошел не одно издательство, обивая тамошние пороги в попытках опубликовать хоть какую-нибудь из своих книг, однако его плечи покрывала кольчуга, спереди наполовину скрытая начищенным сияющим нагрудником. Вместе с его непокрытой головой и буйно разросшейся бородой это выглядело более чем забавно.
- А ты импозантен, - сквозь смех вымолвил Беннет. – Прямо жених консервной банки.
- Значит, рыцарь в сверкающих доспехах, - констатировал Джонс, оглядывая самого себя.
- Гордись собой, - посоветовал Беннет. – Ты стал главным героем. И теперь тебе предстоит испытать на своей шкуре все передряги, которые ты приготовил для этого парня. Может, это тебя чему-нибудь научит.
В их симбиозе, не очень-то плодотворном, но все же имеющем место быть, Беннет отвечал за эстетическую сторону вопроса, главным же по сюжету всю дорогу был Джонс. Он придумывал и выстраивал костяк того, что они хотели написать, а Беннет дополнял скелет мышцами, венами и сердцем, вместо плоти и крови состоящими из сравнительных оборотов и эпитетов. Со стороны все выглядело чудесно. Они могли бы уже закончить и выпустить десяток книг, и каждая стала бы бестселлером в своем круге читателей, если бы не суровая правда жизни.
А она, эта правда, была такова – и сюжет, и детали на поверку оказывались бессмысленной ересью, даже не смешной. Их беда заключалась в том, что они оба были просто неудачниками, бездарными неудачниками, почему-то вбившими себе в головы, что они не могут быть учителями, или сантехниками, или водителями автобуса, о нет, они должны заниматься только писательством и ничем другим.
Пожалуй, именно поэтому они не бросали. Поэтому у них рождались все новые вытворения, и вечные ссоры вкупе с взаимными упреками не могли разрушить ни к чему не приводящего сотрудничества – они понимали, что для них обоих лучше будет держаться вместе. Просто Беннет не говорил Джонсу, что он никогда в своей жалкой жизни не сумеет придумать ничего по-настоящему интересного, и Джонс не говорил Беннету, что тусклая позолота из его незамысловатых фразочек, покрывающая кости умершего еще до рождения шедевра, на деле не стоит и ломаного гроша. Они бессчетное множество раз слышали такое от редакторов, но надежда была упряма, и она выживала раз за разом, снова и снова.
И они, глупые, искренне были уверены, что в следующий раз получится лучше, чем в этот, просто они еще не мучились достаточно долго.
Джонс поднял со дна ручья свой ремень с висящим на нем мечом, вероятно, потерянный во время падения.
- Может, и научит, - согласился он, застегивая пряжку у себя на поясе, и многозначительно добавил – Так кто там у нас второй главный герой, а?
Беннет знал второго главного героя.
- Нет, только не это, - взмолился он, но напрасно, ибо, посмотрев на свои ноги, он обнаружил, что одет в длинное лиловое платье.
- Подружка героя, - хмыкнул Джонс. – Ну что, не о такой подружке я мечтал, но ты, парень, хотя бы не толстый.
- Хорошо, что я не послушался тебя и не одел подружку героя в женские доспехи, - сказал Беннет, стараясь во всем видеть светлое и доброе. – Поверь, это не понравилось бы ни мне, ни тебе.
- Все равно за нас это сделают иллюстраторы, - пожал плечами Джонс.
Они шли вдоль ручья, шлепая по воде безнадежно промокшими ногами. Потом, когда овраг стал шире и можно было продолжать путь по сухому, вода продолжила хлюпать в их ботинках. Угрожающе отвесные стены ущелья постепенно становились все ниже и ниже, пока не сошли на нет на опушке, где деревья отступали назад и в стороны, словно неведомая рука провела на земле воображаемую линию, дальше которой лесу заходить было запрещено.
- Куда мы пойдем теперь? – поинтересовался Беннет. Сам он не имел ни малейшего понятия. Он никогда не интересовался сюжетом этой повести.
- По дороге, вестимо, - ответил Джонс, острием меча в ножнах тыкая в светлую ленту, извивающуюся между холмами заросшего травой луга.
И они пошли по дороге.
- Не пойму одного, - через некоторое время заявил Беннет. – Если в лесу не живет никто, кроме восьмилапых уткобелконосов, а я надеюсь, что ты никого больше туда не поместил, зачем кому-то дорога, ведущая прямо в лес?
У Джонса всегда на все было объяснение.
- Обязательно найдутся бестолковые герои, которых хлебом не корми, дай пойти в загадочное место и там умереть, - пояснил он.
- Надеюсь, мы не из их числа? – опасливо уточнил Беннет, но ответа не получил. Сегодня им все никак не давали нормально поговорить.
Он уже устал от угрожающих звуков, однако они все продолжали возникать в опасной от него близости. На этот раз это были хлопки кожистых крыльев над головами путников. И ничего хорошего они, понятное дело, не сулили.
Беннет успел только дернуться, поднять голову и увидеть вытянутую, как у змеи, шипастую и рогатую морду да круглые глазищи с вертикальными зрачками-щелками, после чего две сильных лапы схватили его поперек туловища, едва не разрезав его надвое когтями, словно ножницами, и оторвали от дороги.
- Джонс! – жалобно вскрикнул он, чувствуя, что спасительная земная твердь становится все дальше и дальше.
- Джерри! – заорал Джонс, от испуга забыв даже продолжить называть Беннета по фамилии.
Но дракон – а это был именно дракон, Джонс заранее знал о том, что он появится, хотя эта осведомленности никак им и не помогла – не был впечатлен звуком его зычного голоса. Пара взмахов мощных перепонок, через которые просвечивали кровеносные сосуды – и гигантское создание, сплошь покрытое черной острой чешуей, уже стало точкой в светлом небе.
- Вот удивится темный властелин, когда увидит, кого похитил, - вслух сказал Джонс, обращаясь к самому себе и в задумчивости поглаживая бороду. – И вряд ли это будет приятное потрясение. Боюсь, его никто не предупредил о том, кто будет играть роль подружки главного героя.
Но делать было нечего. Надо было спасать своего соавтора, каким бы противным нытиком он иногда ни оказывался. Джонс, как умел, выпрямил спину, чтобы сымитировать геройскую осанку, и посмотрел вдаль, к истоку дороги. Там, на горизонте, высились черные башни, сейчас казавшиеся не больше спички высотой, а у их подножия приютились и вовсе едва различимые домики города – так опята иногда облепляют старый трухлявый пень, потемневший от обилия дождевой влаги. Да, не очень-то изящная метафора, или что это там такое – без литературного языка Беннета мир становился гораздо более странным местом.
В общем и целом, Джонсу надо было в черные башни, и он пошел к ним в предвкушении аудиенции с темным властелином.
Он шел долго. Дорога была неблизкая, хотя шутки местной перспективы легко могли ввести в заблуждение, так что до окраины города новоиспеченный рыцарь в сверкающих доспехах добрался лишь под вечер. В пути ему встретилась пара-другая больших серых волков, очень злых и сильно голодных, но он, разумеется, победил их почти безо всяких усилий, как это часто делают невозмутимые великие главные герои, так что это даже не было интересно.
Надо было пройти населенный пункт насквозь, по возможности избегая карманных воришек – не хотелось бы прийти в гости к главному злодею без меча. Город обнаружил некоторое сходство с пустыней – в том плане, что деятельность населения, казалось, в сумерках только готовилась начаться, по крайней мере, по домам точно никто не расходился. На площади, как и всегда, торговали с лотков, по улицам ходили спокойные коричневые лошади. Но Джонс вдруг заметил странную вещь – и лошади вместе с их повозками, и стены кузницы, в чьих окнах горело зарево жаркого горна, и многие люди казались какими-то ненастоящими. Не то они едва заметно просвечивали, не то им не хватало объема. Он никак не мог понять, что именно не так, но все вокруг как будто было декорациями, бутафорией. Что-то было неправильно. И это раздражало, как противный звук, идущий непонятно откуда.
Кварталы городка оставались позади – на поверку он оказался не таким уж большим. Джонс миновал таверну с деревянной крашеной вывеской в виде синей рыбы с разинутым ртом, и что-то заставило его обернуться.
Таверна была очень даже настоящая, и с объемом, и с плотностью у нее все было в порядке. Так же реален был и ивовый плетень, окружающий это двухэтажное строение квадратиком с калиткой. А на плетне сидела, свесив вниз босые ноги, совершенно реальная девочка и ела яблоко, только что сорванное с яблони, тоже обладавшей крайне сильно выраженной реальностью.
Он уставился на нее, остановившись на половине шага, и ей это, видимо, не понравилось, потому что она зыркнула на него темными глазами из-под черной челки и спросила с непосредственностью, с которой дети всегда замечают взрослым, что они ведут себя странно:
- Чего тебе нужно?
- Ничего, - стушевался Джонс. Даже он, сильный мужчина с большим жизненным опытом, оробел перед суровой юной леди.
Но девочка уже сменила гнев на милость. Она сорвала с яблони еще один плод, зеленый кислый дичок.
- Держи, - велела она и кинула его Джонсу. Тот машинально поймал. Он уже привык к кольчуге, и она почти не стесняла его движений.
- Оно хорошее, - успокоила девочка. – У него есть вкус, не то что у этих просвечивающих, которые продают на рынке. Выглядят они вкусно, а на самом деле – как бумага.
- Ты тоже видишь, что они просвечивают? – оживился Джонс.
- Еще бы, такое сложно не заметить, - фыркнула девочка. – В этом городе вообще все ненастоящее. Вот, видишь таверну? Она яркая, потому что ей… как бы это сказать? Ей разрешили существовать.
Она почесала нос, откинула со лба длинную прядку и указала острым подбородком на другую сторону улицы.
- А вон те дома, у них нет цвета. Им не разрешали существовать, так что их как будто и нет. Когда кто-то перечислял все, что здесь есть, их забыли назвать, вот они почти и исчезли. Многое исчезло тех пор, как кто-то стал решать, чему быть, а чему не быть. Многие люди теперь тоже перестали быть, - она мотнула длинноволосой нечесаной головой и неожиданно сказала с самым серьезным видом – Вот и хорошо. Они все были противными. Вечно кричали на меня.
Джонс вдруг вспомнил, что и твари, едва не сожравшие их в лесу, были лишены цвета. Они не то были плоскими, не то просвечивали, просто сначала он не обратил на это внимания, занятый спасением своей жизни. Но теперь стало понятнее. Все имеет объяснение – ведь он вставил их в спешке, просто заявил, что они там есть, и ничего больше читателю не сообщил.
А еще ему на ум почему-то пришло чье-то высказывание, из числа тех цитат, смысл которых ты помнишь прекрасно, а вот с дословным воспроизведением возникают проблемы. Там шла речь о том, что нет никакой разницы, что у писателя в голове – пока он не поймал это за хвост и не изложил на бумаге, откуда словам уже не убежать, этого как будто и нет.
Как будто и нет…
Упоминая о городе, они с Беннетом написали, что там была лишь таверна, да девочка, с хрустом, вот прямо как эта сейчас, поедавшая кислые дикие яблоки, на которую почему-то обратил внимание главный герой. Но ведь все остальное не было важно для сюжета!
Зато, с опозданием понял Джонс, это было важно для мира. Для общей картины, для панорамы. Ведь ты должен что-то видеть, поворачивая голову.
Девочка потеряла к нему интерес, снова занявшись яблоками, и он воспользовался этим, чтобы ускользнуть от нее. По правде говоря, ему было стыдно.
А Беннет тем временем уже давно сидел в гостях у темного властелина.
Дракон быстро донес его до резиденции своего господина – путь по воздуху почему-то непостижимым образом всегда оказывается короче, чем то же расстояние, пройденное пешком по земле. Чешуйчатая летучая мышь, вида, между прочим, довольно мерзкого (Беннет как-то умудрился немного разглядеть своего похитителя, до боли выворачивая шею), влетела с ним на крепкий и просторный балкон без перил, по всей видимости, специально спроектированный в качестве взлетно-посадочной полосы для столь большого и тяжелого летательного средства.
- Да-да, поставь ее там, - распорядился голос из дверного проема.
Что это был за голос! Слегка хриплый, глубокий, плавный, негромкий и оттого звучащий особенно властно – и скучающе. Столько неимоверной скуки было в этом голосе - от одного его звука возникало ощущение, что обладатель этих голосовых связок всю свою сознательную жизнь провел в кинотеатре на бесконечном сеансе фильма «Крошка-паучонок и его веселые друзья-насекомые». И сразу становилось очень его жалко.
Дракон подчинился, поставил Беннета на пол, выложенный мраморными плитами, и улетел, оттолкнувшись от пола двумя лапами. Больше лап у него и не было. Беннет вспомнил, что именно поэтому перед приземлением его осторожно взяли в зубы, так сказать, за шкирку, то есть за ворот платья, опасно затрещавший, но все же не оторвавшийся. Наверное, с четырьмя конечностями все-таки удобнее, но за неимением лучшего остается довольствоваться тем, что есть.
- Ну что, иди же сюда, моя запретная-жестокая-вражья-ненормальная-противоестественная-не знаю уж какая любовь, - пригласил голос и тяжело вздохнул. – Я в сотый раз скажу тебе речь о том, что или ты за меня выйдешь, или я тебя убью, будучи не в силах больше выносить переживания моего черного обугленного сердца, а ты в сотый раз надменно пошлешь меня к черту, после чего я буду вынужден выполнить свое обещание и снова скинуть тебя с башни.
И столько сдержанного, достойного и благородного страдания было в той интонации, с которой был изложен этот план на вечер!
- Может, обойдемся без криминала? – робко предложил Беннет.
До этого собеседник стоял в балконном проеме спиной к нему, изящно облокотившись на дверной косяк, но стоило Беннету подать голос, как он, не услышав того, что ожидал, резко развернулся на каблуках и уставился на него.
Создатель встретился со своим творением.
Беннету была давно знакома каждая черта этого красивого мужчины в черной шелковой рубашке – и его очаровательные кудри цвета воронова крыла, небрежно растрепанные, и его небывалые красновато-карие глаза, от одного взгляда которых женщины впадали в пожизненную кому. И он в сотый раз убедился – ему никогда не суметь описать все то, что он видит в своей голове, так, чтобы и другие смогли увидеть. О нет, этот темный властелин не имел ни малейшего сходства с той карикатурной зарисовкой, которую они с Джонсом поселили на страницы своей незаконченной рукописи. Разница заключалась в том, что этот и вправду был красив и страшен, и еще страшнее и красивее делала его эта невыносимая, нечеловеческая скука, неведомо когда поселившаяся в глазах, наповал убивающих женщин.
- Кто ты такой, черт возьми? – задал вопрос властелин, не обременяя себя лишними формами вежливости вроде приветствия. Впрочем, тон его не давал поводов думать, что ответ ему интересен.
- Я… - вконец смущенный Беннет начал было блеять что-то невразумительное. Глядишь, он и смог бы сказать, кто он, если бы главному злодею хватило терпения подождать, пока он сумеет сформулировать свои мысли. Но, видать, его нервы и так были расшатаны.
- Замечательно, - вздохнул он, проводя рукой по лбу. – Мало того, что я раз за разом должен повторять все тот же лишенный смысла излишне экспрессивный монолог, в котором нет даже намека на натуральность, обращенный при этом к женщине, к которой я по доброй воле и в таверне бы не подошел, и вообще изображать из себя эту пародию на сумасшедшего маньяка, так вместо леди, к которой я успел хотя бы привыкнуть, небо послало мне это!
Он сделал такое презрительное ударение на слово «это», что даже непритязательный Беннет обиделся было. Впрочем, по некоторому размышлению он понял, что возмущаться нечего. Человек ждал очаровательную девушку, а получил его, тощего хилого очкарика с жидкими волосами, боящегося этих самых очаровательных девушек как огня, в общем, типичного гика, воспитанного на компьютерных играх, в которых, как верно заметил Джонс, присутствовали эльфийские бабенки. К тому же он одет в грязное, мокрое, рваное платье, которое ему не идет.
- Хотел бы я посмотреть в глаза тому, кто все это придумал, - тихо сказал темный властелин, закусив губу и ни к кому в особенности не обращаясь.
Беннет собрался с духом.
- Тогда ты можешь сделать это прямо сейчас, - так спокойно, как только мог, промолвил он. – Потому что это придумал я. Не целиком, но частью.
Глаза властелина, подобно зенкам изумленного ребенка, размерами попытались сравняться с чайными блюдцами. Это было мило.
- Ты наверняка зол на меня, - продолжал Беннет. – Но раз уж я здесь, а я здесь, мы ведь можем попробовать что-то исправить. Чтобы этот мир перестал быть похожим на бред сивой кобылы.
Лорд мрака – каких только прозвищ они с Джонсом ему не надавали по ходу бестолковой работы над бестолковой книгой! – смотрел на него испытующе, как будто не верил, что после стольких издевательств этот садист еще способен вот так вот явиться к нему домой и предложить вместе переписать историю.
- Мне одному не справиться, - твердо сказал Беннет, не смущенный этим взглядом. Неожиданно он обрел решимость. – Ты единственный из здешних героев, с которым я могу поговорить. Мне нужно знать, чего ты хочешь. Чего вы все здесь хотите. Я как-то раз уже попытался понять это сам, и получилось паршиво. Ты сам видишь, на что это все похоже.
- Но я же отрицательный персонаж, - напомнил властелин, глядя на него все так же пристально.
- Я всегда был против отрицательных персонажей, - возразил Беннет. – Я старался сделать тебя хаотичным нейтралом, так что ты таким и остался, если только Джонс снова все не испортил.
Темный весело фыркнул, и усмешка озарила его правильное бледное лицо.
- Ну, раз так, то заходи, нечего стоять на пороге, - пригласил он, шагнул назад и исчез в темноте.
Полтора часа пролетели, как миг.
Джонс пинком распахнул дверь.
Около главного входа стояли стражники, охрана имелась также на многих лестницах, но он расшвырял несчастных без вреда для себя, как медведь излишне самоуверенных охотничьих собак, и понял, что раз сравнения, возникающие в его голове, перестали быть абсурдными, значит, Беннет где-то рядом. Конечно, после десятка комнат, которые он обошел в своих поисках, нога начала протестующе ныть, но он чувствовал, что открывать очередную дверь рукой было бы неправильно – надо поддерживать имидж, в конце концов.
В общем, он был почти великолепен, когда ворвался в зал с мечом наизготовку, и даже в тусклом свете канделябров о три свечи каждый, развешанных по стенам, его нагрудник умудрялся сиять.
- Тссс, - одернул его Беннет, прижимая палец к губам. Он бросил лишь один взгляд на товарища, пришедшего вытащить его из страшного замка темного властелина, откуда никто еще не выходил живым, и снова вернулся к разговору с черноволосым парнем. Похоже, последний был ни кто иной, как сам темный властелин, хозяин страшного замка. Неплохо же они спелись, пока его не было!
Джонс спрятал меч обратно в ножны, закрыл за собой дверь и подсел к столу на дубовую скамью.
Темный, не произнося ни слова, встал, взял с каминной полки тяжелый серебряный кубок, украшенный бирюзой – два таких же уже стояли на столе – вернулся и сел снова, после чего налил в принесенную тару чего-то тягучего и зеленоватого из бутылки, старой на вид. Бутылка снова отправилась на пол к ножке стола, а кубок был придвинут к вновьприбывшему.
Видимо, в том, как Джонс смотрел на гостеприимного хозяина время всех этих действий, было слишком много недоверия, раз мрачный лорд счел нужным косо посмотреть на него и сказать чуть суховато:
- Не бойтесь, это подкрашенный чай. Слава богу, вы не стали уточнять, что именно я тут пью, а то придумали бы какой-нибудь абсент, и мы бы всем замком не вылезали из тяжкого похмелья.
Одного взгляда на Беннета хватало, чтобы убедиться в правдивости этих слов – этот поминутно прикладывался к кубку, а Джонсу было известно, что даже запах напитка крепче кофе заставлял его сначала нести жизнерадостную ерунду, а потом до утра мертвым сном спать под столом.
Очевидно, на этот раз Беннет выступал слушателем, а не рассказчиком жизнерадостной ерунды, потому что его глаза горели, как у ребенка, которому собираются поведать историю о том, как тигр съел человека.
- Пожалуйста, продолжай, - попросил он темного властелина, взволнованно поправляя очки на переносице.
- Ну, что я тебе еще должен рассказать? – задумался тот. – В нашем мире драконов вроде как не водится. А эта зверушка, с которой ты уже знаком – это вайверн. Или виверн, можно произносить по-разному. Ты, наверное, заметил, что у него всего две лапы. Геральдика, не более того.
- Ага, - кивнул Беннет. – А если лев повернул голову и поднял лапу, он становится леопардом.
Он выглядел так, как будто ему очень-очень не хватало блокнотика и ручки, чтобы немедленно законспектировать все, что он услышал ранее.
- В чем не силен, в том не силен, - усмехнулся властелин. – Почитай об этом сам, если сочтешь необходимым. Хотя знаешь, - сказал он, вдруг нахмурившись, – тебе следовало бы прочитать еще много всего.
- Ты думаешь? – пристыжено опустил глаза Беннет.
- Я уверен, - кивнул лорд. – И вам тоже, - сказал он Джонсу. – Вам обоим нужно кошмарно много читать. И не какие-то там бульварные фантастические романчики в мягких обложках, а то, в чем есть ценность и смысл. И не просто читать, а пропускать через себя. Включить мозги, короче говоря. Чтобы ваш следующий сюжет не был похож на тысячу других таких же. Неужели вам самим не скучно, когда главный герой опять выходит невредимым из боя с целой армией, главная героиня снова имеет пустую голову, главный злодей, как и всегда, злобный психопат, и он почему-то должен любить женщину, которая даже не в его вкусе, хотя ему вообще по идее не нужно кого-то любить, раз он злобный психопат, и так далее и тому подобное? Боже, это же так банально и плоско! Я просто удивляюсь, на какую бессмыслицу вы тратите свои силы, переливая из пустого в порожнее, ведь здесь ни сюжета, ни стиля, ничего.
- Какой у тебя бог, к которому ты взываешь? – Беннет задал совершенно неуместный вопрос. Джонс понял, что ему хочется просто запомнить как можно больше деталей. Что он думает, что если поймет, как должно быть, то сможет потом это повторить.
Джонс не был уверен, что сможет повторить.
- Но иначе мы не умеем, - возразил он, решив, что пора вмешаться.
- Вздор, - резко и решительно заявил мрачный. – Пора бы прекратить жалеть себя, отговариваясь неумением, а приложить хоть какие-то усилия, чтобы научиться!
Беннет смотрел на него из-под своих очков.
- Простите, - спокойнее сказал властелин, сделав глоток из кубка. – Но вы просто не представляете себе, как мне не хочется оставаться здесь еще хоть сколько-то долго. Я и так уже не помню, сколько мы были заперты в этом бредовом спектакле. Ей-богу, если бы я мог, я бы уже давно наложил на себя руки, но я ведь способен делать только то, что вы командуете мне делать.
Что-то пушистое прошлось по руке Беннета. Он отдернул ее, и к нему на колени забрался гладкий черный кот, большой и желтоглазый, как и все черные коты. Весил он не меньше наковальни.
Хвостатый потоптался по подолу платья с таким видом, словно он делает всем огромное одолжение, раз до поры до времени не выпускает когтей, потом вспрыгнул на стол, а оттуда – на плечо мрачного властелина. Тот улыбнулся – не усмехнулся на этот раз, а именно улыбнулся - и почесал кота за ушком, что ему было милостиво спущено с рук, хотя любой другой, посторонний, за подобную вольность наверняка был бы жестоко наказан.
- Это Приворот, - представил темный. – Приходит и уходит, когда ему вздумается. Да и все коты такие, наверное…
И Беннет вдруг заметил, что мучительная тоска в его дивных красновато-карих глазах растаяла без следа.
И в сотый раз удивился тому, как же так получилось, что он, не похожий на писателя ни внешне, ни внутренне, позволил своему сознанию сделать какой-то случайный и неожиданный виток, в результате которого и появился этот невероятно разносторонний молодой человек, в котором интеллигентность соседствует с цинизмом, вежливость с меланхолией, а дружба с котом – с понятными лишь одному темному властелину уверенными шагами в направлении захвата мира. Как Беннет ни старался, у него никогда не получалось таких живых персонажей. Химеры, порождаемые его сознанием, были картонными, и с них хлопьями слезала дрянная краска. У них отсутствовали мотивы, и поступки со словами теряли смысл и вес.
Он слышал когда-то, что у художников-портретистов самые живые глаза и рты выходят тогда, когда рука, ведущая кисточку, дрогнула. Мол-де, намеренно так нарисовать никогда не получилось бы. И теперь у него были все основания уверовать в это, как в еще одну божью заповедь.
- Мы можем как-то вернуться назад? – спросил Беннет. – Менять историю, находясь внутри истории, боюсь, не выйдет.
- Разумеется, - кивнул властелин. Кот к тому времени уже покинул его плечо и обосновался на углу стола, где играл в гляделки с упрямцем Джонсом. – Вы можете сделать это в любой момент. Однажды зашедший и выйти сумеет. Только, - он поставил кубок на стол, и серебро звякнуло о доски. – У меня есть одна просьба. Личная. Ты не против?
- О, нет, конечно, нет, - заверил Беннет. – Все, что угодно.
- Может, ты помнишь девочку, - темный прищурил дивные глаза. – Здесь, в городке неподалеку. Она сидит на заборе и ест яблоки.
- Я видел ее, - вставил Джонс, отвлекшись от соревнования с котом в усидчивости. – Около старой таверны с вывеской-рыбой.
- Да, это она, - подтвердил темный. – Это моя сестренка.
- Чего? – удивился Джонс. – Этого мы точно не придумывали.
- Тем не менее, факт есть факт, - продолжил лорд. – И мне очень хотелось бы, чтобы ей дали роль со словами. Она способная девочка, вы можете не бояться, что она вас подведет.
- Мы и не станем бояться, - пообещал Беннет. Он встал. Джонс последовал его примеру.
И как только в синих сумерках, когда не было еще по-настоящему темно, он мог не заметить дивных глаз сестры главного злодея?
Который, кстати, был прав совершенно во всем.
Три роли со словами – это слишком мало. Да и актеры ими были подобраны, мягко говоря, не самые лучше. Джонсу, например, почему-то казалось, что он сам, без предупреждения заброшенный в незнакомую местность, справился с обязанностями рыцаря в сверкающих доспехах лучше и красивее, чем это сделал бы сам рыцарь. А ведь он даже особо не старался – не до того было.
А значит, наступила пора уходить, раз уж исправить все можно только извне. Надо заняться генеральной уборкой.
Хотя, конечно, будь у него время – он с радостью зашел бы в таверну. Как все же символично, что именно она осталась единственным реальным сооружением во всем грешном городе. Истина в вине и все такое прочее…
Джонс поймал себя на том, что его голова полна таких мыслей, каких он никогда обычно не думал.
На этот раз дверь была открыта рукой, и они вышли.
Повсюду царила темнота. Ни единого лучика, и ни зги не видно. Джонс попробовал открыть глаза. Помогло – стало светлее.
Над ним был белый потолок, а под ним, кажется – диванный валик и его собственная скомканная куртка с заплатками на рукавах. А его ноги вообще покоились на спинке дивана.
После целого дня напряженного творчества засыпаешь там, где упал. Ну, иногда там, докуда дополз. Ощущения наутро не самые приятные, примерно такие же, какие бывают после ночевки на кожаном диванчике пригородного поезда, но это все издержки производства, и от них никуда не денешься.
Беннет с трудом оторвал щеку от клавиатуры, на которой он, словно на подушке, сладко проспал всю ночь – на коже отпечатались квадратики. На экране ноутбука было написано «ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы». Много-много строчек, целиком заполненных буквой «ы». Почему, если засыпаешь за работой, всегда залипает клавиша с самой смешной и нелепой буквой?
- Стой, - вдруг, замирая, сказал Беннет внезапно охрипшим голосом.– Ты тоже это помнишь?
- Помню ч… - Джонс не успел закончить вопрос, потому что воспоминание накрыло его с головой, как девятый вал.
Он вспомнил, как все должно быть. Как все было там, где все было настоящим и правильным.
Джонс рывком сдернул ноги со спинки, вскочил, провел пятерней по всклокоченным коротким волосам.
- Где наш ноутбук, Джерри, куда ты его девал, черт тебя дери? – взволнованно воскликнул он.
Беннет без лишних слов протянул ему их общую компьютеризированную печатную машинку, не потрудившись даже стереть все эти «ы», не несущие в себе никакой смысловой нагрузки. В конце концов, им и так много придется исправлять. Листом бессмыслицы больше, листом бессмыслицы меньше… Это не сделает погоды. Погоду сделает только работа. Долгая, упорная, изматывающая работа. В общем, такая же, как и раньше.
Разница будет только в том, что теперь оно будет стоить того. Беннет уже видел их результат. И он сиял, как маяк в холодной и темной безнадежной ночи. Надо было просто идти на этот свет.
Разница была в том, что теперь они знали, что вот оно, нужное, уже в руках, осталось только запечатлеть его, оставить на бумаге, чтобы не убежало.
Джонс уже вовсю работал руками, только треск стоял по всей их маленькой холостяцкой квартирке. Беннету нужно было чем-то занять себя, пока он дожидался своей очереди. Он порылся в ворохе каких-то вещей вперемежку с мятой расхристанной одеждой, нашел трубку радиотелефона и выбрал в адресной книге номер, который раньше никогда еще не набирался без нервной дрожи в руках.
- Алло, мистер Чарльстон? – проговорил он после серии гудков, стараясь совладать со своим голосом. – Мне кажется, что через недельку мы сможем показать вам кое-что, что вас по-настоящему заинтересует.
В этом году они разбогатели.
Книга «Приворот» с черным котом на обложке, написанная Джереми Беннетом и Бенджамином Джонсом, разошлась многотысячным тиражом. И, хотя ее название могло обмануть, обещая очередную женскую виньетку о влюбленной ведьме и ее метле, на самом деле внутри скрывалась и ждала История с большой буквы. В ней говорилось о народе, некогда вышедшем из дремучего леса, полного светлячков, по бесполезной ныне дороге, и об уставшем от жизни темном властелине, пьющем подкрашенный чай в компании черного кота, и о бородатом рыцаре в сверкающих доспехах, оставившем свою подружку дома и отправившемся во вражий стан в компании дивноглазой девочки с волосами цвета бутона сердца рассвета, жующей дикое зеленое яблоко. И мир, сложенный из деталей, запахов и теней, разрозненных и тонких, вдруг замыкался в кольцо, обретал реальность и цвет, заставляя забывать, кто вы, где вы и зачем вы. И вдруг оказывалось, что все, что вы видите перед собой – это по-настоящему.
И, конечно, он не был похож на тысячу других таких же. Ни капельки не был.
Потому что другие и в подметки ему не годились.

 » Мечты сбываются

Мечты сбываются
Жанр: злодейское фэнтази
Примечания в скобочках прошу смотреть внизу сообщения.

Каждому даётся по вере его
(с)

- Адельм? – позвал Бертольд с тонкой острой ухмылкой, от которой один уголок его губ полз выше, чем другой.
Светловолосый священник даже не повернул головы, предоставив ему созерцать свой отнюдь не римский профиль, но глаза поднял, вернее, один глаз, который Бертольду было видно, и скосил его назад и влево.
- М? Чего? – отозвался он, недовольный тем, что его отвлекают.
Все молодые священнослужители до одного должны, вот просто обязаны по роду занятий иметь светлые волосы с тем пшенично-желтым, исключительно женским оттенком, который все отчего-то считают благородным – вне зависимости от того, куда они смотрят, когда молятся: с благоговением вверх или на обезглавленного черного петуха, еще пытающегося убежать, не понимая, что он уже умер.
Адельм нахмурился, увидев Бертольдову усмешку. Она была примерным эквивалентом того, что у среднестатистического человека выглядит как страшно довольная улыбка до ушей, до такой степени светящаяся лукавством, что удивительно, как оно еще из ушей не полилось.
Бертольд пошел окольным путем, и чертова лукавства в его ухмылке стало еще чуточку больше, хотя это явно не представлялось возможным с точки зрения банальной химии. Перенасыщенный раствор не перенасытить еще больше.
- Знаешь, что тут мне одна птичка на хвосте принесла? – почти промурлыкал он, и это тоже не сулило ничего, ох ничего хорошего.
- Не знаю. Что же? – осведомился Адельм вроде и спокойно, но в его взгляде мелькнула стальная искра, ясно дающая понять, что если негодное пернатое принесло с собой что-нибудь, что способно его дискредитировать, то вряд ли кто-то из их крылатого племени вообще переживет эту ночь, не расставшись с орудием преступления - хвостом. Причем выяснять, кто виновен, а кто просто под горячую руку попался, никто, ясное дело, не станет.
Не то чтобы священник был ярым птичконенавистником – просто он вдруг почему-то почувствовал себя так, как будто ему тринадцать лет, он в школе, и кто-то при помощи жевательной резинки повесил ему на спину лист с какой-нибудь квазизабавной надписью (как раз на такие жестокая детская фантазия особо щедра), которую все видят и хихикают – но никто не говорит ему, в чем дело.
Ради такого случая он перестал играть с котенком, позволив своим рукам замереть на коленях. Котенок был крошечный и зеленоглазый, в общем, чудный, разве что слегка побит молью – так этого почти и не видно, если не приглядываться. У каждого плохого парня должна быть белая кошка. В идеале еще и толстая, с безразличной мордой, но это все второстепенные критерии. Главное – белая.
Лишившись внимания, клубок шерсти на ножках не растерялся и принялся развлекать себя сам, запуская когти в дорогие кружевные манжеты Адельма.
Бертольд перегнулся через подлокотник и помахал в воздухе листом бумаги, похрустывающим, как все исписанные насквозь страницы. Сделал он это явно зря – чей-то шейный позвонок пребольно воткнулся ему под ребра.
Трон был сделан из костей. В основном из свиных – куриные не годились, они быстро ломались из-за полости внутри. Плюс пара-другая бараньих черепов в подлокотниках и на самом верху спинки, примененных исключительно в декоративных целях. Бараньи черепа, знаете ли, равно как и черепа любого другого рогатого скота, представляют собой настоящую находку для дизайнеров интерьера. Они подходят совершенно к любой мебели. Встречались, конечно, и кости человеческие – в основном специально вычерненные фаланги пальцев, выложенные в незамысловатый, но оч-чень зловещий узор. К сожалению, в пасти их темной армии не влезали части тела крупнее ладони.
Вообще, Бертольд не видел особенного смысла в том, чтобы до дыр протирать штаны о твердые и острые бедренные кости кого-то, кого он никогда и в глаза не видел, но noblesse oblige (1), и этим все сказано. К тому же сидение можно было без особого труда сделать чуть менее неудобным при помощи таких приятных вещей, как черный бархат и подушки, а общее впечатление согревало душу своим мрачным богатством, так что игра определенно стоила свеч.
Трон был их общим, но Адельм почти никогда на нем не сидел – иначе его становилось не видно на фоне того, что некогда составляло чей-то живой скелет. Не то что бы он был мал ростом – просто не вышел нужной осанкой. Не его это было, он не любил таких вещей, а, как известно, über den Geschmak lässt sich nicht streiten (2). Он предпочитал проводить время на ступеньках, ведущих к тронному возвышению в самом конце огромного зала – немного ниже Бертольда, но в их представлении иерархия и высота стула не имели ровно ничего общего.
На дворе стояла поздняя слякотная осень, отопить огромный чернокаменный замок полностью, разумеется, не было никакой реальной возможности, и ему пришлось постелить на холодный камень плащ, чтобы не замерзнуть окончательно. Конечно, имелась у Адельма и традиционная ярко-белая мантия, шитая серебром, такая яркая, что его фигура отпечатывалась на незащищенной сетчатке световым пятном и долго потом не желала пропадать, но носить ее без повода и уважения было бы сродни кощунству, и великолепное рабочее одеяние обрело покой в стенном шкафу и редко бывало потревожено. Для более прозаических целей – таких, как прогулки в дождь, или служение подстилкой, как теперь – существовал прекрасный плащ в фиолетово-красный ромб, насылающий на людей мигрень и расстройства зрения при помощи своего разноцветья. Обычно священнослужитель не позволял себе подобного экстремизма в одежде, дабы полностью соответствовать рангу и положению, но этот плащ был его послаблением себе самому.
Маги нынче нежные пошли, подумал Бертольд, изучая его нарочитое спокойствие, когда Адельм старательно показывал всем вокруг, что загадочный листок в чужой руке ни капли его не волнует. Им не жалко запачкать добротный плащ, но жалко отморозить свою пятую точку. Основатели спартанской школы воспитания детей переворачиваются в гробах, если еще могут.
- Ну что ж, тогда я прочитаю тебе, - как ни в чем ни бывало, продолжил он замерший разговор, разгладил уголок листа и начал читать вслух. – «Сочинение на тему «Для чего я буду использовать мою магию», Адельм Хоккард. Месяц, число. Я много раз думал, зачем мне дана магия, ведь это такая ответственность, и по мере долгих раздумий окончательно решил, что буду использовать ее исключительно во благо: чтобы воскрешать котят, утопленных в мешке еще в глубоком бессознательном детстве либо погибших по любой другой причине. Все».
Адельм слушал молча и внимательно, а потом вдруг просто покатился со смеху. Ничего не понимающий котенок оставил в покое его манжеты и, наверное, думал: «И что я здесь забыл, рядом с этими сумасшедшими?»
- Ну и ну, - сквозь смех проговорил священник. – Где ты это отрыл, Берт? Это же было, наверное, сто лет назад. Мы с тобой тогда еще только-только начинали учиться в Академии.
- Твои шпионы добыли мне вот это, - объяснил Бертольд, указывая на деревянный сундучок, поставленный у целой человеческой ступни, заменяющей креслу ножку – там, где кончалась щиколотка, кость была изрядно обглодана. На сундучке тоже виднелись множественные следы механических повреждений, осуществленных предположительно зубами и когтями. – На редкость бестолковая находка, скажу я тебе, зато я посмеялся.
- О да-а, - кивнул Адельм, щелкнув котенка по носу. – Какими же мы были тогда наивными, а, Берт?
- Не скажи, - возразил Бертольд. – Погляди, как точно ты сумел предсказать собственное будущее.
- И правда, - задумчиво промолвил Адельм. – Я ведь на самом деле… Ах, ты царапаться? – вдруг раздраженно воскликнул он и скинул маленькую кошку со своих колен.
Белый клубочек ударился о каменные плиты, покатился вниз по ступенькам, пересчитав их все до последней своей ушастой головой, упал на пол и остался лежать там аморфной мертвой массой.
Впрочем, ненадолго. Аморфная масса зашевелилась, снова обретая подобие формы, поднялась на ноги, постояла так, чуть покачиваясь, словно раздумывая, что делать дальше, потом с силой мотнула головой – при этом сломанные и вывернутые шейные позвонки с мерзким хрустом встали на место – и, как ни в чем не бывало, поковыляла обратно наверх.
Адельм за шкирку поднял котенка, надо отметить, без малейшей брезгливости, и помахал им в воздухе, как Бертольд махал его сочинением.
- Я на самом деле воскрешаю котят, - закончил он. И добавил:
- Я же священнослужитель, Берт. Мне положено предсказывать будущее. Правда, с тех пор ни разу не получилось, но факт есть факт.
Котенок уставился на Бертольда мутным бутылочным стеклом лишенных осмысленности застывших глаз.
Его примеру последовал и Адельм. Он наконец-то обернулся, и Бертольд мог в сотый раз полюбоваться вязью татуировок у него на скуле.
Глядя на священника сбоку, вы видели совершенно обычного человека, ничем ни из кого не выделяющегося, кроме, может быть, волос, выдающих его профессию, да мантии, слепящей глаза. Однако стоило ему повернуться в фас – и все менялось мгновенно и разительно.
Ему очень шел черный витой узор, похожий на кованую ограду – оплетая всю правую половину его до зевоты правильного лица, он оживлял его и делал если не чертовски красивым, то запоминающимся точно. Линии пересекались одна с другой, начинаясь где-то еще на спине, потом поднимаясь по шее, касаясь острыми концами уголка губ и глаза, резко контрастирующего со вторым, светло-серым, из-за своей совершенной черноты.
Его бывшие учителя из Академии Магии теперь скорбно вздыхали и понимающе покачивали головами. Какой кошмар – в столь раннем возрасте лишиться глаза из-за нападения котенка-зомби! После такой моральной и физической травмы немудрено перейти на темную сторону – от болевого шока, значит. И потому они его понимают и вовсе не осуждают, а если он когда-нибудь захочет покинуть этого Бертольда, извечного зачинщика всех пакостей, они, конечно, будут ждать своего лучшего и, без сомнения, любимого ученика с распростертыми объятиями.
Ха! Сколько ненужных слов. Все эти наполовину седые, наполовину лысые профессора просто не знали, что виноваты были только он сам и его собственная неосторожность. Кто же мог знать, создавая самого первого из всех живых-мертвых котят, что ему не нужна дополнительная злобность, хватит и природной? Вышла передозировка, вследствие которой пилотная, экспериментальная модель потеряла всякое управление и слегка вышла из-под контроля. Совсем чуть-чуть. Он быстро, как только мог, оправился от производственной травмы, перестал пичкать животных суррогатами искусственных эмоций, и дело сразу пошло на лад.
И вообще, вопреки всем злословиям, Адельму нравилось то, что он видел в зеркале. Он не жалел, что предпочел банальной пиратской повязке через пол-лица магический протез – он ведь не был проповедником, скорее, экзорцистом. Или экзорцистом наоборот, если такие бывают. В общем, у него не было своего церковного прихода, который могло бы напугать некоторое сходство с демоном. Конечно, теперь его незаурядная внешность исключала любую возможность затеряться в толпе – но он не собирался никого обманывать таким детским немудрящим способом. Тем более что его приметная голова все равно высилась бы над остальными сантиметров в среднем на двадцать. На их факультете, да что там, во всей Академии немногие были ростом выше силача Бертольда – а у него получилось.
- А все же хорошие тогда были времена, правда, Берт? – мечтательно проговорил священник. – Вспомни хотя бы наш выпускной и присягу.
Бертольд помнил ее чудесно, до последней мельчайшей детали, но все равно порой любил перед сном воспроизвести в своем мозгу достоверную картинку и снова прокрутить ее от начала до конца. Он всякое перевидал, вытворял многое и учинил немало проказ за время своего обучения, когда Адельм еще ходил в очках и был хорошим студентом, но эта затея была самая лучшая. Совсем простая и, черт побери, така-ая роскошная.
На выпускной их всех заставили прийти в довольно нелепых форменных мантиях – девушки стонали стоном, но пришлось подчиниться. Негоже вылетать из школы даже не в последний день, а в последний вечер – иначе ради чего они терпели все предыдущие годы? После непродолжительной, но все же скучной речи местного директора их всех согнали в одну большую очередь, не дав даже выпить, для принесения присяги. Кому? Неизвестно. Наверное, воздуху. Или всем окружающим. Но что не правительству и не богам – это точно, и правильно, ибо Берт ни за что не присягнул бы ни в чем той твари, которой служил Адельм. Хотя его, наверное, заставили бы, если бы сочли нужным – в Академии учеников ни о чем не спрашивали, кроме домашнего задания и неожиданных остроумных парадоксов – нет такого учителя, который не любил помучить ими студентов. После звонка (роль колокольчика выполнял здоровенный медный колокол, и не приведи небо кому-нибудь когда-нибудь уснуть под ним как раз тогда, когда ему придет время в очередной раз ударить) их мнение резко переставало интересовать кого бы то ни было из преподавательского состава.
Очередь двигалась бесконечно медленно и, казалось, короче не становилась вовсе, секунды тянулись, как резинка, готовая лопнуть и больно ударить по пальцам, натягивающим ее. Будущие выпускники один за другим бормотали монотонную клятву о том, что никогда и мухи не обидят ничем, кроме традиционной для этой цели честной газетки, после чего облегченно вздыхали, с благодарностью поднимали очи к сводчатому потолку зала, мысленно говорили свое слегка натянутое «спасибо» всевозможным вышним силам за то, что эта пытка закончилась, и шли за стол заедать только что полученный стресс. Наконец, пришла и очередь Бертольда.
Он смело шагнул к специальной кафедре и возложил руки на воздух сантиметрах в тридцати от деревянной поверхности. По идее, кафедра должна была быть местом возлежания некоей страшно магической книги, хранящей в себе непередаваемо бесценное наследие мудрости ушедших времен. Но фолиант был слишком ценен и стар, чтобы таскать его по разным церемониям, и тем более недопустимо было, чтобы всякие недоросли, у которых молоко еще не обсохло на губах, трогали его своим неопрятными руками. Так что кладезь знаний присутствовал здесь только de juro (3). Но юного негодника это совершенно не смущало. Его нисколько не интересовала макулатура незапамятных времен. Было много куда более важных вещей, на которые стоило тратить время и мысли.
Например, на это вот.
Он набрал в грудь воздуха, помолчал секунду, наслаждаясь моментом, и вместо «Я торжественно клянусь своей душой, что никогда не использую магию во зло и буду творить добро себе и другим» громогласно объявил:
- Я торжественно клянусь своей душой, что всегда буду использовать магию во зло и буду творить только зло другим, но не себе; себе я буду творить добро, а в частности, захвачу мир.
Какой вокруг поднялся переполох! Все сразу стали орать всякие нечленораздельности и бегать туда-сюда, пытались поймать его, началось знатное броуновское движение, но присяга уже была принесена, и никто все равно не смог бы ничего изменить. Он легко выбрался из толпы, без труда нашел Адельма, спрятавшего своего тогда еще абсолютно живого белого котенка в карман официального балахона, и они ушли без всякого шума и треволнений, оставив потревоженное море оскорбленных такой наглостью консерваторов и повергнутых в прах традиций плескаться из стороны в сторону и успокаиваться под собственный шелест.
Тогда с ними был еще один парень. А, легок на помине – вернувшись в реальный мир здесь-и-теперь, Бертольд заметил тонкие щупальца тумана, осторожно и бесшумно крадущиеся по полу. Они уже преодолели половину огромной залы, стремясь от двери попасть к его трону.
Он пока смолчал об этом и вместо того, чтобы сказать что-нибудь, протянул руку и растрепал сусальное золото Адельмовых волос – скорее из озорства, чем из желания приласкать. Каким бы взрослым и амбициозным ты ни был, ребячество иногда берет верх, и так и подмывает попортить чью-то холеную прическу.
- Отстань, - буркнул священник, отталкивая его руку, и попытался вернуть волосы в прежнее состояние, но безуспешно – для такой гладкости нужна была магия – или, в качестве альтернативы, зеркало и стакан бриолина. Впрочем, он неплохо выглядел и без долгого общения с расческой – этак нарочито небрежно, dishabille (4). Котенок, не смущенный ничем и с виду вполне довольный жизнью, вернулся к терзанию кружев хозяйской рубашки. Эта маленькая пучеглазая тварюшка не была солдатом, в отличие от многих сотен своих сородичей – о нет, она пользовалась привилегированным положением и была фаворитом создателя ей подобных.
Только создателя – и не более того. О да, Адельм знал, что и как надо произнести, чтобы еще не просохшие кошачьи трупики, вынутые из мешка, снова зажгли в своих зенках подобие жизни, он знал, какой возраст оптимален – слишком взрослые котята не годились, они могли оказаться уже полноценными кошками и котами, а эти на порядок опаснее, никого не слушают, и им ничего не стоит передушить, как мышей, своих хозяев, которых они не признают хозяевами. Однако вся многотысячная звериная армия была совершенно бестолкова, разрознена и демобилизована, пока не приходил Бертольд, единственный из людей, кому монстрики подчинялись безоговорочно и охотно, как собаки подчиняются вожаку – беспрецедентный случай для представителей рода кошачьих с их гордыней, несоразмерной телу.
Вы могли бы сколько угодно смеяться над котятами-зомби, потому что на самом деле трудно выдумать более аляповатый способ захвата мира, но ваш смех мгновенно прекратился бы, когда первый десяток когтей заскребся бы в ваше окно. А когда когтей стало бы пятьсот, а окно начало трескаться, вы пожалели бы о том, что не послушались ваших более впечатлительных соседей и не постарались за три часа сделать так, чтобы как можно большее количество миль отделяло вас от линии фронта кошачьей армии. Дети кошек милы до чертиков, но еще у них есть зубы.
И им приказали кусать.
Это было лучше игры в шахматы. Всей этой немереной силушке смертоносного характера жизненно (каламбуры, как всегда, подкрадываются незаметно) необходим был вектор. Им требовалось четкое указание, куда идти и кого там безжалостно жрать. И Бертольд давал им эти указания. У него было довольно времени, чтобы продумать тактику и стратегию, просмаковать каждое следующее коленце сюжета на полтора десятка шагов вперед. Художники и поэты определенно зря возводят хулу на людей рациональных и логичных – ведение его военной кампании было искусством и ничем, кроме искусства, быть не могло.
Большую часть времени он испытывал удовлетворение, чувствуя себя крысоловом из Гамельна, наигрывающим на флейте военный марш с непоколебимым, железобетонным ритмическим рисунком, отдающимся, как эхом, шагами сотен тысяч крохотных ног, дружными, как один.
Тут распахнулась дверь. Распахнулась смачно, с грохотом и шумом. Для того, кто пришел, подобные звуки обычно заменяли фанфары – в тех редких случаях, когда он по той или иной причине был достаточно милосерден, чтобы заранее предупредить о своем прибытии. Это его фигура возникла там, на пороге, на фоне синеватого света по другую сторону проема.
- А вот и Дью, - констатировал Адельм, все еще не оставляя попыток бороться с волосами. Видимо, он не имел никакого желания быть dishabille и упорно этому противился. Вот дурак-то.
Дью звали Дью, потому что его мама, увидев своего сына впервые после рождения, в горе и страхе воскликнула: «Mon Dieu!» (5) и лишилась чувств. Кстати говоря, никто так и не узнал, что сталось с бедняжкой потом, когда мальчик немного подрос.
Чтобы описать этого человека, нужно начать издалека. Вообще, в их тройке, неизвестно почему, Бертольд имел вид самый благодушный и безобидный, если не улыбался. Неосведомленному человеку по незнанию могло бы даже показаться, что он не по праву занимает свой костяной трон – о, фатальная ошибка! Адельм же был откровенным убийцей и открыто учил убивать своих котят – все об этом знали. Он хорошо одевался, всегда был чисто выбрит, в общем, прекрасно выглядел и, когда надо было, лично приходил только к людям, у которых кровь была хоть немного фиолетовая от смешения метафорической голубизны и естественного железа в эритроцитах, то есть был страхом эксклюзивным и изысканным, достойным аристократа. А Дью был простым, недорогим, широко растиражированным страхом для простолюдинов. Он всегда носил с собой складное «воронье перо» с поцарапанной рукоятью - что вечно заставляло Адельма презрительно морщить нос за его спиной – заменяющее ему заржавевшие железные крюки устрашающего вида, тиски для пальцев и дыбу одновременно, а еще одно лишь его имя заставляло людей забиваться под кровати и там дрожать, разом уверовав во всевозможных богов, кроме того, что породил это чудовище в качестве наказания для людского рода. Дью развлекался, делая окружающим плохо, и поступки Бертольда казались безобидными проказами в сравнении с тем, что вытворял он. Что ж, таким он уродился, против природы не попрешь.
Физиогномика этого лица не поддается совершенно никакому описанию. О ней можно сказать только, что очень даже симпатичные и аккуратные черные усики а-ля латино изо всех сил старались перевесить все остальные черты и отвлечь от них внимание смотрящего, но чаши весов оставались непоколебимы, как сама земная твердь. Его куртка никогда не застегивалась не потому, что он тоже был dishabille – просто у нее не было ни одной пуговицы, и он не желал вылезать из этой куртки без пуговиц никогда. А еще он одевался исключительно во все черное, потому что на черном не видно… много чего на нем не видно.
Слава богу, у него не было жены, и спорить с ним было некому, иначе ее свежеубитое тело нашли бы не скоро и далеко.
А еще Дью любил туман. Туман был его лучшим другом, вернейшим товарищем, и они не расставались никогда – где один, там и другой.
Адельм и Бертольд терпеливо ждали, когда их третий соратник пересечет непрактично протяженную площадь зала. Когда он дошел до ступенек, из-под густого пушистого тумана, больше похожего на белый сигаретный дым, уже нигде не выглядывал пол.
Котенок-мертвец – ставший таковым лишь из-за нежелания хозяина навеки расставаться с любимцем даже после весьма загадочного несчастного случая и не имеющий, как было сказано выше, никакого практического значения – смерил пришельца безразличным взглядом, спрыгнул с колен священника и утонул в тумане, скрывшем его дальнейшие передвижения и возможный пункт назначения.
- Привет, Дью, - весело поприветствовал его Бертольд. – А мы вспоминаем Академию и школьные годы.
- Чудно, - ответил Дью, но его дьявольская ухмылка не наводила на мысли ни о чем, похожем на чудо.
Впрочем – Адельм знал прекрасно – это было его обычное выражение лица. Злодеи почему-то теряют возможность нормально улыбаться, и лишь он сам – счастливое обаятельное исключение.
За его спиной снова зашуршало.
В руках у Бертольда возник другой лист, меньше и желтее.
- Помнишь это? – спросил он у Дью, показывая ему лист.
- Не-а, - отозвался тот, даже не потрудившись задуматься. Лист не дергался и не кричал – а значит, не был ему интересен.
- «Сочинение на тему «Моя любимая погода», Дью Сибер», - торжественно провозгласил Бертольд.
Адельм призадумался. Не слишком ли сильно они искушают судьбу? Он-то способен был посмеяться над своими детскими глупостями, и Бертольд тоже, а вот Дью – дело иное. Священнослужитель вообще сомневался, что этому подлому и отвратительному мерзавцу (он не ругал его, называя так – просто констатировал существующие факты) было хотя бы в теории знакомо такое понятие, как чувство юмора. Скорее крокодил заплакал бы от горя, а не от скопившихся в организме солей, чем Дью рассмеялся бы – Адельм в этом нисколько не сомневался.
Но это же Бертольд, сказал он себе. Этот парень волен делать с ними двоими все, что захочет, хотя они все формально имеют равные права – они сами разрешили ему в благодарность за возможности, что он им открыл.
Тем временем тот, о ком он думал, начал свое выразительное чтение:
- «Моя любимая погода – туман. Все говорят, что это мерзко. Потому что сыро. Но я так не думаю. Туман позволяет подкрадываться незаметно. За что я ему премного благодарен».
Текст изобиловал точками – как и речь Дью. Он говорил всегда отрывками, делая чудовищные паузы там, где их уж точно не должно было быть. И никаких распространенных предложений.
- А у тебя был неплохой слог, Дью, - заметил Бертольд. – Сколько там тебе тогда было лет?
- Лет одиннадцать, вестимо, - пожал плечами Дью. – Откуда это, Берт? Неужто кто-то это хранил?
- Похоже на то, - кивнул Бертольд. – Потому что тут, - он снова указал на сундучок на полу, - собраны все наши с вами письменные работы за время нашего обучения в Академии, кроме тех, понятное дело, которые были нами собственноручно сожжены там же на свечках. И еще кое-что. Кое-какие записи. Записи научного характера. Я бы даже сказал, медицинского.
Он сделал паузу, а потом, тая улыбку, раскрыл им тайну с лицом самым серьезным и сдержанно-скорбным:
- Вы только подумайте – эти ханжи профессора ищут там доказательства того, что еще в глубоком детстве мы все были безумны. Что, собственно, впоследствии и заставило нас ступить на скользкую дорожку. Скажите мне, господа, можете вы такое себе представить?
Безумны? Адельм фыркнул, громко и язвительно, доходчиво выражая этим свою точку зрения по данному вопросу, а Дью недобро прищурился. Очень недобро. По-настоящему недобро.
- Так что же, - негромко и вкрадчиво сказал он, - значит, эти негодяи считают меня психом?
- Именно, - довольно кивнул Бертольд.
Ага. Еще бы им не считать их психами, с внутренней гордостью подумал Адельм. Есть за что. По заслугам и честь.
- Да как они смеют? – внес свою лепту священник, подливая масла в бутафорский огонь. – Они никогда нас не понимали.
- Так чего же мы ждем? – не понял Дью. – Пойдем и всех их переубиваем. Сейчас же.
Бертольд ухмыльнулся, остро и тонко, и его губы снова стали похожи на диагональ.
- Я все ждал, когда кто-нибудь из вас наконец предложит, - с глубоким удовлетворением признался он.
Он решительно встал со своего трона, отчего вся эта ненадежная костяная гора едва не развалилась на мелкие составные части.
- Армия готова к походу, Адельм? – с видом величайшего из полководцев осведомился главарь, вновь вступающий в свои права, смягченные и приглушенные на время короткого перерыва в войне.
- Расквартирована в замковом дворе и выступит по первому приказу, сэр, - весело отозвался священник.
- Дью, - обратился генерал к следующему из офицеров. – Сумеешь нагнать на них тумана, чтобы сбить всех с панталыку?
- Еще бы не смочь, - ответствовал Дью, щеря волчьи зубы.
Туман уже давно не помогал ему спрятаться. Скорее, он стал его визитной карточкой и сигнализировал о приближении опасности вместо того, чтобы скрывать ее. Однако в тумане людей охватывала паника. Потому что всем было прекрасно известно –
ничего не видя, далеко не убежишь.
Священник встал со ступенек, поднял и встряхнул плащ, взял высокий резной посох, все это время скромно прислоненный к стенке где-то в тени.
- Значит, курс на Академию? – громко даже не спросил, а заявил он, закидывая на плечо пеструю двуцветную ткань.
- Прямо на Академию, - приказал Бертольд, подводя итог всему, что было сказано ранее.
Над главной башней черного замка небо было красным, а нездоровые серые в грязных разводах облака закручивались в воронку.
Мертвые котята почуяли, чего от них хотят. Они всегда чуяли то, что носилось в воздухе. Они разворачивались из клубков, приводили в тонус хвосты, придирчиво оглядывали коготки.
Академии Магии осталось жить считанные минуты.
Адельм расправил плечи и улыбнулся, чувствуя, что жизнь удалась, и удалась именно такой, какой ему всегда хотелось ее прожить.
Но до чего же странна людская природа! Почему-то во все времена безумцами охотнее всего называют тех, кого не понимают.
Они просто не понимают, решил Адельм. И завидуют, потому что их правила, сотни сотен правил, никогда не дадут им почувствовать, что у жизни есть вкус, и этот вкус отличается от вкуса скучного воскресного шницеля на тесной семейной кухне.
Ну что же. Не всем дано. И хорошо – ведь ценно только редкое.
А значит, так тому и быть. На Академию!

Примечания:
(1) положение обязывает
(2) о вкусах не спорят (нем.)
(3) формально (лат.)
(4) небрежно (фр.)
(5) Боже мой! (фр.)

 » Королевская аналостанка

Королевская аналостанка
Жанр: антиутопия с намёком на эротику

Кажется, в ближайший десяток лет еще не было ночи чернее, чем эта, чернее и синее одновременно.
Молодая женщина спустила с кровати стройные ноги. Слабая человеческая плоть криком кричала о том, что не желает выпутываться из душных, теплых оков одеяла и хотя бы единым пальчиком касаться ледяного пола. Но кто же слушает свое тело? Разве оно может посоветовать что-нибудь умное? Никогда. Оно болтает вздор и ни на что другое не способно, это всем прекрасно известно.
В душ не хотелось. Не очень-то здорово, когда тебя вытаскивают из ванной мокрую, намыленную, в одном полотенце, причем возмущенные крики по определению не могут оказать никакого действия.
Чудный ковер, на вид пушистый и мягкий, начинался с другой стороны кровати и был недосягаем. У женщины не оставалось выбора. Она собралась с духом и покинула свой теплый островок среди океана холода, отважно поднялась со своего ложа, утащив за собой одну из бесчисленных батистовых простыней.
Изящные точеные ножки сначала прошлепали по дорогому линолеуму, нисколько не заботясь о том, как столь неэлегантный звук способен повлиять на репутацию дамы, потом бесшумно прошли по обманчивому ковру, на ощупь отвратительно напоминающему мертвую пластмассовую траву.
По пути пальцы женщины привычно и ловко подхватили с трехногого столика потушенную сигарету, выкуренную лишь наполовину, в длинном мундштуке полированного дерева, из тех, что больше напоминают леденцы. Чиркнула непонятно откуда взявшаяся зажигалка, не какая-нибудь пластмассовая дешевка, а тонкая, блестящая, как самолет, щеголяющая подарочной гравировкой на боку. Вспыхнул одинокий оранжевый огонек, маленький и беспомощный – не разогнал темноту, а лишь подчеркнул ее.
Загремели, поднимаясь, длинные жалюзи, с едва слышным жужжанием поехало вниз оконное стекло, лишенное таких пережитков прошлого, как рамы и переплеты. Автоматика правила миром.
Женщина стояла неподвижно и смотрела в окно. Перед ней лежал город, карабкающийся по стенкам небесной чаши все вперед и вверх, вверх, вверх, потому что места здесь, на плоской земле, ему было мало. Он был похож на микросхему – в детстве она вытаскивала такие из отживших свое телевизоров, что люди приносили на починку в мастерскую по соседству, и любила разглядывать. Но мертвые микросхемы так не мигали и не светились. В них не жужжала беспрерывно цветная, головокружительная, чужеродная какая-то жизнь в темпе крещендо, все нарастающего и нарастающего без возможности остановиться.
Внизу все ездило, и мигало, и спешило, и напоминало чудовищный муравейник, населенный шестилапыми роботами, не нуждающимися в сне и пище. Ночь пищала и задыхалась, корчась в их стальных жвалах.
Ночной воздух, холодный и упоительно мокрый, ластился к ней, обвивался вокруг плеч и ног, сдувал с лица тяжелые каштановые локоны, забрасывая их куда-то за спину. Он хотел погасить сигарету, но не мог.
Мужчина остался в кровати. Он не курил. Он просто лежал и смотрел то на потолок, то на спину женщины, которой не знал до этого вечера, на ее силуэт на фоне окна, более светлого, чем стены.
У нее была прекрасная фигура. Просто безупречная. Такая, за которую мужчины готовы без раздумий убить друг друга, а женщины – обладательницу притягательных форм. Ее лицо он не мог вспомнить точно, он его толком и не видел при свете, но, кажется, оно тоже было хорошеньким до умопомрачения. Если бы кто-нибудь еще пару месяцев назад рассказал ему, что он проведет с такой женщиной ночь в самом дорогом отеле городского центра, он рассмеялся бы и не поверил.
Она все не желала расстаться с сигаретой, и сквозняк из оконного проема нес горький ментоловый дым прямо ему в лицо. Он плотнее завернулся в милостиво оставленное ему одеяло и сказал грустно и задумчиво:
- А ведь у меня есть жена…
- А у меня – муж, - прервала она сухо, не оборачиваясь. – Вы думаете, я певичка и делаю все, что только можно придумать про меня, и гуляю везде, но я способна понять. У меня был сын. До прошлой недели у меня был маленький сын.
Мужчина опустил глаза.
- Простите, - тихо сказал он. – Не нужно…
- Они продали его за полцены, - продолжала женщина, и в ее голосе звучала горькая усмешка. – Они долго что-то обсуждали, а потом один сказал: «Этот чертов уличный кабысдох испортил всю породу! Кто купит этого грязнокровку?». Так они говорили про моего мужа и моего ребенка. Его отец, вы знаете, был из обычной семьи. Из рабочей. Не очень красив, но сердце у него было золотое.
Она оборвала сама себя, неестественно резко, словно захлебнулась. Ей хотелось всхлипнуть, но не получалось. У нее не получалось заплакать, как бы сильно ей ни хотелось.
- Но покупатель нашелся, - закончила она, взяв себя в руки. – Экстерьер был идеален. Он пошел в меня, мой Крис. А моего мужа они усыпили.
- Значит, мне еще повезло, - промолвил мужчина, вздыхая. – Мою бедную Элис просто перевезли в какой-то приют или что-то в этом роде…
Он все смотрел на нее, раздетую, едва прикрытую полупрозрачной тончайшей простыней, но в этом взгляде не было ни капли похоти. Он никогда не любил эту женщину и никогда ее не хотел. И она не хотела его. Поэтому он держался на расстоянии и даже не пытался подойти.
Он старался вспомнить. Но не мог. Картинка была где-то там, в голове, но ускользала каждый раз, когда ему уже казалось, что он поймал ее.
- Мне кажется, что мы с вами какая-то экспериментальная порода, - женщина заговорила снова, уже гораздо спокойнее.
Невозможно горевать непрерывно. Рано или поздно либо сам сходишь с ума, либо находишь там, внутри себя, раковину и прячешься внутрь, когда становится совсем невыносимо воспринимать сошедший с ума мир. И в этой раковине многие вещи теряют силу. Все задевает уже не так сильно.
- Посмотрите сами. У вас глаза карие, и у меня. А еще мы оба высокие. Они хотят стройных черноглазых европеоидов.
- Они немного опоздали, - слабо улыбнулся мужчина. – Пару столетий назад таких и без специальной селекции было пруд пруди.
Он еще пытался шутить.
- Им нужны красивые щенки, - промолвила женщина. – Они ввели мне что-то. Сделали какую-то инъекцию. Насколько я поняла, это повышает шансы родить двойню или тройню.
- И вам тоже? – мужчина поднял брови, но она не смотрела на него. Да даже если смотрела - вряд ли темнота позволила бы что-нибудь разглядеть.
- Да. Из одного детеныша породу не сделаешь. Нужно много. Чтобы пара могла умереть, еще одного отбракуют, а с остальными – там уж как повезет.
Она так и не повернулась к нему лицом. Мужчина закинул руки за голову, утопая в пуховой мягкости подушек.
- Они сделали мне большой комплимент, сочтя меня достойным вас, - заметил он. – Хотя все равно на мое место они легко могли бы подобрать кого-нибудь попривлекательнее.
- Не льстите себе, - пожала плечами женщина. – Тут дело не во внешности, а в родословной. Люди всегда любили египетских мау, хотя они похожи на новорожденных крыс.
- Какая вы злая, - отозвался мужчина с улыбкой.
Он был старше ее на десять лет, если не на все пятнадцать. У него был орлиный нос, а волосы уже начинали редеть. Но он зря на себя наговаривал – египетские мау все еще изрядно уступали ему по красоте.
Родословная…
Все дело в ней.
Вдруг он рывком сел на кровати и воскликнул:
- Я вспомнил!
- Что вспомнили? – не поняла женщина. Сигарета отправилась в пепельницу и продолжала дымить там – никто не озаботился тем, чтобы ее потушить.
- Я вспомнил, где мы с вами виделись раньше, - взволнованно проговорил мужчина. – Не вы ли прошлой осенью приводили ко мне на вязку ту симпатичную абиссинку, Евлалию?
Женщина прикрыла глаза, словно считала про себя.
- Да, это была я, - подтвердила она.
- Вот уж поистине неисповедимы пути господни, - пробормотал себе под нос мужчина. - Как это символично, вы не находите? Еще совсем недавно вы приводили ко мне на вязку свою кошку, а теперь ко мне на вязку приводят вас. Простите за вульгарность.
Она помолчала, а потом вдруг почти вскрикнула с каким-то невыносимым, надломленным отчаянием:
- Но я ведь по-божески с ней обращалась! Я всегда любила кошек. Мы все всегда любили кошек, кормили, грели. За что мы наказаны?
Мужчина печально улыбнулся.
- Может быть, мы просто не сумели угадать, чего им на самом деле нужно, - пожал он плечами.
И добавил зачем-то:
- Мне очень жаль, что так вышло.
- Извиняться надо за то, в чем виноват, - резко прервала женщина.
Она откинула с лица волосы, потуже затянула узел на тоге из простыни. Городские огни сияли через решетку окна. Если бы не эта решетка, она выпрыгнула бы, сейчас же. Не посмотрела бы на то, что там асфальт и высота.
Но те, кто установил решетку, знали, что в попытках выбраться отсюда она не стала бы беречь свою жизнь. Потому окно и замуровали. Кто-то выложил за нее кругленькую сумму и не намерен был так глупо терять ценную особь, здоровую и крепкую.
Женщина понимала наконец, что, сидя в клетке, чувствовал хомячок, которого она купила своему сыну на его далекий пятый день рождения.
- Надеюсь, вы понимаете, что нам с вами лучше поскорее забыть друг друга, - сказала она почти дружелюбно, но глядя в сторону.
- Почему же? – не согласился мужчина. – Если у нас с вами будут красивые щенки, если это будет то, чего они добивались, то в следующем году или через год вас снова приведут ко мне. Вы от меня не в восторге, я понимаю, но мы хотя бы уже знакомы. Неужели вам не хочется быть хоть в чем-то уверенной?
- До следующего года надо еще дожить, - отозвалась женщина. – Вы никогда не выходили на улицу ранним утром в оттепель? Не считали, сколько неприбранных окоченевших мертвых кошек оттаяло из-под сугробов?
К отелю что-то подъехало.
Звук напоминал шуршание обычных автомобильных шин. И было еще что-то, похожее на нетерпеливый гудок.
Женщина вздрогнула.
- Заклинаю вас, ради всего святого, - встревожено проговорила она, - не заставляйте их подниматься сюда. Одевайтесь и спускайтесь сами. Я не хочу их видеть! Не хочу.
Мужчина посмотрел на нее сочувствующе и понимающе, но она стояла к нему спиной и не видела.
Тогда он встал и принялся натягивать брюки, звеня пряжкой ремня.
Когда он ушел, она все стояла у окна, устав проклинать безжалостную решетку, и в каком-то тупом оцепенении все смотрела и смотрела наружу, кутаясь в свою смешную, не греющую и не прикрывающую простынь.
Кажется, в ближайший десяток лет в чудовищном муравейнике еще не было ночи чернее, чем эта, чернее и синее одновременно, ночи, в темноте которой кто-то умолял солнце не всходить вовсе.

 » Монетка

Монетка
Жанр: сказка о любви

Людям, которым не хватает денег, на
самом деле не хватает воображения.
(с) что-то вроде народной мудрости

Небрежно брошенная серебряная монета прокатилась по грязному исцарапанному столу, покрутилась на ребре и, подпрыгнув, со звоном упала.
- Как, это все? - беспомощно возмутился Генри, без энтузиазма изучая тускло поблескивающий кружочек.
- Этого хватит за глаза, - бессовестно ответил хозяин ломбарда. - Тебе следовало бы молить за меня бога — я и так всегда по доброте душевной даю тебе больше, чем следовало. Только из старого знакомства. Я ведь знал тебя еще мальчишкой.
Вот это как раз был абсолютнейший вздор, потому что Генри родился и вырос в маленьком, заросшем репейником по самую крышу поместье за городской чертой, а нужда закладывать вещи возникла у него отнюдь не с младых ногтей.
- В общем, соглашайся или вали, - заключил процентщик, устав сюсюкать — в своей профессиональной деятельности он обычно придерживался несколько другого подхода, заключающегося в работе исключительно с отчаявшимися людьми, которым больше не на что рассчитывать. - Эта побрякушка не стоит и ломаного гроша, и вообще, она мельхиоровая, это сразу видно.
Ну, это уж слишком! Пусть ремесло ювелира не принесло ему ни славы, ни денег и не помешало наделать долгов, но все же не зря он добрых пять лет обучался у жутко сварливого старикашки, который бывал щедр, лишь угощая своих студентов подзатыльниками именно в тот ответственный момент, когда они, затаив дыхание, выводили какую-нибудь особенно сложную золотую завитушку, и, несмотря на почти полную слепоту на один глаз, не имел себе равных в искусстве работы с металлами.
Кое-что Генри усвоил, безвылазно проводя дни и ночи за рабочим столом под настольной лампой, от усердия высунув язык — и различия между мельхиором и серебром в том числе.
Изысканная брошь, которую хозяин ломбарда сейчас вертел в неопрятных пальцах, разглядывая так и сяк оценивающе прищуренным глазом, была сделана из чистого серебра, гораздо лучшего, между прочим, чем то, из которого отлили эту жалкую подачку, монетку, до сих пор лежащую на столе.
Генри нашел украшение на мостовой. Колеса безразличных ко всему кэбов не оставили бы и следа от былого изящества этого образчика старинной тонкой работы, пролежи брошь в грязи еще немного, но он заметил ее и от нечего делать — а отчасти еще и для того, чтобы развеяться, отвлечься от мыслей крайне невеселого свойства, ибо другие его голову с некоторых пор не посещали — решил вспомнить, чему когда-то учился. Целую ночь в маленькой каморке на первом этаже не гасло пятно скупого света — неудавшийся ювелир выполнял свою первую серьезную работу.
Он починил сломанную застежку, расправил смятые лепестки и осторожно почистил брошь не только от уличной грязи, но и от патины прошедших лет, заставившей серебро потускнеть. Вот только один маленький круглый камешек, похожий на агат, выпал из крошечного гнездышка посредине нежного металлического цветка, и заменить его было нечем.
Все равно она стоила в разы больше, вот только этого никто уже не докажет. Его старый учитель давно мертв, как мертво и само ремесло, исправно кормившее его всю долгую жизнь — никто давно уже не делает украшений, ведь для этого нужны талант и время. Зато спекуляция уже существующими процветает, и порядок всегда один: за бесценок приобретают у бывших хозяев, втридорога перепродают новым.
- Ладно, если ты раздумал... - начал было хозяин ломбарда и хотел забрать монету обратно, но Генри быстро прикрыл ее рукой.
- Я согласен, - сказал он в совершенной степени отчаяния. По правде говоря, теперь он был согласен на все, что угодно.
Оценщик расхохотался — смех его звучал, как звон треснутого стакана, такой же дребезжащий и какой-то щербатый сам по себе — и, празднуя победу, унес свежезаложенное сокровище куда-то вглубь своей дьявольской лавки, погубившей сотни жизней, хоть и бывшей официально всего лишь незаинтересованным посредником между человеком и пороком.
Благодарить за такие услуги было равнозначно нанесению личного оскорбления самому себе, но непреходящее затяжное отсутствие нормального питания не способствует сохранению человеческого достоинства в полной его мере, и Генри, прежде чем уйти, выдавил из себя «спасибо» куда-то в безответный полумрак, населенный сотнями чужих ценностей, теперь перешедших во владение ломбарда, где в свое время им суждено было быть благополучно сбытыми с рук.
Он заставил себя вернуться в свою каморку, не имея и тени желания находиться там — на углу двух шумных, закопченных улиц, где ободья колес вечно стучат о булыжник, как леденцы о стенки жестяной коробки в руках нетерпеливого ребенка, между какой-то бюрократической конторой, наполненной непрерывно-безнадежным скрипом перьев, и часовой мастерской, в ненавистных стенах, неспособных зимой удержать тепло. В щели между дверью и косяком дожидалась записка, небрежно черкнутая на желтой бумаге — владелец извещал, что вконец измучился, ожидая задержанной до невозможности арендной платы, и намерен вскорости прибегнуть к решительным мерам, одно упоминание о коих наводит суеверный ужас на всех непутевых квартирантов в мире, и предотвратить эти решительные меры под силу лишь чарующему звону монет, по праву ему причитающихся. Генри спрятал письмо под коврик у двери, толком не читая, и постарался временно о нем забыть.
Дома — если только он еще имел право называть это место своим домом — обнаружился кусок хлеба, что-то вроде сыра для бедных (один из тех продуктов, о которых лучше никогда не знать наверное, что именно, помимо некоторого количества денег и наемного труда, вложил в них производитель) и граненый стакан с остатками недопитого чая, на дне которого, по счастью, не обнаружилось затонувших останков тараканов-самоубийц. Этой манны небесной, разумеется, было недостаточно, чтобы удовлетворить аппетиты молодого человека, уже много дней кряду не видевшего нормального мяса, и хоть ненадолго притупить чувство волчьего голода, с которым Генри уже сжился и свыкся, как с неотъемлемой частью своей личности, однако появление в сей утлой лачуге еды само по себе было явлением, столь сильно выходящим из ряда вон, что юный банкрот воспользовался случаем и поспешил устранить необычность, пока она не устранила себя сама. Отлично, голодная смерть откладывается по крайней мере до завтра — на сегодня одной заботой меньше.
Потом он положил серебряный, который до сих пор сжимал в руке крепче, чем бульдог сжимает челюсти или утопающий — спасительную соломинку, на стол, сел рядом на стул, скрипящий так, словно вот-вот намерен развалиться и предупреждает об этом заранее, запустил обе руки в волосы, лишь чудом не поседевшие от тягот и лишений суровой жизни, и принялся думать.
Итак, он действительно банкрот. Кроме этого вот сребреника других материальных средств он не имеет. Движимого имущества тоже — все давно заложено, и надежда выкупить хоть одну из старых фамильных реликвий тает с каждым днем, как утренний туман на солнце. Все, что окружает его в данный момент, принадлежит недовольному владельцу квартиры, и тот же стакан не исключение. В крайнем случае можно попробовать продать башмаки, но сомнительно, что на них найдется покупатель. Недвижимое имущество? Ха, да куда уж там. Отец, по земным меркам промучившийся немилосердно долго, расстался, наконец, с бренным телом и всеми его тяжкими болезнями, а поистине смехотворные средства, полученные от продажи заросшего репейником имения, мгновенно ушли на похороны, съем каморки на углу, самой скромной, лишь бы было, где голову на ночь приклонить, и покрытие многочисленных долгов.
Вот долги-то он по дурости отдал, все без исключения, трясясь над своей глупой дворянской гордостью — а ведь сейчас гнев обманутых кредиторов был бы очень и очень кстати. Однако что сделано, то сделано, и рассчитывать на долговую тюрьму, место весьма уютное и теплое по сравнению с подворотней со всеми ее обитателями, куда его вышвырнут в самом скором времени, не приходится.
Да, веселого мало.
Ну же, думай, Генри Хокер, думай, пока еще можешь! Куда можно вложить столь жалкий капитал? Что можно сделать, имея всего один серебряный, бледные полузабитые надежды, потерявшие жажду к жизни, и целый набор крохотных иголочек, молоточков и щипчиков, подарок старого учителя способнейшему из всех неумех-учеников, живущий в вытертом кожаном футляре с пряжкой?
Детали головоломки вертелись одна вокруг другой, бессмысленно описывая круги в трехмерном пространстве, и вдруг сложились так, как Генри никак не мог от них ожидать. Но, кажется, этот способ был единственно правильным. Пазы не желали входить один в другой, когда он поворачивал их по-другому.
За пыльными окнами, пропускающими лишь весьма ограниченное количество дневного света, наступал вечер. У Генри оставалось еще полторы свечи, последний неприкосновенный запас, пополнить который не представлялось возможным. Должно было хватить на еще одну бессонную ночь, обещающую быть долгой.
В работе с столь мелкими вещами, как ювелирные изделия, главное — научиться вовремя и надолго задерживать дыхание, чтобы рука не дрогнула. Так вот, в промежутке времени с вечера и до самого утра Генри, должно быть, вдохнул от силы полсотни раз. Однако самых огромных, титанических усилий стоила не сама работа, а ее окончание — заставить себя, засыпая, откинуться назад на ненадежную спинку стула, а не упасть головой на стол, тем самым погубив результаты долгого изнурительного труда.
Часы встали, и он не знал точно, сколько проспал, но за окном не только рассвело, но, казалось, собиралось темнеть снова. Генри заставил себя встать, хотя успехом увенчалась далеко не первая попытка, безуспешно постарался расправить чудовищно мятую рубашку. Из треснутого зеркала на стене (похоже, все семь лет несчастий пали на него самого, хотя оно было разбито задолго до того, как он въехал) на него весьма сумрачно посмотрел бледный и растрепанный двадцатилетний джентльмен несколько мизантропного вида, ввалившиеся щеки которого не только выгодно подчеркивали мужественные скулы, но и с головой выдавали некоторые финансовые затруднения. Сойдет и так, нечего прихорашиваться, отправляясь собственными руками продать собственное творение в рабство бессовестному демону.
На улице моросил противнейший дождь, похожий на пыль, и вообще было холодно и неприютно. Что ж, на всякий случай надо привыкать заранее — вдруг ночевать ему придется уже без крыши над головой. Путь был знаком до боли, и тело самовольно противилось, не желало снова идти в хранилище брошенных, преданных хозяевами вещей, кучами сваленных на полках, но тело было подчинено разуму, подавляющему любую его вольность, и вскоре впереди показалось приземистое здание ломбарда, уставившегося прямо перед собой ничего не видящими заколоченными окнами.
Продать не выйдет, для этого нужно быть известным в кругах, способных покупать. Остается заложить. Пусть это чистой воды грабеж, пусть второй раз ему не удастся провернуть ничего подобного — что еще остается?
Но госпожа Удача, предпочитающая обычно молодых людей без заплат на локтях, наконец по счастливой случайности обратила свой, казалось бы, легкомысленный, но внимательный взор и на эту темную улочку. В дверях Генри столкнулся с толстым господином в шляпе котелком, жилетка которого с пуговицами, едва удерживающими внушительных размеров живот, выдавала высокое общественное положение.
- Гм, полегче, молодой человек! - с улыбкой прогудел господин из-под красивых пышных усов. - Вы что же, направляетесь сюда? Вы уверены, что не ошиблись? Хотя нет, очевидно, что не ошиблись, ваш вид говорит сам за себя... Как вас зовут, позволите ли поинтересоваться?
Смешавшись, Генри назвал себя и пролепетал что-то весьма жалкое о том, что обычно он не склонен вот так вот сбивать людей с ног и...
- Ну-ну, с кем не бывает, - бодро успокоил обладатель шляпы. - Покажите-ка, что вы собрались закладывать, а то, говорю вам как джентльмен джентльмену, этот мошенник непременно обсчитает вас, уж я-то его знаю.
Генри продемонстрировал ему линялый холщовый мешочек и его содержимое — пару блестящих серебряных сережек, прихотливых переплетений тончайших нитей, согнутых в петли.
- Гм! - снова воскликнул господин, и на сей раз это междометие выражало восхищение, недоверчивое удивление и негодование. - Что же это вы, избавляете матушку от лишних драгоценностей, сколько я понимаю?
Генри весьма терпеливо и смиренно объяснил, что матушки своей он, увы, не имел чести знать, а сережки изготовил сам, как умел.
Услышав это, важный господин яростно зашевелил усами.
- Вот как! - проговорил он. - Вот как! Так как вы, скажите на милость, посмели принести такую красоту в эту крысиную нору? Неужели вы удовлетворитесь, получив за них вдесятеро, нет, в пятьдесят раз меньше, чем они на самом деле стоят? - и, видя, что Генри совершенно стушевался и бормочет себе под нос что-то совсем уж невразумительное, великодушно решил:
- Вот что, молодой человек, я дам вам за них три золотых, и никто не будет обижен. По рукам?
- Эй! - встрял зловредный хозяин ломбарда, до сей поры с неодобрением наблюдавший их беседу из-за своего прилавка. - Да это же дрянное серебро, вроде того, из которого льют монеты!
- Но моя жена никогда этого не узнает, - безмятежно отозвался усатый господин и подмигнул Генри.
Весь их разговор происходил прямо на пороге.
Минутой позже начинающий мастер получил свою первую плату — обещанные три золотых были торжественно вручены ему прямо посреди мостовой, после чего первый в его жизни довольный клиент удалился восвояси, унося в кармане переплавленный и перекованный сребреник.
Генри летел домой как на крыльях. Ничего не подозревающий владелец квартиры, вышедший на стук в свою дверь с только что сваренной чашкой кофе в руках, получил в эти же надежные руки ровно один золотой и долго еще ничего не понимающим взором смотрел вниз по лестнице, куда умчался его квартиросъемщик, в одночасье взявшийся за ум. Конечно, задолжал он больше, но ведь главное — начать. Очарованный блеском колдовского металла, владелец великодушно решил не выгонять тощего мальчишку еще пару недель. Каждый заслуживает шанса исправиться, верно?
Второй золотой почти целиком был потрачен на еду. Просто удивительно, как много значит для человека полноценное питание — увы, это сложно объяснить детям, корчащим рожицы на брокколи. Генри представился долгожданный случай вспомнить, как выглядит бифштекс, и упустить этот случай было грех. Конечно, разумнее было бы отнестись к делу дальновиднее, начать экономить и вообще, но иной раз желудок способен одержать верх над мозгом и взять управление остальной плотью на себя — а его желудок был намерен сполна получить все то, чего был лишен из-за бедности, на которую непутевый мозг обрек их хозяина.
А третий золотой...
Нет, Генри было не под силу еще одну ночь не смыкать глаз, так что сначала он с чистой совестью позволил себе, даже не раздеваясь, упасть на кровать и продрыхнуть на ней до полудня следующего дня. А потом снова принялся за работу.
Золото нравилось ему больше, чем серебро. Оно было как-то теплее, что ли, и будто само принимало нужную форму, стоило лишь коснуться его...
Назавтра колеса кэбов все стучали и стучали о жестяную банку улицы, покрытой слоем копоти в полпальца толщиной.
Задняя дверь прачечной приоткрылась, и в нее неловко, боком протиснулся бледный и исхудавший молодой человек.
Девушка, стоящая спиной к нему, различила его нарочито тихие шаги и разогнулась, вынула из тазика, полного мутной воды и чужих носков, руки с налипшими хлопьями мыльной пены.
- А, это ты, - промолвила она, ласково улыбаясь.
- Да, это я, - несколько нервно кивнул Генри. - Джорджи, дорогая, ты занята, у тебя есть для меня минутка?
- Хоть все пять, Генри, - спокойно ответила девушка и вытерла руки о мокрый грубый передник.
- Хорошо. У меня к тебе дело... очень деликатного свойства... и в некотором роде не терпящее отлагательств.
Пол уплыл у него из-под ног. Всем известно, что мышцы нижних конечностей атрофируются, если по какой-то причине долгое время обходиться без ходьбы, но мало кому известно, что нечто подобное происходит и с метафорическими мышцами, отвечающими за красноречие.
Да и какие уж тут могут быть красивые слова, когда тебе двадцать лет и у тебя нет ни гроша за душой, кроме маленькой красной бархатной коробочки в кармане, а перед тобой стоит прекраснейшее существо в мире, кудрявое, темноглазое — и терпеливо смотрит, взмахивая по временам до неприличия длинными божественными ресницами, ждет, что ты скажешь?
- Времена сейчас такие, что я подумал, что мы с тобой... Конечно, спать будет немного тесновато, а в часовой мастерской по соседству всякое бывает, иногда пятьдесят часов с кукушкой зараз решают пробить три часа ночи, и все на разные голоса, но это же все не имеет особого... Боже, что я несу? - Генри со злостью оборвал самого себя. - Я люблю тебя больше жизни, Джорджиана, будешь ли ты моей женой?
На этих словах крышка коробочки со щелчком откинулась, и тоненькое обручальное кольцо с узором из едва заметных насечек в свете газовых ламп рабочей комнаты прачек засияло ярче, чем солнце.
Джорджиана коротко вскрикнула, и через миг кольцо, как по волшебству, исчезло из коробочки, взамен появившись на мокром и мыльном пальчике, и руки, водящие тесное знакомство со стиральной доской и оттого замечательно сильные, крепко-крепко обвили шею Генри.
- Конечно, я буду, - прошептала Джорджи. - Конечно, конечно, я буду, ты еще спрашиваешь, глупый! Мне мало платят, но я поднакопила кое-что, и мы сможем... Но кольцо! Откуда ты взял кольцо? Это же, - она чуть отстранилась, глядя на него совершенно детскими неверящими глазами, горящими, как две звездочки, - это же целая куча денег!
- Один золотой, - ответил Генри, счастливо улыбаясь, и поцеловал невесту. - Всего один золотой! - и она снова прижалась к его груди.
Их маленькая идиллия способна была продолжаться вечность, если бы не была, как всегда, бесцеремонно прервана. Сначала Генри явственно различил, как кто-то с сердцем кидает туфли в стену, а сразу после этого дверь, ведущая в зал для клиентов, распахнулась настежь, и на пороге, подобно разъяренной фурии, чей гнев уничтожает все на своем пути, возникла хозяйка прачечной, почтенная дама размером с небольшую гору.
- Что за времена! - возопила она прямо с порога, обращаясь, очевидно, к Джорджиане, всегда готовой выслушать ее и сочувственно покивать-поохать: «Да, мэм. Воистину так, мэм. Ваша правда, мэм, они совсем распоясались». - Я только что была на ужине у Грейс, так представляешь себе, все так и облепили жену инспектора, ту тощую ведьму, и давай ахать и восхищаться — мол-де, выглядите чудесно, в чем же дело, в чем ваш секрет? А у нее новые сережки! Говорит, муж подарил, умница да красавец, а сама скалится, селедка, как будто мы теперь и в подметки ей не годимся!
Еще чуть-чуть — и у нее пар из ушей повалил бы. Чтобы предотвратить сброс нагнетаемого напряжения таким неэстетичным образом, возмущенная фурия мерила шагами комнату — туда-сюда, туда-сюда.
- Впрочем, сережки и правда хороши, - по-женски нелогично признала она, немного успокоившись. - За такие и удавить не жалко. Возможно, так я и поступлю. Говорит, их сделал какой-то Генри Хокер... Никогда о таком не слышала...
- Так вот же он! - закричала Джорджиана в неуемном восторге девушки, только что узнавшей, что она выходит замуж (на протяжении всей гневной тирады своей работодательницы она, кажется, с трудом подавляла желание перебить ее и поделиться собственными личными новостями, чтобы через полчаса об их помолвке стало известно всему району), тыкая пальцем в порядком оробевшего и растерявшегося жениха. - Вот он, Генри Хокер, а перед вами стоит будущая миссис Генри Хокер, так и знайте! - и она продемонстрировала кольцо, растопырив пальцы гребешком.
Женщина смерила Генри оценивающим взглядом, который мясник обычно приберегает для хорошего сочного поросенка, специально откормленного к Рождеству — такой взгляд с успехом заменяет весы и прейскурант.
- Значит, Генри Хокер, - задумчиво сказала она. - Вижу, вижу. Бледноват, конечно, но кому сейчас легко? Времена тяжелые. Ну так что, возьмешься ты соорудить мне нечто подобное? Я заплачу хоть круглую сотню серебром, лишь бы эта гадюка захлебнулась собственным ядом.
- Разумеется, - заверил Генри, сияя, как начищенный медный пятак. - Я принимаю заказы любой сложности, мэм. Только вот — одно условие — согласны ли вы внести часть оплаты в качестве задатка? Это крайне важно.
И подмигнул Джорджиане, заговорщицки хихикнувшей в кулачок, украшенный тем, что еще вчера было последним из золотых.

 » Укус

Укус
Жанр: юмор, история про вампиров

Вампир Фосфат Третий вел себя самым неподобающим для бессмертного адского кровососа образом.
А если точнее, он орал. Кричал во все горло, да так, что его вопль, исполненный страха, отчаяния и боли и слышный, наверное, за милю, вспугнул стаю черно-серых ворон, и мерзкие твари с оглушительным граем поднялись на крыло и некоторое время кружились над темной чащей ночного леса.
А в сухой бескровный палец вампира с классическим черным когтем вцепилась девочка. Зубами.
Его истерика скоро ей надоела, так что она пренебрежительно выплюнула не-мертвую руку и с угрюмым вызовом заявила:
- Нечего было про-во-цировать меня, вот. А то выпрыгнул из кустов! Я не испугалась, но у меня уже рефлекс, у меня папа коп, вот!
Слово «провоцировать» она произнесла медленно и степенно, как дети всегда поступают с малознакомыми умными понятиями, подслушанными во взрослых разговорах через полуоткрытую дверь гостиной.
При чем тут папа? И кто такой коп? Какой-то ихний демонический титул, об обязанностях которого лучше не знать, если хочется днем спокойно спать в своем уютном гробу?
Но Фосфат ее не провоцировал. Вовсе нет, он вообще никого не трогал, не обижал и мухи – ведь и ежу понятно, что кровь, текущая во всяких там чешуекрылых и прочих букашках-таракашках, пригодна только на корм паукам. А он просто гулял себе, гулял по кладбищу и по лесу немного. Ночь, темнота, благодать, птички спят и молчат, болтуньи, луна пригревает, совсем как летом… И на тебе! Вышел на полянку, а оно – это вот, говорящее – тут как тут. И не хотел ведь встречаться с ним, попытался тихонько попятиться обратно под спасительный покров дряхлых полусухих деревьев, да какая-то мертвая ветка предательски хрустнула под никак не более живой вампирской ногой, и… и…
Нет, конечно, слухи не обошли его стороной. По кладбищу давно уже ходили пересуды о том, что где-то в окрестностях объявился человек, неизменно приходящий раз в сто лет за новыми жертвами, но Фосфат ведь, как всегда, конечно, знал все лучше всех и лишь смеялся над всеобщим безумием. Пока другие запасались оберегами от людей вроде острых чугунных топоров, губительных для человеческой плоти, и колбасы трехнедельной давности, которая, согласно легенде, должна была отвести беду своим богатым запахом, который сложно не заметить, он сидел себе на кованой оградке близ излюбленной безымянной могилки, усмехаясь всеми клыками редкой остроты, и подтрунивал над нервными друзьями. Э-э, бедолаги, неужто они, глупые, еще не поняли, что вампир есть неизменная, несвергаемая вершина пищевой цепочки? К чему глупые предрассудки?
И именно он был укушен. Словно в наказание.
Он, совсем еще молодой в свои неполные сто пятьдесят, красивый, многообещающий! Почему именно ему злым роком было уготовано сгинуть во цвете лет? Ведь всем прекрасно известно, что случается от укуса человека.
Даже если он не умрет на месте, те, кто еще вчера были ему братьями по крови (имеется в виду, по совместно распиваемой чужой крови, естественно), без сантиментов и колебаний вгонят чугунный топор ему в грудь, а труп, не вампирский уже, с ног до головы обвешают ископаемой колбасой и сожгут.
А ведь он ничего не просил у судьбы. Да, пусть князем тьмы он еще не стал, так, перебивался на посту князька, но это ведь сразу не делается. Когда ты в некотором роде не умеешь умирать от старости и болезней, подсидеть кого-то становится делом долгим, но не требующим особых усилий и умений – существуй себе, кусай временами всяких заек да коровок, что на свою беду забредают в лес, да жди, пока не начнется очередная война тьмы со светом и вышестоящее начальство не лишится своих голов, больше похожих на черепа, кое-как обтянутые кожей. Скоро только кошки родятся. У него было безграничное терпение, обеспечивающее неплохие шансы стать…
Но какая разница? Теперь все пропало!
Горестные думы были слишком горестными, чтобы целиком держать их в себе, и Фосфат, опасаясь, как бы у него голова не лопнула, заломил руки в крайне патетическом жесте – работа вампиром накладывает на вас определенный отпечаток театральности – вознес жалобу к тому молчаливому слушателю, роль которого для христиан исполняют небеса:
- О-оо, за что мне все это? – простонал он, закатив глаза. – Эта ужасная кара! Уж лучше тысячу лет питаться мышами, живущими в чесночных грядках в тени осин! Чем я провинился? Пил кровь, как все, никого не…
- Кровь же невкусная, - вдруг перебила девочка, морща лобик в выражении глубокого раздумья.
У нее на голове в разные стороны торчали два дурацких хвостика, а на шортах песчаного маскировочного цвета, совершенно бесполезного в лесу обычных для леса оттенков, зеленели пятна травы вперемешку с землей. И коленки были все в шрамах, как будто их разбивали добрых полсотни раз.
- У меня зуб выпал месяц назад, - доверительно сообщила она. – И было солено и невкусно.
Фосфат несколько оторопел. Поубавив пафоса, он поставил, наконец, ноги прямо, руки тоже опустил, и спросил не понимая:
- Что же тогда вкусно?
Если подумать, нельзя сказать, хороша ли кровь на вкус, если ничего другого никогда не пробовал, так?
Фосфат внутренне вздрогнул. Мысль о возможности питаться чем-то другим сама по себе была крамольна. Если такие догадки и приходили кому-то в голову, то разумнее было держать их при себе, иначе косых взглядов соседей не избежать. А он думает об этом так спокойно, как будто, как будто…
Неужели уже началось?..
Девочка подняла глаза к верхушкам синих елей и немного покачалась туда-сюда – с носка на пятку, с пятки на носок. Вопрос оказался не таким простым, как казалось – такое на него обнаружилось множество ответов, что единственно верный так сразу и не выберешь.
- Мороженое, - решила она наконец и вдруг начала быстро перечислять, загибая маленькие пальчики:
- И еще клубничные леденцы, и сосиски, и апельсины, и печенье, если с шоколадом, и салат из курицы с сухариками, и жареная картошка…
Вампир слушал ее, как зачарованный – так кобра, которая и рада бы уползти от греха подальше, да не может, внимает немудрящему наигрышу флейты укротителя – и вдруг с превеликим ужасом почувствовал, что его слюнные железы, ранее бывшие тише воды ниже травы и никак о себе не напоминающие (кровь ведь жидкая, ее не нужно дополнительно растворять), не спросив разрешения у мозга, принялись активно работать в усиленном режиме. Вместо обыкновенной, такой привычной и родной Жажды он ощутил что-то очень чужеродное, совершенно новое для него и совершенно противоестественное – голод.
Будь у него собственная кровь, неважно, какого цвета, она застыла бы в жилах. Или волосы зашевелились бы на голове, если бы он не извел на них целую банку воска, чтобы выглядеть соответственно вампирскому имиджу.
- … виноград, пирожные, апельсины, ой, нет, апельсины я уже говорила, поп-корн, кофе с молоком, спагетти…
Он думал, что этому кошмару конца-края не будет, но у девочки давно уже кончились пальцы.
- И пицца, - закончила она и перевела дыхание.
И тут Фосфат сдался. Преодолеть это искушение оказалось выше его сил. Оставалось только признать свое поражение.
- Хватит, - убито выдохнул он и устало закрыл глаза. – Я согласен на все. Веди меня в обитель своего отверженного народа, обретающегося в ярком свете ясного дня. Во мне теперь ваша кровь. Я тоже хочу пиццу.
- Это ты про город, что ли? Вот так и надо было с самого начала, - удовлетворенно и важно кивнула соблазнительница, переварив нагромождение его иносказаний. – Идем. Тут недалеко.
И она зашагала прочь, руками отводя со своего пути еловые лапы в тяжелой синеватой хвое, и Фосфату ничего не оставалось, кроме как следовать за ней, потому что лишь она одна могла знать дорогу туда, откуда нет возврата.
Совсем скоро меж редеющих деревьев забелели камни надгробий. Они возвращались обратно на кладбище, где вампир впервые увидел лунный свет и провел все время, которое помнил – будь он кем-то смертным, сказал бы «всю жизнь». Хотя скоро он будет смертным.
Вот черт.
На скамеечке около деревянной оградки Фосфат приметил скрючившуюся фигуру весьма и весьма унылого вида.
Это был юноша, и некоторая его… м-м, как бы выразиться потолерантнее… лохматость выдавала в нем оборотня, да и треугольные уши, стоящие торчком – одно было изрядно порвано, но так давно, что успело зажить прямо так, неопрятным огрызком – не давали ошибиться. Он сидел, склонив голову на руки, а локти уперев в колени, и заметно вздрогнул, издали услышав звуки их шагов – быстрые и уверенные детские и, как противоположность им, неверные и шаркающие шаги Фосфата.
Оборотень торопливо поднялся, нервно попытался пригладить непослушную жесткую шерсть на макушке. А на его руке – немного ниже локтя – отчетливо виднелась свежая плешь, проделанная чьими-то маленькими зубками.
- Идем, - бросила ему девочка, не сочтя нужным даже остановиться. Оборотень повиновался. Теперь их было уже двое.
- Тоже попался, бедняга? – сочувственно вздохнул Фосфат. Вампирам вообще не свойственны бурные проявления эмоций, если эти эмоции не были наиграны специально, а новая натура еще не очень громко говорила в нем, хотя шепот ее был едва ли не более губителен, чем крик, так что страх и отчаяние в нем на время сменились какой-то безропотной тупой покорностью.
Оборотень с несчастным видом кивнул большой головой.
- Эх, говорили мне гулять осторожнее, - печально промолвил он. В его голосе слышалось характерное для молодых самцов горловое порыкивание. – Так нет же, не слушал…
- Ну, что уж теперь поделаешь, - философски пожал худыми плечами Фосфат Третий.
- Слушай, - доверительно поинтересовался вдруг полу-волк. – Тебе-то она что посулила, что ты с ней пошел? Ваш брат не особо охоч до прогулок… как бы это… вне привычной территории. Кладбища то есть.
- Я не желаю говорить об этом, - отрезал Фосфат, стараясь по возможности не глядеть на него. Потом смягчился и задал встречный вопрос:
- А тебе?
- Сказала, что там, куда она меня отведет, ночью можно спать, - поделился вервольф и шмыгнул носом, словно большой ребенок. – А днем ходить в кино и гулять не в темноте, а под солнцем. И еще что там есть… девчонки.
Он помолчал и добавил смущенно, будто оправдываясь:
- Просто приятнее получать пощечины рукой, а не тяжелой когтистой лапой. И еще я слышал, что они… не такие волосатые, как наши девчонки.
- Да, говорят, есть такое дело, - подтвердил Фосфат, стараясь немного его приободрить – уж больно вид у бедолаги был убитый. – Как тебя звать?
- Серохвост.
- Ну и имечко.
Вампир поглядел, куда надо, и убедился, что все логично – хвост и вправду был серым.
- У нас с кличками не развернешься. Какой родился – так и зовись. Мне еще повезло. Моего старшего брата зовут Криволап.
Фосфат вынужден был признать, что брат правда был менее удачлив.
- А я Фосфат, - сказал он, не желая еще больше усугублять ситуацию своими комментариями по этому поводу, и понял, что никакой надежды уже нет. Если в вампире, твари эгоцентричной и хамоватой от природы, проснулась тактичность, значит, точка невозврата уже пройдена, и необратимые процессы превращения в его мертвом организме уже вовсю идут, делая этот организм чуточку не таким мертвым.
Впервые при мысли об этом ему не захотелось застонать, и это тоже был дурной знак, сознанием он пока это понимал.
- Чего? – удивился Серохвост. – Как соль?
- Какая соль? – не понял вампир. – Фосфат – это как Лестат, один из моих величайших сородичей! Скажешь тоже – соль…
- Соль – она соль и есть. Фосфат, он же ортофосфат. Кислотный остаток – пэ о четыре…
- Где ты такого нахватался?
- Сам уже не помню.
Их кладбище не могло похвастаться большими размерами, но оно было таким уютным. Фосфат знал каждую статую с отбитыми руками и носами, оплетенную паутиной и потемневшую от пыли и дождей, каждое полускрытое мхом имя и дату под ним на гранитных полированных плитах помнил наизусть – кажется, последний из здешних покойников почил в бозе не меньше века назад. Тут всегда находился мирный свободный склеп, готовый стать приютом любому не-мертвому путнику и уберечь его от губительного дневного света; спать в гробах, обитых изнутри давно уже не красным полуистлевшим атласом, было чудо как тепло и спокойно; а зловещий лес вокруг давал многочисленной стае оборотней (или они живут родовыми общинами?) надежный кров и обильное пропитание, так что с ними даже не приходилось враждовать. Благодать, а не существование…
Неужели это правда – то, что сейчас они пройдут кладбище насквозь, уйдут за ограду и никогда не вернутся назад? Забудут их милый дом, как призрак несуществующего, придуманного прошлого, как ночной сон?
Человеческое дитя шагало вперед уверенно и невозмутимо, будто командор сильно уменьшенной армии тьмы, и вот уже все меньше и меньше могильных камней стало попадаться по сторонам, а потом они закончились вовсе, и в Фосфате шевельнулось последнее щупальце леденящего ужаса. Что он делает?! Куда он идет, зная, что впереди его ждет то, чем пугают новеньких вампиров, которых некорректно было бы называть детьми, потому что они не рождались? Неужели по своей воле он отвергает то, что осталось от здравого смысла?
Может быть, если он сейчас развернется и рванет назад, забыв о респектабельности профессии, не обращая внимания на длинные хвосты фрака, хлопающие по ногам, - может быть, если он вернется в свой склеп, заберется в гроб и с головой закроется крышкой, то, чего не избежать, все же пройдет мимо? Покружит по окрестностям и уйдет, не обнаружив своей жертвы?
Нет, не уйдет.
Воронье успокоилось и вернулось вниз, на грешную землю, под непроглядную тень леса, который бывшие вампир и оборотень покидали навсегда.
Приближался рассвет, хотя восток еще даже не начал желтеть, как это бывает, когда солнце еще только собирается всходить.
- С тебя… э-ээ… немножко шерсть сыплется, - с глубокомысленным лицом заметил Фосфат, застывшим взглядом вперившись в нового знакомого.
Вервольф был одет, по традиции, лишь в широкие выгоревшие джинсы с черным ремнем из какого-то материала, похожего на мешковину, и можно было без помех наблюдать, как с его мощного крепкого торса действительно целыми клоками сползает шерстяной покров.
Серохвост охнул и дернул руку к голове.
- Круглые! - простонал он, ощупывая уши, сместившиеся теперь несколько ниже и приобретшие легко узнаваемую человеческую форму.
А Фосфат вдруг почувствовал, что у него во рту не хватает чего-то, что всегда было неотъемлемо от него. Без чего он не смог бы существовать…
…Клыков.
- Соль, значит, - рассеянно пробормотал он. – Там, куда мы идем, доброе имя предка мне не понадобится. Нужно какое-нибудь другое… типично человеческое… Билл там, или Том, или как еще…
- Или Джон, - подсказал Серохвост.
- Или Джон, - согласился Фосфат.
- Не отставайте, - приказала девочка, строго глянув на них через плечо.
Где-то солнце подбиралось к кромке блюдца-земли, чтобы встать над ним и озарить изнутри божественную чашку, изображающую небо. Чашка была голубой изнутри. Если боги и правда пьют из нее чай, у них изрядная склонность к гигантизму. Или они просто хвастают друг перед другом.
Восход убьет в жертвах человека последние не-мертвые признаки.
Наутро они уже и не вспомнят, кем были вчера – если только страшные сказки не врут, конечно.
Его сердце должно начать биться. По идее, такие радикальные перемены происходят чуть позже, но, кажется, оно уже готово, хотя никогда раньше не вытворяло ничего подобного.
А Серохвосту, пробующему на вкус слово «Джон» - Фосфат слышал, как он повторяет его себе под нос – очень пригодится новое имя, потому что очень скоро у него за ненужностью отвалится хвост.
Они забудут, кем были, и станут людьми.
Кто бы мог подумать, что такое произойдет именно с ним.
Что именно ему придется умереть в семьдесят лет – то есть лет через сорок по его подсчетам – предварительно изведав вкус пиццы.
И что-то ему подсказывало, что игра стоит свеч.
Вкус крови ему никогда не нравился, сейчас он понимал это совершенно точно. И как только можно пить такую гадость?
Теперь его никто за это не засмеет.

 » Бутылка шардоне

Бутылка шардоне
Жанр: юмор

Кто не любит вина, женщин и песен, так дураком и умрет!
(с) М. Лютер

День выдался странным прямо с самого утра.
И дело было вовсе не в том, что Гарри Коул встал не с той ноги.
Нет, нога определенно была правильная. Просто полчаса спустя ему дорогу перебежала кошка.
Она была вовсе не черная, как вы, возможно, предположили, а грязно-серая. Может, ее природный окрас на самом деле был другим, но по весне крайне сложно остаться белым, даже если когда-то ты таковым и являлся.
Однако у кошки было пять ног, с которыми она управлялась ловчее, чем иные с тремя, и она смерила Гарри таким взглядом, словно он когда-то, сам того не помня, задолжал ей денег.
После этого он, во избежание эксцессов, твердо решил ничему не удивляться и принимать любые природные катаклизмы, будь то моросящий дождь из живых лягушек или вполне обычное в этих краях нашествие кровожадных термитов-людоедов, как должное.
День прошел совершенно обычным образом. Нет, правда, абсолютно все шло как обычно; даже старая развалина на колесах, принадлежащая не то старьевщику, не то запойному таксидермисту, сломалась под Коуловым окном точно в привычное время, и никаких новых ругательств этот алкоголик, пока налаживал треснувшую ось, не придумал, их список так и остался неизменен. Но всей этой рутине оказалось не под силу лишить Гарри бдительности.
Так что он абсолютно не чувствовал себя обманутым в своих ожиданиях, сидя под вечер в ближайшем баре и спаивая наемного убийцу.
Барменша бухнула две кружки, способных вместить в себя весь до капли мировой океан, на стойку, испещренную надписями традиционного нецензурного содержания, среди которых можно было, вооружившись лупой, найти пару одиноких и бледных признаний в любви, обращенных в пустоту. Такие стойки от старости становятся только крепче, пропитываясь тем, что при достаточной степени оптимизма и доверчивости можно было назвать здешним пивом. В лучшие времена, на рассвете времен нуара и наркоторговли, об нее разбивались черепа, но даже треску костей не под силу было разбудить местных завсегдатаев, мертвым сном спящих лицом в салате. Наверное, в нем действительно мягче.
- Эй, - внезапно заявил уже изрядно окосевший наемник, провожая трактирщицу крайне подозрительным взглядом. – Зна’ш што. Што-т не д’веряю я ей. Пмойму, она мня не увжает.
Гарри осмыслил это высказывание.
Рыжей, вопреки профессиональному долгу, трактирщица почему-то не была, но вот сложением ее небо одарило самым что ни на есть подходящим. При ней мужчины боялись по пьяни бить друг друга стульями – иначе им самим предстояло быть битыми за порчу хозяйского имущества.
- А я ее увжаю, - наконец решил Гарри, владея дикцией в той же мере виртуозно, что и его собеседник. – Если не увжать, можно и того…
Он попытался собрать мысли в кучку (чему они сами решительно воспротивились и с удвоенным рвением ринулись в разные стороны, как тараканы, когда включаешь на кухне свет) и вспомнить, что же такого страшного сделает ему хозяйка, его давняя знакомая, если он по какой-то причине не выкажет ей должного уважения. Результаты мозговой деятельности не впечатляли. Тогда он сдался и напомнил:
- В конце концов, ты сам зхтел прити сюда.
- Дааа, зхтел, - не стал отнекиваться убийца. – Но ты тока погляди вот сюда, - он недоверчиво ткнул пальцем в свою кружку, хотя попасть у него вышло не с первого раза. – Этим, чем она нас поит, таракан отравился.
Гарри мутными глазами уставился на шестиногий трупик, неприкаянно плавающий на спинке по поверхности желтоватой жидкости.
- Да не, - успокоил он по зрелом размышлении. – Он прост’ утонул.
- Да уж, - вздохнул убийца. – Пьянство, оно… до д’бра не доводит, вот што я хочу те сказать.
Думается, будет излишним дополнительно акцентировать внимание на том, что их знакомство произошло при обстоятельствах, в большинстве случаев фатальных для одной из сторон.
Гарри читал газету у себя в кабинете, под дышащей на ладан настольной лампой, отвлекся, чтобы наорать на кота, бессовестно дерущего полосатые ветхие обои, и осколки лампочки, разбитой выстрелом, ужалили его в щеку. Вот тогда-то он понял, что такое настоящее везение. Не выпрямись он ради мерзкой домашней скотины – на месте лампы была бы его голова.
Впрочем, что он мог сделать? Только вскочить с кресла, роняя на пол шуршащую газету, судорожно схватиться за жесткую спинку, прикидывая, сумеет ли она остановить пулю, если он попытается спрятаться за ней, а наемник тем временем уже хозяином стоял в дверном проеме, никуда не торопясь, потому что до спасительного окна было полтора метра, а в пересчете в эквивалент времени их как раз хватило бы, чтобы без труда попасть Гарри в спину, на этот раз уже наверняка.
Будь этот парень профессионалом, ему не пришлось бы дважды стрелять. Он, наверное, только делал свои первые шаги на преступном поприще, но сразу видно было – юноша подает большие надежды. Гарри не услышал, как он попал к нему в дом, через какое окно, не заметил, как он оказался в его кабинете – убийца не выдал себя ни шорохом.
Что ж, теперь остается только надеяться, что за него заплатили достаточно, чтобы уязвленное эго не заело его после смерти. Почему-то Гарри даже не принялся судорожно вспоминать, кто и за что мог до такой степени его ненавидеть.
Какой теперь от этого толк? Суди их Бог и частные детективные агентства, а ему, в принципе, не слишком интересно, была ли это его беспринципная кузина, позарившаяся на трещащий по швам старый дом, который за неимением прочих родственников отойдет ей одной, или какой-нибудь тайный соперник школьных времен, все никак не смирившийся с тем, что какая-нибудь девочка любила Гарри Коула больше, чем его, или кто другой.
Наемник смотрел на него безразлично, просто как на очередной пункт в списке дел на сегодня. Как ни парадоксально, он действительно был одет в черное, хотя какие-нибудь брюки, пожалуй, больше подошли бы к аккуратной рубашке, чем темные джинсы. А кольт с глушителем, портящим силуэт изящного длинного ствола, вносил последний заключительный штрих в колоритный образ.
Опущенный было кольт поднялся снова, уставившись дулом в лицо Гарри. Он даже не дернулся, нутром понимая, что любая попытка прожить еще минуту в корне обречена на провал.
И все же искушение толкнуло его локтем, и он неожиданно сам для себя отрывисто проговорил:
- Стой. Погоди. Минутку, ладно?
В глазах убийцы, не выражающих ничего личного, мелькнула смесь удивления и легкого раздражения, и руки он не опустил.
- Послушай, я не собираюсь тебе мешать, - заверил Гарри. – Все равно у меня не выйдет, верно? Будь у тебя нож или удавка, еще можно было бы попытаться, но против ствола с голыми руками не попрешь. Просто как-то мне не хочется умирать. Страшновато. С богом у меня не задалось, так что кто его знает, что меня ждет там, - он ткнул пальцем вверх и подытожил:
- Надо выпить. Для храбрости.
Убийца поднял красивые черные брови.
- Что ты предлагаешь? – без любопытства спросил он, говоря немного в нос, словно простуженный.
- У меня есть бутылка чудного вина, - сообщил Гарри. – Мерло или, может, шардоне… Я в них ничего не смыслю. Но оно стоило уймищу денег. Не знаю, зачем я его купил. Одно время это было модно. Берег его на свадьбу или… на особенный день, в общем. Так что дай мне минутку помянуть самого себя, идет? Это все, о чем я прошу, честно.
Наемник на миг задумался и кивнул:
- Валяй.
Под верным прицелом его кольта Гарри полез в укромный ящик письменного стола и в самом деле нашел среди давно забытых финансовых бумаг бутылку, темную и пыльную, какими должно быть бутылкам старого хорошего вина. Из стенного шкафа он извлек два бокала.
- Мне не наливай, - предупредил убийца. – Я на работе.
Гарри поглядел на него снизу вверх.
- Да ладно тебе, - пожал он плечами. – Это же не спирт какой-нибудь. Не бойся ты, не уснешь.
И все же налил и ему тоже.
- Фиг с тобой, золотая рыбка, - вздохнул наемник и присел на краешек стула. – Хоть проводить тебя по-людски, что ли…
- Вот и я думаю, - кивнул Гарри и отсалютовал ему бокалом.
Они чокнулись и выпили.
- Это шардоне, - сказал наемник, разглядывая пустой бокал на свет. – Мерло красное.
Как знать – наверное, лучше бы это был спирт. Они оба по молодости лет недооценили силу по-настоящему старого, выдержанного вина. За первым бокалом последовал второй, потому что Гарри смутно помнил что-то о том, что между первой и второй пуля не должна пролететь, за вторым – третий, за третьим – еще и еще, а потом хоп! – бутылка пуста, а они, смеясь над чем-то, как старые друзья, уже не слишком твердой походкой направляются в бар в намерении догнаться там чем бог пошлет, пугая женщин, возвращающихся с работы, своей непомерной веселостью.
Кольт мирно торчал за поясом хозяина, под пиджаком, и никаких подозрений не возбуждал.
Судя по всему, они оба лет с семнадцати не были на хорошей пьянке, иначе чем объяснить тот факт, что их немедля развезло в хлам, сделав весь мир чертовски странным, зато таким простым и понятным местом?
- Зн’ешь што? – глубокомысленно изрек убийца, уже навряд ли способный кого-то убить, пристально изучая батарею почти пустых бутылок, выстроившихся перед ними на стойке без соблюдения порядка крепости содержимого.
Кстати говоря, его звали Крэйн. Они познакомились после первого пива, чтобы знать, за кого… чтобы просто знать, в общем.
- Што? – отозвался Гарри.
- Прежде чем я тебя пришью, тебе придетца за все это заплатить, - заявил Крэйн, тщетно силясь поднять свою кружку.
- Э-ээ! – возмутился Гарри. – С чего б вдруг, а? Ты мне не начальник!
- Да лан те’е, - поморщился Крэйн. – Нафига тебе теперь эти деньги, а? Ты же умрешь. Государство, оно тебя похоронит. Вдовы у тебя нет, а то государство и ее бы п’хоронило. А у меня лишние средства, - это слово он произнес с ударением на последний слог, - не водятся, зна’шь ли…
- Ой, да не гони, - хихикнул Гарри. – Ты ж убийца, а не белошвейка. Вам платят по-людски. За меня, наверное, гору денег отвалили. Кстати, кто меня заказал, если не секрет, м-м?
- Прсти, не могу сказать, - наемник покачал головой. – Конди… Конциде… Конфидинца… В общем, пр’фессиональная этика, брат. С ней не забалуешь. А за тебя вообще… чего и заплатили-то? Тьфу! Зажилили, буржуи…
- Этого я и боялся, - сокрушенно вздохнул Гарри. – Пр’ жизни не ценили, понимаешь, и после смерти не станут… родственнички!
- Да тебе грех жаловаться, - отмахнулся Крэйн. – Видел я твой дом… один кот на десять килограммов тянет… вот у нас собачья жизнь. Вроде и заплатили тебе целый чемодан денег, а потом глянешь – и где он, этот чемодан? Улетел, фью! На одни перчатки скока разоришься…
- Для отпечатков пальцев? – понимающе уточнил Гарри.
- Да какое там!.. Для романтики, буд’ она неладна… А патроны, а общ’ственный транспорт? И, что самое обидное, никакой пенсии, никакой жены…
- Да-аа, веселого мало… - протянул Гарри, преисполнившись сочувствия.
- И все же, - вдруг встрепенулся Крэйн, - я ж должен тебя прикончить! Ты мне зубы не заговаривай…
В голове Гарри лениво зашевелились какие-то воспоминания. Они были похожи на крыс, плавающих в холодце, причем частично кверху брюхом.
- А-а, - сказал он. – Да. Точно. Что ж ты раньше молчал?
- Прямо сейчас, - провозгласил Крэйн, - начертанное св’ршится. Я тебя убью… вот этой вот вилкой.
- Только чтобы вилка потом была в целости и сохранности, - безразлично бросила ему барменша, созерцая, как данный столовый прибор пронзает воздух рядом неуверенных виляющих выпадов в опасной близости от лица Гарри.
- Черт, - пробормотал Гарри, отодвигаясь от вилки. – Походу, тот таракан и вправду отравился. Пшли-ка отсюда. Я теперь ей тоже не д’веряю.
Крэйн кое-как сполз со своего табурета, чудом избежав лобовой встречи с полом, и они, держась то друг за друга, то за стены, ставшие вдруг шаткими и ненадежными, как и вся вселенная, пустившаяся в неистовый танец с элементами кадрили и немножко пляски святого Витта, побрели на закат.
- Ну мы с тобой и надрались, - заметил Гарри, за шиворот поднимая товарища с пола, и этот факт обоим показался крайне забавным.
- Коул, - отсмеявшись, проговорил Крэйн, – ты славный парень, вот ты кто. Дай обниму тебя, брат.
- Ты чегой-то путаешь, - с сомнением возразил Гарри, мягко отстраняя его, полного решимости немедля исполнить свое намерение. – У меня нет братьев. Я б запомнил. Разве что тебя того… в роддоме потеряли.
- А пес их знает, - меланхолично отозвался наемник. – Вдруг и правда потеряли… с них станется, бесов.
Дверь все никак не желала приближаться, но они были упрямее какой-то двери и наконец встретились с ней. Вот только вместо улицы с ее свежим ночным воздухом за дверью почему-то был чулан.
- Шабаш, - заключил Крэйн, падая на ребристый штабель швабр и веников. – Остаемся здесь. Дальш’ я не п’ду.
- С’гласен, - кивнул Гарри и, ни на грош не доверяя своим ногам-изменницам, шумно сел на пол, роняя какие-то пустые ящики.
- Коул, - сказал Крэйн, глядя на него как-то странно. – Ты парень хоть куда, но дело, знаешь, есть дело. Так что ты уж не обессудь, если того… если проснешься уже слегка без головы, лады?
- Э, нет! – запротестовал Гарри. – Только что пили вместе, а тут… не по-братски это как-то!
Но Крэйн уже не слышал его – он мирно спал сном мертвецки пьяного человека с чистой совестью.
- Ну как на тебя можно сердится, - умиленно пробормотал Гарри с блуждающей улыбкой на лице и последовал его примеру.
Посреди ночи его растолкала дюжая барменша.
- Гляди-ка, жив еще, - такими словами она его поприветствовала.
- А? – промычал Гарри, продирая глаза, и, вновь обретя связь разума с телом, болезненно поморщился. – Потише, умоляю тебя.
Он не был рад, что жив. Голова вела себя как наковальня кузнеца-трудоголика, если предположить, что наковальни способны чувствовать боль. Потому что его голова, увы, была способна, и каждое слово, что его, что чужое, отдавалось в висках, подобно удару стопудового молота.
- Не умеешь ты пить, - сочувственно вздохнула барменша.
- Да как-то не было случая научиться, - ответил Гарри и предпринял героическую попытку встать.
Лучше бы он этого не делал, конечно, но правильный настрой сделал свое дело, и у него получилось худо-бедно удержаться в почти вертикальном положении.
- И этот тоже не умеет, - констатировала барменша и кивнула на бесчувственного Крэйна.
- И слава небесам, - заключил Гарри. – Лучше мне делать ноги, пока он не протрезвел. А то… дело есть дело.
Барменша кивнула и вышла. Гарри последовал за ней, воюя с полом, идущим волнами под его ногами.
- Чистый ангелок, - с нежностью человека, еще не до конца вырвавшегося из-под власти зеленого змея, не то подумал он, не то проговорил себе под нос, глядя на наемного убийцу, распластанного на полу и безмятежного, как ребенок.
- Я беру наличными, - сообщила барменша и скрестила руки на груди. – Я записала бы все на твой счет, как обычно, но такие уж тут дела. Неизвестно, когда свидимся в следующий раз.
- Я понимаю, - успокоил Гарри.
Отсчитывая купюры, он беззвучно шевелил губами.
- Эй, куда? – остановила его не-рыжая и такая честная трактирщица. – Ты столько не выпил.
- Это за него, - Гарри ткнул большим пальцем себе за спину, в чуланную дверь. – У бедняги и так жизнь нелегкая. Если еще и на поминках клиентов гулять за свой счет, можно вообще остаться без гроша. Гильдия наемных убийц ведь не профсоюз, ему с места работы чеки не оплачивают.
Он покинул бар задолго до рассвета, чувствуя, что совершил, пусть маленькое, доброе дело.
Это самое малое, что он может сделать для убийцы, разорившегося на перчатках, последнего отголоска веселой и смертоносной эпохи нуара – ведь, кроме патрона, не попавшего в цель, он лишил его заработка.
На самом деле, он ничего не планировал. Он не нарочно напоил его до бесчувствия, чтобы потом скрыться. Нет, Гарри всего лишь хотел надраться до чертиков, чтобы не так страшно было умирать. Остальное сделала пятиногая кошка, перебежав ему дорогу этим утром.
Есть много чудных путей пересечь океан и спастись от человека, с которым они вместе пили – и который убил бы его на месте, если бы не старое вино, и не посмотрел, что это не по-братски.
Есть много чудесных способов сделать так, чтобы тебя не нашли. Были бы деньги и документы.
К утру Гарри Коул будет уже далеко отсюда.

 » От рассвета до заката

От рассвета до заката
Жанр: фэнтази

- Обратного пути нет, - сказал Он, не запугивая и не предостерегая, словно просто напомнил, что дела обстоят именно так, а не иначе. Так оно, в общем-то, и было.
Под пристальным взглядом лениво полуприкрытых золотых глаз Ей очень захотелось сглотнуть, но она заставила себя сохранить хотя бы видимость спокойствия. Как хорошо, что Он не видит, как Ее сердце бешено колотится там, под плащом, под рубашкой, кожей и ребрами… а если и видит, то не говорит.
- Я знаю, - ответила Она, изо всех сил стараясь глядеть вызывающе, вот только сил этих оставалось у Нее совсем немного.
Это не было похоже на искушение. Когда искушают, говорят, что тебе все сойдет с рук. Что ты просто возьмешь все, что ни пожелаешь, а платить не придется. А если и придется, то когда-нибудь очень, очень нескоро… практически, до того момента пройдет почти целая вечность. Так зачем думать о том, что случится не завтра и даже не послезавтра?
- Ты должна понимать, - сказал Он. – То, что останется тебе, станет биться и все такое – оно будет просто куском мяса, мышцей, перекачивающей кровь. Все остальное больше не будет принадлежать тебе. Никогда.
- Я знаю, - повторила Она, кивая.
Он помолчал мгновение и спросил без всякого чувства:
- И все равно хочешь?
По-птичьи склонив голову к плечу, Он смотрел на Нее. Или сквозь Нее. Не изучал, нет. Изучение подразумевает интерес. А тот, кто ставит на бумаги большую печать – он ведь не интересуется каждым почтительно лопочущим серым костюмом, заглядывающим к нему в кабинет, верно?
Она всего лишь просила Его об услуге. Не безвозмездной, разумеется. Ничего личного.
Она глубоко вздохнула, торопливо облизнула пересохшие губы, собираясь с духом.
Вот сейчас, прямо сейчас, капля крови уже дрожит на кончике пера, и Она заносит руку над метафорическим свитком. Стоит лишь поставить свою роспись тут и тут, два росчерка с закорючками, и дело сделано.
Назад пути нет. Да. Определенно нет.
Она закрыла глаза, ненавидя и презирая себя за то, что, Она знала, произойдет дальше.
Но черт возьми, это же выбор. Какой-никакой, но свой выбор Она сделала. Еще минута – и Ей будет плевать на тех, чьи злые языки скажут, что Она пошла на поводу у своей трусости, что Она слаба, что Она выбрала самый безопасный путь.
Еще минута – и не будет больше ни боли, ни страхов, ни обид, ни слабости, ничего. Ни-че-го.
Еще минута. Но до тех пор – пока Она еще принадлежит самой себе – Она ведь может тряхнуть головой, и отбросить перо, оттолкнув руку, сжимающую пергамент…
Ее губы дрогнули и шевельнулись.
- Да, - сказала Она.
Она произнесла это так тихо, что согласие можно было принять за вздох, но это не имело значения. Договор, которого на самом деле не было, свершился. Подписи стояли там, где должны были стоять, чтобы не придрался и самый опытный нотариус.
- Это все, что я хочу знать, - кивнул Он, мягко соскальзывая с камня, на котором сидел. Ткань Его одежды зашуршала по камню, но не так, как всегда шуршит ткань, это был звук, который издает что-то более жесткое, что-то, что обычно имеет тенденцию звенеть и греметь, а не шуршать…
… такое, например, как чешуя.
Ростом Он был не выше Нее, и Она застыла, словно заледенела, когда золотые глаза, глубокие, как Вселенная, бесконечные, как сама Вечность, облаченная в плоть и слова, поймали Ее глаза. Это было похоже на стоматологическую анестезию. До тех пор, пока все не кончится, Она больше не была хозяйкой своему телу.
Ее разум горел и лихорадочно метался туда-сюда, как перепуганный глупый кролик, но Она понимала, что убежать ему не дадут.
Ей рассказывали, якобы это почти то же, что чувствовал бы, если бы тебе в глазницы вгоняли гвозди – так вот, это была ложь. Никаких гвоздей Она не чувствовала. Почти ничего не чувствовала.
Часы тоже врали, говоря, что ночь уже должна была кончиться. Она не кончалась. Солнце таилось где-то там, за горизонтом, будто не смело показаться без разрешения Того, кто сейчас стоял перед Ней.
Темнота темнее всего на грани света, кто-то говорил Ей в детстве. Пережить ночь – это еще полдела. Главное, чтобы Те, кто Ждет в Ночи, не коснулись тебя перед самым новым днем… когда ты успел уже подумать, что все позади, и поблагодарить богов.
Медленно, мучительно медленно Он поднял руку, и у Нее перехватило дыхание, когда Она узрела, что в синей предрассветной темноте Его пальцы, не знавшие ни струн гитары, ни струн тетивы, идеальные тонкие пальцы слабо светились. Оно окружало Его всего – желтое сияние, сходящее на нет в нескольких дюймах от Его тела, словно свечение, загорающееся на горизонте за миг до того, как из-за него покажется край Великого Светила.
Значит, это все-таки правда, то, что болтают о Нем ночами.
Рука двинулась вперед. Медленно, как тень в полдень, и так же неумолимо. Коснулась Ее плаща и прошла сквозь него.
Она вскрикнула бы и отшатнулась, если бы могла, но Она не могла. Она могла только, дрожа, судорожно хватая воздух ртом, с ужасом смотреть, как Его рука, бронзовая от загара, погружается в Ее тело все дальше и дальше, почти по локоть скрываясь в Ее грудной клетке.
Он никуда не торопился. Его пальцы утопали в Ее молодой, горячей плоти, однажды задев твердую кость ребра, и живительное тепло тонкими струйками прянуло вверх по венам, растекаясь по паутинке мелких сосудов, вычерчивая горящую сеть под Его кожей. Это было похоже на глоток только что заваренного чая на морозе – или на расплавленный свинец, которым заливают глотки еретикам и пленным, не знающим, что сказать на допросе.
И это было безумно приятно.
Он закрыл глаза, пряча светящееся золото под занавес светлых длинных ресниц, и выдохнул, прерывисто и медленно.
Вот оно.
Биение под кончиками пальцев. Напуганное, быстрое, упрямое, агрессивное. И теперь оно принадлежит Ему.
Удовлетворенная улыбка скользнула по Его губам.
Она судорожно вздохнула, и Ее зрачки резко сузились, когда Он сжал пальцы, едва не дрожа от предвкушения. Если бы Ее спросили, на что это было похоже, она, должно быть, сказала бы, что Ее будто насквозь проткнули очень длинной шляпной булавкой, раскаленной добела.
Только летучие мыши и пиявки вынуждены таиться, забирать свое, не причиняя боли. Иначе у них не выйдет сосать свою жертву снова и снова. Она заметит. Жалкие ползучие твари.
Он знал, что Он может получить то, что по праву причитается Ему, лишь единожды и сразу. Все или ничего. И Он хотел все. Все до последней капли, до последнего мгновения. Ее первая любовь, Ее слезы по сломанной кукле, Ее отсутствие слез, когда неведомый враг сжег Ее дом, Ее первая поездка на лошади с ветром в волосах и адреналином, от которого забываешь дышать, Ее забота о том мальчике, которого Она встретила в городе, откуда шла, вкус Ее любимого сорта яблок, Ее взгляд в зеркало и осознание, что Она хороша – все теперь было Его, и этот последний, мучительный укол боли тоже. Пусть Она оставит себе свою память – она не представляет для Него ценности. Все, что Она отдает Ему сейчас – это чувства.
Небо, как много всего Она успела перечувствовать за свою короткую жизнь! Сколько всего испытала!
И эта восхитительная живая искорка в Ее глазах… которая стремительно гасла, когда Она с животной безропотностью смотрела, как Он извлекает из Ее груди Ее сердце.
Имей Его золотые глаза зрачки, они расширились бы, будто от героина. Ее сердце сияло. Ее сердце светилось, пылало, сверкало, как ненормальное, как костер в ночном лесу, как камин в стылой комнате, как безумные звезды, как фонарь в ореоле черных голых веток, как, как… как само Солнце.
Оно было одновременно мягким и упругим на ощупь. Подавалось под пальцами, но немедленно восстанавливало форму, стоило Ему ослабить хватку. Кроме того, оно до сих пор билось.
Красное, горячее, живое.
Он сжал его в горсть, и сияние прорезали длинные тени от Его пальцев.
Кровь, человеческая, алая, но такая же черная в темноте, как Его кровь, лилась не переставая. Струилась вниз по Его рукам, капала на холодный, остывший за ночь камень. Ее запах заставлял Его ноздри раздуваться, лаская, как лучшие благовония, как аромат лучшей из женщин, если бы только Он умел любить женщин.
Он наслаждался моментом. Он не торопил то, что, Он знал, произойдет после.
Он поднял руки на уровень лица, и на какой-то миг Ему показалось, что оно, то, что у Него в руках, заставляет течь и Его кровь тоже. Такими неровными сильными толчками.
Она не знала, от чего отказывается.
Она знала лишь, что без сердца Ей будет проще. Что нечему станет болеть. Что улыбка, неживая, наигранная улыбка никогда не оставит на Ее лице морщин, и Она останется вечно молодой.
Потом, позже, Она поймет, что игра на самом деле не стоила свеч. Она поймет, что Она потеряла.
Ни бессмертие, ни бесчувствие, Он-то знал это прекрасно, не стоили того. Не стоили всех этих посиделок в кухне за чашечкой чая, этого смеха над вовсе не остроумными шутками, этих песен, которые звучат так, как надо, только если вложить в них душу, этой твердости перед неведомым врагом, этого истинного бесстрашия, возможного лишь тогда, когда твое сердце втайне заходится от страха, этих слез, когда провожаешь того, кто уже никогда не вернется.
Сейчас таких, как Она, уже не осталось почти. Почти не осталось настолько живых.
Но кто Он такой, чтобы разубеждать Ее сейчас?
Это сердце, оно могло совершать подвиги. Не само оно, разумеется, но если закрыть глаза на эту пропасть между анатомией и поэзией, оно могло бы вести за собой армии и любить так, как ни одно другое.
А еще оно могло купить Ему несколько дней настоящей жизни, и издали не похожей на то существование, существование и ничуть не более того, которым Он обеспечен на века.
Несколько дней. Или лет.
Или часов.
Никогда не знаешь наверняка.
Сеть раскаленных проводков под Его кожей пробежала по рукам, спустилась к босым ступням, почти добралась до груди.
И Он понял, что не в силах больше выжидать ни секунды.
То, что он держал в руках, коснулось Его красивых губ, упрямое, храброе, доброе, сильное, свободное навек, такое соленое, мокрое и горячее на вкус…
За возможность владеть таким вечно Он отдал бы душу, буде таковая у Него еще формально есть, отдал бы правую руку, отдал бы жизнь, отдал бы все, что у Него ни попросили.
Эта дуреха просто не успела понять, какое сокровище Ей досталось.
И хорошо, что не успела.
Когда Он впился в Ее сердце зубами, не более острыми, чем любые человеческие, Он уже не стоял там, на холодном камне перед рассветом.
Камень внизу был горячим и красным, до того раскаленным, что едва выдерживал даже Он сам, а вокруг пылало небо, охваченное огнем безграничного древнего заката, ночь за которым была бесконечно далека, настолько далека, что не было смысла даже думать о ней как о чем-то, что вообще произойдет.
Когда-то – тогда – вокруг него и рядом с ним просто не существовало понятий «холодно» и «темно». Тогда, настолько давно, что любой смертный немедля сойдет с ума, если попытается хотя бы подумать об этом, когда молодой, чистый мир расстилался у Его босых ног, и Он мог делать с ним все, что заблагорассудится, не считаясь с Отцом, безразлично глядящим сверху.
Тогда, когда Он мог соперничать с Ним без малейших на то усилий, и делить им было в общем-то нечего. Только камни, небо да горячий ветер.
Воздушный поток перебирал Его золотые волосы, играл легкими прядками. Весь мир, огромный, полыхающий жаром, как один сплошной июльский вечер, ждал, пока Он расправит крылья и пойдет играть с ветром, управляя воздухом так же искусно, как управляет собственным разумом.
Горячая кровь полилась вниз, омыла Его горло, согревая изнутри, оставляя терпкое послевкусие, будто вино, чья пыльная бутылка видела уже не одну смену королей, такое безумно манящее в своей почти-отвратительности.
С последним глотком раскаленная жизнь, текущая по Его кровеносным сосудам, достигла точки слияния воедино в Его груди.
Она смотрела на Него. Она снова стала хозяйкой самой себе – той части себя, которая у Нее осталось. Она стояла неподвижно и смотрела, и Ее слух, вдруг ставший острее в десятки раз, уловил первый гулкий удар.
Потом еще и еще.
Тук-тук, тук-тук. Так непривычно, с ритмически выверенной точностью. Он замер с закрытыми глазами, прислушиваясь к паровому молоту, стучащему в Его висках. Тук-тук, тук-тук.
Потом Он открыл глаза и улыбнулся широко и весело. Он чувствовал, как холод, которого Он раньше просто не замечал, щиплет кожу, Он чувствовал, как радость нового дня, присущая только этим глупым смертным, наполняет Его от кончиков пальцев ног до самой макушки. Он чувствовал, как жизнь занимает каждую клеточку Его тела, проникает в каждый уголок Его разума, уставшего от отсутствия эмоций.
Горизонт сломался посередине, там, где сиял край Солнца, восходящего на свой небесный престол, и Она заметила, что Он теперь не просто едва светится. Он сиял, как второе Солнышко, каковым и являлся де факто.
Он поднял голову, – разом потеплевший ветер сразу принялся играть Его волосами, – и расправил крылья.
Она слышала оглушительный кожистый шорох, и пощелкивание суставов, и золотая тень легла на Ее лицо, когда Солнце поднялось и встало, высвечивая сеть темных сосудов в полупрозрачных перепонках.

Она лежала на теплом камне, и Ее волосы роскошным ореолом рассыпались вокруг Ее головы.
По безжалостной логике вещей, скала не должна была успеть нагреться. Но сегодня утром вместо одного Солнца взошло два.
Она лежала и грелась. И смотрела вверх, на Него, сияющего так ярко, что становилось больно глазам, парящего в небе снова молодого, снова древнего мира, подставляющего лицо под Его свет.
Таким, как Он, не обязательно выдыхать пламя. Это лишнее.
Ей больше не было страшно.
И как Она вообще могла бояться? До чего же глупо это было.
Больно Ей тоже не было.
Она приняла верное решение. Это оно, глупое, ретивое сердце заставляло Ее чувствовать боль. И страх. И суетные желания. И никогда – счастье.
Пожалуй, сейчас это можно было назвать счастьем, потому что Ей ничего не хотелось.
Разве что…
Спать.
- Аминь, - сказала Она сама себе и закрыла глаза.
Впереди был долгий, блаженно теплый день, не собирающийся кончаться никогда.

Он чувствовал себя таким же живым, как тогда, в пожаре заката на красной скале. Таким же могучим. Таким же вечным.
Почти.
Воздух, несущийся навстречу, омывал Его гибкое хвостатое тело, струился мимо теплой быстрой рекой.
За закатом неизменно приходит ночь. Тот момент, когда Он оказывается неспособен разогнать хмарь и холод. Момент, продлившийся последние несколько десятков лет. Не то холод становится сильнее, не то слабеет Он сам.
Бессмертие содержит в себе семя самоуничтожения, факт.
И смертность тоже.
Серые людишки, боящиеся своих желаний. Одинаковые отштампованные на одном и том же конвейере сердца.
И нигде ни вспышки живого огня. Только серость. Даже не тьма как таковая. Сырость и серость, от которых Он впадал в сонливость.
Словно ядерная зима.
Вот только сейчас все не так.
Сейчас мир, такой же чистый, такой же молодой, как вечность тому назад, лежит у Его ног, и Отец отступает назад, давая Ему выйти на первый план, ослепляя, согревая насмерть.
И так будет ныне и присно во веки веков.
Зачем тревожиться о завтрашнем дне, если «завтра» как таковое не наступит вообще, не будет нового дня после вечной непреходящей ночи, которая на этот раз точно возьмет свое перед самым рассветом, когда темнота всего темней?
И кому какая разница? Ведь сейчас, на рассвете, закат настолько далек, что незачем думать о нем как о чем-то, что вообще когда-нибудь произойдет.

 » Охота

Охота
Жанр: фэнтази

Гончие смерти страшили меня...
(с) Р. Желязны, "Хроники Амбера"

Не будет отдыха с сегодняшнего дня,
Дорога вдаль сквозь перелески и болота.
Сегодня шансы стали равными у ветра и огня -
Помчалась королевская охота…
(с) Скади, "Королевская охота"

Поговаривают, что снежинки сродни звездам. Вот только их хрупкие и прозрачные чахоточные резные лучи давным-давно растеряли все свое тепло, забыли, как надо светить.
Снежинки – это тонкие скелетики звезд, сгоревших при входе в атмосферу. Снежинки – это звездочки, которые долго болели в детстве и потому не выросли. Каждый новый снегопад – это звездопад, только немного другой. Так что если каждый раз, видя, как звезда падает и катится вниз по темному склону отвесного неба, вы загадываете желание, то зимой желаний может быть загадана целая тысяча.
И, как не бывает одинаковых снежинок, не бывает и одинаковых звезд. Для каждого найдется своя, где-то там, пусть на окраинах и задворках неба, но – особенная. И будет она светить только тебе.
Снежинки не светят поодиночке, потому что остыли. Но родство – такая вещь, которой вот так просто не пренебрегают. И не становится ли вам светлее ночами возвращаться домой от тысячи тысяч снежинок, выпавших накануне?
А еще поговаривают, что из снежинки можно сделать солнце. Нужно просто напомнить ей, что некогда, так давно, что она и не помнит уже, она была звездой.
Для этого необходим огонь.
Что за абсурд, подумаете вы. Огонь топит снег, и остается вода; если снежинки и светятся над костром, то лишь миг, долю мига – пока не растают.
Объяснение удивляет своей простотой: просто ваш огонь недостаточно горяч.
О нет, чтобы превратить снежинку в солнце, нужен жар куда более сильный – такой, при котором снег, минуя стадию таяния, загорается, мгновенно , как сухая солома или порох. Огонь, способный дать вам такой жар, не красный и не оранжевый – обычно он голубой.
Иными словами, чтобы заставить снежинку светить, коробка спичек недостаточно. Нужен по меньшей мере дракон.
Или, скажем, шесть.
Поговаривают, именно шесть драконов некогда, невообразимо давно, выбрали одну снежинку и долго-долго дули на нее раскаленным добела огнем, дули до тех пор, пока она не вспыхнула и не превратилась в солнце, такое, каким мы, самые счастливые из нас, знаем его сейчас – такое, каким иные, менее удачливые, помнят его теперь.
Поговаривают, будто бы в начале мира не было ничего, кроме звезд и снега. И невозможно было понять, где кончается снег и начинаются звезды.
Если считать это правдой, нынешняя ночь, вечная ночь была очень похожа на ночь незадолго до начала Сотворения.
Снежинки очень здорово умеют остывать, потому что однажды уже делали это, а повторять куда легче, чем начинать. Солнышко, светившее многие годы и всем поровну, потихоньку, очень медленно, становилось все холоднее и холоднее, пока не потухло, а потом превратилось в луну, похожую на мертвый, остывающий уголек, еще способный светить, а греть – уже никогда. Никто не скажет вам, когда именно это случилось, но с некоторых пор такая штука, как рассвет, просто перестала существовать, а понятие «день» утратило всякий смысл. Иные рождались в вечной темноте и не знали иного времени года, кроме зимы, бесконечной черно-белой зимы.
Плащ он уже долгое время назад намерено потерял, ибо хоть сколько-то согреть тот был уже не способен, зато путаться под ногами, стесняя движения, до сих пор мог прекрасно. Промокшая от талой воды и крови одежда на лютом холоде задубела и стала как деревянная, царапала кожу. Сапоги были полны снега.
Вокруг, неистово заходясь, волком выла метель, охапками кидала ему в лицо снег, а жгучий, острый, словно нож, ветер всерьез вознамерился вырвать кости из его замерзшего тела. Нелетная погода сговорилась с непроглядной тьмой, и вместе они сводили видимость на нет. Конечно, было бы очень здорово сказать, что дороги не было видно, но, увы, это утверждение не соответствовало действительности, потому что дороги просто не было.
Он до сих пор не сбился с пути только потому, что не разбирал пути. Просто то ли бежал, то ли плелся вперед, спотыкаясь об узловатые корни грозных страшных елей, коварно спрятанные в снегу. Иногда понимал, что карабкается куда-то вверх по обледеневшему каменистому горному склону. Ломкая корка наста с оглушительным хрустом проваливалась под каждым его шатким, нетвердым шагом, острые края ранили ноги. Теперь он лучше понимал оленей, а ведь они вынуждены еще и питаться горькой корой жестких, обледенелых веток…
Рукой он зажимал рваную рану на плече. Собственная кровь, такая теплая, едва могла согреть окоченевшие помертвевшие пальцы. Было так холодно, что боли он почти уже не чувствовал, на холоде никогда не бывает больно, но кровь отчего-то не желала останавливаться, все текла и текла, оставляя предательский алый пунктир на утоптанном снегу позади. Эта кровавая дорожка выдавала его с головой, лишала смысла попытки путать следы. С такого следа они точно не собьются, с такого следа не собьется и простой домашний пес…
Вот уж он никогда не подумал бы, что в одном человеке может быть столько крови.
Временами горящим щекам, теперь чувствующим лишь покалывание мороза да жала снежинок, несущихся навстречу, становилось сыро и холодно от слез. Он плакал не от отчаяния и не от боли, о нет; его разуму давно уже было плевать на все происходящее с высокой колокольни, а слезы являлись лишь сигналом того, что изменница-плоть уже достигла своего предела и скоро попросту бросит, откажется, перестанет бороться. Тому сумасшедшему шальному крохотному огоньку чего-то, что все это время гнало и гнало его вперед, будет не под силу заставить тело сдвинуться с места.
Бежать он уже не мог, мог только идти, да и то худо-бедно. Суставы постепенно разучились сгибаться, конечности и вовсе вынашивали планы объявить свой суверенитет и независимость от остального тела, и очень больно было дышать. Ледяной воздух обжигал губы и горло, пучком ужасно острых стальных игл набивался в легкие. На выдохе даже пара не получалось.
Он задыхался, и снежинки на его руках давно уже не таяли, пропадали лишь там, где касались его теплой, едва вытекшей крови.
Сложнее всего было вставать, когда спотыкался и падал. Снег греет лучше любого одеяла, и, как всегда бывает с теми, кто вот-вот замерзнет, очень хотелось просто закрыть глаза и уснуть, прекрасно понимая, что нельзя, что неподвижность подобна и равнозначна смерти. Но каждый раз что-то, что было сильнее, чем он, поднимало его на ноги и отправляло дальше в холодный бесконечный путь.
Когда двигаться становилось совсем невмоготу, он останавливался и, чтобы не свалиться – ибо доверять своим подкашивающим и дрожащим ногам он бы не рискнул – опирался спиной на вынырнувший из снежной непроглядности ствол. Закрывал глаза и, разглядывая красно-черные пятна, ведущие тошнотворную пляску на внутренней стороне век, пытался расслышать что-то кроме собственного сердца, отчаянно беснующегося за ребрами.
И тогда он слышал вой. Далекий вой, с легкостью перекрывающий вой яростной вьюги.
Как бы ему хотелось, чтобы это были волки. Но волки так не воют. Ни одно живое существо не способно издавать такие звуки. Так воет неприкаянный ветер в печной трубе неспокойной, штормовой ночью, так воют сирены общей воздушной тревоги, когда до укрытия три квартала, и ясно, что добежать не успеешь.
Этот вой, он предназначался ему и только. Он говорил без слов, и смысл послания был предельно ясен. Оно гласило «Мы догоним». Оно гласило «Все бесполезно». Оно гласило «Сдавайся, и все кончится быстрее».
Он знал, что все бесполезно.
Даже если бы ему дали час форы, даже если бы он до сих пор мог бежать, куда бы он направился? Где он мог бы укрыться, спрятаться от черных адских гончих, за милю чующих кровь, за милю чующих страх, за милю чующих его?
Некоторое время назад он пересек невообразимо длинный подвесной мост, соединяющий края полной клубящегося снега пропасти в вечность глубиной. Вот если бы он смог разрушить его тогда, у него была бы надежда, потому что даже эти твари не умеют летать. Но в одиночку ему не хватило сил. Все было напрасно. Все с самого начала было напрасно. И тот, спускающий собак с цепей, прекрасно знал – иначе не отпустил бы его на все четыре стороны.
Закрывая свои глаза, он видел глаза выпустившего гончих. Отсвет факела пляшет в глубинах зрачков. Но сумасшедшинки там нет. Нет того безумного, дикого веселья, присущего человеку, который считает травлю людей забавной игрой, куда более интересной, чем простое убийство. И это страшнее всего. Безумие хотя бы чуть-чуть, самую капельку его оправдывало.
Время творит с людьми жуткие вещи.
«Гончие смерти страшили меня», говорите?
Подумать только, а ведь когда-то он и сам любил охоту.
Но почему-то, он сам не понимал, почему, он не сдавался. До сих пор не сдался. Наверное, потому, что понимал, что закончить игру никогда не поздно.
Через минуту отдыха он с огромным трудом заставлял себя вспомнить, что он пока еще жив, и отправлялся дальше, по колено проваливаясь в глубокий снег, теряя кровь и последние силы.
Они уже близко. Ему казалось, что он слышит их – приглушенные расстоянием и метелью когтистые шаги. Они никуда не спешат, пока идут на четкий, сильный запах. Но когда они увидят его – они побегут.
И сразу ясно, кто выйдет победителем из этой гонки. Тут и ставки делать нечего.
В горах опасно ходить ночью, потому что никогда не знаешь, куда зайдешь. Темнота впереди может оказаться твердой землей, а может и обрывом в пропасть, падая в которую, умираешь, не достигнув земли.
Темные силуэты мрачных елей вдруг расступились, выпустили его туда, где было чуть светлее. Он запнулся о невидный под снегом камень, да так, что, должно быть, сломал пару хрупких от холода пальцев, едва не упал, схватился за что-то, чтобы удержать равновесие. Этим чем-то оказалась покосившаяся, треснувшая каменная плита, некогда поставленная вертикально. Не то надгробие, не то алтарь.
Он тяжело оперся на нее руками, навалился всем весом и понял, что дальше не пойдет. Не сможет. Перед глазами плясали колючие снежные звезды. Кровь стекала по рукаву и тонкой темной нитью тянулась вниз по каменному боку.
Он узнавал эти места.
Когда-то невообразимо давно, когда все еще только начали замечать, что солнца становится все меньше и меньше, и все позже и позже приходит новая весна, они были тут вдвоем с тем, кто выпустил гончих. Видели древние, невесть кем и зачем положенные камни, рисующие на земле ровный полукруг, разомкнутой стороной направленный против дневного светила. Тогда все вокруг колючим, пахучим ковром устилала низкая присушенная солнцем трава, а самые упрямые цветы пробивались в трещинах каменных плит, кололи толщу гранита, и птицы без страха садились на вертикальные не то надгробия, не то алтари.
И они двое на них садились. Грелись на солнце и болтали ногами.
Тот, другой, сказал тогда, что это языческое капище. И что якобы кровавая жертва, принесенная тут в нужное время дня и года, обернется самыми неожиданными результатами.
Сам он никогда не желал лучшего объяснения. Те, кто жил в этих горах раньше, никогда ничего не делали зря.
Секунды замерзали на лету. Его единственным хронометром было неровное, сбитое дыхание, и он не считал, сколько вдохов прошло до того, как из лесу вышли гончие – тени, стелющиеся по снегу, горящие фонарями желтых глаз.
Он с самого начала знал: он умрет в любом случае, разница лишь в том, замерзнет он или будет загрызен. Что менее унизительно? Кто знает. Зато сразу ясно, что будет больнее.
Невероятным усилием воли он заставил себя разжать пальцы, до побелевших костяшек вцепившиеся в надгробие-алтарь, обернуться и выпрямиться. Гордо вскинуть подбородок, посмотреть в глаза той твари, что подошла к нему на шаг ближе, чем остальные. Ничего, что им глубоко безразличны эффекты, ничего, что никто не увидит, он-то будет знать.
Ну давай же. Вот он я. Чего еще ты ждешь?
С миг она смотрела на него – черная идеальная тугая пружина, вот-вот готовая разжаться. А потом побежала и прыгнула.
А потом…
… потом каменная плита там, под снегом, подалась и с хрустом сломалась под его внезапно тяжелой ногой…
… и после был столб ревущего огня, от которого снег, даже не успевая таять, испарялся прямо в воздухе, вот только ему самому этот огонь почему-то не причинял вреда.
Наверное, потому, что исходил из его горла.
Гончая с визгом ударилась оземь, отброшенная когтистой лапой, и снег задымился от темной горячей крови. Другая походя схлопотала удар чешуйчатым хвостом, а третья – третья, мигом растеряв всю зловещесть и неотвратимость, разумно решила убраться подобру-поздорову и сбежала, поджав хвост, как любая хорошая, но до жути трусливая охотничья собака, годная только на то, чтобы приносить из озера подстреленных уток.
Но за миг до того, как она исчезла, он увидел свое отражение в горящих желтых глазах – увидел свои глаза, точь-в-точь как глаза того, другого, в чьих зрачках плясал огонь, неспособный их оживить.
Там, в лесу, десяток других псов ада ждет своего часа, но они издали услышат свою смерть и, если только они вообще способны спасаться бегством, вернутся обратно к хозяину, который снова посадит их на цепи.
Снег под его шагами плавился и тек, а снежинки превращались в дождь в нескольких сантиметрах от чешуйчатой спины. Похоже, он был раскален, и зиме приходилось с этим считаться. Метель теперь значила для него не больше, чем легкий сквозняк, а время – время стало всего лишь досадным недоразумением, которое случается с другими, но не с ним.
Он бросил последний ленивый взгляд на жалкое стылое мерзлое тело, в изломанной нелепой позе раскинувшееся на снегу, и понял, что бросает его, такое по-человечески непрактичное – только тронь, и сломается – без малейшего сожаления. Впрочем, ведь оно обрело то, чего жаждало больше всего, о чем беззвучно молило последние часы – обрело избавление.
Вон там, на примятом снегу, разливается темная клякса. В каком-то из смыслов чертова гончая все же перегрызла ему горло. Но какая теперь разница, когда оба они мертвы, и оба лежат совсем рядом, остывая, истекая теплом?
Тогда он взмахнул крыльями, оттолкнулся, когтями пропахав снег до самой земли и землю тоже, и взлетел.
Летел над острыми, как копья, верхушками черных елей, над губительно отвесными горными вершинами, над пропастями, в которых кипит заточенная в плен стен каменного ущелья метель, и бешеный ветер, неподвластный никому больше, смирел и сам ложился под крылья.
Он поднялся выше снега и видел, как в прозрачной ясной вышине мерцают упрямые вечные звезды.
А там, где звезды и снег сплелись настолько, что невозможно разобрать, где одно переходит в другое, его давно уже ждут другие пятеро. Ждут, чтобы выбрать еще одну снежинку, самую красивую, и зажечь другое, новое солнце, которое не остынет многие тысячи лет.
Придет конец вечной ночи и непререкаемой власти луны, некогда бывшей солнцем, но ныне свергнутой с небесного трона. Придет конец набившей оскомину зиме, утомившей землю, выстудившей сердца. И дети снова станут рождаться на свет, а не на тьму.
Как знать? – может, если в глазах того, кто спускает гончих с цепей, снова будет играть солнце, а не прирученный огонь, он…
А может, и нет.
Ведь прошлое – это всего лишь прошлое, даже если оно общее.
Скоро рассвет. Но они обязательно успеют до рассвета.

 » Туда и обратно

Туда и обратно
Жанр: сказка о смерти и том, что бывает после

В слове «обратно» есть слово «брат».
(с) Маша Елфимова

С болот тянуло сырым холодным ветром, волочащим за собой клочки мохнатого тумана, похожего на мокрые серые перья.
На болота с равнин ветер никогда не дул, но в эту сторону его порывы проникали беспрепятственно. Наверняка вам знакомо их леденящее прикосновение. Именно его ощущаешь, когда сердце ни с того ни с сего вдруг замирает, предчувствуя недоброе, или когда уже знаешь заранее, что скажет этот серьезный, по-деловому одетый незнакомец, хотя он едва успел завести деликатный разговор о твоем муже, который почему-то припозднился, возвращаясь с работы.
Артур стоял в проеме Врат, ровно посередине между двух столбов. Ветер нахально играл его темными волосами, пытался сбить с головы шляпу, с нежностью скользкой, мертвой русалки гладил лицо.
Столбы Врат представляли собой обычные продолговатые неровные камни, даже не обтесанные, просто поставленные на попа – или сами так вставшие. Один покосился и теперь, презирая законы физики, торчал из земли под немыслимым углом. На другом сидела здоровенная сорока и, не заботясь о вежливости, неприкрыто пялилась на Артура бусинами черных прицепчивых глаз.
Раз сорока – кто-то придет… Так, кажется, этот малолетний дурак постоянно говорит, видя черно-белых птиц?
А может, именно они навлекли на него беду? Он же с такой охотой верит любым приметам, а старухи ведь недаром плюются через левое плечо, стоит только тени монохромного крыла на миг закрыть им солнце.
Он протянул руку и коснулся одного из столбов. Как жаль, что нельзя взять такой с собой вместо якоря.
Всего два камня, а значат чертовски, неизмеримо, невообразимо много. Гораздо больше, чем может представить себе человек, разумный хотя бы настолько, чтоб доверить ему вилку.
Некоторое время Артур стоял, не смея выйти, и обозревал пейзаж перед собой. Или, вернее сказать, обозревал туман перед собой. Кроме тумана, перед ним ничего и не было.
Туман играет шутки со зрением. Даже самую темную ночь, такую, как властвует сейчас, он заставляет казаться светлее, и от этого глаза устраивают яростный бунт. Если есть свет, должно быть видно; так какого тогда ни-че-го не видно?
После двух минут созерцания ночного тумана очень хочется зажмуриться.
А после двух часов пешего пути по пустынной, бесконечно тянущейся дороге очень хочется влить в себя очередную дозу никотинового дурмана, но трубка вам не сигарета, на ходу такую не покуришь.
К тому же вокруг и без того достаточно мглы, чтоб дымить самому.
Но как же все-таки холодно. Такой дурной, болезнетворный холод, промозглый, проникающий и под одежду и под кожу. Отправляясь в такие вот холодные места, слабые легкие желательно оставить на входе, не то они мигом схватят тяжкое воспаление или что еще похуже.
И вокруг – ни единой живой души. Ладно бы просто не было людей – он никогда особенно их и не жаловал – но ведь ни зверушка какая, пусть даже самая мерзкая, не шмыгнет мимо ног, не прожужжит над ухом надоедливый гнус. Только мертвая тишь кругом да ветер, все дующий в одну только сторону…
Были моменты, когда Артуру хотелось завыть от окружающей его безжизненности. Но, пожалуй, никто яснее его не осознавал, что бывают дороги, в которые пускаешься один. Никто другой не только не имеет права, но и не может идти рядом.
Артур вздохнул, поднял воротник куртки и покинул Врата.
Вехи столбов мгновенно нырнули в туман, пропали из виду. Теперь обратной дороги нет. Чтобы вернуться, нужно размотать путанный-перепутанный клубок тропинок и найти конец пути.
И нет совершенно никаких гарантий, что у него это получится.
Впрочем, нет, одна существует – бытовало мнение, Артур где-то слышал, что якобы любой смертный имеет право раз в жизни посетить эти места и вернуться обратно невредимым, если его время еще не пришло. Но в этом тумане, в этой непроглядной ночи так легко оступиться и упасть с тропы, заплутать, навеки остаться кружить по мерзлому болоту…
Путеводную нить к Вратам не привяжешь – не хватит никакой длины, ибо пространство здесь ведет свою собственную жизнь, не считаясь ни с временем, ни с чем иным. Придется придумать другой способ ставить вехи.
Великий король, в честь которого его назвали, свершил много славных дел, но ничего подобного среди них не было. Такая вот волшба больше под стать легендарному Мерлину. Тот хотя бы знает точно, как это делается…
Мир вокруг имел только очертания – и не более того, все детали туман проглатывал, не жуя. Но корявые, чахоточные тени по правую руку при разглядывании в упор оказались еле живыми болотными деревьями. В детстве Артур никак не мог понять, почему растения на болотистой почве сохнут, хотя вокруг полно воды, пока не увидел их сгнившие черные корни. Пожухшие бессильные листочки слабо шуршали на промозглом ветру – как сушеный горох в погремушке новорожденного, как голоса древних стариков, одним полуслепым глазом уже глядящих на Ту Сторону, точно так же засохших на корню…
Артур выбрал сук покрепче, отцепил от пояса тяжелый темный фонарь и устроил его кольцо в развилке двух ветвей, расходящихся буквой V. Лишь бы выдержал, лишь бы немощное деревце не сломалось под пустяковым, в общем-то, весом! Потому что если фонарь упадет, все пропало. Порвется невидимая путеводная ниточка, канет во тьму и туман обратный путь.
Он чиркнул спичкой, и вспыхнувший было бодрый огонек тут же растерял свой оптимизм, неуверенно заморгал, со всех сторон осаждаемый влажностью тумана, и погас, устав бороться. Не страшно. Артур зажег еще одну спичку, очень осторожно заслонил пламя ладонью от ветра и зажег фитиль.
С первого раза никогда не получается, сколько людей погибало из-за этого в зимних лесах. Но спичек у него в достатке, они весело гремят в новом коробке, и еще один запасной, ни разу не открытый, на всякий случай лежит во внутреннем кармане куртки, недосягаемом для влаги – не отсыреет. Артур никогда не считал себя очень предусмотрительным человеком (мог бы курить, сидя на бочке с порохом, если очень захотелось бы покурить), но такую предосторожность даже он без труда учел. Было бы обидно срезаться, даже не начав толком, из-за такой ерунды.
Фонарь горел ровно и ярко, но обольщаться не стоит – уже через два шага туман почти скроет его, превратит в далекое мерцание. Лишь бы не погас. Больше ничего и не нужно.
Артур в последний раз окинул взглядом свой маяк, развернулся и пошел прямо в туман.
Под ногами мерзко захлюпало, и земля стала вдруг тошнотворно мягкой – неосторожно шагнешь и утопишь сапог по самую щиколотку. Изредка похрустывали под подошвами тонкие льдинки. Осень. Здесь вечная поздняя осень. Слишком поздно для золотых листьев, перелетных журавлей и прочей романтической мишуры, но, увы, недостаточно поздно для снега, который скрыл бы черную мокрую грязь, заморозил бы коварные озерца, полные темной мутной воды.
Очень хотелось оглянуться, бросить еще один, контрольный взгляд на фонарь – там ли он пока, не исчез ли куда? Но правила во все времена оставались все те же что на пути туда, что на пути обратно. Главное – не оглядываться.
Уже через минуту обувь безнадежно промокла, этого с самого начала нельзя было избежать. Туман вокруг клубился, как сигаретный дым в комнате с закрытыми окнами, где так накурено, можно топор вешать, и ничего не было видно. Лишь изредка из мглы выступали очертания какой-нибудь части ландшафта: жалкого чахлого кустика или небольшой кочки…
Иногда то, что Артур издали принимал за камень или холм, вдруг на удивление бесшумно поднималось на ноги и уходило прочь. И ног этих редко было четыре. Или меньше, или гораздо, гораздо больше.
Разумеется, даже сумасшедший не стал бы преследовать этих тварей, чтобы узнать, где они свили себе гнезда.
Туман скрадывал звуки.
Артур знал, что все это ненастоящее. Нет никаких чудовищ в этой серой пелене, и уж тем более они не могут причинить никакого вреда и слепому котенку. Он не уставал повторять это себе, но на самом деле помогало не лучше, чем имбирь помогает от морской болезни.
Один раз земля под его ногами ожила и зашевелилась. Он отпрыгнул, и какие-то наполовину утонувшие коряги на поверку оказались черными колючими змеями. Быстрыми змеями. Один ползучий гад поспешил каторжной цепью с ядром обвиться вокруг его ног, второй с оглушительным шипением, похожим на звук песка в песочных часах, поднял свою голову едва не на уровень лица Артура, показывая хищные длинные зубы.
Будь он в мире живых, где привык находиться и где надеялся продлить свое пребывание ровно настолько, насколько возможно, над решением не пришлось бы долго размышлять. Нижняя гадина получила бы не слишком геройского пинка в голову, а второй осталось бы с недоумением смотреть вслед стремительно удаляющейся жертве, которой еще немного пожить охота. Но тут – он знал – тут не Земля. Здесь бегство никогда не спасает.
Убегаешь только от того, что может тебе навредить. Навредить тебе может только то, что реально.
Убегая, признаешь реальность. А твари, реальность которых ты официально признал, имеют привычку пускаться в погоню. И уж они-то точно не запнутся о кочку, не провалятся по колено в скрывшуюся в тумане яму.
Это как монстры под кроватью, от которых с головой прячешься под одеяло. Они реальны, но одеяло реальнее.
Чтобы идти дальше, нужно постоянно помнить, что на этом болоте тебе некого бояться, кроме разве что себя самого.
Грешное небо, какое банальное, мерзкое, затрепанное до сквозных дыр клише нашло свое воплощение в этих гиблых местах! Вот Артур, например, никогда не видел смысла в страхе перед самим собой. Да, он до смерти боялся змей, причем любых, потому что никогда ведь нельзя с первого взгляда понять наверняка, ядовитая она или просто противная, боялся умереть, боялся темноты, если у него было подозрение, что в этой самой темноте прячется очень злой и на все готовый человек с огромным топором. Но в себе он был уверен – в том плане, что он никогда не подольет себе родимому медленный яд в кофе и не пырнет себя в спину ножом, если только не проявит чудеса гибкости и идиотизма.
Но если вот такие вот твари, как эти, живут и здравствуют внутри его головы, может, стоит и правда себя поостеречься?
Когда Артур вспомнил о нереальности врага и нашел в себе силы крепко зажмуриться и сделать еще один коротенький шаг вперед, змеиных оков на его ногах уже не было и в помине, и он пошел дальше, потому что второе правило гласило «не останавливайся», и пренебрегать им не стоило.
Раньше по этим болотам уже прошли мать и отец. Их пленниками навеки стали многие, кого он в жизни звал своими друзьями. Джонатан, жених его сестренки Кристэ, оставил где-то здесь свой быстро заполнившийся водой след, уходя навсегда. Сотни человек шли этим самым путем и пройдут после. Неужто сам Артур не сумеет найти его конец?
И вернуться обратно, ибо время его – хочется верить – еще не пришло.
Много раз он видел блуждающие огоньки. Они поодиночке и целыми вереницами роились и мелькали вокруг, то зависали прямо перед носом, мельтеша перед глазами, то плясали по сторонам, манили сделать шаг вбок, сойти с подобия дороги. Иные принимали вид далеких фонарей, таких же, какой повесил он, только не желтых, а едва уловимо зеленоватых, или окон, тепло светящихся изнутри. Один раз Артур едва не попался, когда в темноте ему померещился целый силуэт дома с покатой крышей и полуприкрытыми ставнями.
Очень хотелось пойти на огонь. Обогреться, обсушиться, взглянуть – хотя бы просто взглянуть! – в лицо любому человеку, кем бы он ни был. Но эти желания Артур успешно подавлял. Любой бродяга, если хочет остаться в живых, раз и навсегда усваивает урок: как бы болотные огоньки ни манили в даль светлую, лучше смотреть под ноги, чем бежать за ними. Все равно не догонишь, а утонуть можно запросто.
В конечном итоге он так привык к ним, что даже попытался поймать один, чтобы все же раскурить трубку. Но огонек между пальцами оказался холодным и скоро погас, не оставив и следа.
Не так уж и страшно было идти. Только очень тихо.
Впрочем, Артур понимал, что все это еще цветочки. Пока что его щадят. Но вот когда он отправится назад, один или с Арчи, все кошмары, заготовленные специально для них двоих, покажут себя во всей красе, прольются на головы ведром черной холодной воды. Так бывает всегда. Вернуться куда сложнее, чем уйти – знает каждый, кто хоть однажды уходил без спросу и не сказавшись.
Где же этот чертов псёнок, собачий он сын? Сколько еще придется искать его ощупью, не зная даже, в какую сторону идти?
Вот придумает же небо такое несуразное создание. Мало того, что мальчишка всю жизнь, пусть ненамеренно, раздражал своего старшего брата, человека занятого и к фантазиям не склонного, так теперь еще и умереть вздумал!
Возомнил себя романтическим искателем приключений, видите ли, откопал где-то невесть где старинный страшно сильный магический артефакт… И, разумеется, обязательно надо было сразу его хватать! Голыми руками! Подумать только!
Уж Артур-то знал, как поступать с вещами, имеющими даже самое косвенное отношение к магии. Для начала надо осторожно потыкать их палочкой, причем самой длинной палочкой, какую сможешь найти. И если после этого вещица уползет, исчезнет или скроется каким другим образом, поверьте, тем лучше для вас.
А Арчибальд, мать его с моста и за ногу, до сих пор верил в звенящих фей, вот и схлопотал порцию волшебного яда, вогнавшего его в глубочайшую кому. И если спящей красавице, странную сказку о которой папа рассказывал им в детстве, ничего не грозило, пока она ждала своего принца, то Арчи умирает. Пусть медленно, зато верно. Его дни сочтены. Кристэ заметила, что дыхание ухудшается едва не с каждой ночью.
Эх, мать его еще и еще раз с моста и за ногу, раз не научила, как не распрощаться с жизнью по молодости и глупости.
Хорошо все-таки иметь братьев-сестер, сводных по отцу. Можно сколь угодно ругать их непутевую мать, свою при этом не задевая. Хотя прах бедных женщин все равно нехорошо тревожить.
В какой-то момент Артур заметил, что или это он бродит кругами, или ветер и правда время от времени меняет свое направление. Ясно. Это затем, чтобы не указывать путь. Было бы слишком легко найти выход, если знать, что ветер всегда дует в сторону Врат.
Сможет ли он выйти обратно? Выведет ли его маяк-фонарик, или он уже погас давно, его съели несуществующие воображаемые твари, здесь обретшие плоть?
Такие мысли Артур от себя гнал. Они были опаснее всего.
Он не знал, сколько времени прошло. Здешняя ночь кончалась тогда, когда сама того хотела, а она, похоже, в вечной апатии давно уже не хотела ничего. Вода, чувствующая себя хозяйкой в его сапогах, радостно и беззаботно плескалась. А потом – он сначала не заметил, отвел взгляд, но потом рывком повернулся и увидел – в тумане мигнул голубоватый светлый проблеск.
Первым порывом было рвануться, бегом побежать туда, ибо где огонь, там и люди, но Артур одернул себя. Огонь ли? Такого-то цвета?
Его осенило, и он, добыв из кармана начатый коробок, чиркнул спичкой. Зашипела серная головка, и вспыхнул язычок пламени – голубого пламени.
И вот тогда-то он, больше не думая, что может там найти, с чистой совестью кинулся на свет, неосмотрительно швырнув коробок наземь.
Туман играл и с расстоянием, и поначалу казалось, что ближе синее свечение не становится, но вот пространство сдалось, и Артур, на ходу зачем-то приглаживая волосы, вынырнул из тумана прямо к потрескивающему синему костру.
Плавник, выловленный все из того же болота, горел плохо, неровно и тускло, да и тепла почти не давал, но вокруг этого огня, сгорбившись и протянув руки, стояли и сидели прямо на холодной сырой земле неясные, как и всё в туманной дымке, человеческие фигуры. И одну Артур сразу узнал. Такое впивается в память, оставляет несмываемый след, как каленое железо, приложенное к коже. Эта прямая, как у гордого собой мальчишки, даже сейчас прямая осанка, и вихор волос, неподвластных никакой расческе…
Вот он, конец пути. Найден в переплетении невидимых шерстяных ниток, свитых в клубок.
К стыду Артура эффектность была у него в крови, поэтому он не удержался от того, чтобы, невольно ухмыляясь во весь рот, гаркнуть громогласно:
- Я пришел за тобой, о моя Эвридика! Время вернуться в мир живых.
Эту легенду о безрассудной, глупой, в общем, любви, которая, что нисколько не удивительно, ничем хорошим не кончилась, им тоже поведал отец. Он вообще знал много таких историй, которые, пожалуй, и не придумаешь нарочно. Ни от кого другого в этом мире Артур не слышал подобных сказок. Откуда отец их брал, так и осталось для него загадкой. Может, видел во сне.
Арчибальд вздрогнул, услышав никому другому не ведомое имя, поднял голову и, слабо вскрикнув, кинулся ему на шею.
Артур обнял его на миг, просто чтобы не отталкивать сразу. Скажи ему кто, что это объятие стало выражением большой теплой любви, он не поверил бы. Юный глупец просто напуган до смерти, он замерз и отчаялся, а тут – хоть кто-то знакомый и надежный, не изменившийся ни на йоту…
Он отстранил брата от себя, разглядывая чужое лицо. Странное освещение придает коже жуткий оттенок трупной серости, и эти острые, слишком темные тени заставляют тонкие черты казаться резче, но глаза, карие, но не черные, а светлее, как, как… как мед, пиво или янтарь, глаза до сих пор теплы, светят, как две лампады в церкви, где ни один из них сроду не бывал.
И на него, именно на него, на Артура, эти глаза смотрят невыносимо доверчиво. Это кошмарное, необъяснимое доверие в огромных детских моргалках всегда выбивало его из колеи. Как – верить ему – такому гаду? Как можно? Сам он ни на грош себе не поверил бы.
- Ты все-таки пришел, - шепнул Арчи, отлипая, и эти слова наотмашь хлестнули Артура по лицу, как кусок оборвавшегося такелажа.
Де жа вю, говорите?
Тогда, в ту ночь, после которой они, все трое – Артур, Арчи и Кристэ, отныне сироты и безотцовщина – долго еще вздрагивали от раскатов безобидного грома, каждый по своей причине, младшенький вот так же смотрел на него, только тогда его глаза полны были напуганных, горьких слез. И интонации были точно такими же - обнадеженными. Как будто он, Артур, просто не мог не прийти, не защитить.
Братец просто не знал, что за голенищем его сапога был спрятан теплый от еще не засохшей крови нож.
В ту ночь отец умер.
Был убит.
Отцеубийца. Отныне и вовек. И нет ему прощения.
Они все любили отца. Пусть он предал их матерей, пусть он ни разу в жизни не сказал ни слова правды, они его любили. А чтобы убивать, нужно ненавидеть.
Артур ненавидел лжецов и ложь. Ровно до тех пор, пока не понял, что сам такой и не скажет правды, если она позволит кому-то заглянуть к нему в душу, как к себе домой. Никого он не хочет допускать до своей души.
Он ненавидел обманщиков ровно до тех пор, пока не вспомнил, как когда-то ужасно давно, в детстве, когда Кристэ еще всем сердцем любила тряпичную куклу, а Арчи едва научился говорить, когда правду еще не отделяют от лжи, если только речь не идет о том, что из вас, малолетних негодяев, разбил драгоценную фарфоровую вазу – ужасно давно, в детстве, в те вечера, когда отец возвращался откуда-то из бесконечных странствий не слишком усталый, они собирались вокруг него и глядели ему в рот, ловя каждое слово сказок, которые он им рассказывал. И, между прочим, ни капли не заботились при этом, происходило ли все описываемое на самом деле и могло ли оно происходить в принципе.
Нет ему прощения. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Нет ему прощения прежде всего от себя самого. Он простил себе все плохие и мерзкие вещи, которых сотворил немало, кроме этой.
Это его маленькое персональное проклятие. Другие боятся смерти просто потому, что боятся боли, потому, что не знают, что будет после. Артур же прекрасно знал, что будет после. Он боялся смерти, потому что знал: когда он умрет, ему придется сделать то, на что ему не хватило духу в ту ночь, когда безумие на краткий, губительный миг овладело его телом – посмотреть отцу в глаза.
Он до остановки сердца боялся того, что увидит в этих глазах, и еще больше – того, что не увидит.
Да и вообще, когда это он был храбрецом? Да никогда не был. Всегда считал, что лучше быть трусом пять минут, чем мертвым всю жизнь.
- Дурак! – вдруг воскликнул Арчибальд, отталкивая Артура. – Откуда ты здесь? Что же ты, тоже умер из-за меня?
Словно мысли прочитал. Но это он просто сообразил наконец, что живым сюда путь заказан.
- Сам дурак, - фыркнул Артур. – Я пришел за тобой и с тобой же намерен вернуться.
- Но как? – пробормотал Арчи. – Я проблуждал здесь невесть сколько и никуда не пришел. Ты не найдешь обратный путь…
Обняв брата за плечи, Артур развернул его и показал пальцем вытянутой руки – как мамы, присев на корточки, показывают детям на птиц в парке – на далекий, едва заметный огонек в тумане.
Огонек был живым и желтым. Он едва заметно мерцал, как звездочка. У Артура отлегло от сердца. Его маяк еще горит.
- Видишь? – спросил он. – Фонарь у самых Врат. Мы его не потеряем. Мы выйдем, Арчи.
Хотелось бы ему самому так верить себе, как ему поверил братишка! Но этот с самого начала рад был безропотно проглотить любые враки, и неважно, кто их придумал – отец ли, брат ли с сестрой, народная ли молва.
Он верил всему. Верил, что желание исполнится, если сумеешь сдуть все пушинки с белого одуванчика зараз. Верил, что «раз сорока – кто-то придет». Верил, что черные кошки – это перерожденные ведьмы, звезды падают, когда кто-то умирает, а папоротник цветет, но его не найти, если не знаешь точно, где искать. Верил в приметы и сплетни, верил в расположение звезд…
Этим он пошел в отца. Тот тоже был романтиком и немножко не от мира сего. Хотя какое уж там немножко – он был основательно не от мира сего и в сей мир заглядывал лишь изредка, большую часть времени пребывая в совсем других местах и ином времени.
А сам Артур пошел в отца тем, что был долговязым тощим шатеном, которого невозможно откормить до нормальной комплекции, как ни старайся, и к тому же не отягощенным излишней верностью.
Впрочем, до рекорда отца – четыре жены за три года – ему далеко, как ползком до луны. Его неверность проявляется в другом.
Например, в том, что он, вопреки верованиям Арчи, в один прекрасный день может просто взять и не прийти.
И совесть его не замучает. А если и замучает, то не насмерть.
Но сегодня – не такой день. Не настолько прекрасный.
- Ты думаешь, я стал бы жертвовать собой ради тебя? – Артур ухмыльнулся и постарался, чтобы ухмылка вышла особенно наплевательской. – Не настолько я тебя любил при жизни, братец. Во мне склонности к самопожертвованию не больше, чем в кошке, а эта тварь даже не мяукнет, если ее хозяина станут убивать.
- Разве что убийца ненароком наступит ей сапогом на хвост, - с легкой улыбкой кивнул Арчибальд, но по его глазам, в которые, очевидно, кто-то при его рождении встроил неснимаемые линзы интенсивного розового цвета, было видно, что он не верит в эгоизм старшего брата.
В этом был весь Арчи. Даже при своей тотальной легковерности не слушал и не внимал, когда люди себя ругали. Всегда искренне полагал, что в глубине души они все хорошие. И иногда по чистой случайности попадал в яблочко.
Как в случае с Артуром, например. Он временами с беспокойством замечал, что в той самой глубине души он лучше, чем ему хотелось бы. И хорошесть эта проявляла себя в самый неподходящий момент самым неожиданным образом.
И, видимо, он был даже лучше, чем можно было себе представить, раз сунулся в землю без возврата ради мальчишки, который всю дорогу только и делал, что ненароком, без злого умысла выводил его из себя. С младшими братьями всегда так бывает – они зла не желают, но все равно невыносимы.
Просто родственные обязательства – штука такая. Ты их не давал, но выполнять должен и будешь.
К тому же ему начало даже нравиться, что Арчи вечно таскался за ним в его бесцельных странствиях. То есть нет, его это, конечно, раздражало, но… привычка есть привычка.
Он уже свыкся с тем, что кто-то записывает все эти истории, которые он вечерами рассказывает собутыльникам или попутчикам. Ему… льстило, что ли, что кому-то они нужны. А значит, и он немножко нужен. Согласитесь, гораздо легче утверждать, что ни в ком, совершенно ни в ком не нуждаешься, когда тылы прикрыты, и остаться в одиночестве тебе в любом случае не грозит.
Наверное, отец тоже с этого начинал. Невинные небылицы, придуманные развлечения ради – а потом сам забываешь, где правда, где вымысел.
Арчибальд был в восторге от сказок Артура. Говорил, что отец просто пересказывает услышанное где-то, хотя непонятно, где он вообще мог такое услышать, а Артур придумывает сам, и черт побери, это все просто здорово. Впрочем, братишке немного требовалось, чтобы впасть в восторг.
Артур не смог бы спать спокойно, если бы знал, что брат, чье тело до сих пор живо, пусть ненадолго, скитается совсем один по туманным холодным болотам. Не такое это место, чтобы ему гулять там в одиночестве. И вообще, если уж умер – отправляйся в загробное царство, однако живым место среди живых. Живая душа на этих болотах – явление столь же из ряда вон выходящее, как восставший мертвец в подлунном мире. Вот и все.
И вообще, то, что Артур не слишком ценил мелкого при жизни, не значит, что после его безвременной кончины он должен резво прыгать от радости.
И одно только интересно: если знать, что шансов вернуться вдвоем практически нет, сумел бы он выпустить Арчи, а сам остаться, зная, что никогда не рассеется туман и никуда не приведет дорога? Сумел бы променять свое время на время для него?
- Можно мне пойти с вами?
Артур едва не вздрогнул, когда прозвучал тихий, словно прозрачный голос, а Арчи испуганно приник к его плечу, зарывшись носом в мокрую куртку.
То заговорил один из силуэтов у костра, и только сейчас Артур заметил, что никто уже не пытается поймать немного ускользающего тепла, чтоб согреть руки. Все потерянные, опустевшие глаза устремились на них двоих.
Вон жгуче черноволосая девушка, бледная как смерть, и платье все изорвано, а вот рыжий, весь в веснушках парень, едва старше Арчибальда, то есть совсем еще юный, а там – бородатый мужчина, еще не старик, но у глаз и рта поселились морщины. И еще с полдесятка бледных, бесплотных людей, больше похожих на тени, которые видишь только краем глаза, после чего плюешься и вертишься на месте, чтобы всякая дрянь в глаза не лезла.
- Можно и мне пойти с вами? – спросила девушка, вскидывая глаза, и маленькая толпа вокруг нее отозвалась неразборчивым шелестом сухих, ломких голосов, сливающихся в одно неделимое бормотание, напомнившее Артуру шелест листьев на краю болота.
Они хотели закончить путь.
Их время еще не пришло. Если бы пришло, они точно знали бы, куда идти, их вело бы что-то внутри них. Они прошли бы болота и попали в рассветный сад, если при жизни заслужили.
Но раз они заплутали здесь, их срок еще не настал. А значит – значит, они могут вернуться, если найдут дорогу, разве нет?
Необходимо закурить. Рука сама потянулась к трубке, заткнутой за отворот куртки.
- Господа, - проговорил Артур медленно и четко, извлекая трубку на свет божий, - давайте расставим все точки над «i». То, что я повесил этот фонарь, не дает мне права запрещать кому бы то ни было идти на свет. Хорошо?
Они выслушали его молча. А потом рыжий парень без дальнейших препирательств и слов взял с места в галоп и умчался в туман – и откуда только силы взялись?
Артур одобрительно кивнул. Тот, кто хочет жить, будет жить. Главное – воля. Что ж, хочется искренне надеяться, что он дойдет.
Девушка и еще двое неуверенно последовали за тем, с кем делили костер. Артур как мог деликатно отцепил от себя Арчи, нагнулся и выудил из костра головешку.
Она горела голубенько и скорее тепло, чем горячо. И, признаться, прикуривать от такой штуки было страшновато – потом ведь эту дрянь придется вдыхать. Но он решил рискнуть.
Трубка лучше людей. Изящнее и горячее любой женщины, вернее и неподкупнее любого друга. И гораздо эффективнее скрашивает одиночество.
Артур выдохнул колечко дыма, которое вдруг оказалось излишне живым, поспешило разомкнуться и змейкой уползти в туман, и взгляд его выловил из полумрака знакомый профиль в обрамлении светлых золотистых кудряшек, совсем как у девочки со старого портрета.
- Ба, знакомые все лица! – воскликнул он. – Джонатан, Джонни, что ты здесь делаешь?
Юноша, казалось, только теперь заметил его. Повернул голову, несколько секунд, не узнавая, смотрел пустым бессмысленным взглядом. Потом бескровные, бледные губы шевельнулись:
- Артур?
- Что ты здесь забыл и почему до сих пор не в раю? – допытывался Артур. – Моя сестра по тебе все глаза выплакала! Если узнает, что ты до сих пор торчишь в чистилище, с ума сойдет.
И снова – слабое шевеление губ.
- Кристэ… - шепнул Джонатан и прикрыл глаза.
Говорят, вспоминать здесь тоже становится с каждым часом все сложнее и сложнее.
Бедная сестренка Кристэ, как она плакала, когда умер ее жених! А уж плакать по умершим она всегда здорово умела. Сорвала голос, рыдая вслух, ни о чем не думая, никого не стесняясь, просто чтобы выпустить все, что на сердце накипело, и не умереть, захлебнувшись собственной черной болью.
Впрочем, что есть жених? Они с ним даже не целовались ни разу, даже не держались за руки, и помолвки у них не было никакой. Они просто разговаривали, улыбались и любили друг друга так, как никому и не снилось любить.
Тогда, серым днем похорон, когда первая горсть земли ударилась о крышку гроба, она бросила в могилу кольцо, что он ей подарил, и сказала громко:
- Отдаю назад твои обещания. Ни о чем не жалей. Все было здорово.
Даже Артур при всем своем цинизме полагал, что Джонни давно переселился в горнюю обитель. Славный он был парень. И явно не заслужил сидеть теперь здесь, у неспособного согреть фальшивого костра…
Второе дымное колечко завязало само себя в сложный морской узел.
- Я… не могу уйти, - проговорил Джонатан, беспомощно озираясь. Каждое слово словно стоило ему огромного труда. – Я… потерял кольцо… где-то здесь, в лесу. Я должен его найти.
- Кольцо, - повторил Артур.
Так вот в чем, оказывается, дело, вот где собака порылась.
Зажав зубами деревянный мундштук трубки, он рассеянно похлопал себя по карманам.
Кольцо, кольцо. Оно должно быть где-то здесь. Кристэ ведь кинула его в могилу, верно? Все, что раньше времени предают земле, попадает сюда, на грань между тем, что было, и тем, что ждет после.
Ага.
Артур вытащил из нагрудного кармана золотое кольцо, которого раньше там не было, и протянул его Джонатану. Не на раскрытой ладони, о нет. Так оно потеряется. Упадет, или кто-то выбьет его из руки. Он крепко держал кольцо двумя пальцами, и точно так же хозяин его принял.
- Теперь иди дальше, - сказал Артур и указал подбородком куда-то в туман. – Ты ведь знаешь, куда?
Джонатан кивнул и, надев кольцо на тонкий палец пианиста, никогда не державшего в руках молотка, принялся разглядывать его, зачарованный блеском колдовского металла.
Затянувшись еще раз, Артур на пробу выпустил не кольцо, а облачко дыма. Сначала оно приняло очертания розы, затем слоника, а потом рассеялось, словно разбежалось в разные стороны.
Вот чудеса-то.
- Ты похож на Снусмумрика, - вдруг заявил Арчибальд, по-птичьи склонив набок голову. – Из той чуднОй книжки на странном языке. Помнишь? Там речь шла про таких белых и хвостатых… Отец в детстве показывал нам картинки, а истории пересказывал сам. У тебя есть шляпа, и шарф, и трубка, и дурацкая привычка не прощаться. Только губной гармошки не хватает.
Артур коротко рассмеялся, размотал черный шарф со своей шеи, накинул его на плечи братишки и прокомментировал:
- Не мерзни. Отец вдохновлялся легендами артурианы, когда придумывал меня. Любил их тогда очень. А муми-тролли тут вовсе не при чем.
Потом сунул трубку в карман, прямо не выбивая, зажженным концом вверх. К чертям рогатым противопожарную безопасность. Она должна всегда быть под рукой на пути обратно.
Братишка тем временем совершенно серьезно завязал его шарф на своей шее. Раз ему так и правда теплее, пусть.
- Нам надо идти, - сказал Артур. – Возьми меня за руку, Арчи, да покрепче. И не отходи. Помнишь «Орфея и Эвридику»? Назад смотреть нельзя.
Арчибальд кивнул серьезно, крепко уцепился за предложенную руку, и они пошли в туман на свет далекой звезды фонаря. Вместе.
Главное – не отпускать его от себя, держать покрепче. Не дать ему отойти и на шаг. Всего один шаг – но это уже на целый шаг больше, чем можно…
Некоторое время он слышал, как сзади идут другие, покинувшие костер – полуживые призраки, тени самих себя. Туман стирал звук шагов, и становилось жутко. Но оглядываться на них теперь нельзя. Отныне это их путь, и их судьба дойти или заблудиться снова.
Предательски хлюпало под ногами. Но в этих болотах, Артур знал, не тонешь, потому что де факто ты уже мертв. Ветер дул в спину. Он надеялся, что это значит, что они идут в правильном направлении.
Арчи вздрогнул и попытался было остановиться, но Артур мягко утянул его дальше.
- Увидел что-то? – спросил он, не глядя на брата. – Не смотри. Оно будет пугать тебя, чтобы ты остановился. На самом деле ничего этого нет. Есть только мы и чертово болото. Ничего по-настоящему страшного.
Арчибальд нервно сглотнул и неуверенно кивнул.
- А что… - промолвил он ломким от страха, непослушным голосом, - что видишь ты?
- Ничего, - ответил Артур и не соврал.
Он видел только то, что было на самом деле: туман, болото, темноту. Никаких страшных сцен из темного прошлого, и укоризненные призраки не тянули к нему руки с обочин, хотя имели для того более чем достаточно оснований…
Зато он слышал.
Он слышал, как его на разные голоса зовут по имени.
Звук доносился со всех сторон разом – умирающий, потухающий, живущий на грани слышимости звук. Его приносил ветер, его чавкала топкая земля под насквозь промокшими ногами, воздух звенел от него. Артур слышал его даже не ушами; шепот проникал прямо в кровь и замораживал ее в жилах.
Кто-то кричал, отчаянно вопил от жуткой боли, захлебываясь криком в последние секунды жизни. Кто-то рыдал. Кто-то смеялся, чисто, спокойно и звонко. Кто-то, кого, по логике вещей, уже давно нельзя было услышать.
Они умоляли его оглянуться. Они звали его к себе, звали такими подлыми, нечестными, самыми заветными словами, на которые – он знал – он не может не откликнуться.
Во всей этой кошмарной симфонии Артур различал знакомые голоса. Голос матери. И еще, еще… голос Арчи.
Ему пришлось крепче сжать руку братишки, чтобы вспомнить, что вот он, здесь, рядом, настоящий, пусть пока не совсем живой.
- Он не приближается, - сказал Арчибальд, тревожно вглядываясь в туман в поисках фонаря, и в его голосе звякнули панические нотки. – Мы идем не туда.
- Успокойся, - велел Артур. – Мне поначалу тоже так казалось.
Сказал – и только потом подумал.
Он поискал глазами их маяк. Нашел – после несколько страшных секунд, на протяжении которых ему казалось, что фонарь исчез.
Ближе он и в самом деле не стал.
Но размышлять об этом лучше не надо. Потерять уверенность – худшая тактика, которую они только могут избрать.
Это очередной обман. Болото пытается внушить им, что они малы и слабы, что они никогда не дойдут. Это все ложь. Если идти, обязательно дойдешь. Это одна из составляющих порядка вещей, а он непререкаем.
Арчибальд, бледный и напуганный, прикусил губу, глазами мучительно выискивая что-то в неясной дали, и тогда Артур применил самое действенное, самое безотказное средство.
- Послушай, - сказал он. – Все будет в порядке. Я обещаю. Веришь?
Арчи ответил ему медленным молчаливым кивком. Гляди-ка ты, неужто и правда поверил? Вот удобно.
С возрастом Артур гораздо терпимее стал относиться ко лжи и лжецам. Прежде всего потому, что сам таков.
Голоса приливными волнами омывали его сознание, звучали на самом-самом краю восприятия. Это выбивало из колеи, как назойливый шум, идущий невесть откуда. Через некоторое время он поймал себя на том, что не может расслышать собственных мыслей. Устало провел рукой по глазам, тряхнул головой.
И тут – услышал голос, доселе молчавший.
Голос, который много лет назад рассказывал ему сказки на ночь.
Артур встал как вкопанный, уставился в туман, дыша часто и тяжело, как будто пробежал двести метров по шпалам.
Отец с ним не говорил. Слов не было. Не было упрека или злости. Существовал всего лишь отголосок, далекий, потерявшийся в сотнях других, но это был его голос, такое не спутаешь…
Это его персональное безумие. Убийца сходит с ума, когда ему начинает чудиться тиканье часов его жертвы.
- Артур? – позвал Арчи, и страх в его голосе вдруг, пусть лишь на миг, спрятался куда-то, отступил на задний план, давая место беспокойству за ближнего. – Что ты видишь?
Артур мотнул головой, хлестнув себя по лицу мокрыми от тумана волосами, и просто зашагал дальше, увлекая брата за собой.
- Это связано с тем, что произошло тогда? – негромко уточнил Арчибальд.
Артур промолчал.
- Ты так толком и не рассказал, что было и когда, - проговорил брат задумчиво. – Вообще никак не рассказал. Только один раз, когда я основательно пристал с расспросами, заявил, что совершил нечто ужасное…
- Так и было, - коротко подтвердил Артур.
- Я не знаю, что ты сделал, - сказал Арчи тоном доброго проповедника, - но верю, что это не могло быть настолько ужасно…
- Лучше бы ты верил в Деда Мороза, - с досадой бросил Артур.
Ты просто не знаешь, братец. И слава грешным небесам. Потому что даже столь чистая душа, как ты, навряд ли смогла бы простить такое.
Ненависть существа, просто не умеющего ненавидеть, стала бы последней каплей. Иногда, чтобы сойти с ума, и тиканья не нужно.
Артур успел пройти еще два шага, прежде чем понял, что холодная липкая лапка Арчи больше не цепляется за его руку.
Merde!
За долю секунды он перебрал все мыслимые и немыслимые ругательства, какие только знал, и нашел их недостаточно грубыми.
- Арчибальд! – вскрикнул он, не оборачиваясь. – Где ты? Разве я не говорил тебе про попытки отставать?
Ответа не было. Впрочем, глупо было на него надеяться.
Это, черт побери, не то же самое, что по невнимательности потерять младшего брата в парке или бакалейной лавке.
Где он теперь? В паре шагов позади? Или невыразимо, кошмарно далеко?
И что теперь он сам должен сделать? Идти дальше один? Или… или…
Что еще он может?
И тут Артур понял, почему его не беспокоили кошмарные видения.
Они отступились просто потому, что то, чего он боялся, нельзя было увидеть глазами. Самого главного никогда не видишь.
То, чего он боялся больше всего, не только теперь, но и всю жизнь, с самого начала, и в чем никогда не признался бы – ведь именно этот страх он всегда скрывал, прежде всего от самого себя, когда вслух утверждал, что ему наплевать, он ни о чем не жалеет и не собирается, а все, что прошло – быльем поросло…
Больше всего на свете он боялся обернуться назад.
Назойливые голоса, не слышные больше никому, отступили, и Артур услышал еще один, хриплый, едва звучащий.
Голос Арчибальда, который, запинаясь, шептал какую-то глупую, наивную молитву, неспособную помочь.
Он здесь, черт его побери!
Артур даже не успел подумать, прежде чем сделал то, что сделал. Если ты старший брат, даже если не вполне родной, будь добр научиться переступать через свои страхи, ибо если не ты – то никто. В обязанности старшего брата входит первым спуститься в темный подвал и зажечь там свет, снять огромного мерзкого паука со стены…
Артур рывком развернулся, подняв с земли волну брызг, схватил Арчи за плечи, притянул к себе, закрыл ему глаза рукой. Здесь такие порядки – того, что не видишь, не существует.
И, как он ни боролся с собой, не получилось не посмотреть поверх макушки брата. Назад. Туда, куда нельзя оборачиваться.
Он посмотрел – и замер, увидев то, что там было.
Ничего.
Только туман и черная земля. И ничего больше. Ничего из того, что он ожидал увидеть.
И экое странное дело – почему-то это самое ничего пугало его в тысячу раз больше, чем любое возможное кошмарное видение.
Вот только Арчибальд, дрожа, уткнулся носом ему в плечо, не давая забыть, кто изгоняет пауков со стены в спальне.
- Тшш… Ничего нет, - говорил Артур, закрыв глаза. – Что бы тебе ни показалось, ничего этого на самом деле нет…
Он и не подумал спросить, что именно брат увидел. О таких вещах не говорят, они не подпадают под категорию «выговорись, и тебе станет легче». Легче в любом случае не станет.
- Идем дальше, - сказал Артур. – Идем?
- Но ты… - пробормотал Арчибальд, - ты оглянулся назад!
- Да, - кивнул Артур. – Поэтому теперь тебе придется меня вести. Ничего особенного, просто идти на полшага впереди, и все. Но сам я теперь дороги не найду. А если бы ты повернулся, то остался бы здесь навек. Ну же, не стой.
Арчи взял его за руку, крепко-накрепко переплетя их пальцы, и первым шагнул вперед.
А потом в какой-то момент, ни один из них его точно не смог заметить, фонарь стал приближаться.
Болото сдалось. Отпустило, разомкнуло заколдованный круг абсолютно прямой тропы, никуда не ведущей.
- Видишь? – Артур указал вперед. – Мы уже почти пришли…
- Ты же обещал мне, - с улыбкой кивнул Арчи, и Артур не сумел понять, издевается он или искренен.
Рыжее марево от фонаря дрожало, заставляя туман светиться. Хлюпать под ногами стало меньше, и вот из тумана уже выступают силуэты полусухих, вечно находящихся при смерти деревьев. На одном таком висит маяк, а прямо позади – камни Врат…
Сердце Артура под больше не согревающей поношенной курткой – старые вещи дороже всего, ибо перестают быть просто вещами, потому что прошли все то же, что прошел ты – встрепенулось и зашлось. Почти пришли. Дальше будет совсем просто. Почти пришли…
Пронзительный громкий стрекот откуда-то со стороны в клочья порвал тишину, пронизал туман.
- Раз сорока – кто-то придет, - машинально заметил Артур, встретившись глазами с глазами черно-белой птицы.
- Два сорока – кто-то умрет, - продолжил Арчибальд, указывая на вторую такую же, усевшуюся на сухую корягу.
- Это происходит каждый день, - сказал Артур. – Кто-то обязательно умирает.
- Верно.
Это сказал не Арчи.
И вообще, голос был ни на что не похож. В воздухе он как будто не звучал – сразу отдавался эхом внутри черепа, минуя расстояние.
Не отпуская чужой руки, Артур поднял голову и всмотрелся в темноту серого капюшона, скрывающего лицо прямой фигуры, возникшей впереди.
Те, кто до сих пор представляют себе смерть как одетый скелет с косой, заблуждаются. В детстве их неправильно научили.
Смерть – это не антропоморфная сущность и даже не состояние. Смерть – это субстанция. Именно она делает тяжелым и липким воздух в комнате неизлечимо больного, и таким воздухом трудно дышать. Именно ею пахнет после пожара или на скотобойне, именно она отравляет землю в чумных кварталах, так что после там долго еще не растет трава.
А этот, тот, кто стоит сейчас перед ними, вовсе не воплощение смерти. Он страж Врат. И его работа – следить, чтобы никто раньше времени не зашел и бесправно не вышел.
Теперь он решает, выйдут они вдвоем или нет.
- Выпусти нас, - сказал Артур. – Я пришел на экскурсию, такое вашими правилами разрешается. А он – его время еще не пришло. Он просто заплутал, сбился с пути. Ему не время, слышишь?
Главное – звучать так, как будто ты действительно веришь в то, что говоришь. Как будто это все чистая правда. Сейчас ему ни на миг нельзя самому усомниться в своих словах, ибо Страж слышит даже то, что не было произнесено.
- Нет.
Вот так вот, односложно и непререкаемо. Сказал – как отрезал, словно окованную железом дверь захлопнул перед самым носом.
У Артура упало сердце.
Но он глубоко вдохнул и тут понял, что он совершенно спокоен. Спокоен таким спокойствием, которое всего пол балетного шага отделяет от безумных воплей и нескончаемой беготни кругами.
Он извлек из кармана чудом не погасшую трубку (вот и пришло время ее второго выхода, этакое триумфальное возвращение), сделал длинную, неспешную затяжку и, выдохнув облако дыма прямо в лицо, невидное под капюшоном, сказал с необычным даже для него нахальством:
- Мне лучше знать.
Ну вот и все. Он сделал самую большую глупость в своей жизни – зато сколь грандиозна была эта глупость! Теперь ни братца не вытащит из чистилища, ни сам больше не увидит света. Впрочем, оно того стоило. Нахамить Стражу Врат не каждому в жизни удавалось.
А в следующий миг он едва не проглотил мундштук своей трубки, потому что схлопотал сокрушительнейший удар по лицу.
Зубы все уцелели лишь каким-то светлым чудом. Он, едва не сбитый с ног, отшатнулся, позабыл дышать, прижал руку к горящей щеке и ощутил на ней рельефный отпечаток – два треугольника, вершинами упирающиеся друг в друга. Похоже на песочные часы. Или на бабочку, расправившую стилизованные крылья.
Прежде чем рука Стража снова скрылась под плащом, Артур успел заметить на его пальце тяжелый перстень с таким же символом. Значит, он теперь заклеймен? Чего еще хорошего скажете?
Серый капюшон упал, и Артур с насмешливым вызовом уставился в обманчиво молодое, обманчиво спокойное лицо.
- Я запомню тебя.
Слышал ли это Арчи, стоящий рядом с совершенно ошеломленным, обалделым видом, все еще держащий его за руку, чтобы не потеряться?
- Ты и так помнишь всех, кто должен пройти мимо тебя, - ухмыльнулся Артур. – А рано или поздно все там будем.
Страж посмотрел ему в глаза.
Его глаза были синими, как зимняя ночь. И ни единой звезды.
А потом – потом он отступил в сторону, пропуская обоих к вратам, и безмолвие кругами расходилось от него по сторонам.
- Как, он… - выдохнул было Арчи, но продолжать не стал. Артур кивнул – ты, мол, прав, братец.
Проходя мимо Стража, он, движимый неведомо чем, замешкался ненадолго и в порыве невиданной щедрости протянул ему трубку.
- Держи. Хоть погреешься. Тебе здесь еще долго торчать…
Вечный одарил его странным, непонятным взором, но трубку принял, и то, что ни тени эмоции не скользнуло по его лицу, было не более чем результатом длительной профессиональной привычки.
Она, трубка, правда здорово согревает ненастными ночами. Лучше чая, вина, горячего обеда и двух женщин.
По пути Артур снял с ветви фонарь. Сорока до сих пор сидела на столбе. Она что, и не улетала?
- Три сорока – кто-то родится… - сам себе сказал Арчи.
- Это тоже происходит сплошь и рядом, - отозвался Артур.
Фитиль беспомощно мигнул, огонек качнулся, зная, что его работа выполнена. За миг до того, как фонарь потух, Артур коснулся рукой одного из столбов Врат, а Арчибальд – другого.
А потом фонарь погас, и была темнота, и ветер с болот в последний раз дунул Артуру в спину.
А когда он растерянно моргнул и снова открыл глаза, то обнаружил себя стоящим в прихожей их дома, одетым и никуда не уходившим.
К груди он прижимал фонарь. Стылый стеклянный плафон не хранил и следа недавно разожженного огня.
Неужели все это было всего лишь…
Шарфа на шее не оказалось.
Но прежде чем Артур успел сделать какие-то выводы, он заметил его висящим на гвоздике на стене.
Однако в кармане остался только один коробок спичек, и трубки он на привычном месте не нащупал.
Артур отшвырнул фонарь куда-то в сторону и, не разуваясь, ринулся в гостиную, а оттуда – вверх по лестнице.
У двери, ведущей в комнату Арчи, стояла Кристэ.
- Он сейчас… - начала было она, но Артур со всей нетерпеливой вежливостью отодвинул ее в сторону и едва не вбежал внутрь.
Что было хуже – промозглый, скверный холод сырых тлетворных болот или жаркий, душный воздух этой комнаты?
Все окна были закрыты, чтобы не пускать ночной сквозняк. Как будто он мог навредить тому, кого неотвратимо убивает магия.
- Артур?..
Ломкий, хриплый голос едва проснувшегося человека.
Он улыбнулся даже раньше, чем обернулся, потому что знал, что увидит.
Арчи сидел в постели, опершись на локоть.
Артур присел на краешек его кровати, коснулся пальцами чужого лба. Это его руки холодны как лед – или лицо братишки горит огнем?
- Мне приснился такой странный… - сонно пробормотал Арчибальд, но вдруг его глаза расширились, и он выдохнул:
- Так это был не сон?
Он дотронулся до скулы Артура, и тот, подняв руку к лицу, обнаружил на коже отпечаток, похожий на бабочку или на песочные часы.
Артур рассмеялся устало, глухо и весело и обнял Арчи. Кристэ, изумленная до крайности, торчала в дверях.
- Никто не умирает, - вставая, сказал ей Артур.
Он пересек комнату и распахнул окно. В свежем северном ветре, пахнущем снегом, ему почудилось дыхание далеких болот, по которым рано или поздно пройдет каждый.
Откуда-то сверху упала жирная сорока и уселась на подоконник.
- Привет, - поздоровался с ней Артур, как со старой знакомой.
Сорока смерила его уничижительным взглядом, словно говоря: «вот дурак-то». Бессовестно притворялась, паскудница, что не узнала его.
Раз сорока – кто-то придет, так?
- Сорока – к вестям, - заметила Кристэ.
У каждого свои приметы. И, в общем-то, всяк верит в то, во что хочет и научен верить.
Уже через двое суток Арчибальд снова стал тем восторженным надоедливым романтиком, каким был всю жизнь до и, Артур искренне надеялся, пребудет всю жизнь после.
А трубки, между прочим, он так и не нашел, хотя перетряхнул всю одежду и тщательно обыскал дом. Что же, иногда, как ни печально бывает расставаться со старыми друзьями, приходится признать, что вещи, которые нам дороги, другим гораздо нужнее.
Он сделал доброе дело. Стражу Врат она прослужит долгие годы. Дольше, чем можно представить. Вообще, правильнее будет сказать, она верно прослужит ему ровно столько, сколько потребуется.
До тех самых пор, пока стоят камни Врат, до тех самых пор, пока не утихнут шаги по бездорожью вечного болота, являющегося не более чем серединой пути, до тех самых пор, пока все сущее существует, табачный дым будет смешиваться с липким туманом, и как знать – может, тем, вечно блуждающим в собственном «нигде», от этого станет хоть чуточку теплее.

 » Бесконечность

Бесконечность
Жанр: размышления о физике и вечном

Поскольку пространство и время искривлены, рано или поздно
бесконечность закончится там, где она началась.
(с) Вавилон 5

- Поменяй ты наконец этот дурацкий патрон, - в сердцах бросил Карл, испепеляя взглядом слепую тёмную люстру, нелепо и бесполезно свисающую с потолка. – Сидишь тут в темноте, как какой-нибудь троглобионт...
- Некогда, - отозвался Реми, не поднимая головы. – Учёба. Сам видишь.
Карл видел. В муках творчества Реми уже извел на черновики пол тропического леса бумаги и теперь дожёвывал вторую уже по счёту ручку, словно какую-нибудь конфету. Если бы он грыз гранит науки столь усердно, сколь усердно он грыз пастик, давно стал бы академиком.
Карл устало вздохнул.
- Ну как, получается что-нибудь? – безнадёжно поинтересовался он.
Реми молча помотал с раннего детства не чёсаной головой, после чего со стуком уронил её на столешницу и так замер.
- Э-э, ты только не умирай, - предостерегающе проговорил Карл. – Завтра заморозки обещали, а мне не улыбается битый час долбить землю ломом, чтобы спрятать твоё бездыханное тело от лишних вопросов. Был бы ты хоть покороче, тогда ладно ещё; так нет, смотри, какой двухметровый вымахал.
- Ну не физик я, - донеслось до него приглушенное трагическое стенание, - не физик, и всё! Я гуманитарий, понимаешь, гу-ма-ни-та-рий. Точность мне чужда, она меня убивает, просто убивает.
- Если ты сейчас же не возьмёшь себя в руки и не подумаешь как следует, тебя убьёт топор, - пообещал Карл. Потом подумал немного и добавил, - ну, или тапочка. Во всяком случае, приятно это не будет.
Ответом стало нечленораздельное бульканье весьма печального свойства.
Карл патетически возвел очи к потолку. Ну, и кой чёрт его дернул подрядиться помогать этому ходячему недоразумению? Тем более что вся помощь заключается в простом сидении рядом, ибо этому самому недоразумению гордость не позволяет принимать чьи бы то ни было подсказки… Вот и мучается теперь, пыхтит по три часа кряду над одной и той же задачей.
Но это, это-то! Это ведь так просто, элементарно, это они еще два класса назад проходили!
Напомнить об этом глупышке Реми – так он, не теряясь, заявит, что болел, был на похоронах третьей бабушки за год или именно в этот момент искал уроненный под парту карандаш. Он такой, такой, такой… такой гуманитарий, что просто пф. Других слов нет.
Реми собрался, как в переносном, так и в прямом смысле, привёл себя в более-менее устойчивое состояние и снова свирепым взглядом вперился в зачёркнутый-перечёркнутый лист тетради.
Ручка жалобно хрустнула – это прозрачный пластик не выдержал такого активного зубного натиска, которому позавидовал бы любой подрастающий щенок, любитель портить хозяйские тапочки, и треснул.
Карл хотел было озвучить что-нибудь раздражённое по этому поводу или, что лучше, отвесить аховому физику отрезвляющего подзатыльника, как вдруг Реми повернул голову и уставился на него стеклянным от задумчивости замороженным взглядом.
- Послушай, - сказал он. – Наш общий физик не рассказывал вашей группе ту историю про паучка?
- М? – Карл помотал головой. – Что за дело с паучком?
Реми пожевал ручку ещё. В любом случае, хуже ей уже не станет.
- Теоретически, - проговорил он медленно, - если паучок будет проползать по ветке один сантиметр в секунду, а ветка за ту же секунду будет вырастать на метр, когда-нибудь этот самый паучок доберётся-таки до конца ветки, вот только это займет так много времени, что и Земля, и вселенная в целом к тому моменту перестанут существовать…
- Это как со стрелой и черепахой, - заметил Карл.
- Не совсем, - откликнулся Реми.
Несколько секунд оба молчали, а потом Реми снова подал голос.
- И знаешь, чего я единственного не могу понять? – сказал он. – Что он станет делать, когда доползёт, если ничего вокруг уже не будет?
И отчего-то им обоим показалось, что до того такая уютная полутёмная комната, освещенная лишь кругом желтого сияния единственной настольной лампы, стала вдруг зябкой и неприютной, а зимняя тьма за неплотно занавешенным окном стала синее и ближе, словно сам космос заглянул за стекло…
Иногда здорово и жутко бывает представлять себе, что все эти теории про геоид и гелиоцентрическую систему – полная ерунда. Что на самом деле весь мир покоится на спинах четырёх могучих слонов, а слоны в свою очередь крепко стоят на огромном, испещрённом метеоритными кратерами, покрытом толстым слоем звёздной пыли панцире великой черепахи. И что черепаха эта, неспешно двигая огромными ластами, несёт своё необъятное тело через множество световых лет, и что у неё наверняка есть определённая цель, вот только люди слишком малы, чтобы понять, куда она направляется – это слишком далеко…
И совсем, совсем другое – знать, что где-то там, в бескрайнем безвоздушном холоде, в непроглядной тьме, мерцающей точками холодных звёзд, от которых не становится светлее, крошечный паучок, один-единственный крошечный паучок ползет вверх по растущей из ниоткуда космической ветке, многократно превосходящей его размерами. Потому что абсолютно невозможно вообразить, что ждёт его там, где завершится бесконечное, поистине бесконечное движение. Что вообще может его там ждать.
Что забыл он там, на конце ветки, что заставляет паучка двигаться целеустремлённо и безостановочно, без перерывов на сон, не замечая, как мимо со свистом мелькают столетия, как исчезает в никуда пространство вокруг, как вселенная осыпается кучей пыли и окончательно перестает существовать?..
Карлу подумалось вдруг, насколько всё тщетно. Люди строят что-то, изобретают, пытаются прославиться, выбиваются из сил, чтобы оставить свой след в том, что называется историей… а в конце концов останется всего лишь какой-то паук, ползущий вверх, вверх, вверх.
Этакий анаэробный межгалактический Агасфер, который хотел бы, да не может остановиться.
- Я надеюсь, он найдёт то, что ищет, - сказал Реми, отрешенно глядя куда-то в ночь снаружи. – Что бы он ни искал. Иначе зачем ему вообще было бы ползти?
Карл подошёл к окну и плотнее задёрнул шторы.
- Я попрошу нашего общего физика больше не приводить при тебе подобных парадоксов, - сказал он, не глядя на Реми. – Ты склонен воспринимать подобные вещи всерьёз.
Реми непонятно хмыкнул и вновь уткнулся в уже почти родную ему задачу. И больше они к этой теме не возвращались.

А назавтра Реми получил отлично за выстраданное потом и кровью решение, хоть их общий физик и пожурил его за грязь.