Сказки осенней пустоши (стихи, миниатюры)

 » Сказки осенней пустоши (стихи, миниатюры)  [ Сборник ]

Добрый день всем заглянувшим!

От автора: Сказки в нашей жизни бывает слишком мало. Поэтому автор решил собирать старинные легенды и делиться ими с Вами, дорогие читатели! В данной теме можно найти стихотворные произведения из цикла "Сказки осенней пустоши", а так же романтические миниатюры-зарисовки.

Список произведений с комментариями:
1. Varulven (дат. "оборотень").
История о девушке, встретившей в лесу оборотня, основана на датском предании, которое так же лежит в основе песни Spiritual Seasons - Varulven.
2. Холодный камень.
Начитавшись и наслушавшись древних легенд, автор решил сочинить собственную.
История камня, который целую вечность наблюдал людские судьбы со своего неизменного места в дубовой роще. Если говорить о музыкальных ассоциациях, по настроению отлично подходит композиция Clannad - Caide sin do`n te sin.

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Aston-Martin)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 08.11.2015


_________________

 » Varulven

-1-
Зарделись за просекой липы, на поле гречиха в цвету,
И светлою ночью девица цветы собирала в саду.
Пропитанный запахом нежным в руках васильковый букет,
И голосом звонким девица выводит нехитрый куплет:
"Счастливою стану, как нынче, за лесом утонет луна...".
И щеки горят, сердце бьется - девица давно влюблена.
А волки вдали так печально, угрюмо, тоскливо поют,
Сквозь черную рощу девица торопится в милый приют.
Луна уж белеет над лесом, а сердце тревожно стучит,
И видит девица: под дубом косматый Волк смирно сидит.
Исчезло вдруг волчье обличье, под дубом мужчина возник:
Глаза его - желтые цветом, и вид его - грозен и дик.
"Глядел я ночами: девица цветы собирала в саду,
И звонкими песнями, смехом она накликала беду".

"Прошу вас, меня пощадите, почтеннейший Волк-господин,
Отец за меня вам заплатит полсотней отличных овчин,
И звонкой монетой заплатит, рубах полусотней цветных...
Вы только меня отпустите, ведь ждет меня дома жених".

Озлобился Волк, на девицу суровые очи возвел:
"Однажды осенней порою я в темную чащу забрел
И встретил там волка, но крепкий, буланый кинжал не сробел -
В бою и тяжелом, и долгом, я зверя вконец одолел.
Я снял с него шкуру, с уловом отправился в дальний свой путь.
Но день догорел, и под дубом я сел на часок отдохнуть.
Гляжу: по тропинке петлистой старушка с клюкою бредет.
Со мной поравнялась, вздохнула и речи такие ведет:
"Зачем же, - сказала, - охотник, ты сына сгубил моего?
На плечи накинь волчью шкуру и вой по ночам за него!"
Рубашку из волчьего лыка мне ведьма надела в ту ночь,
И, волком завывши тоскливо, от бабки я бросился прочь.
Годами бродил одиноко среди непроглядных лесов,
Стерегся селений, подальше держался от ярких костров.
А песня моя становилась тоскливее день ото дня,
И вот, чтоб не выть в одиночку, я высмотрел в жены тебя".

"Прошу вас, меня пощадите, почтеннейший Волк-господин,
Отец за меня вам заплатит пять бочек отличнейших вин,
Мукой белоснежной заплатит, коней полусотней гнедых,
Вы только меня отпустите, ведь ждет меня дома жених".

Озлобился Волк, на девицу суровые очи возвел:
"Не нужно мне вин и рубашек, не нужен мне бархат и шелк.
Улыбкой твоею жемчужной всю ночь любоваться готов,
Косою, украшенной чудно венком из садовых цветов,
Глазами лазурнее неба и голосом звонче ручья,
Живее, теплее, игривей, чем сладкая трель соловья.
Богатств всех милее и краше мне - кожи твоей белизна".
А щеки горят, сердце бьется - девица давно влюблена.

"Прошу вас, меня пощадите, почтеннейший Волк-господин,
Отец за меня вам заплатит побольше, чем сотня овчин -
Он сердце отцово подарит, он горькие слезы прольет,
Он душу свою вам на блюде с каймой за меня принесет".

Озлобился Волк, на девицу суровые очи возвел,
Схвативши избранницы руку, он страшные речи повел:
"Зачем мне на блюде с каемкой душа твоего старика?
Ужасна у волка натура, у зверя не дрогнет рука -
Селение все перережу и насмерть детей загрызу.
Но если сейчас согласишься со мной поселиться в лесу,
То дам тебе время. Гляди же: на небе сияет луна.
Назавтра лишь тонкою ниткой поднимется в небо она.
Как только ночное светило родится в июньском меду,
Селенье забудется дремой, и я за тобою приду".

"Согласна", - сказала девица, от страха едва ли дыша,
А щеки горят, сердце бьется, и в пятки уходит душа.
"Теперь же ступай и наутро, как солнце сыграет рассвет,
Ты пой, веселись, но ни брату, ни свату не выдай секрет,
Что лунною ночью однажды помолвилась с волком в лесу,
Иначе явлюсь я в селенье и смерть за собой принесу".

-2-

Бежала девица сквозь рощу, одежду о ветки рвала,
С рассветом в избушку отцову она молчаливо вошла.

"Скажи мне, родная, я вижу - беда приключилась с тобой?
Скажи мне, зачем так грустна ты? Я слышал в лесу волчий вой...
Быть может, свободы ты хочешь? Не любо идти под венец?" -
Так спрашивал дочь за обедом встревоженный старый отец.

"Все любо, отец. И отколе мне доли счастливей желать?
Но только спросить я хотела: а долго ли свадьбы мне ждать?"

"Минует неделя, другая, луна возродится в меду,
Тогда тебя, дочь дорогая, за руку к венцу подведу.
Уедешь в семью ты чужую, забудешь отца-старика
И не для меня, а для мужа ты станешь послушна, кротка".

"Я вас никогда не забуду, мой милый, родимый отец!
Но только спросить я хотела: нельзя ли скорей под венец?"

"Зачем же тебе торопиться? Весь месяц пляши и гуляй,
С подругами в салочки бегай, в нарядных шелках щеголяй.
А как нагуляешься вволю, веселью настанет конец,
Житье водворится другое - жених поведет под венец".

Но где же девице смеяться? С подружками где же играть?
Вот ночь наступила, невеста и стала любимого звать:
"Приди же ты соколом ясным, косматого волка убей.
Скорей! Поспешай! Мне все меньше осталось до волчьих когтей..."

Сидела она у окошка, глядела на месяца нить,
А волки в лесу стали ближе, и громче, и жалостней выть.

-3-
Минула неделя, другая, девица уныла, грустна,
Подружек забыла и в доме ночует и днюет одна.

"Скажи мне, родная, я вижу - беда приключилась с тобой?
Скажи мне, зачем так грустна ты? Я слышал в саду волчий вой...
Быть может, свободы ты хочешь? Не любо идти под венец?" -
Так спрашивал дочь за обедом встревоженный старый отец.

"Все любо, отец. Только волки, что воют ночами в саду,
Напевом унылым и грустным на нас называют беду.
Скажите, обрадуйте сердце, мой милый, родимый отец!
Я только спросить вас хотела: нельзя ли скорей под венец?"

"Зачем же тебе торопиться? Неделю гуляй и танцуй
И песнею звонкой, как раньше, ты душу мою побалуй,
И шею укрась изумрудом, улыбку верни на лицо,
Чтоб зависть в сердечко кольнула хвастливых да бойких юнцов".

Но где же девице петь песни? С подружками где хохотать?
Вновь ночь наступила, невеста и стала любимого звать:
"Скорей! Поспешай! Слышишь, волки все воют уныло в саду?
Они своей песней печальной на нас накликают беду.
По дубом за черною рощей меня дожидается зверь.
Но где же ты, сокол мой ясный? Что станется с нами теперь?"

Луна все полнее и ярче. Печаль на лице молодом,
Ведь волки все ближе и воют теперь уж под самым окном.

-4-

Вот месяц минул, а невеста все так же уныла, грустна,
То бредит, то мечется в страхе, то плачет, а то и смирна.

"Скажи мне, родная, я вижу - беда приключилась с тобой?
Скажи мне, зачем так грустна ты? У дома слыхал волчий вой...
Быть может, свободы ты хочешь? Не любо идти под венец?" -
Так спрашивал дочь за обедом встревоженный старый отец.

"Все любо, отец. Только волки сегодня меня заберут,
Как только дома и деревья, и люди, и птицы уснут.
Скажите, обрадуйте сердце - нет больше терпеть сил моих!..
Отец мой родимый, мой милый, приехал за мною жених?"

"Зачем же тебе торопится? Вся белая ночь впереди.
Возьми же грибное лукошко, с подружками в рощу пойди,
И ножками резвыми прыгни ты через горящий костёр,
Сходи искупаться в прохладной водице хрустальных озёр".

Но где же девице купаться? Где прыгать ей через костер?
Ведь ночью прийти обещался к ней давешний призрачный вор.
"Скорей! Торопись, сокол ясный! Мне слышится голос его...
Окутанный мраком могилы, идет он под волчий трезвон.
Глаза его - желтые цветом, а вид его - грозен и дик.
Мне страшен его тихий голос, мне страшен его волчий лик...
Он мне повелит поселиться среди непроглядных лесов,
И вместе держаться мы будем подальше от ярких костров.
Но где же ты, сокол мой ясный? Ужель не услышал мой крик?
Скорей! Торопись, сокол ясный, пока меня волк не настиг..."

-5-
А всадник торопится, мчится на бойком гнедом скакуне
По тропке заросшей на дальней, враждебной, чужой стороне.
Он голос слыхал, ясным соколом звавший его средь тиши,
Моливший спасти от жестокого зверя из черной глуши.
Но вот уж ночное светило воскресло в июньском меду,
И грозные волки завыли в заветном далеком саду.
Наездник торопится, мчится, а взмыленный конь издыхает,
Но вот впереди, за оврагом знакомый поселок мелькает.
Надрывно дыша, повалился в траву на смерть загнанный конь,
Но всадник не видит - он в доме знакомом заметил огонь.
Крыльцо миновал и оставил у двери старину-отца:
Тревога все сердце изъела у всадника, у удальца.
В невестину горницу всадник ворвался: лишь свечи дрожат,
И хлопают ставни окошка, открытого в сумрачный сад.
А волки вдали так печально, угрюмо, тоскливо поют,
Готовя для новой царицы безрадостный вечный приют.
_________________

Даниил, привет!
Пришла, как и обещала - и ни секунды не пожалела. Роскошно! Апплодирую стоя.
группу и тем более песню на датском не знаю. Возможно, в интернете найду.
В каком стиле они работают? Если это не какой-нить хард, то обязательно послушаю
_________________

натаниэлла, здравствуйте!
Благодарю, что заглянули.
Эта группа исполняет этническую музыку. Конечно, композиции на любителя и под настроение, но в принципе хорошо ложатся на слух. И это не хард
_________________

 » Холодный камень

Вдали среди гор, непроглядных лесов
Жил камень холодный уж пару веков.
Точила вода его, ветер язвил,
Жгло солнце его, ясный сокол хранил.
Точили года его мертвенный лик,
К луне устремлялся его тихий крик.
Он видел, как следует за ночью ночь,
Он видел, как жизнь удаляется прочь.
В морозную зиму он слушал волков,
В весну красноликую - хор мотыльков,
В горящее лето - трель звонкую птиц,
В промозглую осень - лай рыжих лисиц.
Вдали он слыхал порой песнь пастухов
И тихую проповедь пришлых волхвов.
В ночи он слыхал порой речи любви,
Что в роще дубовой вели соловьи.

Холодного камня не трогай своею рукой,
Ведь камень холодный ждет вечный, смиренный покой,
Холодному камню друзья - пауки да ужи,
У камня холодного нет ни семьи, ни души.

Он видел, как рады в селеньях весне -
Полночных гуляний и страсти поре.
Он видел вокруг чернобровых девиц,
Свободных и гордых не меньше орлиц.
Он видел вокруг и прекрасных юнцов,
И силой, и статью пошедших в отцов.
Но камень холодный к ним мало влекло,
И он позабыл танцы, смех и село.
И он одинок, но доволен судьбой,
Безмолвно покоился в чаще лесной.
Иеле разводят ночами огонь,
К луне поднимается нимфы ладонь,
Штригои, как совы, парят в тишине,
И бродят морои, как стаи теней,
А камень холодный средь роя чертей,
Становится тверже, спокойней, черствей.

Холодного камня не трогай своею рукой,
Ведь камень холодный ждет вечный, смиренный покой,
Холодному камню друзья - пауки да ужи,
У камня холодного нет ни семьи, ни души.

Но вот в одну осень, когда уж спал зной,
Деревья оделись в убор золотой,
Запела средь леса хрустально свирель
Так грустно и жалко, что смолк даже зверь,
И ветер жестокий ветвей не ломал,
Дожди прекратились, и лес задремал.
Упав рядом с камнем, бездвижно лежит
Младая девица, лишь плача навзрыд.
И камень холодный рукою обняв,
Главу увенчавши венком из купав,
Она проклинает того, кто был смел
И силой её увезти захотел,
И шепчет, что ей умереть среди мха
Милее, чем в постели лежать жениха.
Схвативши кинжал в одну лунную ночь,
Юнца погубила и бросилась прочь.

Холодного камня не трогай своею рукой,
Ведь камень холодный ждет вечный, смиренный покой,
Холодному камню друзья - пауки да ужи,
У камня холодного нет ни семьи, ни души.

И камень все слушал, и камень жалел,
И камень девице помочь захотел,
Но только не мог колдовских снять оков,
Быть камнем на веки обрекших его.
И сердце безмолвному камню отдав,
Девица ушла от друзей и забав,
Ей камень бездушный стал ближе утех,
Ведь только лишь он знал её тяжкий грех.

Холодного камня не трогай своею рукой,
Ведь камень холодный ждет вечный, смиренный покой,
Холодному камню друзья - пауки да ужи,
У камня холодного нет ни семьи, ни души.

А камень смотрел и жалел из всех сил
Ту деву, которую молча любил.
И он бы так жаждал в хрусталь её слез
Навечно расцветить свой грустный утес,
И вместо признанья в пролитой крови
Внимать только нежным напевам любви.
И он променял соловьиную трель
На песню, что пела однажды свирель.
И дни, и недели он ждал напролет,
Когда ж к нему снова девица придет.
И не было слаще и чище ночей,
Когда он внимал звукам пылких речей.
И не было мига счастливей, как вдруг
Его жгло тепло нежных девушки рук.
А девушка с другом холодным и впредь
Желала бы жить, рядом с ним умереть.

Холодного камня не трогай своею рукой,
Ведь камень холодный ждет вечный, смиренный покой,
Холодному камню друзья - пауки да ужи,
У камня холодного нет ни семьи, ни души.

Она уходила - и он тосковал,
Она возвращалась - и он ликовал.
Как сладок бы ни был любовный венец,
Но счастью однажды наступит конец.
Девица погибла холодной зимой,
И камень ей стал лишь надгробной плитой.
Весной из могилы березка взросла
И камню стала, как дева, мила.
И он спал под сладостный шепот ветвей
Под кружевом тени березки своей.
И мимо него проплывали года,
День, вечер и ночь, жгучий зной, холода;
Точила вода его; ветер язвил;
Жгло солнце его; ясный сокол хранил...
А камень, все глядя на пальцы ветвей,
Тянулся всем сердцем к березке своей.
_________________

Привет!
Спасибо за новое произведение. Еще одна отличная баллада. Так и просится на музыку. (Вы музыку случаем сами не пишете?)
_________________

Здравствуйте!
Музыку пишу, но получается, мягко говоря, не очень.
Поэтому в музыке я больше исполнитель, чем композитор.
_________________

 » Сокол и Солнце

В тех далеких краях, где густо заросшие сочной, высокой травой луга растекаются плавными волнами по склонам гор, тянущихся вершинами к лазурному, бездонному небу и жгучему, опаляющему свету, где тягучая, плавная песня пастушьей жалейки звучит, не смолкая, с самой зари и до позднего вечера, где пурпурные облака лениво ползут по расплавленному небосводу, где леса дышат свежестью и прохладой, а обожженные ржаво-рыжие скалы медленно осыпаются, сбрасывая груды песка и камней в пропасти, жил Сокол.

Взмахивая огромными сизыми крыльями и гордо вздымая голову, облетал день за днем Сокол свои владения. В зеленой долине он видел людей, которые трудились на огромных полях день ото дня; наблюдал стада овец, напоминавшие ему бесформенные тучи, среди которых он жил; слушал грустную песню пастуха, которая стремилась взлететь к его небу. Опускаясь ниже облаков, Сокол без восхищения наблюдал кишащую на полях жизнь, замечая каждую букашку, шуршащую в траве, каждую мышь, каждого червяка. Он видел, как каждой весной тают снега, смывая зимнюю стужу мириадами водяных потоков, срывающихся с острых скал, видел, как зарождается новая жизнь взамен старой, срок которой уже прошел, слышал трели соек и соловьев-пустозвонов, возвещающих торжество любви и возрождения.

Но ничто: ни жизнь, вечно бурлящая далеко внизу, ни свежий ветер, ни нежное пение не грели сердца гордой птицы. Сокол знал, что всему живому отмерено свое время, и грустно глядел на бесконечную круговерть рождения и смерти. Он видел когда-то, как рождаются звезды, видел, как падают они с небосвода, он наблюдал за хвостатыми кометами, сеющими смерть, и белесой луной, уныло поднимающейся над землей, чтобы окрасить её своим призрачным светом.

И его тень, одна лишь бесформенная, скользкая тень, сеяла на земле ужас и смерть. Каждый раз, опускаясь к миру из-под защиты белой дымки облаков, Сокол слышал проклятья и мольбы, он знал, как ненавидели и боялись его одни и как боготворили его тотемы другие. Но не трогали гордого сердца ни ненависть, ни поклонение.

Сокол видел таких же, как он, птиц, служивших человеку, видел их сизые крылья и острые клювы, смертоносные когти, слышал их пронзительные голоса. Но Сокола не влекло к тем незнакомым птицам, его братьям, нашедшим счастье под кровом человека, ведь его единственным счастьем была свобода и одиночество.

Очередная зима сменялась очередной весной, а лето – осенью, но гордый Сокол все так же парил над землей, широко распахнув крылья. Все так же смотрел он на мир холодным, бесчувственным взглядом. И ему казалось порой, будто каждая другая птица нужна зачем-то на этой земле, будто каждый человек рождается с определенной целью, что каждый год зеленая трава погибает не зря, и только он, Сокол, сеющий смерть и страх, не нужен в этом мире, так покорно лежащем у его ног. Он давно не был рад власти, данной ему небом, не желал парить над миром, который ему опротивел, не желал видеть отблеск предсмертной муки в глазах каждой живой твари, к которой приближался.

И тогда Сокол впервые взглянул на Солнце. Оно было так высоко и далеко, но он невольно задумался: а что, если и Солнце ненавидит мир, которому отдает свое тепло, что, если ему так же опротивело одиночество, ведь ни звезды, ни луна не могут согреть его во вселенной. Что, если Солнце с таким же презрением смотрит на пустую жизнь, которую рождает на земле, что, если оно – единственное, что вечно?

Сокол смотрел на Солнце, и ему казалось, будто бы когда-то, ещё до появления времени, когда жизнь была не такой, как теперь, они шагали рядом рука об руку, и Солнце ласково улыбалось ему, ему одному, и Сокол был счастлив своими мечтами.

Как не может утолить жажды усталого путника высохший ручей, так не могли утолить жажду, родившуюся в угрюмом сердце гордой птицы, пустые грезы. Глядя на Солнце, Сокол желал только одного: стать единственным, кто будет греться его лучами, стать таким же вечным, чтобы суметь существовать рядом с Солнцем, вместе с Солнцем.

И тогда он взмахнул тяжелыми крыльями, устремляясь все выше и выше в слепой надежде однажды достигнуть Солнца и доказать, что и он может согреть его своими крыльями. «Глупец! Тебе ли по силам достичь Солнца? Ведь оно настолько большое, что даже не заметит тебя. Оно светит для всех, оно ласкает лучами каждого, но не тебя, ведь ты отнимаешь жизнь, которую оно дарует. Солнце принадлежит всем, а не тебе одному. Нет, не тебе любить Солнце», - кричали Соколу вслед другие птицы.

Но он летел и летел вверх, к своему Солнцу. Чувствуя, как опаляют жаркие лучи его крылья, как сжигают кожу, Сокол срывался вниз, падая в бездну. Падая на холодную, сырую, чужую землю, которую так презирал, лишенный крыльев и свободы, Сокол неподвижно ждал, когда вновь сможет взлететь, чтобы стремиться выше и выше. «Ты только упадешь ещё раз и разобьешься, опалив крылья», - смеялись тогда птицы, но Сокол вновь взлетал, чтобы стремиться к Солнцу.

Он хотел лишь прикоснуться к Солнцу, пускай только на одно мгновение, после которого сгорит безвозвратно. Они должны были быть вместе, Сокол и Солнце, непременно должны. Сокол знал, что однажды он уже потерял свое Солнце, и мечтал, что стоит только прикоснуться крылом к огромному расплавленному шару, и Солнце вспомнит его, и полюбит, как тогда…

Падая вновь и вновь, Сокол только сильнее стремился вверх, зная, что Солнцу так же одиноко во вселенной, как и ему в небе, что упасть, потеряв чувства от боли, не страшно, но гораздо страшнее жить одному в этом мире, без Солнца.



С трудом поднимая обожженные крылья, Сокол глядел на Солнце, чувствуя его рядом с собой, думая, что обнимает его крылом. Он видел, что Солнце – это тоже птица, которая гордо плывет по небесам, разделяя с Соколом его грустное царство. Он видел это в своих снах, когда умирал в сырой пещере, забытый всеми и не оплаканный никем, и тогда Сокол плакал от счастья, зная, что Солнце любит его и светит ему одному, и никогда сон его не был настолько настоящим.

И хотя Сокол и Солнце никогда не могут быть вместе, он верил, что это случится, быть может, не в этой жизни, но когда-нибудь Солнце обязательно узнает его и протянет ему крыло. И тогда они будут вместе парить над миром, такие одинокие в своей свободе и такие счастливые, Сокол и Солнце.
_________________

Даниил, спасибо за новый шедевр!
Любопытный поворот. Древние филиды на ум пришли.
Какой вы, однако, интересный, многогранный человек.
Рада знакомству
_________________

 » Осторожно, двери закрываются!

Толпы людей, нестройными волнами перетекающие с тротуаров в метро, скапливающиеся, словно дождевые лужи, на автобусных остановках, медленно, лениво передвигавшиеся с места на место, сталкивались друг с другом, сливались и перемешивались, поглощая друг друга, исчезали и вновь появлялись, подобно валунам у побережья, на которое нещадно плескались волны, поднимавшиеся из неведомых морских глубин. Выстроившись в плотный ряд по правой стороне узкой полоски эскалатора, люди медленно опускались в недра подземных тоннелей, незримой сетью обхвативших весь город, или же наоборот – поднимались вверх, чтобы сделать отчаянный глоток расплавленного летнего воздуха, окутавшего город, но все же не такого спертого и тяжелого, как внизу, под землей.
Свист и громогласный треск стучавшего по рельсам поезда слышался все ближе и ближе, пока, наконец, не показались в тоннеле первые лучики света прожекторов; пронесся первый вагон, второй, и через пару мгновений синевато-белая гусеница поезда замерла недвижно на станции. Два потока людей хлынули к выходу из вагона, растворяясь друг в друге, перемешиваясь, с одной только разницей: некоторые из составляющих единиц толпы выходили на платформу, а другие, наоборот, спешили занять освободившиеся места в поезде.
- Осторожно, двери закрываются!
Женщины в легких льняных костюмах судорожно обмахивались листами документов, которые прижимали к груди, раздувая нарумяненные щеки и невольно закатывая глаза, сетуя на жару; мужчины, заковавшие себя в неудобные, тесные рубашки, недовольно оттягивали узкие воротники, расслабляя узлы галстуков, пытаясь поймать хоть глоток свежего воздуха в окружавшей духоте; старики, бессильно откинувшись на спинки узких кожаных сидений, отсыревших от скапливавшегося на них конденсата, с нетерпением ожидали своей остановки, чтобы медленно выкатиться из вагона и тихонько побрести прочь, с нечеловеческим трудом переставляя немощные ноги.
У самого выхода из вагона, зажавшись в крохотную щель между поручнями и сидением, сидела девочка лет двенадцати. Время от времени заправляя непослушную прядь белых волос за острое ушко, она с тихим шелестом перекидывала очередную страницу книги, мало слушая гул сотен голосов, смешивавшихся в единую симфонию звука городской жизни, она с напряженным вниманием вчитывалась в очередную строчку, мало замечая вора-карманника, только-только обшарившего пухлый кожаный портфель стоящего рядом мужчины и теперь внимательно глядящего на её крохотный рюкзачок, стоящий рядом на полу. Её мало заботил громкий голос, объявлявший название остановки, мало привлекали сидящий рядом молодой парень или кудрявая старушка, глядящая на неё поверх очков.
Реальность ломалась; стиралась тонкая грань между суетным, спешащим неизвестно куда и для чего миром и миром иным – беспечным, покойным и радостным. Только смутное отражение, то появлявшееся, то исчезавшее в темном стекле, тянувшемся за узким сидением, да кривая кирпичная кладка тоннеля, видневшегося за ним, могли, читая мысли, говорить правду.
Девочка медленно подняла взгляд от книги и улыбнулась, поглядев на стекло, будто бы в зеркало. И не было больше тесного вагона метро, сомкнувшегося вокруг неё, не было толпы, беспокойно перекатывавшейся с места на место, не было сидящего рядом парня и смотрящей поверх очков старухи, не было вора-карманника, не было и её крохотного рюкзачка, стоящего у ног, не было затертых поручней, не было стекла и металла – был только прозрачный, пропитанный солнечным светом лес, был тихий, мелодичный, будто хрустальный, перезвон ранних утренних птах, только что просыпавшихся от ночной прохлады и свежести, был пушистый, огромный, но совсем ручной волк, сидящий рядом и умными глазами следящий за своей хозяйкой, готовый в любой момент сорваться с места и броситься на первого же, кто посмеет её обидеть, были белоснежные кролики, лукаво выглядывающие из своих норок, спрятанных под ветвями низкого кустарника, была бесформенная тень пролетавшего высоко в облаках дракона, медленно скользившего над землей, осматривая свои владения, были высокие горы, достававшие своими острыми вершинами до небес, бездонных, прозрачных, ясных, было солнце, ласковое, нежное, дарующее мир всему живому, была и сама <i>жизнь</i>.

Громогласно стучит по рельсам стремительно приближающийся поезд, мгновение - визг тормозов, и синевато-белая гусеница вновь замирает у очередной станции. Торопливо поднимается с сидения молодой парень, пропуская вперед кудрявую старуху, с подозрением оглядывавшую всех кругом поверх своих очков; прошмыгивает в самую гущу скопившихся людей вор-карманник, перебирая пальцами в кармане жиденькую стопку краденых купюр; отдуваясь и обмахиваясь бумагами, цокают каблучками женщины в легких летних костюмах; мужчины вновь затягивают галстуки, застегивая верхние пуговицы рубашки и крепче сжимая в руках строгие кожаные портфели, и только девочка, белокурая двенадцатилетняя девочка, недвижно сидит, забившись в узкую щель между поручнем и сидением, с тихим шелестом перелистывая очередную страницу и с напряженным вниманием вчитываясь в очередную строчку, и только она, она одна, в очередной раз переживает яркую, полную приключений и счастья, настоящую жизнь, крепче сжимая тоненькими, нежными пальцами свой путеводитель.
- Осторожно, двери закрываются!
_________________

 » Сказочник

Это было в далекие времена, когда в округах Лондона ещё можно было видеть бескрайние вересковые поля, а по булыжникам мостовых цокали копытами лошади, тянущие за собой двухколесные кэбы, когда леди прикалывали шляпки изящными булавками, а джентльмены носили щегольски подкрученные кверху усы.
Однажды вечером, когда дым заводов уже растворился в ночной темноте, а центральные улицы города окрасились желтоватым светом газовых фонарей, на окраине южного предместья появился он. В этом господине не было ничего примечательного, вернее, такие люди, как этот господин, уже давно перестали казаться примечательными. Это был мужчина, не молодой и не старый, не толстый и не худой, не красивый и не уродливый. На нем был надет старый, поношенный пиджак, некогда бежевато-коричневого цвета, протертые черные бриджи, белая рубашка, посеревшая от носки, стоптанные шнурованные ботинки и невысокий черный цилиндр, на шее был повязан скромный шелковый шарф зеленовато-серого цвета. Господин шел, сильно сгорбившись, а из-за поднятого воротничка пиджака высовывался только его длинный нос, глаза потонули в тени от полей цилиндра, а подбородок спрятался под шарф. В одной руке человек тащил за собой некое подобие телеги – огромный, несуразный ящик на двух колесах, в котором что-то сильно громыхало и звенело на каждой кочке. Когда же колеса телеги подпрыгивали на особенно большой кочке или проваливались в колдобину, мужчина останавливался и тревожно оборачивался на ящик. Прождав в нерешительности пару минут, он продолжал свой путь, шлепая промокшими ботинками по грязи, до очередной кочки.
Вот предместье осталось позади, и господин свернул на одну из тех темных улиц, которых ещё не достигло газовое освещение, и где по ночам продолжала кипеть жизнь. Запрокинув голову назад и придерживая свободной рукой цилиндр, мужчина глядел, как в окнах гаснут огни. Дождавшись совершенной темноты, он, совсем как вор, юркнул в сырой переулок и уже через пару мгновений спускался вниз по осклизлой каменной лестнице, придерживая свой возок и морщась от запаха тухлой рыбы и прокисшей квашеной капусты.
Когда ступеньки кончились, он наощупь отыскал дверь и легонько толкнул её. В нос ударил приторный, сладковатый запах эля. Господин придержал закрывающуюся дверь и осторожно вкатил в комнату тележку. Уныло оглядев жужжащую компанию самых пестрых личностей, собравшуюся в пабе, господин прошел мимо липких от пролитого эля столов прямо к конторке пивовара.
- Мистер, сегодня в этой комнате я буду рассказывать сказки, - сказал господин, приподняв цилиндр и поклонившись. – Извольте уведомить об этом хозяина столь прекрасного заведения.
Мужчина окинул взглядом своих глаз, серых, точно холодное северное море, паб и коротко улыбнулся уголками тонких губ.
- Рассказывать… сказки? – удивился пивовар, разливавший пенящийся напиток по кружкам.
- Да, мистер, рассказывать сказки, - повторил господин в цилиндре и опустил ручку своей тележки, и из-под неплотно прикрытой крышки ящика вдруг выпрыгнула ярко-рыжая лисица.
Стянув скромный шарф, господин обнажил острый подбородок и впалые щеки с черневшей на них двухдневной щетиной.
- Что это? Лиса? Но ведь в городе запрещено появляться с дикими живот… - воскликнул было пивовар.
- Извольте, это всего лишь мистер Фокс, - удивленно поднял брови господин в цилиндре.
- Немедленно представьтесь или… - вновь воскликнул пивовар.
- Мистер Моро, - представился господин, вновь слегка поклонившись и приподняв головной убор. – А теперь, если вы не возражаете, я начну. Ведь настало время сказок…
Мистер Моро загадочно улыбнулся и отвернулся от опешившего пивовара.
- Господа! – громко сказал мистер Моро, любовно похлопав по своему ящику. – Господа! Сегодня и здесь я буду рассказывать сказки.
Подвыпившая публика на мгновение оторопела, и в комнате с низким потолком воцарилось безмолвие, потом послышались первые смешки, а за ними и громкий хохот. Мистер Моро с неизменным выражением лица дождался, пока смолкнет хохот и продолжил.
- Но сказку смогут услышать лишь те, кто предварительно заплатит мне за билет, - сказал мистер Моро и, полностью откинув крышку, из-под которой выпрыгнула лисица, дернул какой-то рычаг, и в следующий миг ящик разломился на две половинки, которые тут же раздвинулись в сторону так, что зрители увидели перед собой миниатюрную сцену для кукольных представлений.
- Ну, что ж, господа! – продолжал мистер Моро, отойдя за ящик и продолжая дергать за невидимые зрителю рычаги. – Кто желает, чтобы Сказочник, ваш покорный слуга, и мистер Фокс сегодня рассказывали прелюбопытнейшие истории? Ох, простите меня за оплошность. Сначала я должен представить действующих лиц. Это мисс Шарлотта – горничная, а это мисс Мэри – её леди…
С этими словами мистер Моро наклонился и опустил клапан, а затем повернул выключатель. В механизме ящика что-то загудело, и тут же на сцене появились две фарфоровые красавицы, мило улыбающиеся зрителям и отвешивающие изящные реверансы.
- Это просто невероятно! – воскликнул кто-то в зале.
- А это мистер Джеффрис. Он не любит крысиных бегов и вообще суеты, - продолжал мистер Моро, опуская очередной рычаг, после чего на сцене появилась фигурка мистера Джеффриса в идеальном бордово-коричневом клетчатом пиджаке и светлых бриджах. – Так что же, господа, начнем рассказывать сказку?
В зале раздался одобрительный гул, и уже через мгновение к мистеру Моро подбежал первый желающий приобрести билет. Мистер Моро пожал ему руку, усадил напротив себя за стол и велел рассказывать. Бедняга растерялся, не понимая, чего хочет от него загадочный господин в цилиндре, но мистер Моро пришел ему на помощь, разъяснив, что в обмен на билет гость должен просто рассказать ему какую-нибудь историю. Повеселев, подвыпивший гость принялся рассказывать, а мистер Моро – внимательно слушать с блаженным выражением на лице, подперев правую щеку рукой. Пока гость говорил, господин в цилиндре свободной рукой держал перед собой небольшую откупоренную баночку, а как только рассказчик замолкал – плотно закрывал её крышкой.
Когда все билеты были проданы, мистер Моро велел погасить в комнате все газовые светильники и вместо того принести несколько свечей в канделябре. Механизм ящика загудел, из него полился мягкий, желтоватый свет, и под плавный, распевный голос мистера Моро перед зрителями расцвела сказка. Каждый из посетителей концерта видел, будто своими глазами то, о чем говорил мистер Моро.
Когда наступило утро, и посетители паба очнулись от наваждения, ни мистера Моро, ни его лиса – мистера Фокса, ни загадочного ящика уже не было. Никто из присутствующих не мог поклясться, что видел давеча странного господина с серыми, точно холодное северное море глазами, но зато каждый помнил печальную историю маленькой фарфоровой мисс Мэри, болтливую горничную Шарлотту и не любящего крысиных бегов мистера Джеффриса.
Говорят, что человек, назвавший себя Сказочником, появлялся и в других городах, находящихся в окрестностях шумного Лондона, в своем неизменном цилиндре, со скрипучей повозкой позади и в компании мистера Фокса. Он открывал свой волшебный ящик, заставляя оживать фарфоровых кукол, и рассказывал сказки, а взамен одну за другой проживал сотни чужих жизней.
_________________

Ух, ты, "Сказочник" меня сильно впечатлил!
прямо, обмен судьбами какой-то... Но с другой стороны, что делает писатель-сочинитель, как не проживает сотни чужих жизней? Это даже не актерство, а ... инкарнация.
Спасибо!
_________________

Спасибо! Рад, что Вам понравилось.
_________________

 » Вокализ на прощание

Ярко-желтые языки пламени танцевали, переплетаясь, сливаясь воедино, дрожали, замирая, и снова воздымались, становясь ещё ярче и ослепительнее. Мягко потрескивая, жгучее пламя охватывало сухие поленья, поглощало их, превращая в чернеющиеся крохотные угольки. Легкие, словно призрачные, тени трепетали на старой кирпичной кладке камина, подсвечивая каждую трещинку, оставленную временем, вырисовывая силуэт пламени.
А за окном вновь шел снег. Невесомые хлопья его, будто бы замирая в воздухе, неспешно опускались с небес, покрывая старый забор и узкую дорожку, оконный карниз и обнаженные ветви деревьев, низкие крыши соседних домов и даже неторопливо идущих по улице прохожих легким белоснежным пухом. Ватные сугробы заглядывали в обледеневшее окно, покрывшееся иссиня-белыми кружевами, так тонко и искусно сотканными вечерним морозом.
Сидя перед камином в большом кресле с плетеной из лозы спинкой, молодая женщина в строгом темно-синем платье с высоким воротничком в сотый раз тревожно пробегала глазами по желтовато-серому листку бумаги, испещренному мелкими, ровными строчками. Бархатистый взгляд её карих глаз слегка дрожал, то наполняясь теплом и скрытой глубоко, внутренней надеждой, то вдруг омрачаясь отчаянием, сквозь которое уже через мгновение вновь проглядывала сдержанная радость и трепещущая нежность. Задумчиво опустив тонкую, белую руку, пальцы которой крепко сжимали листок, на колени, женщина расправила темно-коричневый шерстяной плед, покрытый бежевой и белой клеткой, который покрывал её ноги. Откинувшись на спинку кресла, отчего то слегка качнулось, она повернула голову набок, следя через окно, обрамленное тяжелой тканью бордовых портьер, за крохотными алмазами снежинок, медленно опускающихся вниз и скользящих по холодной глади стекла.
Вдруг за стеной послышались спешные шаги; дверь резко распахнулась. Испуганно обернувшись, будто бы просыпаясь от задумчивого сна, навеянного треском углей и шепотом снега, женщина, резко поднявшись с кресла, отчего плед с её ног скользнул на пол, недоуменными, печальными глазами смотрела несколько минут на вошедшего мужчину.
Он медленно расстегнул несколько пуговиц на заледеневшем от мороза мундире, стряхнув с воротника на пол пушинки снега, опустив взгляд, не в силах взглянуть в глаза взволнованной женщине.
- Я пришел попрощаться… - сказал он, наконец, чувствуя непривычную неловкость в молчании.
Женщина бесшумно сделала несколько шагов ему навстречу, все ещё сжимая в руке письмо.
- Почему же ты не писал раньше… Два года… - тихо прошептала она.
- Чего ради? Ты не ответила бы мне… - сказал он, найдя в себе силы посмотреть ей в глаза, но тут же отвел взгляд, заметив дрожащий блеск навернувшихся на них слез.
- И что же ты теперь? – спросила она.
- Я уеду. Сегодня же. Не думаю, что когда-нибудь ещё свидимся, поэтому… прощай! – сказав это, мужчина развернулся на каблуках, собираясь уходить.
- Постой, прошу! – воскликнула женщина, бросаясь к двери и закрывая ему дорогу грудью.
Он удивленно поднял брови, останавливаясь.
- Ужели, ничего нельзя изменить? – спросила она.
Тяжело вздохнув, он отвернулся в сторону, глядя на танцующие языки пламени, играющие бликами на мебели, на стеклах, на лицах… Дрожащими от волнения глазами, чувствуя, как больно сжимается сердце, она смотрела на знакомое лицо и не узнавала его, видя лишь незнакомое, холодное выражение и недвижный, будто окаменевший, взгляд.
- Ужели ты оставишь меня и сейчас? – спросила она, и прозрачная капелька слезы сорвалась с её ресниц, рисуя ровную мокрую дорожку на горящей щеке.
- Едем со мной… - вдруг выпалил он, бросаясь на колени и целуя её руку. - Прошу, едем со мной… И ничто больше не разлучит нас…
Крепко прижимаясь головой к её ногам, зажмурив глаза, чтобы не просыпаться от этого сна, он замер, боясь пошевельнуться, боясь спугнуть это желанное видение. Она положила ладонь на бледный горящий лоб, чувствуя веявший от его одежды холод, принесенный с улицы. И вновь тянулась томительная тишина, нарушаемая едва лишь звучным тиканьем старинных напольных часов, да треском огня, да скрипом снега.
- Едем же… - сказал он, поднимаясь и крепче сжимая её ладонь.
- Я… не могу, - с трудом выдавила она охрипшим отчего-то голосом, - у меня… семья.
Вновь опустив взгляд и не находя слов, он стоял с минуту, сжимая её ладонь.
- Что ж, прощай! Видно так суждено! – сказал он вдруг и губы его мягко коснулись её губ.
Жгучая обида, горечь, отчаяние, слезы расставания – все смешалось воедино, переплетаясь, словно языки пламени в камине, в этом поцелуе; прежние воспоминания вновь жгли сердце, но ничего этого нельзя уже было вернуть…
Он шагнул в сторону, отстраняя её от себя и, оглянувшись в последний раз, дернул дверь и, спустя мгновение, скрылся в темноте коридора.
Стоя в опустевшей комнате, она слышала, как скрипели его торопливые шаги на узкой тропинке, ведущей от калитки к дому, слышала, как он остановился у ворот, будто бы надеясь ещё найти выход, но потом… Скрипнули каретные рессоры и, медленно тащась за недовольно фыркающими от холода лошадьми, экипаж тронулся вдоль по улице, отдаляясь все более и более с каждой секундой, увозя…
Бросив письмо на пол, она кинулась к выходу. Миновав темный коридор и распахнув настежь входные двери, она босиком мчалась по заснеженной тропинке, где виднелись ещё его следы. Распахнув калитку, она выбежала на середину дороги, распахнув уста, с которых готовы были сорваться заветный слова, но экипаж уже наполовину скрылся за поворотом.
Беспомощно опустив руки, она с трудом хватала ртом воздух, будто рыба, лишенная жизненно важной для неё воды, не замечая, как пушистые снежинки жгли покрасневшую кожу ног, не чувствуя, как слезы обжигают щеки, как заледенели ресницы…
- Прощай, - прошептала женщина.
Вот скрылись и задние колеса кареты. Простояв, вслушиваясь в вечернюю тишину, босоногая женщина вглядывалась в бездонное зимнее небо, запрокинув голову назад, а легкие снежинки кружились в воздухе и замирали, находя приют в мягких волнистых волосах…
Развернувшись и опустив голову к самой груди, женщина медленными шагами побрела обратно к дому. Войдя в комнату, она с сожаленьем глянула на лежавшее на полу письмо. Наклонившись и подняв его, она в последний раз прижала его к сердцу, вдохнула аромат духов, веявший от помятой бумаги. Глядя на письмо, не в силах перечитать ещё раз, она вдруг скомкала его и бросила в пылающее пламя камина.
Чернея и осыпаясь, тлела бумага в огне, стирая оставшиеся следы прежней любви, стирая воспоминания и чувства, оставляя лишь горькое послевкусие ненужной встречи.
Ярко-желтые языки пламени танцевали, переплетаясь, сливаясь воедино, дрожали, замирая, и снова воздымались, становясь ещё ярче и ослепительнее. Мягко потрескивая, жгучее пламя охватывало сухие поленья, поглощало их, превращая в чернеющиеся крохотные угольки. Легкие, словно призрачные, тени трепетали на старой кирпичной кладке камина, подсвечивая каждую трещинку, оставленную временем, вырисовывая силуэт пламени и сидящей в кресле молодой женщины, печальными большими глазами следящей за огнем.
_________________

 » Муза

Тусклое мерцание свечи выхватывало из кромешной тьмы стол, заваленный стопами бумаги, скомканной и аккуратно свернутой, чистой и запачканной чернилами, обломки перьев и лезвия для их починки, несколько угольных карандашей и массивную шкатулку из слоновой кости. Вместе со столом в небольшой круг света вступали и чернеющие подлокотники огромного кресла, выполненного из мореного дуба, но теперь настолько истершегося, что невозможно было определить текстуры дерева.

Комната, погруженная в ночной мрак, казалась пустой – ни единого движения, ни даже намека на движение, только тяжелая портьера, подметавшая золотистыми кистями пол, изредка колыхалась от сквозняка, веявшего от огромного окна.

Напротив задвинутого за стол массивного кресла сидел без движения, будто бы погруженный в глубокий сон, молодой мужчина. Белоснежная, свободная рубашка, спадавшая по его плечам и рукам мягкими складками, тихонько колыхалась от медленного, глубокого дыхания. Сильно, почти до боли, сжав пальцами виски, он устремил застывший взгляд на пустой лист бумаги. Он будто силился разглядеть на нем что-то, но не мог, только глубокая морщина, залегшая между его сдвинутых бровей, говорила, как тяжело и мучительно давалась ему каждая минута размышлений, ожидания.

Вдруг он глубоко вздохнул и протянул руку к стопке бумаг, вынув из неё один лист. Глаза механически побежали по линиям ровных строк, выведенных острым, нервическим почерком. Дочитав, он ещё раз тяжело вздохнул и, судорожно смяв листок пальцами, бросил его на стол. Протерев усталые, воспаленные от долгой бессонницы глаза, он, прищурившись, оглядел комнату; взгляд медленно, будто нехотя, скользил по очертаниям старинной мебели с причудливыми орнаментами, вырезанными на фасадах, по грубой драпировке портьер, по узорам бронзовых канделябров, позолоченным рамкам картин, силуэтам мраморных статуэток, выглядывавшим из темноты, серебристой глади старого зеркала…

Взяв перо, он обмакнул его в чернильницу и, придвинув к себе пустой лист, собирался было что-то написать, но тут же замер, глядя, как с очиненного, острого кончика гусиного пера падает на бумагу иссиня-черная капля. Взгляд остановился напряженно на упавшей на девственную белизну листа кляксе. Схватив чернильницу, мужчина резко размахнулся и швырнул её в сторону, в темноту.

Тяжелая, бронзовая чернильница пролетела всю комнату, забрызгивая пол, словно кровью, черными пятнами, и с грохотом стукнулась о стену, оставив чернеться на ней огромный, бесформенный размыв. Тяжело дыша, мужчина взъерошил волосы на голове. Зрачки его то сужались, то расширялись, а глаза судорожно дрожали. Он будто бы пытался ухватиться за какую-то мысль, но не мог, не умел…

Вдруг от темноты отделилась полупрозрачная фигура и медленно, неслышно осторожными шагами приблизилась к мужчине. Её босые ноги мягко ступали по холодным доскам деревянного пола; платье, накидка из тончайшего шелка облегали хрупкую фигуру, обнажая одно плечо; словно тень, невесомая, призрачная, девушка приблизилась к кругу света и остановилась в нем неподвижно, аккуратно положив руку на плечо мужчины. Он едва вздрогнул, но она заметила и сдержанно улыбнулась. Поглядев на пустой лист бумаги, лежавший на столе перед ним, девушка слегка нахмурилась, отчего на её лбу появилась крохотная морщинка. Казалось, будто бы античная красота этой ожившей божественной статуи, тени, призрака осветила на мгновение комнату, но свет этот тут же погас с первым неосторожным движением мужчины.

- Ты пришла?.. – спросил он еле слышным шепотом, затаив дыхание, боясь пошевелиться, - Я очень рад…

- Почему пред тобой белый лист? – спросила она, склоняясь к самому его уху, но по-прежнему стоя за спиной.

- Я не мог… не могу… - начал было он.

- Все можешь ты, - мягко прошептала она, и рука её медленно скользнула вниз по его плечу.

- Я пробовал, - сказал он, тяжело сглотнув и доставая из стопки на столе исписанную бумагу, - Но это… Оно мертво.

Он слегка приподнял бумагу, чтобы девушка могла прочесть, но она не смотрела…

- Как сделать так, чтобы написанное жило? Чтобы дышало? Чтобы было пропитано жизнью? – шептал он, зажмурив глаза и ломая пальцы.

Рука девушки мягко скользнула по его плечу, расправив мимоходом скомкавшийся белый воротник. Её грудь, заключенная в шелк, касалась его лихорадочно горячей спины, тонкие руки обвивали широкие плечи, а изящные, плотно сжатые губы с чуть вздернутыми вверх уголками почти касались уха… Остановившийся на его груди холодный, острый палец с силой надавил на обнаженную кожу.

- Слушай свое сердце, - прошептала девушка, - Только оно подскажет, где жизнь…

- Помоги мне, - прошептал мужчина, чувствуя, как гулко бьется от волнения сердце, - Только ты можешь сделать то, чего я желаю… Один я не справлюсь…

Правая рука девушки оторвалась от его плеча и скользнула к запястью. Обхватив тонкими пальцами руку, в которой он до сих пор судорожно сжимал поломанное перо, девушка начала медленно водить ей по чистому листу бумаги. Закрыв глаза, чтобы только сильнее, ярче становилось каждое движение, каждое прикосновение, он чувствовал ангела за своей спиной, и каждая мысль, каждое мимолетное видение, ощущение становились в нем предельно ясными до осязаемости. И ему казалось, будто бы сама материя мироздания стала видимой для него, что завеса тайны приоткрылась, что отодвинулась та пелена, застилающая разум, мешая понять… Ему казалось, что открылась, наконец, истина, что свет, наполнивший его душу, разгоняет мрак невежества и предрассудков.

И он писал, на ощупь макая перо в чернила, не чувствуя, что её руки покойно лежат на его плечах, не замечая более ничего кругом. Ровные строчки ложились на бумагу, и в каждом слове, в каждой букве была правда и чистота, искренность и простота…

- Все можешь ты, - прошептала девушка, мягко касаясь рукой его головы и осторожно целуя его в макушку, затем медленно отступила на несколько шагов назад, скрываясь в темноте.

Громко тикали настенные часы, отмеряя минуты очередной бессонной ночи; медленно догорала толстая свеча, знаменуя своей смертью приближение утра; за плотной портьерой задрожали первые красновато-оранжевые лучи солнечного света.

Когда он очнулся, комната была вновь пуста. Заметив на столе испещренный мелкими буквами листок, мужчина немного отодвинул его от себя и начал читать. Чем дольше он читал, тем более светлело его лицо. Судорожно оглянувшись, мужчина увидел валявшуюся в углу чернильницу и черные пятна, въевшиеся в дерево половиц. С трудом, зажмурив глаза, он вспоминал прошедшую ночь, и чувство, владевшее им в тот момент, когда свет озарял его изнывшее в вечном поиске и сомнениях сердце, будто бы вновь воскресало в нем. Неверными шагами подойдя к стоящей в углу статуе прекрасной девушки, он упал перед ней на колени и, чувствуя, как по щекам текут горячие слезы, целовал её ноги, беззвучно шепча губами молитву.

Ему казалось, будто сам Бог снизошел до него, глаголя строчками его творений, будто он нашел корень, с которого брало начало все мироздание, но настало утро, разрушившее все ночные иллюзии, и картина, бывшая совсем недавно такой ясной и неоспоримой в его глазах, начала медленно таять, пока не растворилась совсем в предрассветной дымке.

До боли сжимая виски пальцами, он тяжело вздохнул и задул свечу. Поднявшись с пола, он, слегка пошатываясь, дошел до двери и, оглянувшись в последний раз, улыбнулся, вспоминая тайну, приоткрытую ему его музой.
_________________