Любовь - история и фэнтези (18+)

 » Любовь - история и фэнтези (18+)  [ Сборник ]

Змей и Ева (ЛФР, 18+)
Название: Змей и Ева
Жанр: ЛФР

Аннотация

По древнему скандинавскому мифу о золотых яблоках Идун

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (Anonymous)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 05.07.2015

 » Змей и Ева

– Донн, дондилиндиндон-дон…– нежное, спокойно-мелодичное пенье арфы Браги Сладкоголосого словно бы окутывало сад, играло соками жизни в древесно-шершавых стволах, клеймёных Йера, её домашнею руной, руной Хранительницы Яблок, будило навстречу солнцу острые зелёные стрелы свежепроклюнувшихся ростков.

– Донн, дондилиндон-дон…– вскинув на плечи тяжёлую плетёную корзину, она не торопясь шла от дерева к дереву, и яблони-живицы склоняли перед ней свои упругие ветви, отборнейшими, румяно-наливными плодами скатываясь в протянутые ладони.

– …дон-дондилин… дэ-эунн! – плеснулось вдруг с недалёких холмов сорванным криком лопнувшей струны, – дэ-эун-дан!

Она отложила корзину в сторону. «Опять, о, норны всеведущие…»

– …кислое, — он показался из-за ближайшей яблони, с надкусанным паданцем, что прямо на глазах сморщивался и коричневел, обращаясь в малосъедобную гниль, — отвратная на вкус пища! И этим ты подчуешь нас каждый вечер, о, Благостная Идун?

– А ты опять рылся в паданцах моего сада, точно оголодавший медведь после зимовки, о, глупый, глупый Локи! – браниться с богом плутовства считалось в Асгарде довольно дурным тоном, а вот ответить шуткою на заковыристую шутку… – Как будто не знаешь, что яблоки-живы сладки только после моих рук. И разве я обделяла тебя когда-нибудь ими?

Выбрав из корзины самое красивое и крепкое яблоко, она протянула его Локи:

– Вот… И только попробуй найти в нем хотя бы капельку кислинки!

…Локи, сын Лаувейи, рыжеволосый ётун из пришлых, зачинщик скандалов и распрей, форменное бедствие Асгарда благополучного. Дагаз, руна Рагнарёка, змей, поглощающий себя самоё – огненно-алой татуировкой на правом предплечье, белёсые, неровно зажившие шрамы – стежками-швами по тонким, выцветшим губам. Колючие, злые огоньки в кошачье зелёных глазах. Плащ цвета запёкшейся крови, что волочился за ним по траве точно юркий лисиный хвост.

Локи-хаос, Локи-разрушитель, Локи-мятежный огонь Страны Великанов...

Она с трудом отвела глаза от краснокровавых складок, прожорливым пламенем лесного пожара стелившихся между ромашек и одуванчиков. «Великий Один, да что ему здесь нужно, в конце-то концов?»

– Что ж, признаю, что ошибался – плоды твоих живиц сладки как мёд, и восхитительно свежи, – он промокнул рукавом губы, блестяще-влажные от яблочного сока, – но всё же они не идут ни в какое сравнение с живами Золотых Яблонь моей северной родины...

– Ётунхейм? Ты снова потешаешься надо мною, Локи! Что хорошего способны породить эти бесплодно-каменные земли, добрую половину года покрытые снегами и льдом?

– Но ведь ты никогда не была там! Откуда ж тебе знать – лгу я, или говорю чистейшую правду? – рогатая руна Кеназ, огонь укрощённый, платиновая пряжка его дорожного плаща, сверкала, переливаясь на солнце бритвенно-острыми гранями, дразнила иззолоченным сиянием над кронами яблонь-живиц далёкой Страны Великанов. Древа огня воды, Золотые Яблони Ётунхейма, гнущиеся под тяжестью солнечнобоких плодов, в сравнении с которыми её садовые живы – всего лишь кислый неухоженный дичок...

– Твой Ётунхейм, по слухам, не очень-то жалует своих гостей, и ты знаешь, я никогда бы не решилась на путешествие туда…

– …не будь у тебя надёжного провожатого, верно? – край его накидки-плаща, тёмно-бурый от впитавшейся пыли, шершавой змеиною шкуркой царапнул по обнажённой лодыжке – ётун подошел к ней довольно близко. – Что, если я составлю тебе компанию в этом путешествии, прекраснейшая из асинь?

– Браги будет недоволен, если заметит мое отсутствие…

– О, я найду чем отвести глаза твоему беспокойному супругу! – узкие, бледные ладони бога плутовства взметнулись в воздух, точно в приветственном салюте, и зыбким мороком-обманкой, миражем, сотканным из ветра и солнечных лучей, перед Идун возникла… она сама, улыбчиво-спокойная, в венке из снежно-белых роз и с неизменной корзиною через плечо, до самых краев наполненной огненно-красными живами. – Никто не хватится тебя до вечера, а к тому времени мы уже успеем вернуться из Ётунхейма.

– Но как же мы…

– Асгард можно покинуть не только через сторожевые ворота.

– Но если…

– Они ничего не узнают, – меченые шрамами-швами уголки рта медленно поползли вниз, – ни Браги, ни Один, ни прочие асы. Я сохраню твою тайну, Идун, до того часа и дня, когда, напитавшись живительных вод Бруннакра, они пробьют себе дорогу из тёмных подземных недр – сияющие золотом ростки ётунхеймских яблонь, невиданный в этих краях урожай... Решайся же, Дающая Жизнь. Уверен, асы простят тебе эту… небольшую отлучку.

…За прочно сплетёнными бортами корзины-собирательницы места для ётунхеймских жив было еще предостаточно, и стряхивать на траву свежеотобранные плоды она не стала – жива к живе, красное к золотому…

– Я помогу тебе… позволишь? – какие-то неестественно жаркие, точно раскалившиеся от внутреннего огня кончики пальцев мягко скользнули по её запястью, оставляя на коже красновато-розовые следы. – Пойдем же наконец, у нас не так-то много времени!

– …донн, дондондилинь… – прощаясь, пели за холмом позолоченные струны, и солнце стояло высоко в зените, и небо было безоблачным, обещая приятную прогулку, и ивовая корзина в ее руке, бережно придерживаемая галантно-предупредительным кавалером, казалась необычайно лёгкой. По сочно-зелёным лугам, по цветущей земле Бруннакра плодоносящего он вёл её мимо сияющих мрамором стен асгардовских чертогов, мимо сторожевых ворот и островерхих башен бессменного дозора, туда, где на осыпающихся от времени плитах гибкие стебли дикого плюща сплетались прочнейшей лестницей-веревкой – прочь, за крепостные стены, за уютно-надёжные пределы Асгарда защищённого.

***

– Мёрзлая, точно снега Страны Инеистых Великанов! – опустившись на корточки, она опасливо попробовала ладонью прозрачно-ледяную воду. – Как же ты собираешься переправлять меня через Ивинг, Локи? Учти, я совершенно не умею плавать!

– Тебе и не понадобится это уменье. Держи, – свёрнутый вшестеро плащ-накидка, колючее шерстяное полотнище победно-красного цвета, точно скатерть, накрыл собою корзину и живы. – И это прибереги, – спутанные кожаными шнурками изящно-остроносые туфли отправились в корзину вслед за плащом.

…Он оказался неожиданно сильным, несмотря на своё далеко не богатырское сложение, и за то время, что нес её на руках вброд, по мелководью, ни разу не позволил себе передышки. Солнечные блики по воде – огненные искры из-под ободьев позолоченной колесницы Суль, мерно-убаюкивающий шорох волн, далёкие крики чаек – она едва не задремала, уткнувшись ему в плечо, в колкие, пахнущие дымом дорожного костра ярко-рыжие кудри своего провожатого...

– Вот мы и на месте, Идун, – резкий, дрожь выбивающий ветряный порыв, стылое дыхание Нордри, заставил её открыть глаза.

Иззубренные камни-валуны – осколки игрищ ётунхеймских троллей, узкая полоска галечного пляжа да тёмный еловый бор сплошной заград-стеною, местами подступающей прямо к воде – Ётунхейм, загадочная Страна Великанов, встречала гостей во всём своём мрачном великолепии.

«Там, за рекою Ивинг, за Каменными Горами…» – гранёный край руны-заколки точёным бритвенным остриём прошелся по скуле, и Идун машинально коснулась пореза, чувствуя, как сходится под пальцами рассечённая кожа, как подсыхают стягивающей коркой на щеке влажно-кровяные разводы. «За Каменными горами, за Железным Лесом…» Надёжно-крепкие объятия, живое, тёплое полукольцо, как-то внезапно разомкнулись, и она соскользнула на землю.

– Вот мы и на месте, – отвернувшись от нее, ётун торопливо обувался, рвал тонкие ремешки, не попадая сходу в застёжки-прорези, словно парус под начинающейся бурей огненно-рдяным крылом бился за плечами его небрежно накинутый плащ. – Надеюсь, что тебе понравится в Ётунхейме, Идун. Понравится настолько, что ты сама не захочешь отсюда…

Точно стремительный ураган пронёсся по верхушкам елей, чёрная разлапистая тень косматой грозовою тучей накрыла солнце – гигантский орёл, огненные факелы-глаза, когти – остронаточенные ятаганы, со свистом рассекая воздух, пикировал на них прямо с небес.

***

Точно стремительный ураган пронёсся по верхушкам елей, чёрная разлапистая тень косматой грозовою тучей накрыла солнце – гигантский орёл, огненные факелы-глаза, когти – остронаточенные ятаганы, со свистом рассекая воздух, пикировал на них прямо с небес.

… Сын ведьмы Лаувейи, ведьмак по крови и духу, он почуял неладное уже давно, ещё до того, как «Один, да оно, похоже, отсырело!» Ньёрд отложил в сторону ставшее вдруг бесполезным огниво, ещё до того, как посохом очертив вокруг неразгорающегося костра Кеназ, Отец Богов произнёс первый огонь высекающий гальдр, ещё до того, как ярко-алые язычки пламени, сорвавшиеся с его ладоней, бесшумно истаяли в охапкою сваленных под вертелом еловых ветвях.

Магия, тёмная нифльхеймская волшба, ледяное дыхание Исы, руны зимы – он ощущал её лёгкими иголочными покалываниями в кончиках пальцев, бледно-голубыми огоньками, рассеянными в воздухе, мерцала она вокруг них…

«Одолеть мага способен только другой, более опытный и удачливый маг. Ньёрд, точно преданный хозяину хускарл, схватившийся за меч – норны всеведущие, как же он всё-таки смешон!»

– Я – Тиаци, сын Снёра-Оборотня, хозяин нифльхеймских угодий, земли, на которой вы столь безуспешно пытаетесь сейчас разжечь огонь, – проскрежетал орёл, грузно приземляясь на остробокий валун, немедленно покрывшийся бледной инеистой коркой. – И вправе требовать с вас, незваных гостей Нифльхейма, достойной пошлины, положенной мне платы за ваше пребывание здесь.

– И каков же будет размер этой пошлины? – Один вел речь уверенно и спокойно, точно председательствующий на домашнем тинге, за стенами асгардовских чертогов, под узелками-оберегами Этель, руны-защитницы. – Тиаци Снёрсон, мы всего лишь небогатые странники, и вряд ли сможем предложить столь высокородному турсу достойное его вознаграждение. Впрочем, мы с удовольствием разделили бы с тобой нашу скромную трапезу, вот только есть мясо сырьём…

Лишенный сковывающего влияния Исы, костер вспыхнул с первой же искры, с первым же ударом огнива полыхнул так, что Ньёрд едва успел убрать от огня полы своей дорожной накидки.

– Признаться, мне по нраву такая щедрость, о, путники, не называющие своих имён!

Аппетит у нифльхеймца оказался отменным, жирные, вкусно пахнущие шматы полупрожаренной баранины один за другим исчезали в гигантском клюве не в меру прожорливого едока – лопатки, постная грудинка, сочная филейная часть…

Тяжело взмахивая крыльями, насытившийся Тиаци опустился на траву неподалеку от костра. Должно быть, всё происходящее казалось турсу удивительно забавным – белеющий обглоданными костями остов над полузатушенным кострищем, Ньёрд, остронаточенным клинком выковыривающий в миски жилы и требуху, Один, с посохом в руке по-старчески сгорбившийся на застеленном шкурою камне…

– Наш дорогой хозяин, судя по всему, путает уступчивость со слабостью, а нежелание ссоры – со вседозволенностью, – Один смотрел на него в упор своим единственным глазом, и Ос, ветвистая руна асов над незрячей глазницей, руна ветра, руна снятия оков, точно кинжальная рана полыхала огнём на изжелта-бледной коже Бога Странников. – Покажем же ему, брат, как он, однако, ошибается!

…Даже расслабляющая послеобеденная сытость не сделала Тиаци беспечным и неловким – первый же удар Дагаз, руны разрушения, с маху пущенной прямо в необъятных размеров крыло, был отбит, и довольно таки успешно. Иса выстояла и против второго удара, и лишь на третьем, в радужном перекрестье магических молний, в осыпающихся снегом бледно-сиреневых огнях, дрогнула, пошла трещинами, словно лёд на весенней реке, несокрушимая защита, тайное магическое искусство Гримтурсенов, в коем они всегда, испокон веков, проигрывали ётунхеймским чародеям.

Теперь дело оставалось за малым – обездвиживающий гальдр, и с Тиаци можно будет управиться простым мечом, даже неискушенный в магии Ньёрд – пожалуй, стоит оставить ему эту небольшую забаву…

Всё произошло как-то чересчур быстро, раньше, чем он успел что-либо понять, раньше, чем смог среагировать Ньёрд или Один – тяжелый, оглушающий удар по затылку, когти, стальными крючьями вонзившиеся в плечи, земля, стремительно убегающая из-под ног…

Над тёмными верхушками елей, над ясно-прозрачными водами нифльхеймского фьорда, над каменными пиками гор Страны Инеистых Великанов нёс его Тиаци-оборотень – в сияющий вечными льдами Снёрборг, владения грозного повелителя северных бурь.

***

– Я узнал тебя сразу, бог плутовства, коварнейший из асов, по этой метке, – обжигающее холодом стальное остриё небрежно коснулось Дагаз – выцветшей, обессиленной, крест-накрест перечеркнутой кровавыми полосами Исы, – и по твоим спутникам – одноглазому старикану, меченому Осом, и вану, с мечом в руках отиравшемуся рядом с ним. Твое запирательство сейчас просто смешно.

Скрипя моржовыми унтами, Тиаци-оборотень, Тиаци-великан, принявший свой человеческий облик, неторопливо прошелся по залу.

– Впрочем, ты можешь и дальше продолжать разыгрывать из себя дурачка, неважно – рано или поздно я всё равно заставлю тебя говорить – месяц-другой в моих подземных казематах, без пищи и воды, по пояс вмороженным в ледяную глыбу… Да, и сильно сомневаюсь, что твои спутники отправятся тебя выручать – по слухам, ты успел доставить асам немало неприятностей, и они будут только рады твоему внезапному исчезновению!

– Хорошо, я тот, кем ты меня признал, хитрейший из Гримтурсенов. Что ты желаешь от меня в обмен на мою свободу? – да, этот турс оказался куда как сообразительнее своих недалёких собратьев, но Урд ясноводный, что такого запредельного он мог потребовать сейчас от него, пленного соратника по чародейскому искусству? Символические ключи от крепости Асгард? Голову Одина на серебряном блюде?

– Идун, – красные мясистые губы разъехались в торжествующей ухмылке, – вашу Хранительницу Яблок, главную берегиню Асгарда, Подательницу Жизни, Смерть Отгоняющую... Сокровище, надёжно упрятанное за крепостными стенами вашей неприступной твердыни. Надеюсь, ты достаточно ловок, чтобы благополучно вывести её… за их пределы?

***

– «…сокровище, надёжно упрятанное за крепостными стенами вашей неприступной твердыни. Надеюсь, ты достаточно ловок, чтобы благополучно вывести её… за их пределы?» Я вынужден был поклясться собственным именем, что сделаю это… О, норны всезнающие, откуда же столько негодования? Можно подумать, что вы, благородные асы, оказавшись на моем месте, повели бы себя совсем по-другому!

– И у тебя ещё хватает наглости называть нас трусами! – Ур, драчливые турьи рога, бледно-золотистая руна-оберег на мощном запястье Тора, краснела опасной краскою гнева – бог-громовик с превеликим трудом сдерживал себя. – Корень Иггдрасиля, да ты должен был молчать, молчать или сражаться с ним, как подобает настоящему воину, а вместо этого ты предал нас!

– Признаться, в его ситуации это был наилучший выход из положения, – Один, спокойно-молчаливый среди шумящего тинга, поднял посох, призывая собравшихся к тишине. – Сгинуть в нифльхеймских подземельях, выдержав все положенные пытки или пасть в неравной схватке от руки турса-чародея – красивый и благородный поступок, не спорю, и убежден, что ты, Тор, оказавшись на его месте, повёл бы себя именно так, но что дала бы Асгарду эта смерть?

– А что дало Асгарду предательство этого ётунхеймского варга? – Мьёльнир негодующе дрогнул под пальцами истребителя великанов. – С сегодняшнего дня мы лишены надёжной защиты, мы, точно жители Митгарда, обречены на бесконечные болезни, старость и смерть, и вирд милосердный, если она приключится с нами в бою!

…Тягостная, давящая тишина, взгляды-копья, сочащиеся ненавистью и презреньем – всё происходящее живо напомнило ему ётунхеймский тинг пятнадцатизимней давности, тот самый, на котором решалась некогда его судьба, и приговор был единогласным – изгнание. Во всем Ётунхейме не нашлось тогда никого, кто поднял бы свой голос в защиту Локи Лаувейсона. Бюлейст, Хельблинди – единокровные братья предпочли молчать и не вмешиваться – родич, позорящий свою семью недостойным мужчины практикованием сейдра, своекорыстием навлёкший на род неисчислимые беды – его слишком боялись, чтобы предать на месте незамедлительной казни, поэтому – «три ночи на то, чтоб навсегда покинуть пределы Ётунхейма!», и он уходил налегке, так толком и не попрощавшись с Сигюн и сыновьями. Нари, темноволосый, как его мать, Нарви, с рыжинкой, в отца – время в Ётунхейме летит быстрее, чем за отгороженном крепостными стенами городом Асов, оставленные им сыновья успели вырасти и возмужать, Сигюн… Сигюн, должно быть, давно уже замужем за другим и думать-то про него, наверное, забыла…

– Случившееся еще не поздно исправить, – Винн, руна-подательница благ, руна исполнения желаний, алым шёлком впечатанная в тулью остроконечной шляпы Отца Богов, качнулась, точно согласительно кивая, – и цена твоего… прощения, Локи – Идун, благополучно возвращённая своему саду и всем нам. Как любят говорить в Митгарде, ты заварил эту кашу – тебе её и расхлёбывать. В одиночку.

***

Один и в самом деле не выделил ему ни единого аса в помощники-провожатые – не хотел понапрасну рисковать жизнями дорогих его сердцу соратников, или же попросту, из принципа и упрямства, желая раз и навсегда проучить самонадеянного выскочку – всё это уже не имело никакого значенья, равно как и тот, полузабытый ётунхеймский тинг, равно как и недавнее желание асов предать его новому суду. Очередное маленькое (или не очень, это уж как посмотреть) испытание, которое подкидывал ему вирд – тот ещё любитель затейливых шуток, очередное препятствие, которое он готовился преодолеть играючи, как всегда… Порядок, правила, статичность – смертная скука, он вяз в ней, как муха в паутине, ниспровергатель основ, нарушающий равновесие, бог-бунтарь, с рождения клейменый змеиной руною Дагаз, руной вечного беспокойства и перемен.

…Сброшенная наземь одежда. Остроклювая Эваз, руна оборотничества, руна восьминогого Слейпнира – тёмной венозною кровью на беломраморных плитах. Гальдр-заклинание, короткая молниевая вспышка – и мир вокруг меняется, цветёт невидимой человеческому глазу палитрою красок, звуки становятся острее и резче, от разом накатившего чувства голода кружится голова и сердце колотится судорожно и часто.

Багровое предзакатное солнце – зыбкий, мерцающий свет островных маяков, небо – сотни дорожек и троп по-над пенными облачными холмами, север, юг, запад и восток, попутного ветра в крыло…

Когтями оттолкнувшись от гладко-каменного пола, он неуклюже поднялся в воздух, не торопясь покружил по комнате, приноравливаясь к новому телу – Локи-оборотень, бог плутовства в неузнаваемом соколином обличье – серой беззвучною тенью скользнул сквозь распахнутое настежь окно – в холод и надвигающуюся ночь, в бесконечно долгие рёсты пути к северному Снёрборгу, покрытым нетающими снегами владениям нифльхеймского великана-чародея.

***

– Ар, а-ар! – сокол налетел на него откуда-то из-за сияющих вечными льдами замковых крыш, с маху ударил в грудь острым, как меч, серповидно загнутым клювом, пронзительно крича, отлетел в сторону, примериваясь для новой атаки. – Ар-ре, а-ар!

Он мог уничтожить назойливую птицу единственным гальдром, Дагаз-умертвитель, когтём начертанный в воздухе, заставил бы её рухнуть вниз безжизненным комком чёрно-серых перьев, но след руны, яркая магическая вспышка – с земли это не могло остаться незамеченным, а выдавать себя раньше времени он не хотел.

– А-ре! – он едва успел увернуться от атакующего клюва – сокол твёрдо вознамеривался прогнать его со своей территории. Хозяйский прирученный сокол с бубенчиками на лапах, хищная охотничья птица – сейчас он был поистине опасным противником…

– Трю-угг! Трюгги! – сделав ладонью «козырёк» от яркого солнца, она по пояс высунулась из окна, с жадным интересом наблюдая за разворачивающейся схваткой – юная светловолосая нифльхеймка в широкой домотканой рубахе, расшитой по воротнику алыми метками Исы, судя по всему, одна из домочадцев чародейского горда. – Так, так его, мой хороший!

Ободрённый звуками хозяйского голоса, Трюгге удвоил старания – удары сыпались один за другим, он едва успевал заращивать глубокие, рвано-колотые раны, бил в ответ, слабо и наугад, смаргивая с век липкие кровавые брызги, уже и не особо надеясь на благополучный исход поединка, но вирд рассудил иначе.

– Трюгги… Ах ты, Нидхеггово отродье! – на очередном ударе под клювом что-то хрустнуло, и противник, клекочущий, взъерошенный, суетливый, вдруг как-то разом обмяк, судорожно дёрнул крыльями, словно бы переворачиваясь на спину и миг спустя брошенным камнем обрушился вниз. Схватка была выиграна, вот только…

– Фенрир тебя раздери, я этого так не оставлю!

… Острые верёвочные края пребольно впивались в грудь, а всякие попытки разрезать-разорвать их раз за разом терпели поражение – ловчая сокольничья сеть была сплетена на славу, и ему оставалось лишь примириться со своей участью, до поры, до времени – в конце концов, если бы разгневанная хозяйка Трюгге желала отомстить за смерть своего любимца, она вполне могла воспользоваться охотничьим луком, а не швырять на него сеть, сидя верхом на подоконнике и рискуя вывалиться из окна при малейшем неосторожном движенье…

– Я назову тебя… Ранги, о, сокол-убийца, ты славно сражался и будешь доброй заменой погибшему Трюгги, – стянув тугим узлом концы ловчей сети, светловолосая неспешно прилаживала добычу к широкому настенному крюку над застланной медвежьими шкурами скамьею. – Я буду кормить и обучать тебя, и, корень Иггдрасиля, со временем из тебя выйдет неплохой охотник! Не так ли, отец?

Он только сейчас заметил третьего в этой комнате – высокого, чернобородого, в бурой безрукавке медвежьего меха, засыпанных подтаивающим снегом унтах – Тиаци-колдуна, хозяина ледяного Снёрборга, вальяжно развалившегося на скамье прямо напротив него, и, вирд непостижимый – турс даже не смотрел в его сторону.

– Добрая забава, дочка! – басовитые перекаты мощного голоса гулким эхом наполнили тесную, маленькую комнату. – Хорошая хозяйка подрастает в Снёрборге, славная охотница! Впрочем, не об охотничьих забавах пришел я с тобою поговорить. Ты навещала сегодня нашу… гостью, ведь так? Всем ли довольна она, не пожелала ли что-нибудь мне передать? Не изъявляла ли просьбы увидеться со мною… лично?

Хорошенькое личико нифльхеймки скривилось в брезгливой гримасе.

– Она неумна и горда сверх всякой меры, как, впрочем, и все ее соплеменники-асы! Нет, она не пожелала увидеть тебя, отец. А передать – да, она просила передать, что скорее священный ясень, источенный зубами Нидхегга, обрушится, погребая под собою все девять миров, скорее Скель и Гети, небесные волки, проглотят солнце и луну, скорее разорвёт свои цепи чудовищный Фенрир, чем она согласится…

– Довольно! – хлопнув кулаком по скамье, Тиаци поднялся на ноги. – Она, должно быть, ещё не поняла, с кем имеет дело, проклятая телесная неуязвимость застит ей рассудок и подает ложные надежды… Вот что, Скади, с сегодняшнего дня перестаешь носить хлеб этой строптивице – кувшина родниковой воды ей будет вполне достаточно! Хель беспощадная, рано или поздно я заставлю её подчиниться!

…Скади оборотилась к нему, едва за Тиаци захлопнулась дверь, едва затихли по коридору тяжелые шаги турса-чародея.

– Хозяин Снёрборга опасен в гневе, и я не завидую той, что своим глупым упрямством лишь разжигает в нём ярость, себе на беду… Дарующая Жизнь, Смерть Победившая – хочешь взглянуть на неё, Ранги, на этот нежный цветок асов, что с таким трудом приживается здесь, в мёрзлых нифльхеймских снегах?

***

От лютого холода, царившего в замковых подземельях, не выручало ни тощенькое птичье оперенье, ни пышный мех сокольничей перчатки, в который он, будь такая возможность, зарылся бы сейчас по самый клюв. Расправить крылья и взлететь, разгоняя по венам стынущую кровь, парить под заросшим сосульками-сталактитами высоким ледяным потолком – скорее бы уж конец пути, но Скади не торопилась.

– Ты только взгляни, как здесь красиво, Ранги, он словно выточен из чистого горного хрусталя – наш Снёрборг, прекраснейший из нифльхеймских замков! Южные сады Асгарда, разнеживающее тепло вечного лета – за все сокровища альвов я не сменяла бы на него мой северный край… Небесная крона Иггдрасиля, да ты опять дрожишь! Какой же ты у меня все-таки мерзляк!

…Алмазно сверкающие стены, пол под ногами – хрупкое зеркальное стекло: изящная фигурка Скади, вся в снежно-белом, он сам, черно-серою тенью по левую руку – странно искаженные, расплывшиеся силуэты, души-призраки этого ледяного королевства кривых зеркал. Пятый… седьмой… тринадцатый поворот бесконечно долгих коридоров, расцвеченная всеми красками полярного сияния дверь в стене…

– Суль огнеокая, да что ж это такое!

Он рванулся с цепи-пристежки, точно пес с поводка, едва распахнулась дверь, свечою взмыл в потолок, под тонкий треск разлетающихся цепочечных звеньев, под возмущённые крики Скади.

– Ранги, ко мне! Ранги, немедленно вернись! Ну и …Хель с тобою, дурная птица… – широкий глиняный кувшин, до самых краёв наполненный водой, буквально впечатался в стену, едва не зацепив ему крыло. – Намёрзнешься, наголодаешься здесь – сам пожалеешь, что остался!

Тяжёлые каменные створки с лязгающим скрежетом захлопнулись за спиною Скади, снежной позёмкой прошуршали за порогом её спешно удаляющиеся шаги. Что ж, полдела сделано.

… Она не показалась ему измученной или подурневшей, златоволосая Хранительница Яблок, вечно юная Идун, главное сокровище Асгарда, надёжно упрятанное от мира в тёмных нифльхеймских подземельях. Тепло-золотистая Йера – штрихами-трещинами на крытых наледью стенах, нежный цветочный аромат – сладким облаком вокруг её скудной соломенной лежанки. «Скорее истают льдистые стены Снёрборга под жарко-полуденным солнцем, скорее взойдет трава сквозь мёртвые заснеженные камни, чем я соглашусь…»

– Ранги, хозяйский сокол-потеряшка! – Хранительница взмахнула рукой в пригласительном жесте, и он послушно опустился к её коленям. – И в самом деле – зачем ты остался здесь? Тут холодно и темно, и мне нечем даже тебя накормить. Разве что яблоки… Хочешь?

Она не закричала и не отпрянула, и только тень испуга коротким взмахом птичьего крыла мелькнула в её глазах, когда, неуклюже выписанная когтём на обледенелом полу, перевёрнутая Эваз вдруг полыхнула мертвенно-лунным светом, и он предстал перед пленницей в своём человеческом обличье…

***

Неловко выписанная когтём на обледенелом полу, перевёрнутая Эваз вдруг полыхнула мертвенно-лунным светом, и Локи, рыжеволосый бог плутовства, жданный-загаданный вестник далёкого Асгарда, предстал перед нею в своём человеческом обличье.

…Бледная, белее нифльхеймских снегов, гладко-нежная кожа, огненно-алая Дагаз, змей, впившийся в собственный хвост – клеймом-отметиной на правом предплечье, юркая ящерица-саламандра, танцующая в пламени костра – кроваво-красною татуировкой под левым соском. Нагой, точно в час своего рождения, стоял он перед нею на мерзло-каменных плитах, и под подошвами его таял и плавился лед, и воздух вокруг грелся теплом его дыхания…

– Я здесь, чтобы спасти тебя, Надежда Асов, – он притянул её к себе, в затухающее сияние оборотничьей Эваз, – и мы не можем терять сейчас ни единого мгновенья. Дай руку.

Мертвенный холод нифльхеймских подземелий, кровь вымораживающая магия Исы, не сделали его обжигающе-огненных касаний прохладнее и нежнее, и в тот самый миг, когда острозаточенным ногтем он с силой полоснул по её запястью, ей показалось, что к коже её приложен слиток каленого железа.

– Терпи. Эваз должна получить достаточно крови, твоей и моей, чтобы помочь нам… – коленями опустившись на каменный пол, ведьмак торопливо чертил поверх угасающей руны дымящиеся тёплым паром красно-кровавые рога Эваз-обратительницы, – …помочь обрести крылья, сильные, надежные крылья, которые домчат нас с тобой… до самого Асгарда… до беломраморных… чертогов его... Ты готова?

…Гальдр-заклинание вспыхивает в воздухе сияющим огненным столпом, огонь – его душа, огонь – его стихия, он весь – точно саламандра, танцующая в пламени костра, Локи-оборотень, рыжеволосый бог ведовства, его руки, лицо его – воском текут и плавятся под гибкими струями огня, нос – желтый заострённый клюв, распахнутые руки-крылья, перья – мазками черной сажи.

– Ehwaz felah, Ehwaz skifte hamr! – огонь разрастается, огонь обнимает, пепельно-серым опереньем оседает на коже, она – легкая, она – точно пушинка, воздух держит её, не позволяя упасть, кружит, как яблоневый лепесток, запутавшийся в паутине ветра. – Run Ehwaz, Ehwaz – fjatr-hamr…

В зеркально-ясных стенах хрустального льда их тени-отраженья – серый взъерошенный воробей и сокол, тёмные, с рыжей подпалинкой перья – неслышными призраками скользнули под потолок, сквозь семилучье магических молний, сквозь огненное зарево дотлевающей Эваз, туда, где подчиняясь «Barutr!» разрушительного гальдра, шёл трещинами, сыпался дробью острых осколков гладко-каменный купол их ледяной темницы.

И блеклым монетным серебром сияло в проломе тускнеющее зимнее солнце, и Локи, тёмный бог ведовства и обмана, Локи-хаос, Локи-разрушитель оков, кружил рядом с нею надёжнейшим из провожатых, и впереди был долгий путь домой, и в сердце её не было страха.

***

– Боюсь, что так ты долго не продержишься – воробьиные крылья слишком слабы для дальних перелетов, и мы должны закончить этот рёст, – в свисте ветра, в гулких громовых раскатах надвигающейся грозы слова её спутника были едва различимы. – Передышка, Идун. Тебе… да и мне тоже.

…Этот скалистый островок посреди фьорда, сплошь заросший травой и диким кустарником, она сразу же прозвала про себя «Зуб Великана» – острый каменный клык в широко распахнутой пасти морского залива, жёлто-серый песчаник под ногами да сточенные временем валуны вдоль узкой береговой кромки.

Fuglabjarg, место шумных птичьих гнездовий, короткая передышка после нескончаемо долгого рёста. Надёжное укрытие от дождя для двух измученных дальней дорогою странников...

– Иди ко мне. Так будет теплее, – широкие соколиные крылья жаркой шерстью дорожного плаща укрыли её, защищая от ветра и колких ледяных брызг разыгравшегося ливня. – Не бойся, все будет хорошо! Послушай, Идун…

– Бамм, бам! – за стенами пещеры гремело и грохотало, словно островные тролли затеяли игру в мяч, словно сверкая молниями в густеющей тьме, со звоном сшибались друг с дружкой на поле-стадионе тяжёлые каменные шары. – Бам! Бамм!

…Сол-руна, украшение Мьёльнира, ослепительно белые вспышки над острыми пиками скал. Тор мчится на выручку в золотой колеснице, Тор разгонит всех великанов, под гулкими ударами молота крошатся камни, восходным солнцем сияет до блеска отполированный щит…

– …клетка распахнута, птичка упорхнула, и, обратившись в чернокрылого орла, Тиаци-чародей пустился в погоню за беглянкой, – касания костяного клюва были мягки и осторожны, склонившись к ней, Локи шептал, успокаивал, точно ребенка-несмышлёныша, испугавшегося ночной грозы, грел, надежно укутав крыльями-плащом, Локи-огонь Страны Великанов, солнечный, рыжеволосый бог… – стрелою, пущенной из лука, мчался он сквозь ветер и мглу, стремясь вернуть то, что ему никогда и не принадлежало, летел, оставляя позади заснеженный Снёрборг, все выше и вперед, до беломраморных чертогов Асгарда, до крепкокаменных стен его. И, едва уловив приближение великана, Этель, страж-руна, извечный оберег Асгарда неприступного, зажгла над вершинами башен сторожевой огонь, кольцом ярко-алого пламени окутала стены крепости богов, и ни одно живое существо не могло больше…

– Локи, – птичий, воробьиный голос её был непривычно тонок и слаб, – а как же мы теперь попадем в крепость? Огонь, точно прирученный волчонок, признает тебя, не тронет на тебе ни единого перышка, но я сама, вся моя магия – бессильна перед ним! И даже обрати меня Йера в лесной орех…

– … она не спасет от испепеляющего жара князь-руны. Но я не оставлю тебя без защиты, Идун. Доверься мне.

– Асы зовут тебя богом предательства, но мне хочется верить тебе, Локи, больше, чем любому из них… Знаю – ты не причинишь мне зла.

«Знаю – ты не причинишь мне зла», – рогатая Эваз, цвета луны и молока, диковинным цветком распускается в изрытом трещинами камне.

«Ты не сделаешь мне плохого», – высохшими листьями ссыпаются с рук чёрно-серые перья, пещера-убежище, просторный каменный зал, теперь узка и тесна, не выше верхушек яблонь-первогодок, не шире, чем спальное ложе.

«Ты – свет и огонь, жгучее, жалящее пламя, бог возрождения и смерти, жизнь дающий и отнимающий жизни», – руки его – опаляющий жар, губы его – раскаленные уголья, мгновение – и она сама вспыхнет в его объятиях вязанкой пересушенного хвороста, ещё до того, как сквозь поцелуи-ожоги багровой несмываемой меткой проступит на теле её угловатая Кеназ, ещё до того, как расплавленною лавой хлынет в неё его обжигающе-огненное семя, она не единожды успеет воскреснуть и умереть.

– Локи…

Зеленые глаза-изумруды, усмешливые, ведьмачьи, рыжие искорки пламени на дне, собольи пушистые ресницы... Свет несущий, разгоняющий тьму, истинный бог весны, Локи-феникс, Локи-огненный цветок.

– Теперь огонь признает и тебя, Неуязвимая. Мягчайшим покрывалом обнимет он твои плечи, прирученным зверем скользнёт он к твоим ногам, и ни единой метки-укуса не оставят на твоей бархатной коже его точёные зубы... В путь, Идун, и пусть покинут тебя малейшие опасения! Run Kenaz, Kenaz-skarð, Kenaz felah, verja …

***

«Run Kenaz, Kenaz-skarð», – в рубиновом пламени костра, в острозубчатой огненной короне вставала перед нею крепость богов, Асгард долгожданный, словно прекраснейший из муспельхеймских замков, вынырнул он из-за облачной гряды, сияющий, ослепительно жаркий, – «Kenaz felah, Kenaz verja»! Кеназ, ржавая, полузажившая метка под сердцем, потянула, точно свежая кинжальная рана.

– Поторопись, если не хочешь стать добычей Тиаци! – короткий ободряющий кивок, щекочущее касание крыльев – и красно-багровые волны приняли, закружили её проводника, Локи-сокола, Локи Неуязвимого, и чёрным холодом Нифльхейма дохнула исполинская тень преследователя за её спиною, и слабокрылым птенцом, сорвавшимся с ветки-опоры, крепко зажмурив глаза, упала она в бурлящее огненное море, и море поглотило её.

***

– Донн, дондилиндиндон-дон…– нежное, спокойно-мелодичное пенье арфы Браги Сладкоголосого словно бы окутывало сад, играло соками жизни в древесно-шершавых стволах, клейменых Йера, её домашнею руной, будило навстречу солнцу острые зелёные стрелы свежепроклюнувшихся ростков.

– Донн, дондилиндон-дон…– вскинув на плечи тяжёлую плетеную корзину, она не торопясь шла от дерева к дереву, и яблони-живицы склоняли перед ней свои упругие ветви, отборнейшими, румяно-наливными плодами скатываясь в протянутые ладони.

…Kornskurdamanadr, время жатвы, вечный сезон плодоношения, покой и безмятежность. Один, возносящий норнам благодарственные гимны, огненно-красная жива царственным скипетром в ладонях Отца Богов, живами полные плетёные корзины, живы за праздничным столом Асгарда нестареющего, пятнами непролитой крови на бледно-лилейной скатерти. Улыбками цветущие лица друзей, чёрные от копоти орлиные перья на беломраморных плитах пиршественного зала, Локи…

–… дон-дондилин…дэ-эунн! – плеснулось с недалеких холмов сорванным криком лопнувшей струны, — дэ-эун-дан!

Он показался из-за ближайшей яблони, весь в золотом и ярко-алом, Локи-ведьмак, Локи-победитель великана, зеленоглазый ётун из пришлых, бог надвигающегося Рагнарёка, и Кеназ, метка-ссадина под сердцем, привычно полыхнула ей острым, пульсирующим жаром.

«Опять, о, норны всеведущие…»

– А ты все такая же, Идун, бесконечно щедрая, любимая всеми асинья, и даже метины-зарубки на коре не в состоянии испортить этой прекраснейшей из садовых яблонь, – тонкие, искривленные шрамами губы сложились в некое подобие улыбки. – Блаженный вирд, удачно выпавшие руны!

«А ты все такой же, сын Лаувейи, бог магов и скитальцев, колючий, неуступчивый и злой на язык, бог-перекати-поле, бог-аскет, не нуждающийся в сонмах почитателей, – она с трудом отвела глаза от краснокровавых складок дорожного плаща, прожорливым пламенем лесного пожара стелившихся между ромашек и одуванчиков. – Дагаз, огонь испепеляющий, что оставляет после себя лишь выжженную землю – как же немилостив порой бывает к нам вирд всемогущий!»

– В весенний месяц Krakamanadr, сезон сбора смолы, густыми янтарными слезами исходит дерево под остронаточенным ножом, и рана затянется к Kornskurdamanadr, сезону сбора плодов, и свежей зелёной корою покроется иссеченный ствол, а шрамы останутся, глубокие, до самой сердцевины, но… какое дело до ран дерева тому, кто видит в нем всего лишь добротные поленья для своего очага?

…Огненно-алая Дагаз – витою руной на правом предплечье, огненно-красная жива – мятущийся пламенный шар в его ладонях, губы его в розово-алых подтеках яблочного сока, сладкие, точно медовая смола садовых живиц. Пламя и платина, красное к золотому…

– …донн, дондондилинь… – прощаясь, пели за холмом позолоченые струны. По сочно-зелёной траве, по беломраморным плитам асгардовских чертогов он шел от неё прочь, и жаркое закатное солнце пылало в огненно-рыжих волосах, и ярче закатного солнца сверкала на плаще его обратная Кеназ, мятежное пламя Ётунхейма, призрачно-зыбкое марево над кронами не знающих шрамов Древ Огня Воды. Золотых Яблонь далёкого северного края, равных которым не было во всех девяти мирах.

______________________________________________________________


* огонь воды – кеннинг (поэтическая метафора) золота

* гальдр – колдовское заклинание

* хускарл – слуга-телохранитель

* варг – изгнанник

* вирд – рок, судьба

* сейдр – форма магии. При помощи сейдра творили волшбу и прорицали. Обычно эту магию использовали во вред – наслать болезнь, сумасшествие или даже смерть. В основном колдовали женщины. Иногда занятие подобной волшбой наказывалось смертью.

* рёст – мера исчисления расстояния на суше, соответствующая одному переходу между двумя остановками для отдыха. Расстояние не измерялось, оно угадывалось приблизительно

* Трюгг, Трюгги, Трюгге – в переводе с древнескандинавского имя означает «надёжный»

* горд – отдельный двор, устойчивый комплекс жилых и хозяйственных построек с пашней и отчасти с угодьями: лугом, рыбными ловлями, участком леса

* Ранги – в переводе с древнескандинавского имя означает «неверный, неправильный»

* Ehwaz felah, Ehwaz skifte hamr – Эваз прячет, Эваз меняет обличье (магическое заклинание на древнескандинавском)

* Run Ehwaz, Ehwaz – fjatr-hamr – руна Эваз, Эваз – одежда из перьев (магическое заклинание на древнескандинавском)

* Barutr – «разрушать» на древнескандинавском

* Fuglabjarg – «птичий базар», в переводе с древнескандинавского

* Run Kenaz, Kenaz-skarð, Kenaz felah, verja – руна Кеназ, Кеназ-шрам, Кеназ прячет, защищает (магическое заклинание на древнескандинавском)

* Kornskurdamanadr – «месяц жатвы» в переводе с древнескандинавского, в современном календаре соответствует периоду с 23 августа по 24 сентября

* Krakamanadr – «вороний месяц» в переводе с древнескандинавского, в современном календаре соответствует периоду с 21 марта по 20 апреля

Марита, спасибо за чудесный рассказ! Очень красивый поэтический язык, достойный скандинавских мифов.
___________________________________

Marita, сердечно благодарю за такую "вкусняшку"
Чудесная сказка Прекрасный слог. Мне близка тема скандинавских сказаний и я с удовольствием прочитала
Ждем еще
_________________

Виктория В, Elis, рада, что вам понравился рассказ! Я сама - поклонница скандинавской мифологии в целом и Локи в частности.

Больше Локи на Вебнайсе, больше!

snowflake-flying, додадим Рыжего полюбэ!

 » Колдунья из Железного Леса (18+)

Колдунья из Железного Леса (ЛФР, 18+)
Название: Колдунья из Железного Леса
Жанр: ЛФР

Аннотация

По древнему скандинавскому мифу об Ангрбоде, колдунье из Ётунхейма

 » Колдунья из Железного Леса

В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.

Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.

Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Может быть, тот лес - душа твоя,
Может быть, тот лес - любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.

(Н. Гумилев, «Лес»)



Змеи.

Холодно-серые, чешуисто-гладкие тела – скользили, текли, извивались, гибкими водопадными струями лаская лоно и грудь, тугими кольцами цепей сжимая запястья и бедра, на шее, в ногах, блестяще-влажным клубком по земляному полу – бесчисленное множество змей. Ядом лоснящиеся жала, глаза, осколками янтаря, изгрызенного морской водою – точно стремительно-приливная волна, змеи захлестывали, скрывали с головой, от выдоха до вдоха, пенными каплями чешуек на высохших губах, медвяно-желтой, ядовитою росой, истаивающей на коже быстрее, чем водная морось в прибрежном галечнике.

Ярнвид, унизанное стальными шипами сердце Ётунхейма, сердце, полное дикой, беспокойною кровью, хищный, сумрачно-еловый, пахнущий железом и страхом – словно разбуженный зверь, дышал за порогом ее хижины, зеленовато-синими всполохами болотных огней пульсировал сквозь незадернутые окна, изогнутыми кинжалами волчьих когтей скребся снаружи о костяные стены, сопел по-медвежьи, высвистывал птичьими, пронзительно-скрипучими голосами, манил, магичил, зазывал – новых и новых тварей, что мутно-серым потоком лились через распахнутую дверь. Змеи – тяжелые морские буруны, змеи – шторма и приливы, она тонула, сдерживая вдох, падала на дно, дубовой ладьей, опрокинутой бурей, погружалась в рассыпчато-желтый песок, и буро-зеленые водоросли качались над ней, как змеи, изготовившиеся к прыжку, и едкой горечью жгла губы соленая морская вода, и бледно-белые раковины сияли перламутровыми боками, точно белесовато-мутные глаза линяющей змеи…

– … Оковы Мира, Иор, Вечноменяющийся, – она вскинула ладонь, змеино повела пальцами, очерчивая вкруг лица многоголовую руну. – Пусть завершится то, что было начато, и пусть начнется то, что станет завершением, жизнь – за смерть, и смерть за жизнь достойною платой… – и огромный, белотелый змей, свернувшийся на груди ее, качнулся, словно бы согласительно кивая, раздвоенным жалом языка прошелся по щеке, оставляя на коже влажновато-липкие следы.

– … Иор-веревочное кольцо, Иор-ни конца, ни начала… – змей рос, раздувался, точно дымный столб над кровлей в ненастную погоду, жег не мигая в упор зелеными, малахитовыми глазами, и каплями медвяной росы яд золотился на кончиках кинжально-острых клыков его, и пасть, распахнутая бездонной пещерой, грозила поглотить ее, и хижину, и многозмеиное море вокруг. Она едва успела свести пальцы в оборотничью Уруз, руну лесных охотников, руну Госпожи Волчьего Клана, как змей зашипел, и бросился вперед, и темная пасть его заслонила солнце и звезды, и бледными лунами зажглись в непроглядной ночи чудовищные клыки его, и, теряя опору, она рухнула вниз, в бесконечно глубокое ничто…

… и распахнула глаза на лесной поляне.

Солнце клонилось в закат, и красно-багровым, закатным огнем пылали над поляной косматые островершинные ели, и темно-густые, как волчья шерсть, бродили по траве на длинных ходулях-ногах предзакатные тени, и ветер, звонким охотничьим рогом, трубил, продираясь сквозь силками сплетенные ветви, и в воздухе пахло сумерками и дождем.

– Клацк… хру-ум… – сплошная еловая стена вкруг поляны хрустела, поддаваясь, ломаясь, осколками свежеобгрызенных костей сыпались на траву скручено-изломанные ветки – он шел, учуяв запах добычи, черный, как сама ночь, высокий, как горы Нидфьёлль, Хозяин Железного Леса, свирепейший из сыновей его, и, пискнув испуганной мышью, она метнулась в сторону, прочь из ловушки-западни.

– Шва-арк… – пропахав землю когтистой пятерней, серо-черная, обхватом в два еловых ствола, щетинистой шерстью обросшая лапа тотчас преградила дорогу, толкнув в плечо, играючи швырнула на траву. – Гр-р…р-рр…

… Цепь натянулась, подрагивая и звеня, и, запрокинув к небу косматую голову, зверь завыл, потерянно и жалко, огромный, словно могильный курган, бесформенно-темный, и пена, окрашенная красным, тяжелыми как снег хлопьями валилась с жемчужных клыков его, и красно-рубиновым светом сияли в сгущавшихся сумерках глаза под густо-мохнатыми веками, и, потирая ушибленное плечо, она поднялась на ноги, смахнула с подола шерсть, терпко пахнущую лесом и псиной.

– Конец наших страхов, Пожиратель любви, Ждущий всех у последних врат… – острые, точно густой частокол, ели-часовые на границе меж лесом и травой качнулись, стряхивая с вершин припозднившиеся звезды, и месяц, наточенным волчьим когтем, всплыл над чернеющей поляной, и сумрачно-серые тени, точно звери, изготовившиеся к прыжку, смотрели на нее из-за каждого пня, и земля под ногами ее дрогнула, расступаясь, зияюще-черной, как жадная волчья пасть, бездонно-глубокою ямой, и длинными языками корней оплетая лодыжки, с чавканьем потянула в себя. – Сильнейшая из всех скорбей мира, Безжалостный, Кровавозубый…

… Эар, трупно-серого цвета, руна могилы и смерти, холодными пятнами гнили проступала сквозь кости ее, и толстые личинки червей копошились в ее глазницах, и где-то там, над пластами глины и камней, грызлись друг с дружкою волки, растаскивая на куски ее плоть, лакали взахлеб, как новорожденные щенки молоко, парную, теплую кровь ее, а потом появилась Она, в длинном черном плаще от горла до пят, точно озеро, полное тьмы, и протянула ей руку, и сказала: «Пойдем».

И бледная кожа Ее опаляла испепеляющим жаром, и холоднее всех ледников Нифльхейма, смотрели глаза Ее, Гиннунгагап, колодцы бездонной черноты, и ослепительно-белым венцом стальных, остроточеных лезвий, сияла на голове Ее царственная корона, Она спросила: «Что тебя так страшит?», Она сказала: «Принеси мне в дар свои страхи», Владычица Мертвых, Королева Хельхейма, Неумолимая Стражница Душ.

– Настанет час, и наши страхи вырвутся на свободу, поглотят солнце и луну, последним погребальным костром зажгут Иггдрасиль, и свет его будет виден во всех Девяти Мирах, – она замолчала, теряясь на мгновение пред хищно ощерившейся улыбкой Королевой, но Королева кивнула: «Продолжай», и трупные черви белесовато-серых волос вились у висков Ее, и гнилью смердело Ее дыхание, и голос Ее отдавался в густой тишине, точно раскатистое пещерное эхо, – … во всех Девяти Мирах, и не один из них не избегнет разрушения. Хозяйки Веретена, норны-паучихи, плетут, не останавливаясь, нити нашего вирда, Урд прядет, Верданди ткет, Скульд перерезает, и тот, с кем будет сплетена моя нить, завязана тремя крепчайшими узлами, тот, кто станет погибелью этого мира…

– Нет нужды думать об этом сейчас, – медленно, точно разжевывая во рту влажные земляные комья, произнесла Королева, и жухлые цветы в волосах Ее шуршали высушенными шкурками змей, и белые, как кость, клыки Ее были по-волчьи остры, порывом промозглого ветра, гиблыми туманами хельхеймских озер веяло от слов Ее, Хозяйки Последнего Дома, Хель Красно-Черной… – Придет время – и судьба сама постучится в твои двери, и ты узнаешь ее – в любой маске, под любым обличьем. А теперь – прочь.

«Прочь», – выдохнула Она, и кожа Ее, бледно-гнойного цвета, словно обваренная кипящей водою, за доли мгновенья зажглась красно-алыми бутонами незаживающих язв, клочьями пошла с тела Ее, обнажая розовато-влажное мясо, мясо сходило с костей, кости с сухим, глиняным треском крошились, точно сгнившие от болезней и старости зубы, Королева обращалась в прах, едким дымом погребальных костров уходила в сумеречно-серое небо. Дым ел глаза, густой паутиной забивая ноздри и гортань, она закашлялась, замахала руками, сплевывая густую, тягуче-горькую слюну, рванулась прочь, сквозь неподвижно-вязкий воздух, как муха, влипшая в прозрачную древесную смолу…

… и солнце обожгло веки золотыми, пронзительно-колкими лучами. Словно румяное яблоко, оно каталось в окне – рыжее, сочно-наливное, свет полз по стенам и потолку, дожирая остатки ночных теней, клоками изорванной паутины тьма расползалась по дальним углам до следующей ночи, и Ак, руна молнии, дубовый посох Жрицы Волчьего Клана над изголовьем ее, светилась алмазным и алым, точно железо, раскаленное в горне докрасна.

– Сегодня ночью ты видела странные сны, Ангрбода, – она коснулась пальцами щеки, словно стирая с лица невидимые пятна сажи. – То, что прорицала первому среди асов воскресшая вёльва, должно быть, уже недалеко…

– Ближе, чем ты думаешь, о, всеискусная в сейде!

… Его улыбка была подобна остроточеному ножу, лукавством плавились его изумрудно-сияющие глаза, он весь – огненно-рыжий, в красной, как свежепролитая кровь, дорожной рубахе, с потертой позолотою на плаще – казался вестником самой Суль, осколком солнца, неосторожно оброненным на землю. Облокотившись о дверную притолоку, он стоял на пороге, стоял и бесстыдно смотрел на нее, полуприкрытую одеждой, спросонья разметавшуюся на волчьих шкурах широкого спального ложа, и не отвел глаза в ответ ее недоуменно-просительному взгляду.

– Мое имя – Локи, сын Лаувейи, Госпожи Лиственного Острова, и от нее я узнал о тебе, Ангрбода, искуснейшей из ётунхеймских магичек, что, ходят слухи, не брезгует брать себе учеников…

… Нос, острый, как ястребиный клюв, худые, торчащие скулы – ей вспомнилась его мать, жена ётуна Фарбаути, с волосами, рыжими, точно лисиный мех, маленькая, тощая, незаметная рядом с гигантом-мужем, она провела в Ярнвиде три зимы, потом ушла, унося в раздавшемся чреве еще не рожденного сына, и Фарбаути сказал: «Погас огонь моего очага», и Турс-руна, ядом истекающий шип, язвила сердце его, отравленным жалом горечи и тоски с каждой зимою вонзаясь все глубже и глубже…

– Зачем же ты не пришел к своему отцу, сын Лаувейи? Его мастерство сейдмана ничуть не слабей моего, и кровное родство не позволило бы ему дать отказ в ученичестве!

… Веснушки, огненно-золотые на снежно-белой коже его, точно крапинки солнца, искры из-под ног златоупряжных коней Суль Светоносной – говорят, его мать была ванских кровей, слишком чистая для темной, истинно рёккской магии Железного Леса, и Ярнвид не принял ее, исторг из себя, как пораженное болезнью тело исторгает и воду, и пищу...

– Боюсь, что для отца своего я был бы лишь источником горьких воспоминаний и острых сожалений о несбывшемся, – точно солнечно-алые крылья, плащ бился, горел за плечами его, солнечно-рыжим огнем опаляли его пышные, женски длинные волосы, карминово-алые губы на бледном лице пылали свеженанесенною раной. Приблизившись к ложу ее, он встал на колени, паучье длинными пальцами зарылся в косматый мех распластанных шкур. – И потому я пришел к тебе, Госпожа Волчьего Клана, искусством своим сравнимая с лучшими из ётунхеймских делателей чар…

– В искусстве говорить комплименты тебе тоже не откажешь, но знай – я требую от учеников прежде всего беспрекословного послушания… до тех пор, пока в знаниях своих они не сравняются со мною, – она сделала знак, и гибкими языками пламени он перетек к ней на ложе, красноволосый, кровавогубый, в одеждах, красных, как восходящее солнце, огненно-жарким плащом укрыл колени и бедра, и Кеназ, золотом сиявшая фибула на плече, жарко слепила глаза, когда, нависнув над нею, он распустил шнуровку на тонко-осиной талии, когда проник в нее, горячий, твердый, как камень между углей очага, когда входил в нее снова и снова, до боли, до наслаждения, острого, как ожог…

– У тебя слишком ясные глаза для рёкка. Справишься ли ты? – кончиком ногтя, острым, как сточенный волчий коготь, она царапнула по бледно-нежной щеке, в пушистой тени длинных, рыжевато-светлых ресниц. Глаза – зелеными лесными озерами с растревоженной водою, росой блестящие изумрудные луга под ясно-утренним солнцем… Сын Лаувейи, сокровище, что пуще жизни берегла, прятала от недоброго, единственное, обожаемое дитя – зачем отпустила, мать, зачем позволила вернуться туда, где не было места тебе самой?

– Странно так говорить о том, кого породило семя Фарбаути, могущественнейшего из рёккских колдунов, – вспыхнув на миг коварно-золотым, сияюще-изумрудные глаза его потускнели, покрылись мутью, точно стоячая болотная вода, – поверь, во мне достаточно рёккского, Ангрбода, чтоб справиться с любыми испытаниями, что даст мне Железный Лес. Не сломает, не искорежит – а лишь подскажет дорогу к себе, понять позволит – что есть я, и что есть мое предназначение. Веришь ли мне?

И ей верилось ему.

***

Эар, руна могилы, мясницкой стойкой для туш разлапилась на дубовом стволе, угольно-черная, в рыже-бурых корках запекшейся крови, раскинула руки-ветви у подножия шаманского шеста, и пахло от нее – чем-то гнилостно-сладким, и серо-зеленые мухи роились над ней, и бледной, щербатой улыбкой скалилась ей с неба луна, обглоданный лошадиный череп.

– Ангрбода, я…

– Раскрась ее заново, – как требует ритуал, она протянула нож рукоятью вперед, чуть сжала в ладонях – и теплым, влажно-алым от крови ее, сын Лаувейи принял клинок за рукоять; точно пытая на прочность, прохладными, лунно-белыми пальцами скользнул по зубчато-острым краям, смеясь тому, как с легкостью расходится кожа, как соком перезрелой вишни кровь падает из неглубоких порезов, мешаясь с ее, темною и рёккски густою. – Жизнь прерывается смертью, а смерть порождает новую жизнь, умри для прошлого, чтоб будущее стало доступно тебе…

Широкой, полной до краев молочною чашей луна висела над пиками елей, парной, сияюще-белый, свет лился сквозь щербатые края, причудливо-ломанной тенью рёккских рун ложился в дорожную пыль. Алое в серебряно-белом, кровь и молоко, металл, раскаленный докрасна, что окунают чан с водою, дабы остудить жар – прямой, тонкий, как обоюдоострый клинок, в одеждах цвета луны и серебра, сын Лаувейи склонился к подножию шеста, изрезанными в кровь пальцами нанизываясь на оленерогую Эар.

… Эар, кровь, холодно-лунное сияние. Месяц рождается и умирает, олени сбрасывают рога в талые послезимние сугробы, давая место новым росткам, хрупким, как первовесенние почки, жизнь прорастает в смерти, смерть кормится жизнью, Эар радуется с шаманского шеста, красная, как разверстая рана. Сон, смерть, неотвратимость...

– Достаточно, Локи, – круглая, как колесо, тугой, обтянутый кожей бубен в руках шамана, луна плыла над млечно-холодными звездами, сияющая, ясно-звонкая, она тянула к луне ладони, исчерченные красным, и мягкий, успокоительно-белый, свет тек в нее сквозь кончики пальцев, и, сбросив одежды, она кружилась, в запутавшемся в волосах венке из лунных лучей, и где-то над елями все била и била в бубен невидимая рука, и лес откликался ей черными, вороньими криками. – Не видишь разве – Эар смеется, и губы ее красны от крови, кровь брызжет на землю, кровь льется через край!

Земля с разбегу толкнулась в грудь, серая, как пепел погребальных кострищ, луною выбеленные травинки защекотали кожу, серебряные, красные, черные – луны плыли перед глазами, наслаиваясь друг на дружку, серебряно-красно-черные молоточки звенели в ушах – где-то там глубоко, в недрах земли, альвы-искусники ковали новый месяц, стальными заклепками ладили острые рога, месяц рвался из рук, блестящий, гладкобокий, шипел, точно неснятое молоко…

– Ангрбода! – худое, острое, как молодой месяц, лицо склонилось над ней, прохладно-лунными пальцами сын Лаувейи гладил ее по щеке, и кожа его пахла кровью, землей и каленым железом кузниц. Холод, молчание, серебро. Она перехватила его запястье, жесткое, как кость, холодное, точно стальное острие, не опасаясь изрезаться, притянула к губам.

– Обратной дороги… уже не будет. Эар попробовала тебя на вкус, – и красная, как занимающийся день, Эар щерилась им с дубового шеста, и изжелта-бледная, словно взбитое масло, луна таяла в кадушке небес, холодными каплями звезд стекая за черновершинные ели, и хрустким, румянобоким караваем из недр огненной печи, над Ярнвидом вставало рыжее, пылающее солнце.

И не было дороги назад.

***

Уруз, распахнутая волчья пасть, от неба до земли – непроглядно-белесой пеленою, точно дыхание зверя в зимнем морозном воздухе, точно льдинками стынущий пар на морде его. Снег – белый, как несточенные волчьи резцы – колючими, злыми укусами в щеки и шею, к теплой, кровью пульсирующей артерии, пометить, прогрызть, напиться сладко-красного… ар-рр…

– … не стой на месте – замерзнешь, – тяжелой, косматою рукавицей она сжала его плечо, худое, костистое, даже под слоем одежды; сын Лаувейи поднял глаза – прозрачно-светлые, как у новородившегося волчонка.

…Уруз – ярость и сила, Уруз – оскаленные в бешенстве клыки, волки мчат по заснеженной равнине, кинжальные росчерки когтей на снегу, поземка, юркая, как хвост, несется следом, вьюжно-белым танцует по звонко-скрипучему насту.

Голод, азарт, добыча.

– Тише, Ангрбода. Я почти не слышу их, – он сдернул с головы шапку, и ветер, обрадовано взвыв, холодными крючьями когтей впился в красно-рыжие кудри, взлохматил, растрепал, ушатом воды в дотлевающий костер – обсыпал серебряно-белым; запрокинув лицо в мутно-серое небо, сын Лаувейи замер, вслушиваясь чутко, по-волчьи. – Они рядом… и в то же время далеко.

– Глупый. Так ты их никогда не настигнешь! – воздух резал гортань острыми, ледяными клыками, она закашлялась, пряча рот в рукавице. Тяжелым, багрово-алым, Уруз билась под кожей свежетатуированною меткой, пульсировала ноющей болью, точно невскрытый нарыв, жаркая, как головня, безжалостная, как наточенный меч, Уруз – руна жестокости и испытаний. – Для начала… позволь им… услышать тебя.

… И у метели есть уши – звериные, настороженно-чуткие – слышать скрип унт по морозному насту, хриплое, кашлем лающее дыхание заплутавших, их бледно-исчезающие голоса, их кровь, стынущую в венах рекою, скованной панцирем льда, метель смеется – беззвучным, снежинками рассыпающимся смехом, в снегу, подо льдом, в белесой мутью затянутом небе… Ее позови – и услышишь тоже.

– Волк, вырвавшийся на свободу, рок, ждущий каждого у последних врат… – присев на корточки, кончиком ножа сын Лаувейи царапал на снегу углобокую рогатину Ур, острые косульи рога.

… Morsugr, голодный месяц, мороз вслед за оттепелью, кора на деревьях звонкая, как лед. По щиколотку проваливаясь в коркой стынущий наст, косули бредут сквозь холодно-бледную равнину, кроваво-теплым тянущие следы цепочкой ложатся за ними, острыми мордами к земле, волки крадутся по следу, прозрачными, ледяными ручьями стекает в снег голодно-нетерпеливая слюна. Они уже близко.

– … бесшумнее кошачьих шагов, тише, чем рыбье дыхание, крепче медвежьих жил… – Уруз обнажала клыки, волчьей, белозубою пастью скалилась из-под снега, рычала придушенно, точно скованный цепью пес, тянула, манила, звала – Уруз, разрушенье и смерть, Уруз, борьба до последнего… – прочнее, чем корни гор, горше птичьей слюны, длиннее, чем бороды женщин…

И они ответили.

Это скорее напоминало внезапную, стремительную атаку – снег, в мгновение ока окрасившийся густо-красным, метелью нарастающий вой. Хватаясь тонкими, враз побелевшими пальцами за горло, сын Лаувейи медленно опустился на землю, и плащ на спине его взметнулся бордовыми, глубоко-острыми надрезами, точно невидимый кто-то полосовал его наточенными ножами когтей… точно волк наконец-то вырвался на свободу.

Битва, испытание, боль.

– Они здесь! Сражайся! Покажи, что ты стоишь против них! – и ветер бил в лицо колючими горстями снежинок, с ног опрокидывал, запутывал, слепил, и Ур стучала в грудь огненно-красным, от мощи ее, казалось, хрустели ребра, и сердце, кровью исходящий комок, вспугнутою птицей рвалось из груди, она была беспомощна, скована, цепями привязана к жертвенному камню-алтарю, и Уруз, зазубренный нож, неумолимо простирался над нею, и, воя по-волчьи, с лицами, скрытыми маской, жрецы в одеждах цвета огня и крови обступали алтарь… и серый, косматый, желтоглазый, волк прянул из-за плеча ее, грудью принимая обоюдоострую Ур.

И бой закончился.

– Я… дрался, и меня едва не одолели, – растерянный, оглушенный, сын Лаувейи поднимался на ноги, ощупывая бережно кровью набухающий плащ. – Это было… слишком сильно, даже для…

– … даже для сына Фарбаути, – закончила она, подавая ему ладонь. – Но как видишь, тебе удалось-таки укротить… своего Зверя.

– Скорей, потуже затянуть цепь на упрямой волчьей шее, – он засмеялся ей тихим, рассыпчато-снежным смехом, кончиками пальцев смахнул с уголков рта темные капельки крови. – И вирд свидетель, Ангрбода – это был полезный урок!

Метель стихала, укрощенная, присмиревшая, пушистым волчьим хвостом мела перед ними дорогу, и ранние звезды над головою сияли, точно бесчисленные волчьи глаза, небесная стая ждала, затаившись, своего часа…

… и терпению их не было предела.

***

Иор, змей о пяти головах, бледно-зыбкою тенью мерцал сквозь литой, хрустальнобокий сосуд, плыл, утопая в прозрачно-золотистом, ленточно-длинным хвостом бил янтарную пену. Иор, спирали и кольца, вода бурлила, пузырчатыми ягодными гроздьями вскипая через края, с тихим змеиным шипеньем Иор погружался на дно.

Яд, магия, безграничность.

– Пей, если не устрашишься, – сияюще-перламутровые брызги на коже – сотнями ласкающих жал, Иор истекал ядовитыми соками, как перезревший на дереве плод, сорвать, поднести к губам, вкусить ароматно-терпкой отравы… Осколком нифльхеймских ледников, колкой, острогранною льдинкой, кубок плавился, хрустально-золотистою влагой тек в ладонях ее, едва не скользнул из рук, точно извивающийся веревкою угорь, когда холодными, как змеиный живот, бледно-тонкими пальцами сын Лаувейи стиснул ее запястье, когда ласкающими друг друга змеями их руки сплелись над бурлящим пеною зельем, когда с первым, судорожно-торопливым глотком, отрава вошла в него…

… и где-то там, посреди океана, Великий Змей заворочал боками, точно снимая с себя тесную, давящую плоть старую кожу.

Иор, море, перерождение.

Словно яйцо, распираемое изнутри, скорлупа шла мелкими трещинами, отжившей свое оболочкой ссыпалась с живота и коленей. Иор, мельнично-острые жернова, размалывающие прежнюю плоть, Иор – колесо возрождения и смерти, царапая ногтями земляной пол, сын Лаувейи корчился у ног ее, точно теряющая шкуру змея, и красно-рыжие кудри его были мокры от пота.

– Да, во мне и вправду достаточно рёккского, – сухой, как чешуинки, слетающие с кожи, голос его показался ей непривычно тонким и тихим. – Смотри, Ангрбода!

… Нежная, как молодая кора ивового деревца, веснушчато-бледная кожа, губы – красные, как вишни вечноцветущих ванахеймских садов… нет, рёккского в нем не было и в половину, и сотой доли темных, проклятых кровей потомков Бергельмира и Бёльторна. Слишком ясные глаза. Слишком невинные помыслы. Слишком…

– Находишь меня в женском обличье не менее привлекательным, чем в мужском? – отбросив на спину огненно-рыжие пряди, он поднялся с колен, гибкий, как танцовщица, и рыжий плащ покрывалом по полу стелился за ним, и изумрудно-ясным, невыносимо светлым огнем горели его глаза, и пальцы его извивающимися змеями скользнули по ее бедру, и, раня ладонь о точенобокую Кеназ, она рванула завязки на рубахе его, обнажая нежно-белые груди, острые, точно холмы благословенного Ванахейма.

Двуликий. Пересмешник. Лукавец. Мужчина в женском своем естестве и женщина – в мужском…

… Иор, змей с серебристой чешуей, с кожей холодною, как морская волна, сжимал ее в давящих кольцах-объятьях, и влажные жала языков его, лаская, скользили по телу, и море вышло из берегов, безжалостной приливной волною накрыло Ярнвид, и Ётунхейм, и все Девять Миров, и солнце, пламенно-жгучий шар, растворилось в волнах крупицами соли, соленой, обжигающей влагой коснулось губ, огнем опаляющим вошло в ее ждущее лоно…

– Ты сводишь с ума в любом обличье, – щекою прильнув к худому, угловато-острому плечу, она пыталась восстановить дыхание, и пальцы ее купались в огненно-рыжих волнах распущенных волос, и женственно-мягкие, припухшие губы под губами ее горчили морскою солью, сын Лаувейи смотрел на нее, и отступающее море плескалось в глазах изумрудно-зеленого цвета. – Уже сейчас твоим способностям могли бы позавидовать сильнейшие из магов… что же станет, когда ты войдешь в полную силу?

… Рёкк – сумерки, тьма, непроглядная ночь, луна и солнце, с хрустом ломающиеся в волчьих зубах, рёкк – черные тени на жухлой траве, бледный дым, ползущий с могильных курганов, рёкк – бурлящий котлом Мировой Океан, вода, разрывающая в клочья сушу, гибкие, как змеиный хвост, зелено-серые плети волн, с маху впивающиеся в кору Иггдрасиля…

Рагнар-рёк – сумерки богов. Иор, Эар, Уруз.

– Мать рассказывала мне – когда-то мы были могущественнейшими во всех Девяти Мирах, пока потомки Бора и Бестлы обманом и подлостью не присвоили себе власть, – вкрадчивый, точно шуршание змей по речному песку, ядом по капле сочащийся голос, зеленым прищуром из-под ресниц – взгляд, тяжелый, неподвижный, змеиный. Он вдруг показался ей старше – ее самой, Фарбаути, Железного Леса… древний-предревний рёкк, родившийся на истоке времен, в морозно-стылом дыхании Спящего, непостижимое рассудку создание, чьими силами будет разрушено то, что великим трудом создавалось долгие века… – Но придет время – и отнятое вернется к нам, по законному праву, и в этот день ты встанешь со мною, Ангрбода, ты и твои сородичи – плечом к плечу, в сияющих боевых доспехах, на белой, как ногти мертвецов, палубе Нагльфара, под черными хельхеймскими парусами…

…Черные, как вороньи крылья, смоляно-вязкие волны лизали округло-гладкие бока драккара, белого, как ногти мертвецов, еще не изъеденные тленом, волны шумели в ушах, накатывали, грозно рокочущие, дальние, тенью под сонно тяжелеющими веками, и Змей, сияя стальными пластинами чешуи, ворочался в волнах, грозя расплескать океан, и Иор гремучими якорными цепями тянул его ко дну, Иор – якорь о пяти головах, Иор – перемены, что наступят нескоро…

Зарывшись лицом в тепло-рыжие волосы, мягкие, точно лисиный мех, девичье нежные, змеино-длинные косы, она спала, и сны о грядущих переменах не беспокоили ее этой ночью.

***

– Локи!

Стройный, как молодая ива, с глазами цвета первовесенних, едва распустившихся листков, он обернулся на пороге хижины, и красным, драконово-жарким огнем взметнулся за плечами его дорожный плащ, и Кеназ, острая, как стрела, пылала под сердцем его, слепила солнечно-огневыми лучами.

… Вирдом сплетенные в единую нить – три лета, три зимы, три прочно-крученых узелка на долгую-предолгую память – их нити застыли на ткацком станке, в паучье проворных пальцах прядильщицы Урд, и Верданди, улыбаясь, качала головой, и нити в ладонях ее пахли яблоками и кровью, холодным мрамором асгардских крепостных стен и золото-янтарным ожерельем, нагретым женскою кожей, и каменно-жесткими гранями мерцали из темноты ножницы Скульд, черные от едко-змеиного яда, и Урд повела челноком, распутывая нить, и Верданди пела за работой, и Скульд разомкнула губы и сказала: «Пора».

– Иди, и пусть свершится то, чему назначено быть, – Ак-руна, крепко-дубовый ствол, молнией выжженный до сердцевины, обуглено-черною тенью корчился со стены, и красно-рубиновой короной горело над ним предзакатное солнце, и, пачкая ладони в красном и черном, она простерла руки над головой в благословляющем жесте. – Да сохранит тебя вирд!

И Кеназ, сведенные в схватке боевые мечи, огнем и золотом пылала сквозь красно-алое зарево, до слез, до рези в глазах, и гибкий, как деревце-первогодок, сияюще-рыжий, клинок, закаленный огнем, магией и водой, сын Лаувейи вскинул ладонь, прощаясь, и воздух искрил от улыбок его, и солнечными кострами Биврёста в сумрачно-черных зрачках его вспыхивали и угасали миры.


___________________________________________________________________

* Ярнвид – Железный Лес, сосредоточие всего самого темного и колдовского, что есть в Ётунхейме

* Иор – руна изменчивости, непредсказуемости, перемен, посвящена змею Ёрмунганду, младшему сыну (или дочери, ибо оно двуполо) Локи и Ангрбоды

* Уруз, Ур – руна агрессии, битвы, отваги, выносливости и умения приспосабливаться к изменяющимся условиям. Посвящена волку Фенриру, сыну Локи и Ангрбоды

* Эар – руна могилы, олицетворяет собой постепенные, но неотвратимые перемены. Своими очертаниями напоминает стойку, на которой мясники разделывают туши животных. Посвящена Хель, богине смерти, дочери Локи и Ангрбоды

* Гиннунгагап – бездонный колодец в царстве Хель, с водою, черной, как ночь

* Вирд – рок, судьба

* Ак – руна дуба, самого крепкого дерева, олицетворяет стойкость перед лицом испытаний. Посвящена Ангрбоде, воительнице, охотнице и колдунье

* Турс – руна, формой напоминающая шип, служит олицетворением темной ётунской магии

* Сейдман – колдун, владеющий искусством сейда (прорицания, оборотничества, исцеляющей и вредоносной магии)

* Рёкки – могущественнейшие из ётунов, объекты поклонения

* Кеназ – руна огня, олицетворяет собою стремление к знаниям, а также огонь энтузиазма и вдохновения. Является одной из рун бога Локи

* Morsugr – «сосущий жир» в переводе с древнескандинавского, в современном календаре соответствует периоду с 20 декабря по 20 января

* Бергельмир – внук великана Имира, Бёльторн – сын Бергельмира, прародители всех ётунов

* Бор – сын Бури, прародителя асов. Бестла – жена Бора, мать Одина, Вили и Ве, виновных в смерти великана Имира

* Спящий – великан Имир, первосущество, возникшее из ожившего камня, был огромен и беспомощен, все время проводил во сне

* Нагльфар – корабль, сделанный из ногтей мертвецов, на котором Локи и его армия двинутся к месту последней битвы

 » Однажды в Валахии (ИЛР)

Однажды в Валахии (ИЛР)
Название: Однажды в Валахии
Жанр: ИЛР

Аннотация

Юмористическо-приключенческая история о попаданке в Валахию 15-го века и событиях, за этим последовавших

 » Однажды в Валахии

Это случилось в год, когда, рассекая сиренево-черное небо серебряной саблей хвоста, падучая звезда прошла так близко над крышами Тырговиште, что темная ночь стала подобной самому светлому дню, и странствующие монахи на ярмарках твердили о знаменьях и близости Судного Часа. Влад был уверен, что божьи люди бессовестно лгут, мутят в головах людей, точно ложкою в кипящем супном вареве, ведь Судный Час уже наступил – в тот день, когда он отказался платить Мехмеду девширме, отправив ему вместо дани султанских послов с крепко приколоченными к затылкам тюрбанами. Валахия готовилась к войне, неизбежной, как душное лето после прохладно-цветущего мая, как алый румянец на яблочных плодах после кисло-зеленой незрелости. Тревожное предчувствие войны повисло в воздухе, словно тень от сабли, занесенной над головой, изогнутого, как полумесяц в небе, османского ятагана, со свистом несущегося вниз, и доли мгновения оставались, чтобы собраться – и ударить в ответ, отражая удар…

– Я бы поостерегся здесь лагерь ставить, – голос Войко, басовитый, как шмелиное гудение над луговою ромашкой, вклинился в мысли Влада, – недаром это место проклятым зовут, это чертово Хойя-Бачу. Местные сюда даже за дровами нос сунуть боятся, говорят, деревья здесь заколдованные – рубанешь по нему топором, а из надреза – кровь, и лицо через кору проступает, жуткое, искаженное. И смех за спиною слышится, звонкий, как серебряные колокольчики. А вот на этой самой поляне, где трава не растет…

– Больше слушай все эти старушечьи бредни, да больше вина на отдыхе пей – еще и не такое привидится! – расхохотался Влад, выпуская наружу царапающий горло смех. – С каких это пор ты, друг мой, этаким трусом заделался, что в лесу опасаешься ночевать? Пустое это все, брось. В Клуж сворачивать не стану – хоть и ждут нас там пуховые постели да разнеживающая женская ласка, а все же крюк делать приличный. Дрова, говоришь, здесь рубить нельзя? Ну-ну…

Рукою, затянутой в перчатку, он ухватился за ближайшую ветвь, маячившую перед мордой коня, дернул, обламывая до самого ствола… и звонкий девичий голос откликнулся ему откуда-то из-за дерева:

– Какого черта?! Где мои вещи?! На пять минут всего отвернулась, и… Что? И машину тоже?! Чезар, а ты куда смотрел, бессовестная морда, когда хозяйку твою обокрали?!

– Свят, свят, свят! – сведенные неодолимой дрожью, пальцы Войко сотворили в воздухе крестное знаменье, словно засов на внезапно открывшиеся врата, замыкая, защелкивая, до петельно-протяжного скрипа, и рыжее, как свежепролитая кровь, закатное солнце мигнуло над верхушками деревьев, качающимися, точно от сильного ветра, и, отведя зеленые створки кустов, она вышла на поляну, ошеломленно озираясь по сторонам – смуглая, с блестящей от пота кожей, пышными каштановыми волосами, заплетенными в косички, словно конская грива… девушка, одетая так, как на памяти Влада не одевались даже девицы облегченных манер – в обрывки кожаной ткани, один из которых едва прикрывал ее округлые бедра, другой же, стянутый шнуровкой – топорщился на пышной груди, грозя слететь прочь при первом же неосторожном движении. И, откровенно говоря, Влад был бы этому совершенно не против.

– Кто ты такая и как твое имя? – осведомился он, притушая малейшие нотки строгости в голосе. – Что ты делаешь одна в столь уединенном месте? Слышал, что тебя обокрали недобрые люди, и ты лишилась всех своих вещей. Будь это в моем господарстве – я бы нашел вора и наказал его по всей строгости закона, но здесь, в землях венгерской короны – я мало чем способен тебе помочь, красавица.

Взгляд Влада упорно возвращался к ее полуоткрытой груди, что смущало девицу не более, чем солнечные зайчики, отблеском золота ложащиеся на лоб и щеки, затеявшие огневой хоровод в теплой, каштановой гриве волос ее, кудрящейся по плечам.

– Роксана, приятно познакомиться! – фыркнула она, с интересом рассматривая Влада и весь немногочисленный отряд его, в настороженном молчании сгрудившийся поодаль. – Не знала, что тут съемки идут… забавно. Приехала полчаса назад – никого не было, тишина, птички поют – идеальное место для тренировки! Только размяться успела, захотела минералки хлебнуть – а сумки с вещами как не бывало! И машину мою угнали, с деньгами и документами... Только этого бездельника никто красть не захотел… Чезар, фу! Фу, кому сказала!

Пегой масти мелкорослый пес с круглой, будто приплюснутой мордой, залившись раскатистым лаем, выпрыгнул из кустов на поляну, оскалив зубы, примерился к лошадиной ноге. Каурый Влада лениво шевельнул копытом, и пес отскочил в сторону, словно мячик, спрятался за хозяйкой, визгливо подавая голос.

– В общем, мне сейчас до ближайшего полицейского участка нужно. Подбросите? – она подмигнула Владу, все так же открыто, без тени смущения, всматриваясь в лицо его, и вскрикнула, протестующе-возмущенно, едва, подхватив ее за руки, он забросил ее в седло впереди себя. – Ой… ты что, шуток не понимаешь?! Я ж машину вашей съемочной группы имела в виду, а не это… копытное средство передвижения! Хотя… нет, это даже оригинально – приехать в полицию верхом на коне! Таких потерпевших им еще видеть не приходилось...

– Эта девица – бесовское искушение, господарь, – вполголоса произнес Войко, – морок, наведенный проклятым Хойя-Бачу. Только поддашься ты ему, как сбросит с себя дева колдовскую личину, и в истинном, сатанинском обличье своем – утянет тебя в преисподнюю. Не стал бы я сажать ее к себе на седло…

Нежная, как атлас, чуть влажная от пота, девичья ладонь приятно грела пальцы. Устраиваясь поудобней в седле, Роксана крутнулась, обнаженной спиною своей прижавшись к груди Влада, украшенной тяжелым крестом. Освященная самим митрополитом, надежная преграда для бесовских полчищ, призванных искушать христианскую душу – крест не оставил на ее спине ни малейшего следа, ни малейшей тревоги не вызвал на лице ее, не вытер с губ улыбку. И это вернуло Владу едва не поколебавшееся спокойствие.

– Готов лично ручаться за безгрешность этой души, – хмыкнул он, натягивая поводья. – Хоть и странные, надо признаться, ведет она речи. И куда она хочет, чтоб отвез я ее?.. Где живешь ты, красавица?

– В Клуже, – задумчиво протянула Роксана, накручивая косичку на палец, – а что, уже в гости напрашиваешься? Как предсказуемо. О, а дай угадаю следующий вопрос: какой у тебя телефон? И знаешь, что я тебе отвечу? Беленький и с кнопочками! Был. Ха-ха… Ну ладно, посмеялись, и хватит. Поехали, что ли, а то и к ночи до полиции не доберемся! В дороге и поболтаем. Чезар, не отставать!

Влад тронул лошадь, нервно прядающую ушами на раздражающе-звонкий лай из-под копыт ее, и отряд двинулся прочь, вслед за закатным солнцем покидая лес, зловещий лес Хойя-Бачу, черными, изломанными тенями деревьев грозящий вслед ему, ухающий криками сов, навстречу островерхим башенкам Клужа и улочкам его, извивистыми лентами оплетающим дома, сытному ужину и теплой постели… «Жаль, если девицу, что возьмется согревать мне ее, будут звать не Роксана!» – шало мелькнуло в мыслях у Влада, и тотчас затихло, придавленное вечерней усталостью.

***

Надколотое с краю, фарфоровое блюдце луны светилось на скатерти неба, щербленным боком своим цепляя точеные шпили собора, отблесками молочно-белого стекая по крышам. В холодном, хрустальном свете ее – Клуж казался сказочной декорацией. Размерами усохшийся в несколько раз, в зеленых волнах перелесков под самые стены, с асфальтом, содранным с дорожных покрытий, обнажая булыжную мостовую, лишенный гудков машин и огней электричества, выжигающих ночь до оранжево-белых пропалин – город по ту сторону луны, зыбкое отражение в ночной воде, некстати привидевшийся сон. Осталось только ущипнуть себя побольнее, как следует, чтобы проснуться…

– Может, Хойя-Бачу и в самом деле чертово место, что лишило тебя не только твоих вещей, но и собственной памяти? – спутник Роксаны поднялся со скамьи, шагнул к окну, подставляя лицо под текучие лунные струи. В топком, холодном свете луны, омывавшем черные кудри его, всплесками лунно-белого тающем на железных нашивках его непроглядно-черных одежд – он был плоть от плоти этого города, актер его колдовских декораций, идеально играющий нужную роль… в пьесе, в которой ей не было места. – Я привез тебя на площадь, о которой ты говорила. Напротив храма Михаила Архангела. Ты говоришь, что здесь нет твоего дома. Я не понимаю тебя.

– Можно подумать, я понимаю, что за ерунда тут творится! – присев на подоконник, Роксана еще раз обернулась через плечо – на площадь, залитую луной, и чернеющую громаду собора над нею, словно надеясь увидеть привычные ряды машин вместо коновязи под окнами, свет уличных фонарей, освещающих памятник Корвину против собора, разлапистые ели вкруг него, бросающие на асфальт косматые тени. – Ч-черт… еще три часа назад тут все было нормально, город как город, а не эта… киносъемочная площадка! Влад, ну скажи мне что-нибудь утешительное! Что это сон, что я просто заснула на травке в Хойя-Бачу, и буду спать, пока Чезар не разбудит меня своим лаем! Хотя… наверное, я пожалею, когда проснусь, потому что ты тоже исчезнешь, – выронила она внезапно и тут же осеклась, – ну… в смысле, ты такой интересный и необычный, и знаешь, на кого ты похож? На Влада Дракулу, Влада Цепеша из исторических книг. Один в один, вылитый ты.

– И что же пишут обо мне в книгах достопочтенные подданные короля Матьяша? Каких жестокостей приписывают мне? – враз поледеневший голос Влада заставил ее вздрогнуть, словно от порыва ветра, холодно-лунного сквозняка, сочащегося сквозь приоткрытые окна. – Да, у брашовских купцов есть ко мне… некоторые счеты, но чем я провинился перед Клужем?

– Да в общем-то – ничем. Ты… то есть Влад Цепеш… был жестоким, но справедливым господарем, он много сделал для свободы страны, это мы еще в школе проходили, на уроке истории… – камушками роняя слова в прохладно-белый, луною расплескивающийся воздух, Роксана считала круги – зыбким маревом перед глазами, точно то, что вскружилось пред ней в Хойя-Бачу, едва, закончив разминку, она обернулась к оставленной в двух шагах сумке с вещами, и зеленью закачалась трава под ногами ее, и мутной, дождевой пеленою подернулись кусты и деревья, искажаясь, скручиваясь, точно спираль, и, придя в себя, сквозь накатившую тошноту – она не видела более ни сумки, ни машины, оставленной у края поляны, и даже следы колес ее – были стерты с травы, словно невидимым ластиком… – Куда ж меня закинуло-то, а… Черт, лучше б и в самом деле обокрали…

– Не знаю, откуда ты, девица, лишенная памяти, и кто ты такая на самом деле, но слова твои греют мне душу. Оставайся со мной, пока Хойя-Бачу не вернет тебе то, что забрало. Я позабочусь о том, чтобы ты была в безопасности.

Он тронул ее за плечо, неожиданно мягко, словно стирая невидимую пушинку, зеленые, как изумруд, луною высветленные глаза его мазнули взглядом по ее лицу. Роксана запрокинула голову – к бледному перекрестью света на потолочных балках, к не по-лунному жарким губам Влада, накрывшим губы ее, к дыханию его на щеке, перекрывающему собственное дыхание. Луна за окном, молочно-сияющий шар, висела так необыкновенно низко, казалось – протяни руку, и скатится в ладонь из-за черного края небес, литая, серебряно-звонкая, пыльцой своей омывающая ночные улицы. Роксана прикрыла глаза, прячась от обжигающе-белого, рвущегося под веки сияния, от невозможной силы его, и столь же – неистовой красоты, которой не было места в оставленном ею мире, но более чем достаточно – было в мире ином…

– Прямо таки предложение, от которого нельзя отказаться. Забавно… – выдохнула она, едва, тисками сжавшие плечи, объятия Влада чуть разомкнули захват. – Я думаю, что приму его… тут как бы сложно не принять, когда вот так предлагают… безопасность, и все такое прочее… – она прыснула смехом, оправляя лиф, – с одним только условием – Чезар остается со мной! Он, конечно, бездельник и пустобрех, но если б ты знал, как дорога мне эта мелкая зубастая сволочь!

Влад рассмеялся в ответ, впуская луну сквозь разомкнутые губы, и гулко грянули часы над соборною площадью, отсчитывая полночь засыпающему Клужу, монетами призрачно-белого падали звуки на мостовую, чтобы истаять – с первыми же лучами рассвета.

***

Колодезная вода горчила привкусом крови и гари – неистребимый, крепко въевшийся в доски запах. Скривившись, Влад сплюнул на землю, черным выжженную до последней травинки, до усыпанных пеплом придорожных камней, плеснул ведро обратно, за бревенчатый сруб.

– Такое и конь пить не станет, разве что загнанный до полубесчувствия, – обронил он, ошаривая взглядом окрестности – обугленные головешки домов, лишенные листвы деревца вдоль дороги, жалостно тянущие к земле почерневшие ветки. – Гарь еще свежая – близко, значит, Махмуд-паша...

– Догоним – костью встанет у него в горле наша водица, – хмуро добавил Войко. – Пить будет, пока живот не разорвется… Вот, местного привел, господарь, как ты просил – этот малой сбежать успел, когда османы на село налетели. Видел, куда они дальше пошли, все расскажет.

– Я с вами пойду! – негодующе вскинулся голос из-за широкой спины Войко. – Я взрослый, с отцом на медведя ходил! Дай мне оружие, господарь!

В пегой от налипшей грязи рубахе, с волосами, сбившимися в колтун наподобие шапки, он стоял перед Владом – совсем еще мальчишка по виду, но крепкий, как все крестьянские дети, босою пяткой выстукивал в камень.

– Добро. Уговорил, малой. Принимай новобранца, Войко, а то ведь и без разрешенья пойдет! – хохотнул Влад, влетая в седло. – Привала не будет, пока не нагоним Махмуд-пашу. Какой здесь привал-то, посреди мертвечины…

Весенне-бледное, от зимнего покоя отходящее небо пестрело птичьими стаями, из-под разбухшей ваты облаков проглядывало осторожное солнце, скупо роняя лучи – на утоптанную дорожную пыль, на зеленые лоскутья полей по обе стороны от дороги. Владу отчего-то вспомнилась та же зелень за широкими стенами Тырговиште, тонкие, росою дрожащие стебельки, и девичья ножка в сафьяновом сапожке, небрежно мнущая их. В сердце стукнулось изнутри – внезапно разлившимся жаром, словно жгучее летнее солнце забралось под кольчугу, ласкающим, теплым клубком прильнуло к груди.

«Год с ней живем-любимся, и не надоедает… Вправду Войко сказал – непростая она девица, Роксана моя. Имя – как у гурии султанских гаремов… да что имя там – сама истинная гурия! Окажись она ночью со мною в походном шатре – не выпустил бы, пока ее и себя ласками не измотал…» – прижмурившись, он встряхнул головой, отгоняя невозможно-сладостное, мыслями возвращаясь к дороге, стелящейся под копыта коню, да пылящему позади войску, движущемуся навстречу османам.

…Арьергард Махмуд-паши они догнали ближе к полудню, когда набравшее силу солнце палило прямо в макушку, выжигая остатки теней на клубящейся пылью дороге. Точно грузный, неповоротливый зверь, султанская армия неспешно двигалась к валашским границам, увозя наворованное в обозах, уводя в цепях полонян.

Словно острие ножа, вспарывающее тонкую ткань, войско Влада вклинилось – между всадниками и пехотой, телегами, гружеными по самые борта, и прикованным к ним пленникам с бледными от усталости, безучастными ко всему лицами. Первые мгновения боя, когда внезапность на стороне нападающих – Влад не потерял ни единого из них, плечом к плечу с Войко, в круговерти взметнувшихся сабель и трепещущих конских грив, в криках, рвущихся из распяленных ртов и пронзительном конском ржании, он рвался вперед, в самую сердцевину османского войска, сквозь просевшую трещиной его скорлупу – к Махмуд-паше, верному слуге султана Мехмеда, прячущемуся где-то там, за спинами янычаров. Влад желал бы видеть его на самом высоком колу близ тырговиштского поля – мертвым или умирающим, в соседстве с Юнус-беем и Хамза-пашой, и до исполнения этой мечты оставалось лишь несколько сабельных взмахов, лишь несколько гулких ударов сердца, стремящегося из груди…

– Аллах акбар! – они выскочили на него с трех сторон, замотанные в белоснежные тюрбаны, в солнцем сияющих золоченых одеждах, клинками пробуя на крепость его клинок – личная гвардия Махмуд-паши, верные ему до конца янычары. Он отбил первую саблю, с неумолимостью атакующей змеи летящую к горлу, краем глаза заметил вторую, едва успев выбить – плашмя по рукояти… и пропустить третий удар. – Славься имя пророка Мухаммеда!

И в этот тягучий, как смола, невыразимо долгий миг, Влад увидел – вспыхнувшую над головой его саблю, руку в золотом рукаве, держащую ее, искаженное в крике лицо над взметнувшейся конскою гривой, а потом – рука дернулась, разрубая наискось воздух у щеки Влада, и, душераздирающе всхрапнув, конь, несущий на себе янычара, рухнул наземь, приминая собой своего хозяина.

– Вот тебе и аллах… твоему акбару! – рассмеялся над ухом чей-то знакомо-звонкий голос. – Ловко я его, да?

Это было слишком невероятным, чтобы быть правдой, но голос – он не мог принадлежать никому другому. Влад обернулся, переводя дыхание – изящная, как точеная статуэтка, она сидела на лошади, по горло укутанная в плащ, что скрывал ее женские формы, с коротким клинком в руке, цедящим на землю красные соки – оставленная им в Тырговиште Роксана, с которой он, уезжая, взял слово, что за стены города – ни ногой, даже с надежной охраной, даже с псом ее, уродливо-странной породы… Она обманула его.

– За спину! Назад! – бросил он, направляя коня к белеющей командирским знаменем кучке янычар, прикрывавших отход Махмуд-паши. – Если с тобой что случится…

– Влад, ну не будь таким злюкой! Я тебе жизнь спасла, между прочим! В кои-то веки пригодились мои спортивные навыки… Знаешь, я все равно никуда не уйду, раз уж приехала, и вообще – у тебя дети в войске пасутся, что ж ты их не гоняешь? – обиженно донеслось до Влада откуда-то из-за спины.

– Ты – женщина, а женщинам не место на бойне! – сквозь зубы процедил Влад. – Сражаться – мужское дело. Дело женщины – ждать.

– Что-о?! Да я чуть с ума от скуки не спрыгнула, в этом твоем Тырговиште, тебя ожидаючи! Ни телевизора, ни книг нормальных – шить да в церковь ходить, вот и все развлечения! Тренируешься – смотрят косо, с Чезаром на пробежку – только что пальцем у виска не вертят! Чувствуешь себя, как… Влад, осторожнее!

Рванув поводья, он развернулся, скрестив свою саблю с янычарскою, выбил железную дробь, обманным движением заставив противника податься вперед, чтобы рубануть по плечу, до костного хруста, до алого цвета брызг, фонтаном заливших белоснежную чалму.

– Аллах всемогущий… бисмилляхи рахмани рахим…

На тонконогом, черном, как смоль, жеребце – перед Владом стоял сам Махмуд-паша, грузный, с темными глазами навыкате, сопящий хрипло, точно поднятый из берлоги медведь. Он удивленно смотрел на Влада, словно бы недоумевая – как? Неужели так скоро? И мутное, склизкой тиной плещущееся в глазах его недоумение сменилось отчаянным страхом, едва занесенный над головою клинок Влада плашмя опустился на его тюрбан, выбивая дыхание из тела паши.

– …а если серьезно – то я просто боялась за тебя, Влад, места себе найти не могла, – Роксана подъехала к нему неслышно, встала за правым плечом, точно недремлющий ангел. – И да, я никуда больше от тебя не уйду, что бы ты там не говорил… Чезар, ну перестань царапаться, наконец, дурная собака!

Она распахнула плащ, выпуская из складок одежды пофыркивающего от возмущения, дергающего всеми своими короткими лапками пса. Сброшенный наземь, он важно прошествовал к поверженному паше и, помедлив для приличия – поднял лапку над сбитым на бок тюрбаном.

И Влад расхохотался, чувствуя, как острые иглы тревоги выходят из сердца его, и, перегнувшись с седла, обнял Роксану. И она обняла его в ответ.

***

Трава холодила ступни ночною росой, щекотала пальцы, точно пушистыми перышками. Густая, смоляно-черная тьма – прятала надежней, чем плащ, которым с головы до ног была укрыта Роксана, надежней тонкой чадры на лице ее, едва колыхаемой ветром.

– Все время забываю, что тут стекол побитых нет, пятку ничем не пропорешь! Черт! – сжав руку Влада, она выпнула из-под ног острючий камушек, так некстати оказавшийся на пути. – Да, это тебе не театральная сцена… Лучше б я в сапогах пошла… хотя нет, с шальварами, они, пожалуй, сочетаться не будут… Влад, я похожа на звезду гарема?

– На самую прекрасную звезду, от вида которой теряют рассудок любые мужчины, – глухо откликнулся Влад. – И, наверное, я сам давно его лишился, раз отпускаю тебя на такую опасность…

В красном янычарском кафтане, окладистой чалме, прячущей его длинные кудри, остроносых сапогах – он был неотличим от султанского янычара, воина многотысячной армии Мехмеда, явившейся на валашскую землю карать непокорных. Через росной травою шепчущее поле он вел ее – к раскинувшемуся на другом конце турецкому лагерю, рыжими копьями факелов грозящему ночной темноте, мертвой, ни зги, от края и до края июньского неба…

– Да не волнуйся ты так! Все будет хорошо, вот увидишь! – добавив голосу толику убедительности, она обернулась к Владу. – Большой риск, конечно, но зато султана искать не придется – турки сами нас к нему приведут! А это важно, я, между прочим, в одной исторической книжке читала, что ты его перепутал с…

– Тш-ш, тихо! – Влад поднес палец к губам. – Уже пришли.

Он выступил из-за черного ряда палаток, холмами взрывших гладкое, как доска, тырговиштское поле – один из лагерных караульных, приземистый янычар в чалме, отливающей в темноте молочно-белым, с факелом в руке, сыплющем в стороны трещащие искры. Что-то пробурчав по-турецки, он вопросительно уставился на Влада. Влад развел руками, и, принизив голос, ответил ему нечто такое, отчего янычар, подавившись словами, как-то по-поросячьему хрюкнул и указательно махнул рукой – на одну из палаток, простую, лишенную каких-либо отличительных знаков.

– Что ты сказал ему? – одними губами вышептала Роксана, едва они отошли чуть поодаль.

– Что привел великому султану, наместнику Аллаха на земле, прекраснейшую из райских гурий, единственно достойную его, – хмуро обронил Влад. – И он показал мне палатку султана, которую, ты верно говоришь, я бы сам никогда не нашел, купившись роскошеством палатки какого-нибудь из военачальников Мехмеда…

Невзрачное на вид, жилище султана охранялось как должно – вскинутые наизготовку копья, холодный блеск вынимаемых из ножен сабель. Обескураживающе улыбнувшись, Влад сдернул плащ с плеч Роксаны, и настороженные голоса сменились восхищенным цоканьем. В расшитом бисером лифе, полупрозрачных шальварах, чадре, чуть слышно вздрагивающей от ее дыхания – одетая как для показательного танцевального выступления, она жалела, что никакая камера не запечатлеет ее сейчас – за четыреста с лишним лет до того, как были изобретены кинокамеры.

Отдернув полог палатки, стража пустила ее вовнутрь, сомкнув копья перед Владом. Роксана вошла, переступая через бархатные подушки, разбросанные по полу, откинула чадру, сверкнув подчерненными глазами на того, кто сидел перед ней – низкорослого толстячка в долгополом халате, расшитом завитыми узорами, и куполообразной чалме, увенчивающей его лысоватую голову.

– Ваша покорная рабыня станцует вам, – произнесла она по-турецки заученную наизусть фразу. Откинувшись на подушках, толстяк кивнул, скрестив руки на окладистом животе. Роксана прищелкнула пальцами, вслушиваясь, вбирая в себя – пестрящую роскошь узоров на потолке, ковры под ногами, шерстинками колющие ступни, неровное, рваное от сквозняков свечное пламя над плошками – и вскинула руки, будто пытаясь взлететь, и кружащимся птичьим пером мелодия подхватила ее, свечою вспыхнула в сердце.
Будто на танцевальной арене, в стекающем по плечам свете софитов, перед сотнями зрителей – она плясала под громкие аплодисменты, под музыку, нанизывающую душу на тонкую леску, под гулкие удары крови в ушах, все быстрей и быстрей, пока, натянутая до предела, леска не лопнула перебитой струной, обрывая музыку и танец.
– Аллах, Аллах! – приподнявшись на подушках, толстяк пожирал глазами ее, опустившуюся на пол перед ним, и, все так же улыбаясь, Роксана выхватила из-за лифа кинжал, чтобы с маху воткнуть его – в гадко дергающийся под подбородком султанский кадык, провернув для надежности, как учил ее Влад. Булькая перерезанным горлом, Мехмед завалился на бок, пропитывая расписные ковры ровно-красным, дымящимся кровью цветом.
«Странно, что я совсем не боюсь… и не противно даже…» – поднявшись на ноги, Роксана вытерла кинжал о подушку, толкнула плошку со свечой на ковер, полыхнувший оранжево-радостным пламенем, другую же – ткнула в полог у входа, вмиг порыжевший огненной бахромой. Кинжалом рассекла тугой палаточный бок, сверху донизу, жадно глотая воздух, выскользнула наружу.
Огонь рвался к небу, будто джин после тысячелетнего заточения, когтями своими раздирая тьму в черные, бархатные лоскуты, пеплом оседающие на коже ее, скребущие горло до сиплого кашля. Прижав ладони к груди, она сплюнула наземь, тягучей, вязкой слюной.

– Влад!

Он ждал ее, держа лошадь в поводу, у раскаленного палаточного чрева, и пальцы его, до боли сжавшие плечи Роксаны, были холодны, как колодезная вода.

– Я себя прямо какой-то Юдифью чувствую… ч-черт… Влад, ну не жми так сильно, а то задушишь! Лучше скажи – теперь-то уж все? Мне как-то надоедать начинает вся эта война, да и Чезар подотощал на голодном пайке… Ну же, Влад! Почему ты молчишь?

– Потому что боюсь показаться лживым, – проронил Влад. – У султана есть сын, Баязид, только-только входящий в воинский возраст. Ты дала нам отсрочку, не более, время накопить сил перед новой войной.

Усадив ее в седло впереди себя, он тронул поводья, направляя лошадь в галоп – сквозь темноту и огонь, крики и конское ржание, навстречу валашскому войску, охватывающему лагерь, точно пожар, паникою объятый лагерь османов…

И это была лишь отсрочка.

***

Блеклое, остывающе-зимнее солнце сочилось сквозь вязкие тучи, роем кружащиеся снежинки падали на двор Поэнаря, таяли под дыханьем коней облачками холодного пара. Накинув на плечи плащ, Влад стоял на крыльце, наблюдая, как слуги седлают его гнедого, как талыми проплешинами на камнях отходит снег под коваными копытами, как кузнечными мехами вздуваются и опадают гнедые бока.

– Если не поторопимся выехать – Раду обложит нас в Поэнаре, его войско уже на подходе, – пробасил Войко, неслышно становясь рядом. – Предатель, в подлости своей продавшийся туркам… гореть ему вечность в геенне огненной, и всем, кто идет вместе с ним! Почему ты не зарубил его, господарь, в той последней схватке, лицом к лицу?

– Он мой брат, и останется им до самой смерти. И о подлости его – судить не мне, а тем боярам, семьи которых он взял в заложники в Снагове, вынудив их на предательство. Верность, купленная такой ценой, недолговечна. Жаль, что он не умеет искать себе союзников по-иному… – стряхнув снежинки с рукавов, Влад сошел по ступеням, окинул последним взглядом выцветше-серые, как снеговые тучи, высокие стены Поэнаря, ее остроклювые башни, пиками нацеленные в небо. Его последняя крепость, за спиною которой лежали венгерские земли, владения Матьяша Корвина, некогда обещавшего Владу свое покровительство как сюзерена… Пришла пора напомнить королю про его обещания.

– Корвин тоже предаст тебя. Я еще в школе проходила, на уроке истории… Сначала пообещает помочь, а потом посадит в тюрьму на двенадцать лет… не хочу, не хочу так! Это несправедливо! – выстукивая каблучками по ступеням, Роксана сбежала к нему, обняла, не смущаясь Войко, ткнулась губами в щеку. – Почему ты не веришь мне, отмахиваешься, будто от какой-то ерунды… Влад, это – правда, черт бы тебя побрал, я не вру, я никогда тебе не врала!

Он осторожно разомкнул ее руки, отвел ото лба каштаново-мягкую прядку – щеки Роксаны были мокры, точно от стаявших снежинок. Шмыгнув покрасневшим носом, она вопросительно глянула на него.

– Не плачь. Даже если слова твои – чистая правда, что еще я могу сделать? – медленно, словно отмеривая каждое слово, произнес Влад. – К кому обратиться за помощью, когда из войска моего осталась ничтожная часть, когда служившие мне прежде перешли под знамена Раду и бьются ныне против меня? Если король сочтет, что недостоин я ничего более, кроме темницы – что ж, так тому и быть.

Мелькнув снежно-белою, в черных проталинах, спинкой – у крыльца крутанулся Чезар, сел, поджав задние лапы, поодаль от переступающих нервно лошадиных копыт, коротко тявкнул, подзывая хозяйку. Махнув ему перчаткою – не отставать! – Роксана вскочила в седло вслед за Владом.

Перестроившись, отряд выехал за ворота, по тропе, посеченной снегом, спустился с горы. Белая, как столовая скатерть, нетронутая следами копыт, равнина простиралась пред ними, долгая дорога к Оратии, королевскому замку, и пройти ее следовало как можно скорее.

…Влад и сам не заметил, сквозь слепящую снежную пелену, как соловый Роксаны, ехавшей по правую руку, вдруг отстал, исчез, будто бы растворившись в кипенно-белом, засыпавшем равнину снеге. Мелкая цепочка следов, уводящая вбок, по прямой, заметаемая метельной крупою, и желтеюще-золотым силуэтом, где-то там, в обозримом далеке – конь, летящий стрелой, унося на спине своей прекрасную всадницу. И Влад не был готов отпустить ее.

– Жди меня в Оратии вместе с людьми. Я догоню вас, – крикнув Войко сквозь снежную пыль, Влад пришпорил гнедого, направляя в галоп, наискось через равнину, копытами взметывая наст. Будто играя с ним, соловый шел впереди, не отдаляясь, но и не приближая к себе, белым, вьюжного цвета хвостом отмахивая снежинки, и Роксана кричала ему что-то, пригибаясь в седле, и голос ее скрывала метель. И, теряя счет времени, Влад мчался за ней, шпорами раздирая бока обезумевшего гнедого, до кроваво-красных клякс на снегу, до свистящего лошадиного хрипа, вдоль подлесков, засыпанных снегом, вдоль прудов с камышиными зарослями по берегам, оставляя позади Поэнарь и Оратию, Корвина и Раду, бледный свет уходящего дня и сгущающиеся серым вечерние сумерки…

Он пришел в себя, только когда из темнеющей пелены впереди него вынырнули черные, искривленные ветви Хойя-Бачу, будто плетью, хлестнули по измученной конской спине. Соловый остановился поодаль, дрожал, тяжело водя раздувающимися боками, и, опустив поводья, Роксана обернула к Владу свое лицо, смеющееся, разгоряченное.

– Я знала, что ты поскачешь за мной! – сказала она.

***

Белым заметенные ветки над головой качнулись, сбросив вниз колючие пригоршни снега. Ветер стих, увязнув в придорожном кустарнике, щекочущим снежным крошевом скользнул напоследок под капюшон. Черный, будто углем выведенный на бумажном листе, раскинувший в стороны паутину ветвей, Хойя-Бачу ждал, пришептывая бледной порошей, и мутные тени клубились между стволами его, гаснущей дымкой оседали в притоптанный снег.

Откинув полы плаща, Роксана сбросила наземь истомившегося Чезара, спрыгнула следом, по щиколотку проваливаясь в наст:

– Чезар, искать! Умничка, Чезар!

Отряхнув пасть от налипших снежинок, он потрусил вперед, влажной кнопочкой носа уткнувшись в ему только видимый след, блеклой нитью натянутый вдоль древесных стволов. Оборотившись к Владу, Роксана пригласительно махнула рукой, мол, что стоишь? – устремляясь вслед за Чезаром в трепещущий теневой окоем.

Липкие, как болотная тина, тени касались ее лица, крылами вспугнутых птиц бились над головою, холодно-зыбкие, как вечерний туман, тени Хойя-Бачу, хороводом вьющиеся вкруг деревьев в неостановимой, головокружительной пляске, дыбом вздергивающие на загривке шерсть Чезара.

Неподалеку от лысой, будто выкошенной косою поляны, в блескучих лужах от талого снега, он остановился и взвыл, вскинув к небу тоскливо вытянувшуюся морду. Воздух будто сгустился вокруг, тяжелый, давящий до колотья в висках, до мигающих пятен перед глазами… сглотнув, Роксана шагнула вперед, подхватив на руки пса, и Влад – вошел вслед за ней, будто раздвигая руками невидимую завесь, спиралью взвившуюся за его спиной, расползшуюся белесоватой воронкой, поглощая собой деревья, снег и тонкие тени на нем – сомкнутым перекрестьем засова.

…Это был апельсиново-сочный, восхитительно теплый закат, какие только случаются летом в пригородном лесу. Переведя дыхание, Роксана огляделась по сторонам – сумка была на месте, в двух шагах от нее на примятой траве, неподалеку же, невозмутимо сияя стеклами заходящему солнцу, стояла ее машина. Чезар рванулся с рук, оглашая окрестности радостным лаем:

– Гау-у… Ав-ву…

– Кажется, мы дома… счастье-то какое! Влад, а ты что так странно на меня смотришь? – смеясь, она тормошила за руки Влада, замершего подле нее в каком-то оцепенении.

– Бесовское колдовство, превратившее в лето зиму, – наконец произнес он. – Силен враг рода человеческого, хозяйничающий в Хойя-Бачу…

– Да никакое это не колдовство, а самое обыкновенное лето, которое только бывает под Клужем. Сколько ты их еще тут увидишь, этих лет… Черт, мы сделали это, мы это действительно сделали! – расстегнув сумку, Роксана вынула бутыль минеральной воды, блаженно впилась ртом в приоткрытое горлышко, чувствуя, как щекочут губы газовые пузырьки. – О, самое то, что нужно после такого марафона! Влад, это тебе!

Приняв из рук ее полупустую бутылку, он сделал широкий глоток, стиснув пальцами пластик. Коротко хлопнув, бутылка промялась, вылив ему в лицо оставшееся содержимое.

– Странный кубок, прочностью своей подобный бумаге… – задумчиво произнес Влад. – Скажи, в этом мире все такое… ненадежное?

– Если честно, то многое. Поэтому с машиной – поаккуратней, я за нее еще с кредитом не рассчиталась, – Роксана подавилась смешком. – Но это все мелочи, правда. Здесь хорошо, Влад. Здесь нет больше этих страшных войн… можешь себе представить – Румыния… то есть Валахия – больше ни с кем не воюет! Как, впрочем, и Венгрия, и Молдавия тоже. А в Турцию мы можем съездить на днях и позагорать на пляже. Как тебе эта идея?

– Значит, мудростью здешних правителей страна заключила с султаном мир… то, чего не удалось сделать ни мне, ни отцу моему, ни моему деду, великому Мирче. А что же я могу сделать теперь для Валахии? – Влад посмотрел ей в лицо без тени веселости, впервые готовый принять на веру ее слова, и важно было лишь правильно подобрать их…

– Люди стали многое забывать, – наконец произнесла Роксана, – жизнь своих предков, свою историю… то, благодаря чему они живут так, как сейчас. А ты напомнишь им это… Знаешь, у меня есть друзья в киностудии Бухареста, замечательные ребята – тебе обязательно нужно с ними познакомиться. Я думаю, тебе там понравится, Влад, я почему-то в этом ни капельки не сомневаюсь... А теперь – поехали, если, конечно, хочешь успеть домой до темноты!

– Наши кони остались… по ту сторону бесовских врат, а других поблизости я не вижу, – Влад огляделся по сторонам. – Как же ты собираешься ехать в Клуж?

– А моя железная коняга на что? Во-он стоит, загорает на солнышке! Моментом домчит. В дороге и поговорим… вижу, у тебя ко мне еще много вопросов, – накручивая на палец ключи зажигания, Роксана захлопнула сумку, тронула за плечо Влада. – Пойдем.

…По колено утопая в траве, они шли, сквозь ветром шуршащее поле, сквозь закатные тени деревьев, великанские тени, скрывающие с головой, сквозь медово-летний, разнотравьем пропитанный воздух, точно в завершающих кадрах кинокартины, растянуто-замедленной съемке, пока еще не прозвучало: «Стоп, снято!» и лента – не оборвалась.

~~~~~~~~~~~~~~~
* Хойя-Бачу – лес, расположенный неподалеку от румынского города Клуж-Напока, «Бермудский треугольник Трансильвании», известный своими аномальными явлениями

* Девширме – "налог крови", дань, выплачиваемая Османской империи подчиненным ей немусульманским населением

Интересное начало,принимайте в читатели
_________________

Анюта Власова, рада, что вам понравилось, но это уже завершенное произведение! Жду, когда мне поставят об этом отметку.