За кадром (сборник)

ДжЫн и Светлая, спасибо)))) Судьба.... Вот так на пепелище, где искал смерть и покой, нашёл свою любовь и счастье.
___________________________________

Это, наверное, касается любой войны. И самое страшное в них - утрата корней. Адаму, в отличие от Божены, их сохранить удалось. Но его самого жизнь вывернула мехом внутрь.


Определенно судьба!

Дамы, спасибо большое, что прочитали!
ДжЫн.
_________________

Спасибо за еще один из ваших рассказов
_________________

Всегда пожалуйста.
И вам спасибо, что читаете.
_________________

Спасибо за рассказ!
_________________

И вам - что читаете!
_________________

ДжЫн и Светлая, спасибо огромное за истории замечательные!
___________________________________

И вам огромное спасибо, что читаете
_________________

 » Шаги/Within temptation

Halloween - он и в Африке (наверное) Halloween.
Решили и мы поделиться...
То ли ужастик, то ли психодел, то ли... судите сами

Название: Шаги/Within temptation
Рабочее название: V – означает Vарламов
Автор: ДжЫн самолично (один отрывок принадлежит перу Песчаной Эфы).
Фендом: ориджЫнал
Жанр: умные люди говорят, что это "магический реализм".
Рейтинг: R
Примечание 1: рассказ родился во времена Литературных дуэлей на Лунно-Песочном форуме.
Примечание 2: все написанное – странные фантазии автора. Более мысли «на тему», чем шальная пуля. Условия дуэли не соблюдены.
Примечание 3: в тексте присутствует нецензурная лексика, сцены насилия и прочие непристойности.
Примечание 4: товарищам с нежным сердцем и тонкой душевной организацией читать запрещается, как бы сильно они ни любили ДжЫна. Поскольку после этого рассказа едва ли они будут любить его, как прежде.
Примечание 5: НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!

Примечание 6: если что, то я предупреждала.

Обложка by Magica

Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.
Данте Алигьери

Шаг первый

Я ничего не помню. Я ничего не знаю. Я слушаю тишину. Я покоряюсь ей. Я вижу черноту. Я пропускаю ее сквозь себя. Я готов сам стать тишиной и чернотой. Ищу в этом благословение и не нахожу его. Истина не в них. Истина во мне. Чернота и тишина – во мне.
Потом, будто сквозь толщу воды, ко мне пробиваются звуки. Я пытаюсь отмахнуться от них. Они почти причиняют мне боль. Но вновь покоряюсь – неотвратимости и необратимости. Звуки. Они похожи на бой набата, несущего весть о бедствии. Набат. Набат это страшно. И я поддаюсь волнами накатывающему страху. Чернота разжижается. В черноте мерзким синим цветом прорезается этот мой страх. В нем есть что-то животное. И я неосознанно начинаю следить за ним, позабыв о звуках. От этого он будто ярче горит синевой. Пульсирует, бьется, извивается. Приходит знание. Я знаю, что чернота готова расступиться перед подавляющим синим. Теперь во мне появляется нетерпение. Пусть бы поскорее.
Звуки истончаются, становятся выше и резче. Они уже не похожи на набат. Но такие, они тревожат меня еще сильнее. Стрекочут. Почти звенят. Дзеньк. Отрывисто. По нервам электрическим разрядом. Дзеньк. И отвратительный синий взрывается россыпью искр, обращая все вокруг в Цвет. Цвет абсолютный. Содержащий в себе все цвета и оттенки. Ослепляющий, но не пускающий более назад, в черноту. Дзеньк. И я, чувствуя, что более не бесплотен, начинаю ощущать тело. Оно болит. Оно дергается. Извивается. Конвульсии сотрясают все члены. И я не знаю, жив я? Мертв? Умираю или рождаюсь?
Дзеньк. Дзеньк. Дзеньк.
Дзеньк. Дзеньк. Дзеньк.
И я впервые вижу ее. Она есть. Она – движение. Она – дыхание. Она – прекрасна.
Конвульсии отпускают меня. Страх медленно уходит. Это она прогоняет его. И я с удивлением обнаруживаю, что омерзительный синий – это тоже она.
Я не вижу ее лица. Оно скрыто воздушным покрывалом, которое развевается от каждого ее движения, но все-таки не открывает его. Я не вижу ее тела. Оно укутано такими же легкими покрывалами. Я вижу лишь щиколотки и ступни. При каждом ее шаге звенят браслеты на ногах. Я слежу за браслетами. Звук. Теперь он кажется притягательным. Он заставляет меня встать и устремиться ей навстречу, но что-то не пускает. Она выставляет вперед одну ногу и вдруг по-кошачьи выгибается всем телом. Покрывала вздрагивают. И одно из них отлетает в сторону, открывая выставленную ногу.
Так начинается танец. Танец синего.
Она скользит. Падает на пол. Она поднимается. И снова падает. И катается по полу. И снова встает. Я уже не понимаю где там руки. Где там ноги. Я вижу только ее мелькающие движения. Движения, возбуждающие дикое желание, ни с чем не сравнимое, никогда прежде не испытанное.
Она, и правда, двигается, как кошка в течке. И, мне кажется, от одного этого я схожу с ума. Покрывала отлетают в сторону одно за одним. И я знаю точно, что она – не иудейская царевна. Она – мое и только мое благословение.
Она еще ближе. Она почти касается меня. Она оказывается в моих руках. И сдергивает с себя последнее покрывало.
С этого момента колесо запускается. Это точка отсчета. Назад возврата нет, пока не будет пройден полный круг. Полный цикл.
Я сглатываю и всматриваюсь в ее лицо. Теперь оно – мое проклятие. Лицо, истерзанное. Лицо окровавленное. Почти неживое. Маска из синего, красного и черного. Разорванные губы. Отеки под глазами. Кровь. Кровь – эликсир жизни и предвестник смерти. И я замираю, чувствуя, как по этим самым рукам, стекает ее кровь. Только ли ее? Или смешивается с моей собственной.
Теперь я знаю, что было. Теперь я знаю, что будет. Я делаю глубокий вдох и целую ее, наконец, яростно терзая ее искалеченный рот.

(Текст Песчаной Эфы. Приведен неполный отрывок).
Выборы, выборы, кандидаты - … нетрадиционной ориентации. Варламов опустил голову на руль. На всякий случай пару раз долбанулся лбом об этот самый руль. Не помогло. Светлее в мозгу не стало. Умнее тоже. Какой лысый черт его дернул ввязаться в эти гребаные выборы!
Нет, по правде говоря, Глеб кривил душой, причем изрядно. Выиграть эти выборы было для него если не делом всей жизни, то делом чести точно. У него были огромные планы на «после победы»: всё, что раньше казалось недосягаемым, теперь всего в один прыжок могло оказаться прямо под его ногами.
Но сейчас его руку украшали четыре глубокие царапины – постаралась благоверная. Алка чувствовала свою безнаказанность и творила, что хотела. Что послужило поводом сегодня вечером – Глеб искренне не помнил. Его жена всегда была мастером скандального жанра. Но благополучная семья – основа хорошей репутации, и ему, во что бы то ни стало, нужно было сохранить и то и другое до самых выборов. А до них ещё времени… Даже разъехаться не получится – Алла тут же поднимет такую бучу, что годами не отмоешься. Друзья почти серьёзно советовали Варламову отравить жену к чертям собачьим. Глеб морщился, но после каждого нового скандала эта мысль казалась ему всё менее преступной.
Он никогда себе, наверное, не простит, что связался с Аллой. Она была хороша, умна и интересна, когда они познакомились. За годы брака она стала ухоженнее, расчетливее и хитрее. А еще адски стервозной. И в этом всём был виноват он сам. Через год после гуляний по городу, возложений цветов к вечному огню и пьяных рож в ресторане Алла заявила, что беременна. На что молодой и перспективный Глеб пожал плечами и ответил что-то вроде «Мне это пока не интересно, хочешь – занимайся». Она сделала аборт и уже не простила его.
К поступку жены он оказался не готов. Одно дело – свалить соски-пеленки на жену, другое – убить собственное дитя. Было бы несправедливо говорить, что Варламов своей подлости не понял. Это осознание мучило его уже долгих пять лет. Подумать только, через год он уже готовил бы сына или дочь к школе. И тот факт, что Аллу он давно, а, может, и никогда не любил, только добавлял его мыслям гадкий привкус.
Глеб резко поднял голову и быстро завел авто. Резко вырулил со стоянки и рванул за город.
На почти уже безлюдных улицах в это время тусовался всякий сброд: наркоманы, бомжи и подростки-неформалы.
Около точки проституток Варламов даже сбросил скорость – взять и снять себе на ночь утешение, что ли? Ага, и лови потом в сети видео со своими подвигами…
Глеб уже было надавил на газ, когда внедорожник перед ним резко сбросил скорость, открылась дверка, и на ходу, практически ему под колеса, кто-то вытолкнул безжизненное девичье тело. Варламов со всей дури ударил по тормозам, а внедорожник, резко набрав скорость, умчался прочь.
Пот прошиб Глеба, и он с трудом отлепил руки от руля. Секунду спустя мужчина уже вылетел из машины. Путаны стояли в немом ужасе – только кто-то крикнул «Ася!», но мамка тут же одарила девку тяжелым взглядом и тихо велела всем сматывать удочки.
Едва не сбитая им девочка оказалось еще живой. Её яркая, вызывающая одежда была изодрана в самых красноречивых местах так, что практически не держалась на обнаженном теле, ногти изломаны, обуви не было. Но самым страшным было её избитое до крови лицо, слипшиеся от пота, грязи и крови темные волосы и длинные алые шрамы на теле. Глаза её были заплывшими от ударов, на скуле кровоточила ссадина. Разорванная нижняя губа запеклась и посинела, потоки крови смешались с остатками пёстрого макияжа и растеклись уродливыми потеками по лицу. Шею пересекала темно-синяя полоса, рваная глубокая царапина тянулась от шеи куда-то под разорванное платье, ноги были испачканы белым и красным. От увиденного Варламов на несколько секунд стоял парализованный. Он дрогнувшей рукой отер лицо, но видение не исчезло. Нужно было действовать. Быстро, как когда-то учили, проверил пульс. Параллельно отметив следы от внутривенных инъекций, невольно поморщился – Глеб терпеть не мог наркоманов. Девочка казалась ему едва не стеклянной – до того худы были её руки, перечеркнутые вздувшимися алыми следами от веревок или ударов. Глеб боялся ненароком навредить ей еще больше – до того неестественной казалась ему исхудавшая ночная бабочка в его огромных руках.

Шаг второй
Имя значит много. Для меня имя значит очень много. Имя – это тоже точка отсчета. Сигнальный красный огонек. Он мигает, подрагивает. И я почему-то сразу решаю – это имя ей не подходит. Оно ей не принадлежит. Оно принадлежит кому угодно, но не ей. Потому что иначе я не смогу любить ее. А я должен любить ее. Так правильно. Так написано на ее искалеченном теле. А я умею читать по телу. Я умею читать по ранам, по дорожкам крови.
Я прихожу к ней. Раз за разом, чтобы читать по ее ранам.
Я придумываю ей имя. Пусть она будет…
- Лера, - тихо говорю я.
Ни черного. Ни синего. Белый. Белые стены. Белый потолок.
Кровать.
Она потерялась на этой кровати. Маленькая. Ни звенящих браслетов. Ни движений кошки. И больничное одеяло вместо прозрачных покрывал.
- Я должна вас благодарить, - тихо говорит она. Голос пуст. Взгляд пуст. Нет кошки. Нет иудейской царевны. Нет полудохлой шалавы на асфальте. Есть Лера. Искалеченная девочка, которую ничто и никогда не излечит.
Я брожу коридорами ее памяти. Я заглядываю в ее мысли. Я ужасаюсь им. Вижу руки с багровыми пятнами, набрасывающие удавку на шею. Чувствую разрывающую тело боль. Глаза вываливаются из орбит. Удары. И бесконечно тревожащая надежда – который из ударов будет смертельным. Я пропускаю ее мысли через свое сознание и понимаю – она мертва. Ее нет. А я хочу кошку в течке, которой больше уже не будет.
- Можете и не делать этого, если не хочется.
- Не хочется.
Больше она ничего не говорит. И я больше не жду слов. Я сижу рядом с ней. Вопросов себе не задаю. Я учусь читать ее, не видя тела. Читая по ранам души. И придумывая для себя ее историю, в которой она – жертва. Чистая наивная девочка, которую уничтожили. У меня почти получается. Я почти вижу лица ее семьи. Я почти слышу их голоса. В моей голове звучат разговоры.
- Вы спасли ее, - пусть это будет ее отец. Он мне не интересен. Но он нужен затем, чтобы история сложилась. Иначе все рухнет, как карточный домик, и ничего не получится. Если ей нужна семья, то у нее будет семья.
- Не делайте из меня супермена, - отвечаю я.
- Я почти похоронил ее. Ее похитили. Мы искали ее два месяца! – голос набирает силы. Становится почти живым. Мне здесь не нужны живые. Я боюсь настоящего. И я спешу прогнать этот голос. Затолкать поглубже.
- А я всего лишь проезжал мимо, - тихо отвечаю я. Этого достаточно. Ее отец заткнулся, исчез, будто его и не было. И я совершенно ясно понимаю – его и не было.
Белая комната пульсирует. В такт сердцу. Она то становится объемной, искажая линии, делаясь приплюснутой, то вытесняет всякий объем, оставаясь только в одной плоскости, будто из нее уходит трехмерное пространство. Который раз я здесь? Я хожу сюда постоянно. Или не ухожу отсюда вовсе. Не помню. Не чувствую. В других местах меня не существует. Я живу только здесь. Она молчит. Я все еще не додумал ее. Потому не позволяю ей говорить. Пусть лучше молчит. Так проще. И я могу делать вид, что нуждаюсь в ней. И убеждать себя, что она нуждается во мне. Чушь! Мертвые не нуждаются.
Но она вдруг оживает. Выходит из-под контроля.
- Зачем вы ходите ко мне? Я все пытаюсь забыть, а вы не даете.
- Если вам это неприятно, то не стану… ходить.
Она кивает в ответ. И картинка меняется.

«Кандидат в депутаты от 212 мажоритарного округа Глеб Варламов навестил в городской больнице №27 семнадцатилетнюю Анну Кулишову, ранее найденную им в критическом состоянии на Брест-Литовском шоссе. На данный момент жизни девушки ничего не угрожает. Господин Варламов в одном из своих интервью заявил, что дело Кулишовой находится под его личным контролем. «Подонки, сотворившие такое с ней, будут наказаны» - заявил кандидат. Анна находится под наблюдением врачей. После выписки ей предстоит реабилитация в наркологическом центре. Лечение ее будет оплачено…»
Глеб вырубил радио и свирепым взглядом окинул Саню, вальяжно расположившегося в кресле.
- За каким хером пускать это каждые полчаса?
- «Этому городу нужен герой».
- Заткнись. По твоей милости я таскаю наркоманке апельсины вторую неделю!
- Эта история отлично продается. Потерпишь.
- Дешевый пиар.
- Ошибаешься. Очень дорогой пиар. Ты счета за клинику видел? А за слезливые истории в прямом эфире про сиротку-торгашку, спасенную великим Варламовым? Еще проспонсируешь этот гребаный наркологический центр, снимем там пару репортажей, и свободен до дня икс.
- В жопу иди.
- Только если проиграем выборы.
- Не проиграем.
Нет, у него нет никаких шансов их проиграть. И это нормально.
Когда Саня ушел, Глеб откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Домой ехать не хотелось. Даже мысли об этом были отвратительны. Ночевать в офисе тоже не вариант. Алка начнет названивать. Звонки бесили его еще сильнее, чем скандалы с битьем посуды.
К черту.
Достал из кармана зажигалку и пачку сигарет. Хотел было закурить. Передумал. Бросил и зажигалку, и сигареты на стол. Долго смотрел на них. Медленно придвинул их друг к другу. Снова развел в стороны.
Асе Кулишовой было семнадцать лет. К этому возрасту она достигла в жизни немалого. Героин в вену. Запойные отходняки. Несколько клиентов за ночь. Если начать рыться в биографии, такого нароешь – зашибись. Но это никого не интересовало. Четыре мужика очень весело, с размахом, трахнули малолетку во все дыры. Когда в дыры надоело, повеселились с помощью удавки и битого стекла. И выбросили на дорогу, подыхать. Счастливчик ты, Варламов. Прокатился в нужное время в нужное место.
Санька мгновенно придумал историю про сироту, бедную овечку, чьим доверием воспользовались извращенцы. Про то, что они же подсадили ее на наркоту. Девочка оказалась не глупой – подыграла. Все, как надо. В больничке ее подлатали. И теперь она, не стесняясь, рассказывала журналистам, как сбежала от мамы-алкоголички в Киев. И что мамаша умерла в прошлом году по пьяни. Особенно убедительно звучали истории про то, как она торговала носками на стихийном рынке и мечтала поступить в технарь.
«Я хотела накопить на учебу» - хлюпая носом, говорила Аська. А Глеб только усмехался, вспоминая мамку с шоссе.
Все шло, как по маслу. Но усталость накатывала. И отвращение тоже. Самое большее – отвращение к себе. Потому что он тоже хотел ее трахнуть во все дыры. Смотрел на опухшее от побоев лицо. Испытывал гадливость. И хотел.
Глеб быстро вытащил сигарету и закурил. Он вспоминал дорожки крови и спермы на ногах проститутки. Его тошнило. После третьей сигареты он поехал домой. Бухать. Ему повезло. Алка укатила на девичник.

Шаг третий
Красная нить на запястье рвется. Я несколько минут смотрю на обрывок, оставшийся в руках, и думаю, откуда она вообще взялась – эта нитка. Не помню. Но сначала почувствовал боль, будто ножом полоснули по вене. А потом уже странную легкость. Коснулся запястья. Нитка осталась в руке. Повисла безжизненно. А я почему-то только и могу думать о том, что теперь все легко. До такой степени, что я позволяю себе наблюдать за тем, как алый расползается из тонкой нити, скользит на пол, заливает его сплошным флуоресцирующим цветом. Цвет тоже дышит. Едва ли мне это нравится. Теперь я хочу в белый, но алый не отпускает. Я будто врос в него. И чувство легкости оказалось обманчивым. Стоило догадаться – здесь ничего не будет подчиняться мне в полной мере. Едва я привыкну к тому, чтобы извлекать свою историю из памяти, как появится красная нить. Напоминанием о том, что ничего мне в действительности не подвластно.
Из красного выделяется силуэт. От всего остального его оттеняют только обнаженные белые плечи и светлые волосы, крупными кольцами вьющиеся по плечам. Алая женщина смотрит в упор, и я ловлю себя на мысли о том, что знаю ее. Хотя и не помню имени. Она улыбается, глядя мне в лицо, так, что от ее улыбки почти выворачивает. Наконец, улыбка стирается с ее алой помадой очерченных губ. И она заговаривает со мной.
- И знаешь, я могла бы и дальше притворяться перед камерами верной и хорошей женой, но, в сущности, мне… плевать, - спокойно и немного отстраненно говорит Алая, будто заученный текст, - ты знаешь, что я сука. Я знаю, что я сука. Равно как и то, что сукой меня сделал один мудак.
Я даже не успеваю перевести дыхание. В какой-то момент мои легкие наполняются воздухом, и, выпуская его, я слышу собственный голос, который произносит незнакомый текст. Я чувствую себя куклой, управляемой извне. Будто сейчас кто-то придумал меня и говорит за меня.
- Окей. Сука так сука. Мудак так мудак. Как скажешь.
Алая равнодушно ведет плечом. В ее глазах я не вижу ничего, не знаю, не могу читать. Мне она кажется почти реальной. Как ничего вокруг.
Она снова заговаривает, и я понимаю, что мне напоминают ее интонация и ее голос.
«Кандидат в депутаты от 212 мажоритарного округа Глеб Варламов навестил в поликлинике №27 семнадцатилетнюю…»
Довольно!
Я силюсь зажмуриться, чтобы отогнать… это…
Голос Алой звучит равнодушно, бессодержательно и не произносит ни слова правды, равно как и ни слова лжи. Так говорят теле- и радиоведущие. Неинтересно.
Что она там несет? Кажется, что-то важное. Не для меня. Для того, другого. Вслушиваюсь...
- … Судебный процесс по разделу имущества будет красивым. С вытряхиванием всего грязного белья.
- Тварь, - равнодушно отвечаю я. И она уходит. Просто растворяется в алом, оставляя за собой странный запах. Я почему-то совершенно точно знаю, что этот запах будет преследовать меня всегда. Потому что это запах моей смерти. Алый уходит вслед за ней. Руки дрожат. Я смотрю, как весь цвет вбирается назад, в нить. Нить в моей ладони будто оживает, набирается силы. А потом тянется к моему лицу. Я отбрасываю ее в сторону, но напрасно. Нить обвивает мою шею и душит. Душит до тех пор, пока перед глазами не начинают плясать огненно-алые языки.

Это была чертовски дорогая кровать. Варламов силился вспомнить, сколько они отдали за нее, когда делали ремонт и обставляли квартиру. Но, наверное, уже не вспомнит. Такие вещи всегда лучше помнила Алка. Спрашивать у нее прямо сейчас – вообще не вариант. И все-таки это была охрененно дорогая кровать. Так какого черта она так скрипит, будто держится на старых пружинах времен хрущевской оттепели?
Было душно, и он сдернул одеяло, обнажая бедра. Алка обхватила его ногами покрепче и ответными толчками стала двигаться навстречу. Отчего-то это выбесило его. Он намотал прядь ее волос на кулак и прижал голову к подушке.
- Не рыпайся, - прохрипел Варламов.
Она ничего не ответила. Но и двигаться не перестала. Он дернул ее за волосы, с удовлетворением отметив, как из ее глаз брызнули слезы.
Выдохнул сквозь зубы, чувствуя, что его начинает тошнить от духоты, скрипа кровати, выпитого алкоголя и упрямой бабы, на которой умудрился жениться. Его тошнило от собственной наполненности. Его тошнило от малейших движений. Но он продолжал двигаться, трахая и трахая женщину, которую почти уже ненавидел. В эту самую минуту – особенно.
- Да слезь ты уже с меня, - выдохнула Алка, - разотрешь до крови.
Глеб чуть отстранился и позволил ей выбраться. Она собиралась встать, но он, продолжая тянуть ее за волосы, вернул на место.
- Раком, - приказал он.
- Иди на хрен.
Через мгновение она стояла, согнувшись и упираясь локтями о постель. Он, сжав зубы, оттянул назад ее голову за волосы и проговорил:
- Не нравится?
- Давай, давай. Импотент сраный. Ты ж по-другому уже не можешь.
По-другому он уже не мог. С ней по-другому не мог, потому что жить с ней, спать с ней, делать вид, что у него с ней семья – невыносимо. И он наказывал ее за это. И знал, что Алла будет терпеть. Ради великой цели – его выборов. Потому что худшее все равно уже случилось – она любит его. Ненавидит и любит. И сделает для него все, что угодно, при этом так и не подчинившись. И умудрится остаться при этом тварью, закатывающей ему скандалы и истерики.
Глеб резким движением отпустил ее волосы и прошлепал в ванную. Все равно ничего не получилось бы. Он с отвращением смотрел на начинавший опадать член. Включил воду. Та сбегала по телу прохладными струями. А он сходил с ума, думая только о том, что на другом конце города в маленькой квартире, которую арендовал для нее Санька, спит Ася. Может быть, обдолбанная. Может быть, пьяная. Может быть, не одна. А он все равно будет думать о том, каково это – быть в ней. И сжимать ее волосы в своем кулаке.

_________________

 » Шаги/Within temptation (окончание)

Шаг четвертый
На прикроватной тумбочке стоит стакан с водой. Я стараюсь туда не смотреть. Почему-то стакан и прозрачная жидкость в нем вызывают во мне чувство ужаса. Я решаю, что его нет на самом деле – этого стакана. Я его придумал. Я все-все здесь придумал.
Я отсчитываю шаги. Не свои шаги. Ее шаги. Лера ступает по мягкому ковру босыми ногами. А я почему-то думаю о том, что на ее щиколотках снова браслеты. Они подрагивают от каждого шага, и я считаю. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Два. Она не видит меня. Просто мечется по комнате. И я думаю о том, что ей, наверное, очень плохо. Но я не вмешиваюсь. Я пытаюсь понять: почему меня здесь нет, но я все вижу?
Меня действительно нет в этой комнате. Я не знаю, как называется место, в котором я нахожусь. Здесь нет ни цветов, ни звуков. Я не слышу ни ее шагов, ни звона браслетов. Если бы она что-то говорила, я бы не слышал тоже. Но я могу представлять себе это. Я точно знаю, как пахнут ее волосы. Это что-то чуть горькое и одновременно душистое, тонкое. А еще оно точно неживое. Она не пахнула живым. Она не выглядела живой. Она даже не пыталась казаться живой. Я подхожу к ней и чуть касаюсь ее шеи, совсем не чувствуя прикосновения. А она почему-то тут же дергается и кладет ладонь туда, где только что была моя рука. Губы ее кривятся в подобии улыбки. Это страшно, когда улыбаются мертвые. И я даю себе слово – если мы с ней еще свидимся, я сделаю ее живой. Лишь бы только она позволила.
Она переместилась на балкон. Я продолжаю следовать за ней. Кажется, я готов следовать за ней куда угодно. Я иду и не приближаюсь ни на сантиметр. Потому что приблизиться достаточно, чтобы почувствовать ее, я не могу.
Лера накидывает на плечи вязаную кофту и достает из кармана пачку сигарет. Смотрит на нее некоторое время. Снова улыбается. Будто видит что-то очень-очень забавное. Оглядывается в поисках зажигалки и, наконец, находит ее в маленькой пепельнице на столике в уголку балкона. Закуривает. И смотрит прямо перед собой. Я слежу за ее взглядом. Огни. В окнах домов – огни. Огни. Огни. Огни. Сводящие с ума. Но могут ли мертвые сходить с ума? Я оглядываюсь на Леру. И вижу что-то страшное, что мелькает в ее взгляде. Это уже не пустота. Она уже не пустая, но то, чем она наполняется, мне не нравится.
Через мгновение она уже летит на землю со своего восьмого этажа. И это чувство полета захватывает меня целиком. Смешиваясь с ужасом и восторгом, оно заставляет мое сердце толкать адреналин по венам. И за мгновение до столкновения с асфальтом я понимаю – все мы на самом деле стремимся упасть, потому что лететь не умеем по своей природе. Удар. И кровь разбрызгивается по серому. Но при этом почему-то не окрашивает его.
Я закрываю глаза.
Открываю.
Лера выдыхает клуб сигаретного дыма. Я думаю о том, что она, должно быть, замерзает. Ни укрыть, ни обнять ее я не могу. Она чуть пожимает плечами и возвращается в комнату. Движения ее спокойны, даже ленивы. Я ясно вижу, как она достает из шкафчика белый пузырь. Высыпает из него горсть таблеток. Я только успеваю протянуть к ней руку, как она проглатывает их и тут же запивает водой из стакана, стоявшего на прикроватной тумбочке.
Начинается танец. Танец синего. Волнующий танец. И вот я различаю звуки. Она танцует, и не видит меня. Но я слышу это «дзеньк», доносящееся от ее ступней. С ужасом осознаю, что это не Лера танцует. Это сама смерть танцует. И я ничего не могу сделать. Я падаю на колени перед ней и кричу. Криков она не слышит. Я сам их не слышу. Я слышу только «Дзеньк. Дзеньк. Дзеньк».
Передо мной заголовки газет. Валерия Дубинина попыталась покончить с собой. Я отбрасываю в стороны эти газеты. Меня заполняет безысходность. Жить после этого я уж не могу. У меня есть один только шанс. И я выпускаю на свободу ее отца, придуманного мной, чтобы история наполнилась живыми голосами и лицами.
- Глеб Анатольевич, вам Дубинин звонит. На первой линии. Соединять?
- Соединяйте, Вера.
- Здравствуйте. Дубинин. Приезжайте, пожалуйста. Лера хочет видеть вас.
В голове что-то лопается. Женщина в танце замирает. Она видит меня. Мы так и стоим, глядя друг на друга. И я теперь уже знаю: пережив собственную смерть, она начинает жить.

«Очень многим, что сейчас появилось в моей жизни, я обязана Глебу Анатольевичу… Наверное, самое главное, тем, что опять пробую о чем-то мечтать…».
«Очень многим, что сейчас появилось в моей жизни, я обязана Глебу Анатольевичу… Наверное, самое главное, тем, что опять пробую о чем-то мечтать…».
«… обязана Глебу Анатольевичу… Наверное, самое главное, тем, что опять пробую о чем-то мечтать…».
Варламов захлопнул крышку ноутбука. Схватил со стола стакан с водой и, пытаясь заглушить жажду, жадно осушил его до дна. Поставил на место. Стакан почти выпал из рук. Что-то в нем рванулось прочь. Что-то в нем захотело очутиться далеко-далеко от этой комнаты.
«… обязана Глебу Анатольевичу…»
Это была выдержка из последнего… то ли интервью, то ли рекламного ролика… то ли вообще биографического фильма. Что там еще Саня придумал? На ТВ выйдет этим вечером сразу после выпуска новостей.
Да пошло оно…
Брест-Литовское шоссе. Выезд за город. Свет фар, слепящий глаза, отражающийся на мокром асфальте. Скорость и чернота. Это было лучше, чем торчать дома, как идиот, и ждать этих гребанных выборов. Одна неделя. Одна неделя, за которую он либо докажет, что он настоящий мудак, либо, что настоящий лузер. Сейчас Глеб не знал, чего хочет больше.
Иногда он ловил себя на мысли, что это он на самом деле себя ненавидит. Жена тут ни при чем. Санька ни при чем. Изнуряющая, грязная предвыборная кампания ни при чем. Есть только он сам и то черное, как слякоть под колесами, разлетающаяся в стороны, - его жизнь.
Знакомая точка. Мороз по коже. Мелькнувшая в стороне морда мамки. И вдруг его взгляд выцепил то, что он уж точно не ожидал увидеть. Высокие сапоги, колготки в сеточку, черные шорты, коротенькая косуха. Копна кудрей. При нем она никогда не ходила с кудрями. Выругался.
- Быстро села в машину! – рыкнул Глеб, наполовину высунувшийся из окна.
Она повиновалась беспрекословно. Под недовольное причмокивание мамки и негромкий ржач среди остальных девочек. Села на переднее сидение и откинула волосы на одно плечо так, что открыла ему свой профиль. Профиль был идеальный. Только нижняя губа чуть ассиметрична – шрам все еще был виден. Яркое розовое пятно тонкой полоской выглядело отвратительно, но и притягательно одновременно. Для Глеба – притягательно. Будто в этом шраме – самая ее суть.
- Ну и что дальше? – спросила Ася. – Ко мне или к тебе?
- Ты на хера тут голосуешь? – спросил он, устало откинув голову на сидение так, чтобы видеть ее.
- Уснуть не могла.
- Интересный метод борьбы с бессонницей.
- Ну не таблетки же жрать.
Она хохотнула. Ее смех поднял со дна души что-то вязкое, липкое, тошнотворное. Что всегда там было, но до времени спало. Он резко схватил ее за руку.
- Обдолбанная? – чувствуя, как вязкое расползается по всему телу, спросил он.
- Не без этого.
- Черт!
Он завел машину и рванул с места. Гнал минут десять. Ничего не видел. Ничего не слышал. Какие-то странные потоки мыслей проносились в его голове. Он силился выбросить их. Они завладевали им все сильнее. Вместе с вязким и липким. Он тонул, он задыхался. И гнал.
«Я не могу больше».
«Можешь».
- Я не могу больше! – заорала Ася. – Хватит. Все! Остановись!
Глеб ударил по тормозам и съехал на обочину.
- Ну, хочешь, трахни меня, - выдохнула она, глядя прямо перед собой, - что ты маешься?
- Я не маюсь. Я тебя люблю, - ударил по рулю и обернулся к ней. Что она прочитала в его глазах, он не знал. Видел только, как она побледнела. Ему это нравилось. Почему-то так было проще – чтобы она бледнела, чтобы она просила.
- Господи, чушь какая, - прошептала Ася.
- Да по фигу. Пусть будет чушь.
- Поехали уже. Хоть куда-нибудь. В жопу не дам. Мне неприятно.
Коротко хохотнул. Шалава, называется.
Просыпался один. С горьким послевкусием разочарования. И одновременно с чувством – мало. Не насытился. Нужно еще. Выжрал бы ее всю и не подавился бы.
Подобно лирической героине, она оставила на подушке записку. Но не хватало завитушек на заглавных буквах. Почерк у нее был кошмарный, как у терапевта государственной больницы. Хотя и писала без ошибок.
«Я сказала правду на передаче. С тобой я снова начинаю мечтать. А мне нельзя. Прости».
Рука сама потянулась к стакану с водой, оставленному на прикроватной тумбочке. Глеб осушил его до дна. А потом еще долго в ужасе смотрел на прозрачное стекло, скорее чувствуя, чем понимая – это конец.

Шаг пятый
Пережив собственную смерть, она начинает жить. Синева развеивается. Передо мной ясным светом переливается морская бирюза. Я восторженно слежу за этой метаморфозой. Я ищу покоя и умиротворения, но здесь их нет. Все вокруг меня дышит. Все вокруг меня живет.
Женщина больше уже не танцует. И я не знаю, будет ли она когда-нибудь танцевать. Я вижу в ней красоту. Абсолютную красоту, какой не видел никогда прежде. Она мягко ступает по ковру. И до меня доносится звон браслетов. Легкий такой звон. Он еще долго будет звучать в ушах. Он, наверное, всю жизнь будет звучать в ушах, преследуя меня и доводя до безумия, но сейчас мне все равно. Я в состоянии только смотреть на женщину. И только слушать дыхание комнаты. Оно синхронно равнодушному «дзеньк».
Не дойдя до меня, она останавливается у окна. И я угадываю, а не слышу ее голос.
- Вы меня осуждаете? – спрашивает Лера.
Я нахожу себя сидящим за маленьким журнальным столиком. Горло обжигает кофе. И кроме его вкуса не существует ничего. Я думаю о том, как очутился здесь. Потом ловлю себя на мысли, что мне все равно.
- Я не могу вас осуждать, Валерия, - говорю я, хотя и понимаю, что, на самом деле, это не я, это какой-то другой человек. - Вы поступили так, как считали нужным. Мне жаль вашего отца. Вы не оставили ему выбора.
Мне отвечает тоже не она. Она, настоящая, светится бирюзой и играет звоном браслетов.
- А мне не жаль. Он не оставил выбора мне.
- В вас говорит ваша досада на весь мир.
В ее глазах отражаются огни дома напротив, сигаретный дым и прозрачность воды в стакане. Она кривится, пытается отгородиться от них, но это сильнее ее. Это было. И это – ее приговор самой себе. А впрочем, может быть, это тоже всего лишь мой приговор?
- Я не могу больше, - ее вдох.
- Можешь, - мой выдох.
«Хватит. Все! Остановись!»
Я вздрагиваю, и от этого вздрагивает все вокруг.
И я понимаю, что стою возле нее. В глазах ее я впервые вижу слезы, но они не трогают меня.
- Ты же ничего не знаешь… Ничего…
Она уже прижимается ко мне всем телом, а я чувствую к ней нелепое, нелогичное отвращение. Хочу оттолкнуть ее в надежде на то, что это спасет меня. Но не спасает. Оттолкнуть ее я бессилен. Она уже давно во мне. А я только крепче вжимаю ее в себя, окончательно в ней растворяясь.

«На хрена они строят церкви? Строили б лучше бордели. Больше пользы».
«… на ул. Бальзака (ж.м. Троещина) водитель автомобиля Hyundai превысил допустимую скорость, не справился с управлением на мокрой дороге и вылетел на остановку общественного транспорта. Легковушка въехала в конструкцию остановки и получила существенные повреждения».
В соседней комнате орал телевизор. Довольно резво и весело орал. Бодрячком. Но это нормально. Главное – перекрикивает стоны Аськи. А Аська стонет громко. Драматично. Театрально. Фальшиво насквозь.
А… Пофиг.
Хрен ей, а не оргазм. Не привыкать же. Если она так орет сейчас, то как симулировать собирается?
Глеб был пьяным до черта . Но алкоголь всегда имел странное действие на его организм. Он никогда не пьянел по настоящему, если судить по внешним признакам. Он нормально стоял на ногах, он хорошо помнил, как добирался домой на такси. Помнил, как решил снять проституку. Так набухерился, что и козе бы всунул. Велел водителю остановить на теперь уже «своей» точке. И вспыхнул бешенством. По пьяни ему много не надо было, чтобы взорваться.
- Ну и сука! – орал он, вылетая из машины и хватая Аську за волосы. Он ненавидел эти локоны копной. Женщина, которую он хотел, носила волосы на простой пробор и возле него «начинала мечтать». Эту он имел и его от нее тошнило.
Как-то она расцепила его пальцы и вывернулась.
- Ну так сними суку, - заорала она в ответ, - и делай с ней, что хочешь. Хоть всю ночь дери. За свои бабки.
Он ничего не ответил. Молча запихнул ее в машину и отвез к себе домой. На пороге квартиры сунул ей в лифчик, торчащий в декольте, пачку потрепанных банкнот, не глядя, сколько там. Сказано не было ни слова.
Но, черт подери, как же она орала!
«На хрена они строят церкви? Строили б лучше бордели. Больше пользы».
Из-за телевизора и ее стонов он не слышал звонка дверь. Не слышал, как в замке поворачивался ключ. Не слышал стука каблуков по дорогому паркету. Да ни хрена он не слышал. Он драл суку. За свои бабки.
Глеб не знал, что заставило его обернуться. Да и какая разница? Он обернулся. И увидел на пороге Аллу. Та стояла, сжимая в руках сумочку, но ни удивления, ни боли, ни злости на ее лице не было. Она смотрела напряженно, будто что-то потеряла и пыталась найти. Несколько долгих секунд глаза в глаза. Глеб коротко хохотнул и снова задвигался. Аська даже не думала вырываться. Да она и не могла. Он был слишком тяжелым для ее худого, почти изможденного тела.
Варламов трахал проститутку и смотрел на жену. Трахал и смотрел. И ощущения, захлестнувшие его, были несравнимы ни с чем, что он чувствовал в своей жизни.
Это тоже длилось недолго. Но он давно потерял счет времени. Времени для него не существовало. Будто во сне он видел, как Алла скинула туфли. Как медленно подошла к креслу, снимая с себя пиджак. За пиджаком последовали юбка и блузка. В одном нижнем белье она приблизилась к ним. Он почему-то сравнивал сейчас торчащие Аськины ребра и немного слишком пышные бедра жены. Слово жена в данном контексте звучало особенно пошло. Проще думать, что здесь вообще нет ничего и никого. Забыться. Забыть. Потому что осталось включенным только тело. Все остальное он выключил. И, надо признать, давно. Изнанка была мерзкой, пульсирующей, в ней ничего не могло выжить. Выключение – выход.
Когда Алла его целовала, он уже ничего не слышал. Даже крика телевизора из соседней комнаты. Все слилось в одно сплошное тело и отвращение.
«… в квартире по адресу… было обнаружено тело известного политтехнолога Александра Мартынюка с множественными ножевыми ранениями. По факту убийства следственными органами возбуждено... предвыборная кампания кандидата в депутаты от 212 мажоританого округа Глеба Варламова…».
«На хрена они строят церкви? Строили б лучше бордели. Больше пользы».

Шаг шестой
Что-то не так. Я не могу определить, что именно. История не сходится. Закольцевать ее я не могу, хотя знаю наперед, что мне нужно, к чему я иду. Я помню будущее и отматываю образы назад, будто пленку в магнитофонной кассете. Карандашом, как в детстве. И меня не покидает чувство, что на этой пленке есть параллельная звуковая дорожка, звуки которой прорываются тогда, когда моя, основная, истончается. Они накладываются друг на друга, а мои сосуды разрываются от многоголосья. Кровь заполняет белки глаз. И погружает меня в алый мрак. Он живет своей жизнью. И звучит чужими голосами, в которых я узнаю… себя, настоящего. Я боюсь, что это вырвется наружу, и судорожно запихиваю все назад, в себя. Вместе с кровью и звуками.
В моих руках карандаш и кассета.
История должна сойтись, и нужно найти место, одно-единственное место, которое позволит мне найти эту точку. Мне нужен виновный. Мне нужен тот, кто ответит за мои грехи. Мне нужен тот, кто будет на себе тащить мой крест на Голгофу. Если такого нет, мне нужно придумать его. Иначе я не дойду до конца. А я не имею права не дойти.
Дзеньк.
- Вы меня осуждаете?
Дзеньк.
- На первой линии. Соединять?
Дзеньк.
- Окей. Сука так сука. Мудак так мудак. Как скажешь.
Дзеньк.
- Зачем вы ходите ко мне?
Дзеньк.
Я улыбаюсь. Я знаю. Я нашел ее, эту точку.
- Вы спасли ее, - так сказал ее отец в больнице. Тот отец, которого не было, которого я придумал. - Я почти похоронил ее. Ее похитили. Мы искали ее два месяца!
- А я всего лишь проезжал мимо, - тихо повторяю я собственные же слова.
- Что ты говоришь? – произносит незнакомая мне женщина. Ее тоже нет, есть только голос в моей голове. Все берется и исходит оттуда. Из головы, в которой минуту назад лопались сосуды. – Лерочка поправится, вот увидишь!
- Молчи, Вера!
И Вера замолкает. Я торжествую. Получилось. Я нашел ее. Нашел эту точку.
Пусть это будет история про мачеху и падчерицу.
Белые стены отзываются ликованием и окрашиваются в желтый. Я нашел эту умопомрачительную точку, когда все становится на свои места.
Во мне начинают наслаиваться новые воспоминания. Одно за другим, будто боясь не успеть.
Я вижу Веру у окна, нервно вертевшую в руках сигарету. Она отчаянно ненавидит дочь своего мужа. Она ненавидит ее с первого дня. И в этот момент мне решительно неважно, почему. За что одно человеческое существо может ненавидеть другое не менее человеческое существо? Сейчас она принимает решение. Одно убивает другое. Это восхитительно. Чувствуя ее энергию, я сам наполняюсь ею. Заказать Леру. Убить Леру. Чтобы Леры не было.
А потом все то же. Из дверцы машины выпадает изуродованное, почти бездыханное тело. И визг тормозов. Я спасаю девушку, в которую мне суждено влюбиться. Я разыскиваю заказчика. Я разоблачаю Веру. Я супермен.
Кривая усмешка искажает мои черты. Но себя я не вижу. Я вдыхаю и выдыхаю воздух. Я счастлив. Я сложил паззл.

«На хрена они строят церкви? Строили б лучше бордели. Больше пользы».
Эта фраза, брошенная Санькой, преследовала Глеба изо дня в день на протяжении всей последней недели перед выборами. И дело было не в том, что он обронил ее в последнем их разговоре. И не в том, что на следующий день после этого Саньку нашли мертвым. Нет, все не то. Просто Варламов год назад спонсировал строительство церкви. И это был один из самых крупных головняков, в какие он умудрялся ввязаться. Мысль о борделе его позабавила.
Алла ушла. Ушла через два дня после той омерзительной оргии, устроенной в их квартире. Как он додумался притащить Аську к себе домой, до сих пор понять не мог. Наверное, был слишком пьян, а впрочем, теперь-то какая разница.? Двухдневной Алкиной истерики он, к счастью, не видел. Как вовремя убили Саньку! Сдохнуть – это было лучшее, что он мог сделать в ходе избирательной кампании. Варламов носился из полиции к Санькиным родителям, от Санькиных родителей в офис, из офиса – к Аське. Между делом успевал давать интервью и общаться с избирателями. Нужно было продержаться всего одну неделю, пока рейтинг его был достаточно высок.
В один из этих последних решающих вечеров Варламов пришел домой, а там Алла. С чемоданами.
- И знаешь, - сказала она на прощание, - я могла бы и дальше притворяться перед камерами верной и хорошей женой, но, в сущности, мне… плевать. Ты знаешь, что я сука. Я знаю, что я сука. Равно как и то, что сукой меня сделал один мудак.
- Окей. Сука так сука. Мудак так мудак. Как скажешь. Почему сейчас? Ведь столько лет сука с мудаком жила.
- Не буду скрывать. Мне интересно, как ты выкрутишься на этот раз, - ее голос звучал равнодушно, - я планирую устроить тебе такой разнос, какого ты еще не видел. Судебный процесс по разделу имущества будет красивым. С вытряхиванием всего грязного белья.
- Тварь, - не менее равнодушно бросил Варламов.
Она изящно пожала плечиками и упорхнула, оставив за собой аромат духов. Слишком сладких. Глеб ненавидел, когда от женщин так сладко пахло. Она подала на развод только через месяц. Видимо, все еще ждала от него каких-то действий. Не дождалась.
Он продержался ровно неделю. Форы хватило.
В воскресное утро дня выборов арестовали Анну Кулишову по подозрению в убийстве Александра Мартынюка. Но на результат это уже не могло повлиять. Не успело бы.
Утром понедельника она подписала добровольное признание своей вины.
В СИЗО к Аське Глеб не пошел. Это было бы слишком. Потому что знал, что Санька спал с ней почти с самого начала. И убила она его под кайфом. А потом под кайфом же вышла на работу. В тот вечер, когда он ее снял за свои бабки, которые она тоже потратила на наркоту.
Так зачем он строил церковь? Строительство борделя было бы честнее.

Шаг седьмой
Бирюза. Бирюзовый цвет. Ему нет ни конца, ни края. Он режет глаза и почти пронзает самую душу. Он искрится. Он переливается всеми цветами. Я почему-то думаю о том, что видел это всего раз в жизни. Море дышало, искрило бирюзой и всеми мыслимыми оттенками. Был сентябрь. И жизнь казалась началом. Когда это было, я не помню. Да и было ли – не знаю. Ведь я мог придумать. Я ловлю себя на мысли, что и самого себя я, видимо придумал. На самом деле я – кто-то другой.
Я подставляю ладони небу, и с неба на ладони падают капли. Я не выдерживаю и начинаю слизывать эти капли с пальцев. Вода не соленая. Обычный дождь. В небе моря нет. И я не знаю – живое оно или мертвое, это небо.
- Живой! – до меня доносится ее голос.
Я резко оборачиваюсь и вижу лицо Леры. Теперь одно только ее лицо. Освещенное бирюзовым сиянием, оно мучительно прекрасно. И почти совсем не знакомо мне. Я дергаюсь навстречу. И мы бесконечно долго бежим друг к другу. Мы чувствуем, как вода проникает к нам под одежду, и это подобно христианскому обряду крещения. Я пытаюсь отделаться от этой мысли, но она слишком навязчива. Она не дает покоя.
- Господи, живой, - восклицает она прежде, чем очутиться в моих объятиях.
Я сжимаю ее, боясь причинить ей боль. Ведь она – почти воздух.
- Здравствуй, - шепчу я ей.
- Здравствуй, - отвечает мне она.
Она приближает свои губы к моим.
Дергается.
Удивленно смотрит на меня.
И я различаю соленый, ржавый вкус крови в своем рту.
Но только тонкая струйка стекает из уголка ее губ. И тут же смешивается с дождевой водой.
Дзеньк.
Она навсегда закрывает глаза.
Дзеньк.
Она навсегда опускает руки.
Дзеньк.
Из моих рук выпадает бог весть как попавший в них нож.
Дзеньк.
Мы вместе падаем на землю.
Дзеньк.
Мой вопль разрывает бирюзу, окрашивая ее пульсирующим черным.
Я не знаю, сколько сижу вот так, прижимая к себе тонкое, как воздух, бездыханное тело. Меня разрывает боль. Кровь на моих руках. Кровь заливает лицо. Кровь везде. Я беру ее ладони. И пробую на вкус воду и кровь на них. Это вода соленая? Или это кровь не имеет вкуса?
Кто вложил в мои руки нож? Я сам? Я сам. Я сам!
Дзеньк. Дзень. Дзеньк.
Дзеньк. Дзеньк. Дзеньк.
Я поднимаю голову. В самом конце безлюдной улицы я вижу женщину, укрытую покрывалами. Меня прошибает пот. Я чувствую, как он пробегает по пояснице. Я невольно встаю и иду к танцовщице. Я, черт подери, по-прежнему хочу кошку в течке. Сейчас – сильнее, чем когда-либо.
Она выгибается всем телом. Она скользит ко мне в неземном танце, едва касаясь ступнями земли. Ее руки подобны крыльям. Они подрагивают в такт звону браслетов.
Когда я приближаюсь, женщина легко скидывает покрывало с лица, и я замираю, ожидая увидеть на нем шрамы. А вижу ангельское лицо ребенка лет шести.
- Зачем ты давал мне имя? – раздается ее звенящий голос.
- Я не знаю тебя.
- Неправда. Ты назвал меня Лерой. Так зачем ты дал мне имя, если не дал жизни?
Я молчу. Я силюсь понять, но истина ускользает. И отдаю себе отчет в том, что сам не даю этой истине проникнуть под кожу.
- Посмотри, что ты сделал со мной.
Девочка протягивает тонкую руку и указывает куда-то за мою спину. Отметив про себя синие-красные полосы с рваными краями на ее коже, я оборачиваюсь. И вижу, как свора бродячих собак начинает рвать тело… Леры. Передо мной в полный рост восстает чернота. Я бросаюсь к телу. Я отгоняю собак палками. Но они продолжают драть ее. Ее и меня. Мне все равно. Я не могу прекратить этой борьбы. Но эта борьба может прекратить меня. Я знаю исход. Я хочу его. Я не могу больше играть в эту игру.
Лежа на асфальте, задыхаясь и корчась от боли, я с нетерпением жду, когда обернусь чернотой, только лишь ожидающей пробуждения. Но этот шаг последний. И я делаю его.
Перед моим затухающим взглядом танцует синий. Это последнее, что я вижу. После я перестаю видеть, помнить, знать.

«23 октября 2015 года народный депутат Глеб Варламов, подозреваемый в злоупотреблении служебным положением и коррупции, покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры.
Его экс-супруга, Алла Варламова заявила СМИ, что не верит в версию следствия о самоубийстве и считает, что ее бывший муж был злонамеренно убит. «У него было достаточно врагов, чтобы я не считала это суицидом» - добавила она».
Нет, это не было суицидом.
Он просто сидел на балконе и смотрел на огни в окнах многоэтажки напротив. Сожрать горсть трамадола было бы слишком просто. Но эта горсть лежала перед ним на маленьком столике. Стакан воды он даже нести сюда не стал. Эти чертовы стаканы пугали его своей безысходностью. Сигаретный дым и вкус табака на языке кружили голову. Он давно уже бросил курить. Но в последний раз не считается. Чернота ночи и огни, огни, огни. Сводящие с ума. Все вместе. И каждый по отдельности. И при этом никаких чувств. Ровно никаких. Так о каком суициде можно говорить, если он давно – пустота.
Тот, кого звали Глебом Варламовым, медленно затушил сигарету в пепельнице. И почему-то подумал о том, что воды бы сейчас глотнул. Эта мысль изрядно его позабавила. Скинул тапки, перемахнул через подоконник и неминуемо полетел вниз. Это чувство полета захватывало целиком. Смешиваясь с ужасом и восторгом, оно заставляло сердце толкать адреналин по венам. И за мгновение до столкновения с асфальтом он понял – все на самом деле стремятся упасть, потому что лететь не умеют по своей природе.
А потом он уже ничего не видел. Ничего не помнил. Ничего не знал. До тех пор, пока не сделал первый шаг.

_________________

Прочитала и зависла. Понадобилось время, чтобы осмыслить, а потом и переосмыслить. И снова что-то понять совершенно другое.

Я уж который год его осмыслить не могу, а я его ваял! Немало Варлаша мне крови попил
Спасибо большое! Большое-большое!
ДжЫн.
_________________

Не каждому дано наваять такое, чтобы читатель задумался. Вызвать эмоции - супер, это ценно, а вот если читателя "не отпускает" - это куда дороже стоит.

У этого рассказа предыстория длинная и не особенно удачная. Рождался в муках. Зато писался как под диктовку.
Правда, я совсем никогда его не перечитываю. Тяжелый, зараза)
ДжЫн.
_________________

Странно, но гоубокомысленно...
Спасибо за историю)
_________________