Утренние сны (18+)

 » Утренние сны (18+)  [ Сборник ]

Привет всем, кто заглянул.

  Содержание:

  Профиль автора

  Показать сообщения только автора темы (ТиаАтрейдес)

  Подписаться на автора

  Открыть в онлайн-читалке

  Добавить тему в подборки

  Модераторы: yafor; Дата последней модерации: 03.09.2011

 » Русалка Чертова Озера. Рассказ о любви (и немного эротики)

Это первый написанный мной рассказ в жанре классического ЛР. Надеюсь, вам понравится.

Русалка Чертова Озера

Грянул майский гром, и веселье бурною пьянящею волной
Окатило. Эй, вставай-ка и попрыгай вслед за мной.
ДДТ

Иногда бывает такое чувство: это мгновенье, вместе со звуками, запахами, свежим ветром на разгоряченной коже – останется навсегда. Сосны и березы, пронизанные утренним солнцем, темный и мягкий мох у корней, свист незнакомой птицы, пыльная разухабистая дорога и слова песни – совсем не по погоде, но так и льнущие к душе. Встрепанная макушка Женьки, что сидит за рулем, смеющиеся лица друзей.
Мгновенье, когда словно стоишь на пороге новой жизни, и мир открывается, сияющий и таинственный… и понимаешь, что это - всего лишь миг. Он пройдет, как ни задерживай дыхание. Останется ярким осколком звезды, настигшим неожиданно и больно, окошком в дивное несбывшееся далеко.
Джип с ребятами скрылся за деревьями, а я стояла и смотрела им вслед, на желтые клубы пыли, медленно оседающие на узкую грунтовку. Я провожала не друзей, с которыми все равно скоро увижусь, а самый чудесный месяц жизни. Кто бы мог подумать, что рай находится здесь – в медвежьем углу, в сотнях километров от цивилизации, на старой научной базе биофака? Ни телевизора, ни кафе, ни магазинов, ни праздной публики – ничего общего с тем курортом, где я собиралась провести отпуск. Лес, озеро… – нет, озера. Большие и маленькие, синие и зеленые, круглые и непонятно какие… с прозрачной водой, теплой у поверхности и ледяной в глубине, тяжелой и вкусной. Озера для русалок.
Каждое утро, чуть свет, я ныряла в волшебную глубину, полную серебристых бликов и смутных теней у далекого дна. В сказочное царство водорослей и ярких камешков. И с каждым днем все больше ощущала себя русалкой. От деловой леди, что приехала на базу двадцать шесть дней назад, мало осталось. И, как ни грустно было признавать, меньше всего – желания возвращаться в душный и суетный город. К любимой работе, которая недавно казалась важнее всего на свете. Странные и глупые слова: карьера, профессиональный рост… не хотелось даже вспоминать, что они обозначают.
И к Арни, начальнику подразделения маркетинга, возвращаться не хотелось. Кольцо с брильянтом, снятое в первый же день – чтобы не утонуло, упаси боже! – так и лежало на самом дне чемодана. Вместе с платьем для коктейлей. Вполне хватало маек и джинсов, обрезанных выше некуда.
Маруська, затянувшая меня в эту несусветно-великолепную глушь, не зря хихикала, глядя на сборы. Но, как и подобает лучшей подруге, ограничилась лишь намеком – пошвыряв поверх горки эксклюзивных шмоток завалявшиеся на дне шкафа старые джинсы, шорты и несколько футболок. Собственно, кроме них, мне так ничего и не пригодилось, включая бирюзово-переливчатый купальник, предмет особой гордости – зачем он русалке?
Но озеро, названное добрыми биологами Чертовым, осталось в далеком прошлом. Настолько далеком, что слезы наворачивались на глаза. И, несмотря на торжественные обещания непременно собраться здесь на следующий год, я знала, что чудо не повторится никогда.
До поезда – единственной ниточкой одноколейки связывающего заповедную дичь с цивилизацией – оставалось не больше четверти часа. Показав язык чемоданищу, я ухватила покрепче за ручку и потянула монстрика к платформе.
Древнее сооружение, видимо, в насмешку, называлось вокзалом. Полоска асфальта, на двадцать сантиметров приподнятая над землей, и загадочное строение красного кирпича, напоминающее не то развалины греческого портика, не то следы пришествия инопланетян. И, разумеется, две ниточки рельсов. Совсем скоро по идеально прямой просеке, словно сквозь время, приползет железный дракон, пышущий нагретым металлом.
Часы утверждали, что уже, вот-вот… но вокзал был пуст. Совершенно. Как после нашествия марсиан. Лес, птицы, облака – все осталось, как прежде. Только людей не было. Иррациональный страх – а если? – промелькнул и пропал: с другой стороны рельсов из леса появился человек. Мужчина. С рюкзаком, в зеленых парусиновых штанах и светлой кепке. Загорелый до кофейного цвета торс блестел капельками пота, на шее болталась камера. И сверкали зубы – он улыбался.
Наваждение схлынуло. Марсиан не случилось. Город ждет, такой же жаркий и жадный, как всегда.
Наблюдать за незнакомцем было приятно. Лица в тени козырька не было видно, но походка, фигура… он напомнил Гошу Лукьянчука с музкомедии, танцевавшего вечерами в заведении рядом с офисом. Как-то, после отчаянно тяжелого дня, я просидела там до закрытия, и мы разговорились… точнее, я слушала, а он говорил. О жизни, о танце, о музыке, о любви – и снова о танце. Ресторан уже закрывался, а он вытащил меня на танцпол, пустой и полутемный, и мы танцевали что-то под незнакомую музыку, и Гоша сказал, что это Бернстайн…
Незнакомец двигался почти как Гоша. Животная грация, уверенность в каждом движении, и в каждом шаге – песня радости жизни. Снова вспомнилось Чертово озеро. Прохлада, легкость, нежное касание воды к обнаженной коже… солнечный свет и брызги…
Теперь мы были на платформе вдвоем. Я на одном конце, он на другом. В тишине, только шелест ветра и непрестанный гомон птиц – но это и есть, наверное, настоящая тишина. Он уселся прямо на рюкзак и замер неподвижно, словно прислушиваясь. Я тоже прислушалась… взглянула на часы – две минуты до поезда. Последние минуты свободы… самые сладкие и горькие…
Запрокинув голову, я зажмурилась, раскинула руки – последняя ласка солнца и ветра, запах сосен и лесных цветов, почти полет.
Что-то непонятное кольнуло. Будто чужой взгляд. Открыв глаза, я обернулась и встретилась с внимательным стеклянным глазом. Мужчина снимал. Без малейшего стеснения. Огромный длинный объектив профессиональной камеры целился наподобие базуки. Словно я дичь какая!
Но возмутиться не получилось. Он опустил камеру и приветливо помахал рукой. И улыбнулся. Обаятельный негодяй, даже издалека заметно.
Знакомиться настроения не было, и я отвернулась.
Вольная жизнь закончилась, совсем скоро начнется другая, где нет места ни русалкам, ни возникающим из ниоткуда фотографам, пусть даже симпатичным.
Время – десять пятнадцать. Сейчас. Минута-другая…
Странно. Глушь, конечно, но поблизости несколько научных баз, и пара сел имеется. Вот почему железная дорога в стороне? Неисповедимы пути строителей коммунизма.
Видимо, чтобы оставить от последнего дня отпуска совсем уж незабываемые впечатления, усилился ветер, облака начали темнеть и собраться стайками. Птичий гомон притих, лес зашумел тревожно.
Поезда все не было. Десять двадцать – а по расписанию в четверть одиннадцатого.
Незнакомец, казалось, уснул. На часы не смотрел, сидел себе на рюкзаке. Медитировал, что ли?
Минут через пятнадцать вернулся иррациональный страх. Потемневшее небо, пустая платформа, на поезд ни намека… похолодало, к тому же. Ветер пронизывал, заставляя ежиться, но лезть в чемодан и доставать куртку не хотелось. Все же с минуты на минуту…
Я снова прислушалась. Ни гу-гу. Только перешептывание листвы.
Становилось все холоднее, и я все же решилась раскрыть недра чемоданища. И зачем я потащила его с собой? Хватило бы небольшой сумки…
Серебристый плащик помог согреться, но не успокоиться. Наверное, виной тому был посвист ветра и сгущающиеся сумерки. За весь месяц дождь полил один раз, но что это был за дождь! Темный полдень, потоп и гроза. Если вдруг и теперь… да ещё поезда не будет…
В подтверждение опасений на нос упала капля. Холодная и страшно мокрая огромная капля. Монструозный чемодан у ног вызывал тоску – тащить его под деревья, а потом обратно, хоть и на колесиках… но не мокнуть же! Некоторую защиту, и поближе к поезду, обещало кирпичное строение в середине плаьформы. Все же крыша у него имелась, и даже две стены.
Помянув железную дорогу недобрым словом, я припустила к укрытию. Выпендрежный монстрик скрипел и, как мог, затруднял передвижение, цепляясь за все трещинки доисторического асфальта и требуя полированной дорожки аэропорта.
С грехом пополам, уже наполовину мокрая, я почти добралась до вожделенной крыши – капли падали все крупнее и чаще – как чемодан оказался перехвачен сильной загорелой рукой и решительно увлечен в укрытие. Без лишних слов я побежала за незнакомцем, натягивая воротник на голову.
- Ох, спасибо!
С трудом затормозив почти вплотную к незнакомцу, я наконец взглянула ему в лицо. Лет тридцати, серые глаза, русые волосы, узкие губы, четкий подбородок. Не так чтобы красавец, но что-то в нем было притягательное.
И он снова улыбался. Нет, даже смеялся. Мне стало обидно – да, дурацкий чемодан! Но это не повод ржать!
- Ничего смешного!
- Простите. Это просто… - Он снова засмеялся. – Такое совпадение…
Дождь расходился все сильнее, барабанил по дырявой крыше над головой. Укрытие оказалось весьма ненадежным.
- Идите сюда.
Мужчина поманил меня к подветренной стене. На крохотный совершенно сухой пятачок. Я отрицательно покачала головой – перспектива стоять вплотную к наглому, полуголому и вызывающе мужественному типу мне не улыбалась.
Не вовремя, как же не вовремя! Будь в запасе ещё несколько дней, мог бы случиться милый романчик.
- Да не упрямьтесь же! Промокнете, замерзнете.
- Сейчас придет поезд. Не волнуйтесь за меня.
Ну, я и стерва. Не хуже нашей начальницы.
- Вы уверены?
- Уверена.
Приходилось повышать голос, перекрикивая ветер – и это с расстояния в три метра! Что же будет дальше?
- Ну и зря. Он может опоздать на часик-два.
- С чего вы взяли?
- Да идите же сюда! Вы что, боитесь? Я не кусаюсь!
- Ладно.
Я почувствовала себя глупой школьницей, тем более, что дождь усиливался, а дырок в крыше обнаруживалось все больше.
- Как вас зовут? – спросил он, когда я прислонилась к стене рядом с ним.
- Рина.
- Красивое имя. Необычное.
- Обычное. Это от Марины. А вас?
- Андрей.
- Очень приятно.
Воцарилось молчание. Несколько неловкое – но мне не хотелось разговаривать. Не хотелось знакомиться и придумывать тему для светского трепа. Я чувствовала на себе косые взгляды, полные чисто мужского интереса, чувствовала тепло тела рядом. Он так и не оделся! А мне было холодно. Мне всегда в дождь холодно, независимо от температуры воздуха. Это где-то внутри. Словно дождь, даже за окном, пронизывает меня насквозь капельным стаккато. Холодно и щекотно, и хочется взлететь.
- Вы замерзли? Вся дрожите.
От его голоса я действительно вздрогнула. Мягкий баритон, почти бас. И интонация… он что, соблазнить меня пытается? Уж слишком характерные обертоны.
- На вас смотреть холодно.
Я выразительно оглядела обнаженный торс, сверху вниз.
- Это легко исправить.
Андрей вытащил из рюкзака песочную футболку и натянул на себя. Дорогую, кстати, футболку. Не китайскую ерунду. А фотокамеру – «Никон», судя по лейблу на чехле – аккуратно упрятал.
- Так лучше?
- Несомненно.
Мне остро захотелось достать со дна чемодана кольцо и надеть. Просто чтобы напомнить себе – до свадьбы осталось два месяца. Какие тут могут быть незнакомцы с вызывающим трепет голосом? Правильно. Никаких.
Я снова отвернулась и замолчала. Глупо, невежливо – плевать.
В шуме дождя мне послышалось… или не послышалось?
- Дождь, звонкой пеленой наполнил небо майский дождь. Гром, прогремел по крышам, распугал всех кошек гром… - едва различимо.
Я вздрогнула. Вроде вслух не мурлыкала, хоть и вертится… но вот так попасть в такт?
Андрей продолжал. Я прислушивалась. Отвернувшись и прикрыв глаза. Почему-то стало грустно.
- Капли на лице - это просто дождь, а может плачу это я. Дождь очистил все, и душа, захлюпав, вдруг размокла у меня.
Он домурлыкал до конца, помолчал несколько секунд. Я тоже молчала и не оборачивалась.
- Вы тоже любите ДДТ.
Не вопрос, констатация.
- Да.
А что ещё тут можно ответить?
- Знаете, я был на их концерте. Давно совсем, мальчишкой. Году так в девяносто четвертом.
Он говорил долго. Долго, спокойно и интересно. Я уже забыла думать об опаздывающем поезде, о кольце на дне чемодана, о дожде.
Мы говорили обо всем на свете. Начали с Шевчука, перешли на Гребенщикова, потом на фотографию, а затем на психологию. Как-то незаметно я поделилась с ним и Чертовым русалочьим озером, и нежеланием возвращаться в офис и снова пахать, как раб галерный, на благо французской компании. Узнала, что он профессиональный фотограф, фрилансер – снимает для журналов, рекламных компаний и шоу-бизнеса, готовит персональную выставку. И, сама не понимая как, разрешила включить в экспозицию мои фотографии и даже согласилась на фотосессию, прямо сейчас. Под дождем, на фоне леса и странного здания с дырявой крышей.
Серебристый плащик полетел на чемодан, а я танцевала под дождем под его мурлыкание – то Шевчука, то Розенбаума. Мне больше не было холодно, но только весело и чудесно. Я промокла насквозь и походила, наверное, на мокрую рыжую курицу – но это не имело значения. Последний день свободы, последний день… как последняя осень…
А потом пришел поезд. Опоздавший на два с половиной часа. Правда, мне показалось, что он пришел слишком рано – мне хотелось танцевать ещё. Снова русалкой, но не в Чертовом озере, а посреди леса, посреди замершего времени, утонувшего в потоках облачных сладких слез. Танцевать с этим мужчиной, с незнакомцем, что отложил камеру и вышел на полоску асфальта, мокрую и пузырящуюся, гладкую и черную. С мужчиной, что пригласил меня на вальс. Летний вальс-бостон…
Поезд опаздывал. Оказывается, этот поезд опаздывал всегда. Проводница ругалась и торопила нас. Мы еле успели забраться в тамбур и закинуть чемодан, как дракон зашипел и тронулся. Осталась позади лаковая платформа и сюрреалистические декорации греческого портика, или рухнувшего корабля пришельцев. Осталось позади русалочье озеро и поющий под гитару ветер. Но свобода – свобода никуда не делась. И Андрей тоже. Ещё пять часов до пересадки, и семь часов до родного города. Вместе. Почти целая жизнь!
Проводница, сжалившись над мокрыми насквозь городскими жителями, выделила отдельное купе, благо поезд был полупустой, и принесла божественно горячего и вкусного чаю. Из веника, конечно – но что это был за веник! А в рюкзаке у Андрея нашлась фляжка с коньяком, совсем немножко. Как раз, чтобы плеснуть в чай.
- Реми Мартен – то, что нужно настоящему герою в походе!
Трудно было не согласиться.
Под стук колес и барабанную дробь по крыше мы пили чай и снова говорили. Было тепло и уютно – пригодилась-таки кучка дорогих шмоток, сухих и чистых. После вальса под дождем все переменилось. Из незнакомца Андрей превратился почти в близкого человека. На один день, не больше. Но это тем более не имело значения, когда он помогал мне вытирать волосы полотенцем, а потом обнимал и грел.
Разговоры ни о чем – и обо всем на свете. Разговоры в поезде, со случайным попутчиком, что исчезнет в суете вокзала и не встретится больше никогда. Как с исповедником, даже откровеннее.
Он тоже был откровенен. Столько грустного и веселого, столько незнакомых лиц и историй… и на краткий миг я становилась частью другой жизни, другой судьбы. Определенно, Андрей был талантливым рассказчиком. И замечательной нянькой. Под мерный ритм, покачивание вагона и тихий, глубокий голос я уснула.
Не помню, что мне снилось. Что-то приятное. И ещё – было тепло. И во сне, и наяву. Я проспала с час, наверное, проснулась удивительно бодрой и довольной жизнью. Ноздри щекотал немного терпкий, горький запах, напоминающий о соснах, мхе и солнце. В этот запах хотелось закутаться, как в одеяло.
- Будешь чай? – спросил он, стоило мне открыть глаза.
- Буду.
Оказывается, он укрыл меня своей рубашкой – мой плащ промок насквозь, а пледов в поезде предусмотрено не было.
Перед Андреем стоял маленький ноутбук с подключенной камерой и флешкой. Мне стало интересно, что же он снимал.
- Можно? – я кивнула на ноутбук.
- Иди сюда.
Устроиться в обнимку, в его рубашке, и смотреть фотографии, попивая очередную порцию невероятного чая, показалось самой естественной вещью на свете. Где-то в глубине сознания тревожно звенело: «куда тебя несет?» Но неубедительно. Казалось, что несколько часов другой реальности ничего не изменят – подумаешь, немножко сказки? Подумаешь, с этим мужчиной мне хорошо, как ни с кем другим? И я могу рассказать ему то, что никогда и ни за что не расскажу Арни. Может, именно потому, что сегодня ночью мы расстанемся навсегда? На самом деле это же прекрасно! Не надо волноваться, как я выгляжу, что он обо мне подумает завтра или через год, смогу ли я посмотреть ему в глаза, открыв пыльный сундук важных только для меня секретов. Миг пройдет, а я останусь прежней, просто прибавится одно приятное воспоминание.
Наверное, все мысли были откровенно написаны у меня на лице – я не считала нужным их скрывать и строить недотрогу. Андрей мне нравился, так почему бы нет? Ему не понадобилось больше ни намека. Только один взгляд в глаза: можно? И осторожное прикосновение губ. Долгое, как полярная ночь – даже с северным сиянием. Не думала, что бывает так… даже не догадывалась. Всего лишь касание… всего лишь запах и вкус, и властное тепло рук…
- Рина, русалка…
Спрятавшись на его плече, я пыталась унять головокружение и вернуться в реальность. Но здравый смысл, оравший во все горло «остановись, дура!», смывался ласковыми руками на спине и тихим голосом. Удивленным, прерывистым…
«Я подумаю об этом завтра!» – отшила я робкую совесть, и сама потянулась к горячим губам. Больше совесть не возникала. А если и пыталась, я не заметила…
Прикосновения, запахи, жар и дрожь… гладкая кожа и рельефные мышцы… жадные поцелуи и тяжесть тела… гром слитного дыхания… падение в бездонное небо – вместе, в одном вздохе…
И шепот, усталый и обжигающий:
- Моя...
Я не могла говорить. Не могла смотреть ему в глаза. Не могла позволить увидеть то, что щипало веки. Только зарыться в волосы и прижимать к себе, и потереться – снова. Ещё. Сейчас!
На узкой и жесткой полке, без единой мысли в голове. Два нагих тела, сплетающихся и вздрагивающих. Горячая истома, покорность и блаженство, ритмичные стоны в затылок, напряженное соленое запястье, в которое так сладко впиться зубами, чтобы не кричать… низкий рык, почти всхлип. И обессилено упавшее на меня тело, разноцветные всполохи под закрытыми веками…
Божественная пустота в мыслях, и яркое, острое наслаждение – словно полет, словно рождение заново. Лучше, чем Чертово озеро. Чем самый глубокий омут Чертова озера.
Омут затянул нас обоих. Я не помню, сколько, как… только бьющееся рядом сердце, солнечный запах, горячечные касания, шепот… И пронзительное счастье – как последний вздох на пороге Аида.
Наверное, это было не просто наваждение, а сложная наведенная галлюцинация. Потому что стук в дверь купе, оповещающий о приближении N-ского вокзала, ничего не изменил. Мы не опомнились, не отвернулись друг от друга в неловком молчании. Ничего подобного. Я не знаю, можно ли вести себя с совершенно незнакомым человеком так, будто он – твое продолжение. Можно ли вдруг довериться, целиком и полностью. Но так уж получилось.
Вокзал, пробежка до второго поезда – разумеется, вредный чемодан не посмел безобразничать в руках Андрея. Понятия не имею, как ему удалось раздобыть отдельное купе. Но, стоило поезду набрать ход, а проводнику что-то нацарапать в билетах и покинуть нас, дверь оказалась заперта, а я – снова в надежных руках.
Нет, сначала не в руках. На прицеле фотокамеры. Он снимал меня – встрепанную и довольную, шальную и пьяную. Сидя на столе и лежа на полке, в полоборота и вверх ногами, смеющуюся и нахмуренную. Но не попросил раздеться для фото – хотя мне было уже все равно. Андрей раздел меня потом, когда спрятал «Никон». Я спросила – позже, много позже – почему ты не стал снимать обнаженную натуру? Не хочу делиться, ответил он. Но это было потом. А пока… безумный вечер любви и разговоров, не размыкая объятий. Слова, как вино, чужая душа, как книга под подушкой. Стук колес в такт мелодии дождя. И ни слова о будущем, ни одного обещания, ни намека на завтра.
Завтра… мне не хотелось, чтобы оно наступало. Я не хотела думать о полуночи – о карете, что превратится в тыкву, о работе Золушки. Завтра – офис, коллеги-сестрицы, мачеха-начальница, Арни… не сходилось.
Завтра наступило. Скрежетом тормозов, хлопком двери, гулом голосов и суетой вокзала. Взглядом – глаза в глаза. Невысказанным вопросом. Молчаливым ответом. Напряженной фигурой мужчины, провожающего взглядом такси.
Я смотрела сквозь заднее стекло, пока силуэт Андрея не растворился в туманном розовом свете фонарей.
- Прощай.
- Прощай.
Целомудренное касание губ, бесконечность иной вселенной в глазах.
- Ты придешь на выставку?
- Может быть.
Краткий миг, так хочется сказать: да! Но… кольцо на дне омута, в Чертовом озере. И я – там же, под прозрачной тяжелой водой. Не вздохнуть, не вымолвить слова – того, что рвется, того, что кричит русалка. Молча, танцуя по ножам последний, единственный вальс-бостон...
- Прощай.
И не разобрать, что говорит он, глядя вслед такси. Я не умею читать по губам, но так хочется, чтобы вместо: «прощай» он сказал: «До свидания. До завтра».

Post Scriptum.
Свадьба не состоится. Кольцо со дна чемодана перекочевало обратно к Арни. Без объяснений, без претензий. Просто теперь мсье Шемрон при встрече не целует ручку, а вежливо говорит: bonjour, mademoiselle Marine. И я так же вежливо отвечаю: bonjour, monsieur – правда, встречаемся мы очень редко.
Понадобилось всего полчаса, чтобы вспомнить, что такое карьера. Полчаса и легкий намек замдиректора: кого бы порекомендовала mademoiselle Marine на должность руководителя кадровой службы во втором офисе, на Пречистенке?
Разумеется, mademoiselle порекомендовала себя, и порекомендовала убедительно. Судя по тому, что monsieur Portée с обычной своей хитренькой усмешечкой вручил мне уже готовый приказ о назначении.
Прошло два дня – а до выставки ещё четыре. Я точно знаю, когда и где она будет: в первый же день курьер доставил приглашение прямо в офис.
Корзину темно-янтарных роз, почти в цвет глаз, и картонный прямоугольник всего с одной строчкой. Ни слова о любви, ни слова обещаний… просто: «Приходи».
Крымский вал, 6. 20:00.
И название выставки: «Русалка Чертова Озера».

Замечательное произведение. Читала с удовольствием.

Обожаю сценку под дождем на вокзале. Будто сама там побывала. Я верю в такие встречи, способные изменить судьбу. Все мы деловые леди в душе романтики

Спасибо! Получила огромное удовольствие при прочтении. Написано прекрасно

Одно слово - прекрасно! Романтика, легкая обреченность и все побеждающая страсть! Эпизод на вокзале как что-то нереальное! Я получила огромное удовольствие!
Ну а слог - выше всяких похвал!
___________________________________

Очень понравилось

Тиа, очень красиво, и захватывающе! И с таким ненавязчивым намеком на счастливый финал, что даже упоминания про свадьбу и детишек в стандарте было бы лишнее))) Мне понравилось, очень, слог легкий, прекрасно читается! Твори и муз тебе побольше, для вдохновения!!!

Да, на вокзале это сильно
И рассказ маленький, но емкий и законченный. В нем всё.
Тоже понравилось
_________________

ТиаАтрейдес, очень интересный рассказ.

Трогательно, с легким оттенком эротики - иногда устаешь от открытых сцен - с надеждой на прекрасное продолжение.

Спасибо.

Спасибо вам огромное, девочки! Простите, что так долго не появлялась

 » Время лилий (рассказ, эротика и вампиры NC 17)

Время лилий

У самых дверей ресторанчика прошу его:
– Сыграй для меня.
Слова отзываются восторгом и жаром предвкушения. Глаза блестят, взволнованно приоткрываются губы.
– Играй. Только ты и рояль.
Он кивает. Да! С этих слов он – мой. Или я – его?
Мы разворачиваемся и быстро, почти бегом устремляемся вверх по Большой Никитской, навстречу людям с мечтательными и одухотворенными лицами. В их ушах все еще звучат хоралы Баха, а в наших сердцах уже… Равель? Моцарт? Скрябин? Я гадаю – что он выберет? Почему-то кажется, что Рахманинова…
Капельдинерша как раз запирает зал.
– Евгения Петровна, я принесу вам ключ завтра, – просит он.
Строгая седая дама окидывает нас скептическим взглядом и вдруг расцветает улыбкой.
– Не позже двенадцати. У третьего курса репетиция.
Она протягивает ключ, опуская глаза. Но нам нет дела до неё. Он обещал играть – а я слушать. Выбегаю на середину едва освещенного уличными фонарями зала. Я пьяна, лечу…
Подняв руки в ауфтакт, даю тональность: фа диез второй октавы плюс четверть тона. Стены зала вибрируют и поют, странным гулким и стеклянным звуком.
Оборачиваюсь, смеюсь его удивлению.
– Вот почему резонаторы никогда не откликались. Четверть тона! Хитро. – Он качает головой, нащупывает выключатель. Загорается люстра. – А говоришь, что не музыкант.
– Всего лишь теоретик.
Снова смеюсь. Сегодня мне все равно, что я не могу ни петь, ни играть. Сегодня мое сердце бьется: в такт его сердцу и музыке.
Он вспрыгивает на сцену прямо через рампу. Подходит к роялю, касается крышки – осторожно, словно боится спугнуть. Ласкает ладонью, прислушивается. А я замираю, забыв дышать, будто он касается не крыла рояля, а моих крыльев.
– Любишь Рахманинова?
Оборачивается. Шальные, цвета африканского кофе, глаза полны колдовства, пальцы подрагивают. Он готов на все – ради меня, ради слушателя, которого никогда у него не было. И не будет.
– Люблю.
Пью его предвкушение, волнение, азарт. Любуюсь им, тонким и изящным, как альт Амати. Он открывает рояль, а мне кажется, что раздевает меня: вечерний воздух касается обнаженных струн, целует клавиши.
– Подожди, – останавливаю его. – Только ты и рояль.
Смотрит на меня непонимающе. Он уже там, в музыке.
Вспрыгиваю на сцену, подхожу. Глядя ему в глаза, легко касаюсь смуглой щеки, провожу ладонью вниз – плечо, грудь… Он дышит неровно, тянется ко мне.
– Только ты и рояль, – шепчу, поднимая край его футболки.
Он вспыхивает румянцем, вздрагивает. Поднимает руки, позволяя себя раздеть. Меня обдает жаром, его послушание и возбуждение откликаются острым удовольствием.
– А ты? – Прижимает к напряженным бедрам, дергает мой сарафан. – Хочу видеть тебя.
– Сначала играй.
Отталкиваю, нащупываю молнию на его джинсах. Руки дрожат, во рту пересохло – запах дразнит, требует: попробуй на вкус, на ощупь.
Еле отрываюсь от него, обнаженного. Шаг назад, глубоко вздохнуть… Сердце бьется, как сумасшедшее, губы горят. Он так красив!
– Прелюдия c-moll, – объявляет он. Кланяется, словно перед полным залом, садится.
Ловлю его взгляд, кладу ладонь на рояль, киваю. И, едва его пальцы касаются нот, меня сносит шквалом наслаждения – страсть тяжелых аккордов, порывистые, шальные пассажи и болезненные до отчаяния ноны, весенний дождь стаккато и вкрадчивые, мягкие сексты… Звуки и чувства вырываются из-под крышки рояля, вьюгой и шквалом заполняют зал, бьются о стены и вылетают в окна. Я лечу вместе с ними – живая! Горячая. Боже, спасибо тебе!
Рояль вибрирует в финальном аккорде, я – вместе с ним. Непослушными руками стаскиваю с себя сарафан. Он поднимается навстречу, нагой, пьяный, словно занимался с роялем любовью. Миг мы смотрим друг на друга, а потом – он прижимает меня к роялю и берет властно, как брал рахманиновский квартсекст с квинтой. Инструмент отзывается стоном на каждый толчок, моему крику откликаются вмурованные в стены кувшины-резонаторы: фа-диез с четвертью…
– Кто ты?
Голова кружится, я еще не вернулась из-за края света.
– Лилия, – отвечаю, зарываясь пальцами в черные гладкие пряди.
Он усмехается, целует меня – губы, скула, висок. Прикусывает ухо, ласкает языком. Я выгибаюсь, шепчу:
– Дан… я хочу еще.
Он прижимает крепче, пробегает пассажем вдоль спины – у него очень сильные и чуткие пальцы. Откликаюсь стоном: h-moll. Чувство полноты сбивает дыхание, смешивает тональности. Я хватаюсь за его плечи, впиваюсь в губы – и двигаюсь, двигаюсь навстречу: тема сплетается с противосложением в порывистой фуге фа диез, танец на нотном стане, шелк полированного дерева и слоновая кость клавиш, звон сопрановой струны и глубокая вибрация басов. Я – рояль, я – его музыка, я – он…

***
Щелкнул пульт, и прелюдия Рахманинова оборвалась. Черно-белые кадры воспоминаний улеглись обратно, в холодный сундук памяти, к таким же драгоценным кадрам. В читальном зале повисла тишина. Пусто. Холодно. Мертво. Только доносится шум Петровки, еле слышно гудит кондиционер, а из абонемента долетают обрывки голосов: студенты всегда сдают книги в последний момент.
Я посмотрела в окно. Прямо напротив – афишная тумба. Крупными буквами: «Сергей Рахманинов. Концерт для фортепиано с оркестром. Исполняет Даниил Дунаев». И портрет: узкое лицо, известное всем почитателям классической музыки.

Он пришел без двух минут шесть.
– Лилия Моисеевна здесь? – звучный драматический тенор взлетел на второй этаж, минуя две закрытые двери.
Миг я слушала собственное сердце: откликнется? Промолчит? Застучало. Я улыбнулась, вдохнула запах старой бумаги, провела пальцем по резной спинке кресла, наслаждаясь ощущением дерева, и сбежала вниз.
– Лилия Моисеевна, вас спрашивает господин Дунаев! – встретила меня девушка, работающая на абонементе. Удивленный прищур, поджатые губы.
Я в ответ пожала плечами и пошла навстречу Дану.
– Здравствуй, – сказали мы одновременно и так же одновременно улыбнулись.
Он рассматривал меня, словно ожидал вместо тридцатилетней барышни а-ля синий чулок увидеть Анжелину Джоли. Я же рассматривала нити седины, еще больше заострившийся подбородок и проваливалась в почти позабытую за шесть лет разлуки атональную симфонию его чувств.
– Ты совсем не изменилась.
– Ты совсем не изменился.
Сказали в унисон, с сожалением и восхищением. Только один – правду, а второй – ложь.
Дан протянул букетик фиалок, поймал и поцеловал руку.
– Пойдем со мной, – то ли попросил, то ли велел он. – Ты мне нужна сегодня. Очень.
Я кивнула, бросила за спину: «Ниночка, закройте сегодня сами!» – и вышла в гудящую моторами и клаксонами майскую жару.
Мы шли быстро, почти бежали: наперерез Тверской, к Большой Никитской. На бегу перекидывались рваными, ненужными фразами: «Как ты?» – «А ты?» – «Отлично», – просто чтоб услышать голос. На нас оборачивались, кто-то даже сфотографировал. Зрелище и впрямь было странное: породистый джентльмен в белой рубашке и при бабочке тащит за руку девицу в длинной юбке и мешковатом свитере, с живыми фиалками в растрепанной прическе, при этом оба смеются, словно подростки, а с афиш на все это строго смотрит его же лицо.

Около служебного подъезда вышагивал Николаич, продюсер Дана. Он ругался в телефон и шарил глазами по толпе. Едва заметив Дана, Николаич помчался навстречу, распихивая перекуривающих перед концертом оркестрантов.
– Где тебя носит! Черт бы тебя побрал! – заорал он шепотом, чтобы не привлекать внимания телевизионщиков: те уже брали интервью у профессора Шнеерсона, некогда учившего сегодняшнюю звезду. – Это еще кто?
– Черт. Уже побрал. – Я изобразила голливудскую улыбку лично для него. – По просьбам трудящихся.
– Черт… – Глаза Николаича на миг приобрели квадратную форму, но губы уже складывались в светскую улыбку. – Лилия… э… Моисеевна, счастлив встрече. Не узнал.
– Да-да, богатой буду, – усмехнулась я.
Николаича перекорежило, а от Дана пахнуло досадой, сожалением, виной – и в этом терпком коктейле мне почудилось что-то очень неправильное.

***
Дан разыгрывался, пил чай с мятой и улыбался в телекамеру, делясь впечатлениями от посещения родной Москвы впервые за шесть лет. Я от него не отходила, ждала подвоха. Продюсер раз пять пытался отвести меня в сторонку и «серьезно поговорить», но Дан зыркал на него волком, чуть не рычал. Я же мило улыбалась, обещала «потом-потом» и ждала: слушать Николаича не имело смысла.
– Николаич, провались, наконец! – не выдержал Дан за пять минут до выхода.
– Вместе с этой лярвой, – намекнула я, указав на ассистентку.
– Да как… – взорвалась та, но Николаич оперативно утащил ее за дверь.
Единственный поцелуй был сладким и очень долгим.
– Потом, Дан, – шепнула я в пульсирующую жилку на смуглой шее, провела по ней языком и отстранилась.
Запах… чужой, опасный. Запах подвоха.
Дан прижал меня, расстегнул мою заколку, вытащил фиалки и растрепал то, что утром было прической.
– Долго ты еще будешь притворяться мышкой?
– А я не притворяюсь. – Я встряхнула русой гривой, позволяя ей рассыпаться по спине. – И есть мышка.
– Мышка я, мышка… – Дан потянул вверх мой свитер, оглядел вышитый черный корсаж и стекающую в ложбинку меж грудей цепочку. Усмехнулся и закончил: – Говорила кошка.
– Расколол, – я сделала испуганные глаза и прикрыла руками платину.
– Не уходи, пожалуйста. Только не сегодня.
– Сегодня – нет, – пообещала я и потянулась к его губам…
Нас прервал порыв сквозняка из распахнувшейся двери и запах: чужой, опасный. Мертвый. Дан обнял меня, то ли защищая, то ли прячась.
– Дааан, нехороший! – послышалось капризное сопрано.
– Кажется, мы не вовремя, – хохотнул пустой, голодный баритон.
Дверь захлопнулась перед носом Николаича, и до меня донеслось его облегчение пополам с досадой. Двое незваных гостей по-хозяйски прошли на середину кабинета.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Дабл-Ве. Виталий и Вероника. Широко известные в узких кругах личности. В отличие от меня, Дабл-Ве историей не интересовались и определить, кого прижимает к себе Дан, не могли.
– Симпатичная фигурка. – По мне скользнул оценивающий плотоядный взгляд. – Поделишься?
– Конечно, поделится, дорогой, – протянула Вероника. – Он просто соскучился…
Я слушала их, слушала Дана. Его страх, смешанный с виной и страстью, пьянил и заставлял сердце колотиться. И пришел давно позабытый азарт – я была почти благодарна Дабл-Ве за то, что они не знают истории, плюют на закон и полностью отбили нюх дымом и духами.
– Лили? – шепнул Дан и погладил меня по волосам.
Только тут я поняла, что дрожу.
– Как трогательно. Прям котеночек, – пропела Вероника, протягивая ко мне руку, и тут же заорала: – А, черт!..
– Спасибо за комплимент, – я обернулась и улыбнулась, светло и наивно.
Высокий, холеный брюнет трудноопределимого возраста в костюме стоимостью с автомобиль замер за полшага до меня. Похожая на него, как вторая капля цикуты, девица в брильянтах, облизывающая покрасневшие пальцы, прищурилась на мое колье: серебро? Дабл-Ве топтались в замешательстве: инстинкты подсказывали, что пора поджимать хвост и драпать, а жадность и здравый смысл – что в этой пигалице не может быть ничего опасного, кроме серебряных цацек.
– Кто это, Дан? – снова первой пошла в атаку Вероника.
– Моя жена, – без колебаний соврал Дан.
Я чуть не засмеялась. Конечно, приятно. Боже, как приятно! Особенно после того, что он наговорил мне шесть лет назад…
– Прошу простить, но мне через две минуты на сцену. Поговорим позже, – холодно распорядился Дан.
Дабл-Ве синхронно кивнули и пропустили нас вперед. Так и спускались к сцене, двумя чинными парами.
– Даниил… – кинулся к нам Николаич, мявшийся у двустворчатых дверей. – Все в порядке?
Он рассматривал Дана, меня и Дабл-Ве так, словно снимался в роли последнего выжившего в ужастике про страшный зомби-вирус. Смешно. Грустно. Из него получится, почти получился, отличный зомби…
– Даниил, вы готовы? – послышался за спиной голос Федосеева.
Дирижер сиял. Он уже чувствовал зал – волнение, предвкушение, готовность раствориться в музыке и отдать кусочек души в обмен на волшебство.
– Разумеется, – Дан поклонился. Он тоже светился, и никто не мог встать между ним и слушателями. – Прошу, маэстро.
Меня Дан потянул за собой:
– Будешь переворачивать ноты.
Я покачала головой. Прижалась на миг, вдохнула запах разгоряченного мужчины, потерлась бедрами, поцеловала в губы – пришлось подняться на цыпочки – и пообещала еще раз:
– Я буду здесь, в ложе.
Дабл-Ве снисходительно усмехнулись. Их предвкушение звучало фальшивой темой в стоголосой фуге радостного ожидания зала, резало обоняние перегарной вонью. Я пошла за ними в директорскую ложу. Села на любимый крайний стул и сделала вид, что забыла про них, увлеченная речью конферансье.
– С каких это пор у Даниила появилась жена? – насмешливо спросил Виталий.
– С давних, – ровно ответила я, обернувшись. – Мы вместе пятнадцать лет.
Если до этого момента Дабл-Ве еще размышляли, серебро или что-то иное обожгло Веронику, то сейчас расслабились. За пятнадцать лет они бы выжали Дана досуха… даже не за пятнадцать, им хватает и года. Свиньи. Только и умеют, что жрать, жрать и жрать.
– Как трогательно, – фальшиво улыбнулась Вероника. – Наверное, вам нелегко приходится.
Я пожала плечами и снова отвернулась к сцене: выходил Дан. Первый его взгляд – в директорскую ложу, улыбка мне, и лишь потом – в зал.
За моей спиной фыркнула Вероника.
– Дан вам рассказал о нашем предложении? – приступил к делу Виталий.
– Не особо подробно. Что-то насчет концерта в Олимпийском, участия в телешоу…
– Прекрасная возможность, вы не находите, э…
– Лилия.
– Э… Лилия, – повторил Виталий. – Такой талант, как у Даниила, не должен пропадать…
Я кивала бреду о совместных проектах, клипах, популярности в широких массах и несусветных гонорарах, пропуская его мимо ушей. А то я не знаю, как эти творят свои кулинарные «шедевры»! Весь телевизор полон их отрыжкой.
Подмывало напомнить им, что чревоугодие есть смертный грех. Дабл-Ве так привыкли к безнаказанному обжорству, что до сих пор не поняли: Николаич-то нервничал не из-за денег. Но – не мои проблемы.
Вскоре мне надоело кивать, да и Дабл-Ве, наконец, почуяли неладное: вместо вибраций радости, грусти, боли и неги им доставалось от зала… а ничего не доставалось! Еще я буду делиться, размечтались. Слишком давно я не слышала Дана. Зря шесть лет назад отпустила его – со времен Сержа Рахманинова никто не играл так. Звуки и эмоции кружили голову, наполняли восторгом резонанса…
– Хватит. – Я обернулась к Дабл-Ве: теперь-то даже полностью потерявшие нюх твари не примут меня за человека. – Вы достаточно наговорили. Пойдите вон.
Они разом умолкли, съежились и стали бочком протискиваться к выходу. Их страх вонял мертвечиной, и сами они были безнадежно мертвы, несмотря на хлещущую изо всех дыр чужую прану. А я была жива и буду жива, пока Дан играет для меня.
Кажется, я смеялась, кувыркалась под потолком, целовала пальцы Дана, щекотала скрипачей и творила всяческие глупости. Не помню. Пьяна была, пьяна! И счастлива.

***
Мы увиделись впервые пятнадцать лет назад. Профессор Шнеерсон, старинный приятель и коллега, вздумал сделать мне подарок. В его записке не было ни слова о дипломной работе по Скрябину, зато был вопрос: «Ты еще не забыла, как пахнет весна?»
Мальчик, вошедший в читальный зал РГБИ, был хорош. Смуглый, тонкий и острый, с восточными глазами и чудными крепкими руками. Пианист.
Он будет играть для меня – я поняла это еще до того, как он положил на стойку студенческий, записку и фиалки.
Даниил Дунаев. Степной ковыль и оливы, талая вода и свист иволги… красивый, цельный мальчик, светящийся божьим даром. Мой.
– Лилия Моисеевна? – Он неуверенно улыбнулся. – Аристарх Михайлович сказал, вы можете посоветовать литературу для диплома…
Литература, рояль, диплом, концерты в Москве и по всему миру – девять лет счастья. Он отдавал мне все, до донышка: любовь и боль, страх и нежность. И получал сторицей: публика обожала его, циничные музыковеды плакали, когда он играл двадцать третий концерт Моцарта. А я… я была очень осторожна. Чревоугодие – смертный грех. Мне хотелось жить и хотелось, чтобы жил он. Слишком хорошо я помнила тот недописанный «Реквием» и того мальчика, сгоревшего мотыльком. Помнила, как умирала вместе с каждым, кто играл для меня на последней струне. Наверное, я постарела… и потому шесть лет назад на вопрос «кто ты?» ответила правду.

***
После концерта тихий и грустный Николаич держался в стороне, даже не подошел поздравить Дана. Он боялся – моей мести, мести Дабл-Ве. Глупый. Кому он нужен, пустой и обыкновенный? Это вокруг Дана и Федосеева вьются поклонники, телевизионщики, оркестранты и уборщицы. Сегодня всем перепало немножко волшебства.
– Забудь о них, Андрей Николаич, – утешила я продюсера. Его страх я забрала. Просто забрала, не срезонировала – ни к чему мучить человека зря.

К гостинице мы снова шли пешком. Опьянение схлынуло, больше не хотелось ни петь, ни летать. Страх Николаича оказался лишним. А может, я сама боялась стать такой же, как Дабл-Ве, как десятки Дабл-Ве: вечно голодных, не способных остановиться, в погоне за едой забывшими, кто и что они есть. Меня все еще преследовал страшный запах мертвечины.
Уже в номере он спросил:
– Зачем ты меня обманула, Лили? Они мне все рассказали.
Я пожала плечами. Обманула? Ни разу.
– Почему ты не захотела дать мне… – он осекся перед словом «бессмертие».
– Чуть позже, Дан, ладно?
Он кивнул, в темных глазах отразилась боль – моя боль. Смешно… Такие, как я, не могут чувствовать сами. Но почему я никогда не достаю из холодного сундука памяти самый первый кадр, свою музыку? Ведь когда-то и под моими пальцами стонал и пел орган, и мой голос возносился к сводам собора…
Его губы были горькими и солеными, а руки нежными, как никогда. Наверное, он опасался помять мои крылья – те крылья, которые снились ему, виделись в угаре струнной страсти. А я целовала длинные ресницы и острые скулы, и впервые чувствовала его, но не была им. Мое сердце билось не в такт, и я шептала не его фразы. Зеркало треснуло.
– Прости, Лили. Я… мне все равно, кто ты. Я не верю! Слышишь, не верю!
Он схватил меня, поставил перед зеркальной дверцей шкафа.
– Ты отражаешься. Ты теплая. Ты… настоящая.
Плакать или смеяться? Так трогательно…
Я улыбнулась, провела пальцем по его губам.
– А Веронике ты поверил.
– Ты не такая.
– Такая, Дан. Просто немножко постарше и капельку поумнее. Надеюсь. – Я погладила его по щеке: горячая, чуть влажная кожа, колючие щетинки. Как же приятно чувствовать! – И я не дам тебе бессмертия. Никакого.
– Почему? Я не достоин?
От детской обиды в его голосе я засмеялась.
– Господи, Дан… какой ты… Они тебе сказали, чем приходится платить за бессмертие?
– Я не верю в такую чушь. Душа не товар.
– Помнишь, ты спрашивал, почему я никогда не сажусь к инструменту? Почему не пою, хоть у меня все в порядке и со слухом, и тембром, и с диапазоном? Это и есть цена. Я мертва, Дан. Нет вечной жизни, понимаешь? Есть вечная смерть. От моей музыки остались лишь воспоминания. Но мне не больно. Потому что мы не можем чувствовать. Только отражать и резонировать… а все, что тебе наговорили Дабл-Ве, бред голодной нежити.
– Не такой уж и бред…
– Погоди, Дан. Тебе кажется, что я живая, да? Теплая, и сердце бьется. Но это твои чувства, твое тепло. Эхо твоего сердца – у меня его нет. Я люблю тебя твоей любовью. Болею твоей болью и счастлива твоим счастьем. Я живу твоей жизнью, Дан, разве ты не понял? С ними ты через год станешь пустым, как все эти теледивы и фабрики звезд. А со мной сгоришь к сорока пяти. Ты уже седой.
– Поэтому ты и ушла, Лили?
– Разумеется. Я не хочу, чтобы…
– Значит, говоришь, я для тебя еда? – он разглядывал меня, словно пришпиленную к гербарию бабочку. – И как, вкусно?
– Да. Очень.
Дан все еще пах тем особым запахом лакированного дерева, сценической пыли и горячих струн. Но в глазах – чернота, и запах чужой, опасный.
– Люблю тебя, Лили, – шепнул он, укладывая меня на постель, и впился в губы.
Я откликнулась стоном: h-moll. Я – твой рояль, я – бабочка на булавке…
Боль. Счастье. Все смешалось, разлетелось – и погасло.

***
«Сыграй для меня», – просит она.
В ней восторг, жар. Рот приоткрыт, глаза горят.
« Играй. Только ты и рояль».
Я киваю. Да! С этих слов она – моя. Или я – её?

Комната полна перьев. Мягких, легких, светлых – как она. Ловлю одно, касаюсь им своих губ: влажных и соленых. Вдыхаю её запах.
– Теперь ты никогда не оставишь меня, Лили.
Оборачиваюсь, смотрю на смятую, в темных каплях постель, все еще хранящую её тепло и ее форму. Перевожу взгляд на перо, то, что касалось моих губ. Алое. Единственное алое.
– Ты здесь, Лили?
«Здесь», – шепчет ветер за окном: F-dur, модуляция в e-moll, тревожным диссонансом малая нона и пассаж острых секунд.
Закрываю глаза и ловлю губами мелодию – незнакомую, пряную. Она скользит по лицу, ласкает руки, щиплет за кончики пальцев.
– Бессмертие стоит души, – говорю Лили.
Она молчит, не спорит.
Сажусь за рояль, кладу слипшееся перо на пюпитр, руки замирают над клавишами. Самый сладкий миг, когда та, что ускользала, дразнила – уже твоя, но еще не знаешь, какова она на вкус и на ощупь.
– Для тебя, любовь моя. Всегда для тебя, – говорю ей и касаюсь нот.
Лилейные белые обжигают льдом, острые осколки диезов режут пальцы. Больно! Рояль стонет квартой f, срывается на скрип и визг.
Руки отдергиваются.
– Лили?
Она молчит. Злыми глиссандо шуршат автомобили, параллельными квинтами – чужие голоса под окнами.
Страшно, тошно. Играть, скорее играть – Моцарта, двадцать третий концерт, он освятит любую ночь. Вытираю пальцы о платье, что валяется на рояле. Отбрасываю прочь: оно взметывается черными крыльями, планирует на постель и падает, накрывая…
– Лили?!
Под шелком рисуется силуэт, шевелится, вздыхает… Мерещится! Зажмуриваюсь, беру первую ноту. Визг, отвратительный визг!
Вскакиваю, подбегаю к зеркалу. Смотрю на свое отражение, провожу пальцем по стеклу.
«Бессмертие стоит души?» – шепчет Лили прямо в ухо, проводит ладонями по плечам. Но в зеркале – только я, рояль и пустая постель.

Браво!
Даже не знаю, как выразить в словах то, что испытываю сейчас!
Могу лишь еще раз похлопать!
Спасибо, Тиа!
_________________

Тиа,это просто здорово!
Так коротко,но так емко!!!
Очень понравилось
_________________

Ирина, Маняка, спасибо! Так приятно, что вам понравилось!