Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, заговорил первый:

– Знаете ли вы, как обжигают глаза эти рваные брызги на зимних простынях, эти улыбки жизни и памятки смерти на великолепной непорочной белизне? Чувствовали когда-нибудь хоть что-то, отдаленно напоминающее эту пронзительную боль узнавания, эту нежную ласку вдохновения и свершения, это сбывшееся наяву чудо?

Фигероа заблудился не сразу.

Сначала он ехал, то и дело сверяясь с картой на экране планшета – темные очки лыжника подняты на макушку, молния дорогой меховой безрукавки расстегнута, как и воротничок рубашки, на смуглом лбу капельки пота. Чуть прищуривая глаза и прикусывая нижнюю губу, он уверенно вел своего «зверя» по заснеженному шоссе. Позади остался курорт с его головокружительными спусками днем, толпами фанаток (все веснушчатые, джинсово-круглобедрые, глупые) и сумасбродными ночными загулами. Гора отдалилась и стала похожа на своих сестер. Теперь он и не сказал бы, где она: там ли, справа, или там, на востоке. А впрочем, неважно. Прошлое – это прошлое, и незачем к нему возвращаться. Этого принципа Фигероа придерживался всю свою жизнь, и принцип себя оправдывал.

На дорогу выскочил дикобраз. Мужчина ударил по тормозам, и планшет вылетел из руки, зло хрустнул и умер.

Когда он опомнился и вылез из машины, дикобраза и след простыл. Фигероа постоял минут пять, пытаясь сообразить, каким образом колючий паршивец мог оказаться здесь, в Гельвеции, посреди зимнего шоссе. Мороз куснул его за грудь, он пришел в себя и залез обратно. Прошлое – это прошлое, и нет смысла горевать над разбитым планшетом. Мужчина забросил гаджет в бардачок, просвистел пару тактов из «Травиаты» и поехал дальше. Он помнил, где свернуть в следующий раз, потом надо будет отыскать указатель – там другой поворот и узкая дорога, ведущая к пансионату супругов Левен, а дальше... дальше уж дело в шляпе.

Только шляпа оказалась дырявой. А может, это неведомый фокусник взял, да и вытащил из нее совсем другой путь.

Заблудившись, Фигероа не сразу себе в этом признался. Чем выше стоит мужчина в иерархии этого суетного мира, чем краше он и сильнее, тем труднее ему признавать свои ошибки. Поэтому он делал вид, что просто решил проехать по более удобной дороге. Потом делал вид, что любуется видом. А потом уже не осталось ни первого вида, ни второго, и тяжелые страшные лапы елей заскребли «зверя» по бокам. Позднее лес чуть расступился, и «зверь» попал на старую просеку. Ели стали в круг, и, подобрав пушистые юбки, закружились и затянули скрипуче: «Пропал! Заплутал! Пропал!»

Фигероа остановился и потянулся к бардачку. Там лежала пачка с последней сигаретой. Лежала уже два года, три месяца и восемнадцать дней. С того дня как он бросил курить и оставил Катарину в...

Стоп. Выкинуть из головы мусор. Прошлое – это прошлое.

Он смял пачку, хотел швырнуть в окно, передумал, вылез из машины и сделал несколько шагов к ближайшей ели-старухе. Она подмигнула ему, уперев ветки в боки и натужно проскрипев что-то ехидное.

Фигероа размахнулся, зажмурился и бросил пачку неизвестно куда.

Полчаса спустя, уже надев пуховик, шапку, перчатки, он стоял, оперевшись о капот, и смотрел, как заходит солнце на западе. Кофе из термоса обжигал губы и желудок. Ему было не больно. Боль тоже осталась там, в мусоре прошлого. Как и сочувствие. И многое другое тоже.

Перед отъездом он пришел на вечеринку братьев Арано, и пил с ними, и смеялся, и даже тискал одну из девок, которую старший Арано, Фредо, только что бросил. Она страдала и хотела отомстить. Ей почти удалось соблазнить Фигероа на закрытом теннисном корте, между столиками для пинг-понга, но в последний момент он девку оттолкнул, плюнул ей под ноги и вышел.

А после напился уже всерьез.

Утром его не мог добудиться дежурный администратор. Помогла только пригоршня холодной воды в лицо. Мокрый Фигероа, конечно, разъярился и обложил администратора крутыми словами, но за старательность добавил к счету пару сотен. Администратор-кореец сложил руки и по-восточному поклонился, потом удалился, пятясь к двери задом и лепеча благодарности и что-то о двенадцати братьях и тетушках, которым он теперь поможет быстрее выехать из объединенной Кореи в Европу.

Солнце почти село.

Фигероа допил кофе и пошел по расчищенной кем-то тропинке. Машину он не запер. Не от кого. Так он почувствовал.

Дом был двухэтажный, старинный. Ничего в нем не было бы примечательного, если бы не розы: они выплескивались из распахнутых окон наружу, стекали по белокирпичным стенам и дальше, на свежий снег. Крохотное окошко над входной дверью, должно быть, открыть забыли, и розы пробили себе путь (младенец так прорывается наружу из материнского лона, не обращая внимания на ее муки, чувствуя только собственные) и водопадом устремились вниз. Густая пелена алых цветов, закрыв вход, застила и глаза Фигероа.

Опомнившись, он на негнущихся ногах приблизился к крыльцу. Долго не решался протянуть руку к перилам. Смотреть на розы было невозможно, а не смотреть – немыслимо.

Он поднялся и каким-то образом сумел отодвинуть розовый занавес. Запах наполнил ноздри, он запрокинул голову и фыркнул, как отпущенный на свободу жеребец. Облачко пара разошлось и исчезло.

Внутри, в прихожей, они были везде. Вся мебель оказалась погребена под слоями роз – мертвыми и увядшими, живыми и распустившимися, зреющими бутонами. Под взглядом Фигероа один крупный бутон вздохнул чуть слышно и медленно раскрылся, поворачивая головку в его сторону.

Еще можно было повернуться, уйти, не оглядываясь. Еще можно было истребить розы в себе, испепелить цепкое, вьющееся, с острыми длинными шипами прошлое, уничтожить все следы Катарины. Он даже шагнул назад. Но тут розы запахли так пронзительно и тревожно, что он, будто под воздействием монотонной мантры, обогнул цветочный курган – бывший журнальный столик, – оттолкнул ногой клетчатый детский мяч и под легкий звон потревоженной игрушки ступил на лестницу. Спальня должна была быть наверху.

Она и была там. И кровать под двойным балдахином из потертого зеленого бархата с темно-зеленым, шитым золотом покрывалом, аккуратно сложенными шелковыми подушками. И девушка на ней.

Седые волосы рассыпались по зеленому полю кровати, как первый снег. Розы, занявшие все свободные места в комнате, задушившие книжные полки и телевизор на тумбочке, у подступов к кровати остановились и отступили. Словно ни одна из них не отважилась коснуться даже краешка покрывала. Запах усилился так, что Фигероа стал задыхаться. Он разделся, парка и шапка полетели в сторону, туда же отправились и перчатки. Но и безрукавка мешала – он снял ее тоже. Закатал рукава.

Лицо девушки было квинтэссенцией покоя. Ни у мертвых, ни у живых, ни у статуй восточных пределов, ни на русских иконах – нигде не встречал Фигероа такого совершенного спокойствия. Фарфоровая кожа светилась изнутри. Дыхания почти не ощущалось, грудь подымалась и опускалась так медленно, что и заметить было сложно. Губы алели, как раздавленные розы.

Не отводя глаз от ее лица, Фигероа обошел кровать. В окно пытался проникнуть холодный воздух, но ему это почти не удавалось. Теплая влажность царствовала здесь, в зачарованной спальне, и сдаваться не собиралась.

Ему показалось, что ресницы спящей задрожали.

Сердце глухо заныло и начало отплясывать джигу. То ли в такт прошлому, то ли настоящему. Или они слились друг с другом? Могло ли такое быть?

Все эти вопросы – и миллиард других, значимых и неважных – промелькнули у него в голове и испарились, не оставив после себя следов.

Катарина заперлась в ванной надолго. Он стучался трижды, и трижды она не отозвалась. Тогда он пригрозил вышибить дверь, и она появилась на пороге, голая, как в день появления на этот негостеприимный свет, с розовым, отмытым до подкожного слоя телом в синяках и ссадинах, с нездешним покоем в глазах. Он потянулся к ней, но она увернулась от его ищущих рук и коротко рассказала, что с ней случилось этой ночью, в номере люкс на втором этаже. Она рассказала про Фредо и Мануэля и про то, что они и их дружки с ней делали, пока юрист уговаривал его в баре подписать контракт с хозяином команды, Арано-старшим.

Он сказал, что она лжет. Сказал, что это какая-то женская месть за его потрясающий успех, за всю эту невероятную полосу везения, которая, внезапно начавшись, могла так же и кончиться. Многие его товарищи вот так сгорали, едва вкусив победы, многие пропадали и тонули в тине будней и уныния.

Синяки наливались темным красным цветом. Он от них отвернулся.

Он сказал, что его спортивная карьера на взлете и что торговля автомобилями в салоне отца – не его стезя.

Потом предложил одеться и поторапливаться в бар. Неплохо ведь, правда неплохо отметить такой поворот и великолепный контракт на полтора миллиона в год чистыми, без налогов. Отметить непременно сухим марочным шампанским, которое она так любила. И букетом темных, как венозная кровь, голландских роз.

Он повторял все это, как автомат, пока она наконец не оделась и механически, неловко двигаясь, не спустилась вниз.

Так же механически она слушала похвалы юриста и отвечала на его вопросы. Потом попросилась обратно в номер, и Фигероа ее отпустил.

Он бросил курить по дороге в Аспен. Он оставил ее лежать там, в скромном номере, где суетился врач неотложки, и где уродливая трубка выползала из ее белых губ. Он сбежал от себя. Прошлое – это прошлое, сказал он твердо, и захлопнул дверь, и поехал навстречу своей великой судьбе и удаче.

Он даже не узнал, что с ней сталось. И что выпало ей на постоянно вращающемся колесе жизни – продолжение или конец, зеро.

Девушка на кровати вздохнула, и бутоны в углах затрепетали и отозвались. Несколько сухих цветов упали на голову Фигероа и его опустившиеся, когда-то широкие и уверенные плечи.

Он встал на одно колено на кровать и нагнулся к ней.

От ее губ исходил тот же цветочный аромат. Какого вкуса были эти губы: меда, корицы, мха, желчи, предательства?

Не попробовав, не узнаешь.

Он зажмурился и слепо ткнулся в них. Отшатнулся, по-прежнему не открывая глаз, и встал прямо.

Молчание.

Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, колесо рулетки замедлило ход.

Шарик подпрыгнул, споткнулся и наконец лег туда, куда и хотел.

Зеро.

Нулевой километр.

Первый игрок поднял глаза: соперник оперся локтями о стол, положил на сложенные ладони подбородок и улыбался.

– Теперь мы квиты?

– Конечно, – согласился второй.

– Это будет в летописи судеб?

– Это всегда было в ней.

– Как история нас?

– Да. Как истории всех, когда-либо явленных в творении.

Первый игрок задумался. Второй все так же улыбался и ждал.

– Все будет хорошо. Для меня это неприемлемо, я ведь Кривда.

– Не так. – Второй медленно протянул руку и взял шарик. Раскрутил колесо и пустил шарик прыгать по нему. – Все всегда хорошо, потому что я Правда.

Катарина завела мотор и посидела немного, не думая ни о чем конкретном – просто так. «Зверь» мурлыкал довольный. Салон постепенно прогрелся. Кофе в термосе отчего-то не было, а она ведь наливала его только что доверху. Странно все...

Над просекой выкатывалось бледное зимнее солнце. Хорошая это была идея – пожить в коттедже подруги после больницы, после двухлетнего курса лечения у лучшего психиатра Берна, доктора Шехаузена. А ведь долгое время она и думать не могла про горы и снег.

Да, отличная идея. Но все хорошее заканчивается, вот и ей пора в аэропорт. Там ждет чартер, и он отвезет ее в Коста дель Соль. Крестная мать Рената уже приготовила комнату в мансарде и место в своем сердце. Как всегда.

Она тронулась с места. Дорога мягко ложилась «зверю» под лапы, он урчал. Катарина считала минуты и мили и улыбалась.

В старинном двухэтажном доме, где никогда не бывало роз, на большой зеленой кровати спал мужчина. И ангел покоя не осенил его застывшее, как посмертная маска, смуглое лицо.

Где-то на пересечении реальностей, там, где сходятся явь и сон, подхватил второй:

– Принцессы, странствующие по миру в поисках спящего суженого, о вы, бездумные, вечно спешащие принцессы!

Знаете ли вы, как обжигают глаза эти рваные брызги на зимних простынях, эти улыбки жизни и памятки смерти на великолепной, непорочной белизне? Чувствовали когда-нибудь хоть что-то, отдаленно напоминающее эту пронзительную боль узнавания, эту нежную ласку вдохновения и свершения, это сбывшееся наяву чудо?

Колесо крутилось все быстрее и быстрее. Правда и Кривда смотрели друг другу в глаза. И ни один не отводил взгляда.